Искусство требует жертв часть 3 рассказ

  Повесть

 Часть 1

Нервный срыв застиг Анюту внезапно, как опытный налётчик. Она было вышла из дома по конкретному делу, а вместо этого оказалась у реки с четвертинкой водки «Гжелка» и краснобоким яблоком в сумке. Возле перевернутой лодки пила из горлышка горькую дрянь и заедала немытым яблоком.

            Перчатки потеряла ещё раньше, когда неожиданно для себя, повинуясь напавшей тоске, изменила маршрут. Вместо того, чтобы идти к автобусной остановке, вошла в маленький магазинчик, напоминавший сельповский, а ныне гордо именуемый «продмаркетом».

            Ноги Анюты, привалившейся пятой точкой к лодке, постепенно проваливались все глубже в мокрый снег, а руки покраснели от холода. В ботинки уже проникла талая вода, но Анюта не трогалась с места, с отвращением делая новые глотки из обжигающей холодом бутылки.

            Она понимала, что ведёт себя непотребно, но никакой другой способ одолеть своё состояние не приходил в голову. Просить помощи у Бога Анюта не умела, хотя верила — Господь существует. Она не считала свою персону достойной божественного внимания. Поэтому с любыми трудностями в жизни пыталась управляться сама. В церковь не ходила, хотя лоб изредка крестила, как научила в детстве бабушка.

            — Бабуленька, Анисья Андрияновна, помоги мне, — вдруг тоненько проплакала, как пропела Анюта.

            Где твоя бабуленька, Анюта?.. Лежит Анисья Андрияновна лет тридцать как под слоем земли высотой в полтора твоих роста, а душа её далеко, далеко и уже отвыкла любить тебя…

            Из ближнего дома вышла молодая тетка в телогрейке на босу ногу, презрительно оглядела Анюту:

            — Шляются вокруг лодок всякие бляди, покою нет ни ночью, ни днем! — Сплюнула и пошла назад, сверкая голыми икрами.

            Анюта не разобрала никаких слов, кроме одного. Отбросила недопитую четвертинку в снег и захотела выбраться на набережную. Но не тут-то было. Ноги вязли, Анюта то и дело плюхалась в снег, не в силах сохранять равновесие. Она перепугалась, оттого что не может выбраться и перестать рыдать не может. Если бы я не оказалась здесь, а пошла бы сразу домой,  — не обозвали бы, корила себя она.

            На ту, кем её обозвали, Анюта совсем не походила. Была она аккуратной дамочкой, одетой ладно и скромно, на носу имела очки, а на голове благородной формы маленькую шляпку. Круглая старинная брошь, доставшаяся от бабушки, украшала ее блузки классического покроя, скалывая их под самым воротничком — всегда маленьким и полукруглым, на высокой стоечке. В свои тридцать с небольшим Анюта скорее напоминала гимназистку прошлого века, чем особу лёгкого поведения.

            Преградой к дому, почти неодолимой, казалась Анюте кривая улочка, возвышавшаяся перед ней горбом. Но все же потихоньку шла и шла, останавливаясь, утирая слёзы, и с детским страхом думала, что одолеет горб, а дом её на привычном месте не окажется, и придётся ей одиноко и горько бродить вот так всю оставшуюся жизнь. Нисколько не находила Анюта это опасение смешным. Ведь случилось же с ней, человеком дисциплинированным и непьющим нечто несусветное, отчего же не может приключиться подобное и с домом, и с городом, и со всем миром. Вот-вот она обнаружит, что дальше идти некуда, убежища искать негде, утешения и сочувствия  — не у кого… На улочке горбатой ни души. Может, весь род людской вымер, — иначе отчего бы такая тоска? Остались на свете  только Анюта да злая молодуха с набережной, обозвавшая ее нехорошим словом. Впрочем, молодуха тут не при чем… Анюта сама виновата, что оказалась возле её добра в час, когда должна была подойти для подписания договора к бизнесмену Грибову, личной встречи с которым добивалась месяц. Правда, неизвестно, подписал бы Грибов сегодня договор или нет. Первая встреча два дня назад приняла оборот неожиданный, для Анюты просто ошеломительный.

            Пока бойко выдавала выверенные, заранее заготовленные речевые блоки, должные убедить Грибова, что участие его фирмы в издательском проекте социально-деловой элиты региона и выгодно, и престижно, он смотрел на неё оценивающе, как на приглянувшуюся игрушку, купить — не купить. И, едва Анюта закончила речь, сведя её к тому, что осталось де им только решить, сколько страниц в будущем издании закажет и оплатит Грибов — три, или пять, а может, больше (хоть бы две-то заказал!), Грибов буднично произнес:

            — Пойдешь со мной в баню, так хоть на пятнадцать подпишусь.

            Анюта механически отметила про себя, что с пятнадцати страниц она, как менеджер, получит пятнадцать тысяч рублей — фантастика! — а если и текст сама напишет, то еще по сто рублей со страницы, итого… И тут до её сознания дошла первая часть грибовской фразы. Она открыла рот и поперхнулась воздухом, закашлялась, низко склонив голову, а когда подняла взгляд на Грибова, увидела — он забавляется её реакцией: в глазах чёртиками пляшет откровенное веселье. Это уж было слишком. Анюта взяла себя в руки и скучным голосом произнесла:

            — Этого условия в договоре нет.

            И вдруг, совершенно не нарочно, коротко зевнула, даже не успев прикрыть рот ладошкой.

            Грибов расхохотался и положил конец сцене:

            — Ладно, приходи денька через два в это же время, я решу, буду подписываться, или нет. Мне надо с кое с кем посоветоваться… Ну и сама тоже подумай и решай. У меня, знаешь, какой бассейн при сауне?.. Будем вдвоём.

            Нет, Анюта никогда не согласится на физическую близость с человеком из-за денег — это окончательно и бесповоротно. Но она почуяла, от Грибова исходит запах не только дорогого одеколона, пахнет от него победителем, мужчиной, создавшим себя самостоятельно. И внутренний соблазн, который она зафиксировала, сказал о том, что Анюта до сих пор плохо знала себя.

            Теперь она рыдала и из-за этого тоже. Горючая смесь унижения и возмущения, в которое ввергло ее предложение Грибова, была одной из причин ее нынешнего состояния. Не главной, не главной, понимала Анюта. Просто последней каплей, переполнившей ее способность преодолевать жизненные ситуации.

            В дверь своего дома Анюта не вошла, а ввалилась, роняя на ходу сумку, шляпу, пальтишко, шарф на пол. Добралась до постели и укрылась с головой одеялом.

            Кроме непонятной скорби и тоски она чувствовала вину человека, уличённого на суде в страшном каком-то преступлении. Анюта понимала — реальные ёе грехи и слабости не могли смять столь беспощадно. Следовательно, нужно просто догадаться, в чем она виновата на самом деле, и тогда прояснится, откуда весь этот ужас, мысли о том, что вскоре произойдёт нечто, отчего никому, в том числе Анюте, не будет спасения.

            Ах, Анюта! Напрочь забыла ты стихотворение, однажды прочитанное и непонятое тобой. Лишь авторитет автора удержал тебя от восклицания: «Бред какой-то». А помни ты его, поняла бы — настроения Пушкинского «Странника» овладели тобой, Анюта.

            Ты будешь плакать до темноты, а потом уснешь и не услышишь, как придет из школы сын, а с работы муж, с которым вы уже несколько лет спите в разных комнатах и мало разговариваете. Вот и сегодня, убрав с дороги твои вещи, он удивится, но, поправив твое одеяло, молча уйдет к себе.

            А ты будешь крепко спать, по-детски всхлипывая до утра. Звёзды, Анюта, будут мерцать над крышей твоего дома, над горбатой улочкой, над лодкой, возле которой ты промочила ноги, над великой русской рекой, медленно задыхающейся от стоков, над всем захламленным городишком с его трущобами и супермаркетами, сиротскими домами, банками и казино, над тюрьмой, больницами, ресторанами, родильными домами…

            Звезды, Анюта, будут грустить о том, что приключилось с тобой. Великий поэт описал, но не объяснил, отчего бывает такое. Только знал, что бывает. А о том, что будет с тобой после этого, умолчал. Потому что и гениям Господь не открывает всего.

Так и знала — именно это она и скажет:

            — Что-то рано вы, Нина Сергеевна, нынче садом занялись.

            Соседка с огромным животом шествует мимо со своим выводком, — каждый год к девчоночьей ораве прибавляется ещё одна.

            Я и без неё знаю, что сад во мне пока не нуждается. Только возле дома земля подсохла, около заборов лежит нерастаявший снег, посередине — болото. Окапываю вишню возле самых окон дома. Сад не нуждается во мне. Это я нуждаюсь в нём, в нехитрой работе с лопатой и граблями – как в терапии. Больше нечем уравновесить нестихающий ад в душе. Спиртное уже не примиряет с действительностью, я перескочила ту черту, когда оно помогало жить. Теперь что со спиртным, что без спиртного — одинаково плохо.

            Когда-то моя бабушка Анисья Андрияновна говорила: работа от любой кручины избавляет, когда тебе плохо — работай…

            Ох, как хочется сегодня быть внучкой, дочерью! Увы… Молодость позади, а нормальное ощущение жизни давно сменилось мучительным желанием не быть, не жить, не существовать. Однако оставить без себя на этом свете младшего ребенка невозможно. «Дети наши заложники в руках несчастья», Бальзак определил этой фразой мое положение вполне.

            Казалось бы, время удачи: без долгих томительных ожиданий, даже раньше, чем я того пожелала бы сама, мне издали книгу рассказов. Должна бы радоваться. Мои издатели верят в меня больше, чем я. Говорят, у меня два пути в литературе: в традициях русской классической или коммерческой, что с тем и другим, я, без сомнения, справлюсь. Вопрос в том, что выберу. (Между — выберу, если получится). А что писала, пишу и писать буду — никто в этом не сомневается. Я слышу о моей смелости, о не вполне женском складе ума и характера, о мужестве писать с тою силою откровения, с которой начинается, да и кончается литература.

            Воздержусь от комментариев. Меня-то преследует ощущение непоправимого шага в связи с выходом книги. Испытываю массу общих и частных неловкостей и чувствую совершенно немужественное желание спрятаться куда-нибудь, забиться в щель, уехать, наконец. С рецензентами без возражений соглашаюсь только в одном: да, смелость быть искренней необходима, и она имеет место быть. Теоретически этические неловкости могу разрешить легко. Да, в отдельных рассказах можно угадать прототипы — здесь и сейчас, а вот в другом городе или через сто лет — уже нет, зато правда жизни, ее вкус, запах  и цвет сохранятся в тексте навсегда. Но пусть «художником руководит не инстинкт самосохранения, а инстинкт сохранения бытия», — если ты пренебрегаешь инстинктом самосохранения, начинается разрушение — такая правда стоит за красивым и точным афоризмом. Может, это та жертва, которую потребовало от меня искусство?.. Может, просто я-женщина оказалась неадекватной себе-писательнице? Писательница решилась, а женщина плачет и терзается, она не готова к людскому суду. Она знает, что этой книжкой экзамен на тему «все как у людей» в этом городе не сдала. И вот она берет ручку и пишет: «Нервный срыв застиг Анюту внезапно, как опытный налетчик».

Ну и зачем я придумала Анюту? И неужели думала, будет интересно прятаться за беспомощным персонажем? Настроения Пушкинского «Странника», особенно пятой его части, овладели мною, а не Анютой, и грузить молодую женщину непосильной ношей для литературы, может, и не ново, но правда и неправда не должны сходиться на одной черте, как нижнее и верхнее давление крови. С Анютой, по всей видимости, всё обойдется более-менее благополучно. Выревелась и уснула, а утром встанет, повздыхает и пойдет жарить яичницу. Может, сходит в больницу, возьмет бюллетень, а потом выйдет на работу, как ни в чём не бывало, принимая ещё какое-то время транквилизаторы и витамины.

            Фабула треснула в том месте, где возник образ Пушкинского Странника. Анюта молода, слой несущей ее жизни не может соприкасаться с его трагически-прекрасным сумасшествием, с пророческим безумием, с его тяжёлой скорбью.

            Моей героине для нервного срыва вполне достаточно крохотной пайки женского счастья, выпавшей на её долю, того, что она безответно влюблена в своего художника (я же заранее знаю о ней почти всё), так влюблена, что плохо себя контролирует. Для неадекватного поведения ей достаточно столкновения с человеком, умело считающим прибыль в процессе собственного распада, с новыми экономическими условиями — этим царством уголовников. Рассказ о том, как любовь, быт, семья и среднеарифметический скот навроде Грибова доводят до депрессии и нервного срыва, получился бы, в итоге, живым и достоверным. А читатель чувствовал бы смутное удовлетворение оттого, что все это происходит не с ним, а с ним произойти не может, — всё это выдумки, литература…

Часть 2 

Два дня назад Анюта мчалась из Белоречья, от Грибова, до мастерской своего художника пешком. Она была достаточно неопытна, чтобы знать — защищаться от одного мужчины другим — практика нерезультативная. К тому же Анюта слегка заблуждалась, полагая, что между ней и художником начинается нечто, волнующее одинаково обоих. Художник, конечно, давно зафиксировал её в поле своего мужского притяжения, но к развитию сюжета не стремился. Он уже в том возрасте и положении, когда полезность связи доминирует над приятностью. А любовница-юрист, любовница-чиновник, любовница-владелица турагенства, любовница-журналист вместе отнимают столько времени и сил, сколько одна среднестатистическая любовница, не обремененная никакими делами, кроме связи с возлюбленным. Эти же дамы требуют от художника поклонения и внимания в свободное от работы и других связей время. Так они удовлетворяют свою потребность в причастности к искусству, а он без особых хлопот решает возникающие в практической жизни проблемы.

            Анюта же с её легко прочитываемым обожанием во взгляде будила в нем мужчину, а мужчина просыпаться не хотел. Более того, она будила в художнике Художника, но первый давно обходился конъюктурой, паразитируя на славе второго, добытой в вынужденном родстве с беззвестностью и нищетой. Его свободомыслие было выражено и исчерпано, теперь он мог спокойно почивать на трофеях прошлого. Он и почивал. Послеобеденный сон вошел в привычку, поскольку отвычки к раннему подъему приобрести не удалось. Зато редко шёл спать раньше двух-трех ночи, причиной чего были не творческие муки и радости, а бесконечные тусовки в его мастерской, больше похожей на салон светского человека.

            Анюта волновала его в той степени, в какой бесполезная точёная статуэтка может волновать не лишенного чувства прекрасного мужчину. Как все художники, он был неравнодушен к деталям, его умиляли старомодные блузки не вызывающих цветов, её юбочки в складку, всё же не столь длинные, чтобы не задуматься над тем, как продолжается возникающая из крошечного башмачка изящная линия пленительной ножки. Но если бы эта молоденькая женщина ограничилась своей внешней привлекательностью и ловила кайф, испытывая пределы её власти, художник, пожалуй, позволил бы себе роскошь иметь её время от времени в своей спальне, несмотря на перегруженность сексуальными обязанностями в отношении любовниц и жены. Да, он был женат, но как раз жена хлопот доставляла меньше, чем любовницы. На тусовках она оказывала неоценимую помощь в приготовлении бутербродов и наполнении рюмок. Безропотная, тихая и молчаливая, она была прозвана тусовщиками рабыней Изаурой. Анюте всегда казалось, будто смотрит на неё сквозь матовое стекло — личность рабыни имела смутные очертания.

            Такая стертость была, отчасти, результатом брака с художником, врожденным лидером. Вопрос о том, кто возле кого реализуется как личность, в принципе не стоял, когда они поженились. Разбирая скарб, который каждый привнес в совместное бытие, обнаружили, что книги составляют содержимое двух чемоданов.

            — Это, — художник показал на ровные, любовно расставленные столбики её книг, — мы отнесем к букинисту.

            Сказал так безапелляционно, что возразить она не смогла, хотя это были её любимые книги. Но и мужчина был любимым. Тот, двадцатипятилетней давности выбор между книгами и покорностью мужчине просматривался в ней и ныне. А можно ли было не выбирать, сохранить и то, и другое — об этом она не умела думать.

Ох, не вовремя Анюта влетела к художнику! Он как раз собирался заснуть, чтобы вечером быть в форме. Анюта и её непонятная взволнованность были ему об сей час явно ни к чему. Эксцентричная, однако, особа, подумал он, глядя, как рука Анюты с чашкой кофе подрагивает.

            — Случилось что-то, детка? — спросил он только чтобы сказать что-нибудь.

            Анюта, конечно же, не могла рассказать о Грибове и его гнусном предложении. Случилось, случилось, — билось в её мозгу. Случилось то, что не могу сейчас без тебя, без твоего чудного голоса, без твоих глаз, и, может быть, без твоих объятий. Только рядом с тобой я могу успокоиться, почувствовать себя защищённой от всех грибовых-мухоморовых на свете!

            — Да нет, ничего особенного, — ответила она. — Разве что написала новые стихи. Вчера.

            Вчера шел первый в этом году дождь. Анюта поздно возвращалась домой и думала о художнике. Ей неодолимо хотелось если не увидеть его, то хотя бы пройти мимо его жилища. Брызги дождя, отражая свет фонаря, усиливали его, падали на небольшой особнячок освещённой сверкающей полусферой, а выше — непроглядная темень ночного неба…

                        И птицы возле дома твоего,

                        и солнечные зайчики летают…

                        И свет стоит, как шар, и тьма с него

                        стекает…

            Птицы и зайчики проникли в стихи из другого, утреннего времени, зато все остальное было здесь и сейчас — в самом сердце Анюты:

                        В реальности невысказанных слов

                        и в крошеве дождей колюче-звездных,

                        прошу: уйди, минуй меня, любовь!..

                        Но поздно…

                        В тяжелой скорби этих легких дней

                        почти пересекаются маршруты.

                        Между тобою и душой моей —

                        минута…

            Ей на самом деле вчера казалось, что не хватает какого-то пустяка, стечения обстоятельств, каких-то слов, произнести которые она всё не осмеливалась, и наступит счастье…

            Счастье или горе, Анюта, счастье или горе?…

            Почуяв такую кардинальную неоднозначность, она решила не читать пока стихов.

            — Лучше я расскажу сон. Мне приснилась Ваша новая работа.

            Художник нахмурился. У него не было новых работ. Уже очень давно не было новых работ. Заказы выполняли два менее удачливых собрата, а он лишь слегка прикладывал руку да ставил в углу свои инициалы — и работа модного художника попадала в руки благодарного заказчика.

            — Мне снилось, я живу в совершенно пустой комнате. Только на стенах две картины. Я ещё не знаю, чьи, не знаю, что за комната, где она, может, на том свете?.. Подошла ближе и увидела, что первая — «Зимний пейзаж» Питера Брейгеля — это моя любимая, там, где она висит, я чувствую себя более чем дома. Это лучшая на свете картина, возле неё хочется жить, но не страшно и умереть. Я обрадовалась, и подумала: а вторая? Чья вторая? Уже поняла, что в этой комнате могут быть две только равновеликие картины… И тут услышала голос, который сказал: Это работа художника… и назвал Ваше имя…

            — Но я же не пишу, ты же знаешь, я не пишу.

            — Я так и сказала: но он же не пишет! А мне ответили: художник пишет, даже если не берёт в руки кисть. Он пишет картину внутренне… Я поняла, это пророческий сон. Вы ещё напишете, обязательно — самую лучшую на свете картину!

            Художник какое-то время молчал, а потом сказал:

            — Спасибо тебе. Но знаешь, Анюта, пойдем-ка, я провожу тебя до дома. Сегодня у меня гости… Знала бы ты, как мне бабы надоели…

Странно, я не могу точно сказать, обиделась ли Анюта на двусмысленную фразу. Да и заметила ли, что она двусмысленна? «Знала бы ты, как мне бабы надоели» — что это, жест доверия, или хамство, замаскированное со змеиной тонкостью?

            С тех пор, как Анюта продолжила существовать вопреки тому, что я не вместилась в её персону и перечеркнула неинтересный мне самой персонаж, она продолжила существование, а я понимаю её не вполне. Но хорошо, что она есть. Ведь больше у меня никого нет. Одиночество грозит превзойти мои жизненные силы. Но если Анюта больше не появится, придётся обойтись без неё. Хотя с ней проще — когда она здесь, я живу её жизнью, забывая, хотя бы на время, свою. Я думаю о ней и без неё, но лишь гадательно: что она делает? Как проходят её дни после нервного срыва? Когда она, сама того не ведая, оживет для меня и заставит мои пальцы, едва успевающие фиксировать её состояния и события, бегать по клавиатуре компьютера?.. Мне нравятся стихи, которые она сочинила. Когда-то я тоже писала стихи, но — года к суровой прозе…

            Да, проза сурова. Нужен очень суровый толчок, чтобы я пошла к Мастеру. Я пошла, нуждаясь в его мудрости. Потому что его мудрость всегда имеет половой окрас. Когда благородная, когда жлобская, но всегда — мужская. Я опять нуждалась в мудрости не-терпения, действия. Точнее, я нуждалась в заострении собственного вектора.

Он сказал: художник имеет право писать портреты.

            А то я не знала!

            Показал две свои работы. Это были не гобелены, — пастель. Одна голубовато-сиреневая, — трава в инее. Другая — ветка лиственницы на фоне чёрного неба. Луна освещает её не изнутри работы. Луна, очевидно, светит отсюда, из нашего мира. Черное небо, зеленая ветка, белый свет. Глаз не отвести. Я ахнула: как красиво! А он сказал: вот, а меня тоже, как тебя, грызет свой червь, — не слишком ли это красиво? Может, это уже на грани кича?..

            — Если тебе всё это не помогает, делай как я, — посоветовал он напоследок.

            — Как?

            — Я говорю себе: а всё равно я лучше всех, и пошли бы все…

            Ничего не скажешь, дельный совет.

            — А ты правду писала? — спросил он.

            — Самую честную. Только про тебя немножко привирала. Ты ни в кого не превращался.

            — Это в каком рассказе?

            — «Превращение Мастера». Ты становишься молодым парнем, и мы едем с тобой в машине по ночному городу, а потом занимаемся любовью, тоже в машине — чистой воды фантастика. Это всё было не с тобой.

            — Художник имеет право творить мир по своему усмотрению. Ты на всё имеешь право, когда пишешь. Если будешь оглядываться на окружающих, ничего путного не получится.

            А то я не знала!

Анюта поняла, что ошиблась, заговорив с сыном об этом. Ничего не надо было говорить заранее. Следовало уехать, устроиться, потом позвать его на лето. Каникулы на море плавно бы перешли в учебный год, — и не вспомнил бы о прежней жизни! А теперь?..

            Анюта не ожидала, что в свои десять лет он уже дорожит чем-то и кем-то больше, чем ею.

            — Уезжай, — сказал он, — а я останусь здесь!

            И разревелся.

            «Здравствуй, дорогая тётушка, — писала накануне Анюта письмо в Феодосию. — Сегодня Пасха, Христос воскрес. А я еле жива. Но жить надо, дорогая тетушка, и чтобы жить, мне необходимо уехать отсюда. Ты одна, и мы с Николенькой одни. Мы переедем в Феодосию, конечно, если ты не против принять нас на первое время. Я бы могла работать в газете. В местных меня печатают охотно. Но если не возьмут, я могу мыть тарелки или полы. Быть секретаршей или менеджером. Мне всё равно, главное — уехать отсюда.

            Тётушка, хотя мы не виделись десять лет и почти столько же не переписывались, надеюсь, ты поймёшь причины моего намерения.

            Николенька родился слабый, мама приехала сюда, когда ему было два месяца. Я кормила его грудью, когда она подошла и сказала: Ну что ты так над ним надрываешься? Всё равно он у тебя не жилец! (Всю ночь мальчика рвало, шейка покраснела от аллергической реакции на цветение сада, он плакал, и плакала я…). Тётушка, я ничего не смогла ответить. Только стала присматриваться, как к чужой. Что произошло с ней за годы, что мы не виделись? Ведь она так любила меня и брата! Позже стало понятно, за годы разлуки она разлюбила меня, перенеся всю любовь на брата, а Николеньку не только любить — жалеть не разумела.

            Свою квартиру она продала и деньги отдала брату. Костя потратил их на «красивую жизнь». Пока он сыром в масле катался, я сидела в отпуске по уходу за ребёнком и, что называется, крупинки в каше считала. Не ответил на мою единственную просьбу купить племяннику зимнюю одежду. Потом сказал, я сам трудно жил. Когда человеку хватает денег на то, чтобы ездить на такси и ежедневно проводить вечера в ресторане, он не думает, что кто-то не может положить масла в ежедневную кашу без котлеты. Молодость многое извиняет. Но они обманули меня — мама сказала, что сдала квартиру государству и без копейки приехала сюда. Зачем было обманывать?.. Урок лжи и эгоизма она дала Косте вместе с деньгами.

            Когда родился Николенька, она сказала Косте: ты теперь отрезанный ломоть. Анюта тебе больше помогать не будет, после неё и дом, и квартира Кольке достанутся, а тебе ничего.

            Николеньку они невзлюбили оба с самого его рождения, но Костю я не виню. Мама научила его ненавидеть Николеньку, обманывать меня. Со временем я увидела: они как раковой опухолью, проросли каким-то клановым эгоизмом, став одним существом — барином Костей и рабыней, преданной ему, и только ему.

            Когда Николеньке исполнилось восемь лет, он впервые обратил внимание на отношение к нему бабушки:

            — Мама, почему в день рождения мне все дарят подарки, а бабушка никогда не подарила даже шоколадку? Она совсем не любит меня.

            С тех пор он начал не слишком-то вежливо вести себя в отношении её. Но ведь сам-то слышал от бабушки только «дурак», «идиот» и подобное. Но и в ответ слышала: «сама такая». «Идиота» он получал по любому поводу, — не так прошёл, не так сел, не то сделал. Он не идеальный, просто обычный живой ребёнок, но даже если бы стал идеальным, ничего не переменилось бы. Я думаю, маму устроило бы только то его положение, в котором он не двигается, не ест, не дышит, наконец.

            Однажды, когда я предупредила, что задержусь на работе, она устроила расправу над ребенком. Вернувшись, я увидела Николеньку с разбитыми, распухшими губами, в синяках, как потом выяснилось, по всему телу. Костя поднимал его на высоту своего роста и швырял на пол — чтоб не повадно было впредь «обижать» бабушку… А бабушка сидела рядом и молча смотрела на это.

            Я не сказала Косте ни слова. А её спросила: ты хочешь оставить меня без брата и сына? Ведь если Костя убьет или покалечит Колю, он сядет в тюрьму…

            Тётушка, я понимаю, тебе тяжело читать моё письмо, но пусть утешит тебя, что это было давно, теперь Костя женат, мы сохраняем дружелюбные отношения, его жену я полюбила так же глубоко, как, к сожалению, наша мать её невзлюбила.

            Постараюсь покороче объяснить тебе, как обстоит дело с отцом Николеньки. Как-то я сказала ему: «Какой ты, сынок, счастливый: и папа, и мама у тебя есть. Вот у нас с Костей не было папы». Малыш ответил: Мама, но ты же знаешь, что папа у меня есть в той же степени, в какой у тебя — муж».

            Тётушка, ему только десять лет, и, как видишь, он никакой не идиот. Напротив, умный мальчик. Я не думаю, что он будет сильно скучать по отцу — ведь мы уже жили несколько лет без него. Однажды я ушла прямо из-за стола, от всех них — от мужа, Кости, мамы, не пересилив какой-то очередной обиды. А муж попробовал жить с другой женщиной… Не понравилось. То ли ему, то ли ей — я не вникала.

            Напиши мне, тётушка, не возражаешь ли ты на мой переезд с Николенькой к тебе. Только на первое время, а потом мы продадим здесь квартиру и хоть какую-то хибарку приобретем в Крыму. Целую твоя Аня.»

Часть 3                                                           

«Здравствуй, Аня!

            Получила бандероль с твоими книгами стихов. О них пока не могу сказать ничего определённого, некогда было читать. Спешу дать тебе ответ, потому что ты его ждёшь. Когда что-то задумаешь, так и хочется скорее узнать результат.

            Обрадовать я тебя не могу, потому что ты всё решаешь очень поспешно, забывая о своих ошибках. Ведь это не простое дело, не вещь переслать из одного города в другой. Я прочла письмо и до такой степени удивилась твоему решению, что долго не могла прийти в себя. Не потому, что это связано со мной, а вообще. Ты не понимаешь, что за город, а, главное, что у тебя за душой? Здесь в сезон некоторые квартиры-люксы сдают по триста долларов за одни сутки. Насчет прописки. Прописаться приезжему — ты не представляешь сумму, которая для этого нужна. Раньше надо было думать о переезде, когда был единый Союз, а ты поспешила замуж. За кого? Мать тебе говорила, порядочный человек жену и детей не бросит. Так вы же нас, матерей, считаете дурами, выжившими из ума. И как ты только о своей матери такое пишешь! Она души не чает в Косте, а ты ревнуешь. Конечно, Колька для неё уже не то. Она сделала как ты просила — приехала к тебе. Вот тут-то и совершила непоправимую ошибку. Сейчас с детьми может жить тот, кому жизнь надоела. Я сделала такой вывод, когда последний раз ко мне приезжала моя дочь с семьей ещё до перестройки. Они были в отпуске десять дней  — так мало, но было достаточно, чтобы понять, узнать и почувствовать их отношение ко мне. И я сделала вывод, что очень счастлива, потому что живу одна. Мне и раньше мои подруги говорили об этом, но я как-то сомневалась, а тогда ясно поняла.

            Мы отвыкли друг от друга и совсем по-разному мыслим и понимаем, и уже нет ничего общего между нами. Но у меня есть надежный и верный, любящий меня Друг и Отец — это Бог, который мне во всем помогает, и я живу только с ним. И ведь Бог нас предупреждает, что все забудут и откажутся, а Он никогда не оставит нас. Он наша надежда и спасение.

            Так что, Аня, не обижайся на меня, я принять тебя не могу. Вот тебе и «дорогая тётушка», как ты пишешь. Я живу спокойно, мне все и вся уже мешает. Работаю, потому что не хочу пускать квартирантов, они меня раздражают. А здесь люди не работают, за счет квартирантов живут. Привет маме передай. Целую вас.»

            Анюта прочла письмо и тут же села писать ответ: «Дорогая тётушка, ты только не переживай! Обижаться на тебя и не подумаю». А дальше дело застопорилось. Ей хотелось объяснить, что не в ревности дело. Что в словах тетушки «конечно, Колька для неё уже не то» много жестокости в отношении ребёнка. Для кого — не то? За что — не то? И если все же «не то», то неужели нельзя посчитаться с её, Анютиными материнскими чувствами, не демонстрировать неприязнь к Николеньке?.. Но  выходило это, как ни старайся, обидно для тётушки, а обижать её Анюте совсем не хотелось. Она пожалела тётушку, не поверив, что можно быть счастливой, когда взаимопонимание и взаимоотношения с детьми потеряны. Это произошло, потому что у тётушки, как и у матери, никогда не появляется сомнения в своей правоте. Правоту устанавливает жизнь — и та, и другая поплатились за свою ограниченность одиночеством — вне семьи, как тётушка, или в семье, как мать – уже даже Костя тяготился ею, порой не скрывая раздражения. Анюте повезло, раз сама она способна понимать: не обязаны дети любить и почитать только за то, что она делала им хорошее и она старше. Нельзя обязать, – тебя будут любить, если ты этого достойна. Если тебе не хватает внимания – взгляни на себя в упор: возможно, чем-то ты это заслужила. Нужен душевный труд над собой, требованиями ничего не добьёшься.   

Право молодых мыслить, чувствовать и поступать иначе, как того хотелось бы ей, потребует терпения, но к этому она готова. Самое большое несчастье наступит, если она утратит любовь младших членов семьи — будь это Николенька или Костя с его семьей. Хотя и непонимание со старшими больно и горько. Однако тут от неё ничего не зависело — вернуть время и не родить Николеньку она не могла. И, упаси Боже, не хотела. Даже ради обретения матери, которую потеряла, хотя та жила рядом и в которой Анеюта остро нуждалась.

Роскошь полной откровенности — кто и когда мог себе это позволить, живя в мире людей? «Безумству храбрых поем мы песню», сказала мне одна поэтесска. А другая мадам на презентации  книги не проконтролировала себя. Когда речь коснулась того, что некоторые прототипы легко угадываются, лицо её полыхнуло негодованием… Однажды мы встретились с ней в городе. Я узнала пару её любовных историй, а когда вошли в кафе, уже полагалась ответная откровенность. Сначала я не назвала имени, но потом, когда мы обсуждали все перипетии наших любовей, строили предположения — поддалась и сказала, кто он. И напрасно! Её лицо мгновенно полиняло, словно его выстирали. Она поскучнела, но вскоре справилась с собой. Мы расстались, уверив друг друга в неприкосновенности доверенных тайн и дальнейшей дружбе. Дружба как-то не состоялась, но на презентацию она пришла, хотя я нечаянно забыла её пригласить.

            Негодование на лице было неиндивидуальным. Оно было заранее готовым и легальным где-то там, в женской компании, которой принадлежал, очевидно, мой герой больше, чем мне… Да мне он вообще не принадлежал ни в какой степени. С его стороны всё было половинчато и осторожно. Он ускользал от подлинной близости, — даже дружеской. Конечно, он ни в чём не виноват. Это я невпопад потянулась к нему. От ненужной любви, как от паршивой собаки шерсти клок, остались пара стихов да рассказ. И одна белая роза в ворохе красных, подаренных мне на презентации — не надо долго гадать, кто её преподнёс.

            Увидев негодующие черты моей случайной поверенной, подумала: если бы публика состояла не из творческих людей, а из таких вот бизнес-леди — меня сожгли бы на площади!

            Отчего я придала так много значения этому? Отчего такая мелочь мучила меня? Ведь были же там и другие лица, другие глаза. Особенно одни, всё понимающие так и настолько, что в них читалось страдание. А человек посторонний моей судьбе, я даже не решусь, наверное, поблагодарить его за то, что тогда он своим взглядом уравновесил сюжет.

            Может, моя мука оттого, что между мадам и мной был момент доверия? Но из этого следует только то, что вредно обходиться без подруги, которой можно доверять, столько лет, сколько обхожусь я.

            Разработав собственной книгой свою форму абсолютной искренности, я не знала, какой чесоткой заплачу за это. Думаю, некоторый контингент должен теперь шарахаться от меня. Для другого я обрету статус своеобразной городской дурочки. Есть третьи, которых моя книжка удивила и просто очень понравилась. Хорошо, что они есть, но мне от этого почему-то не легче.

            Не вылезаю из депрессий по причине того, что общество не готово к моей полной искренности, она попросту не нужна, она опасна и страшно произнесть — неприлична! Содержание не должно выпирать из общепринятой формы. Желательно, чтобы его вообще не было. Пустая, внешне благочинная формочка, и всё.

Анюта пришла на очередную тусовку по поводу очередной выставки очередного флагмана городского андеграунда.

            Эстетическая продукция последние годы стала единственным поводом для общих сборищ, новой формой ходить в гости.

            Художники говорили о том, что реализм одичал, изжил себя…

            — Береза — значит любовь к родине, купола, церковки — значит духовность… Ну скучно же!

            Им возражали:

            — Кто не научился рисовать натурщиков, подвизается в маргинальных изобразительных сферах. Это удел недоучек!

            Вокруг спорили, чокались, смеялись и сердились.

            — Форма, форма, вот что главное! Форма, а не рисунок.

            — Изобразительная культура это ограниченное пра-ви-ла-ми синтезирование реальности, а не расчленение её. Вы уничтожаете реальность! Всё ваше абстрактное, концептуальное и постконцептуальное искусство ставит человека в тупик. Оно даже не модель мира, а модель представлений о нём малокультурных людей! Оно не становится носителем нравственности.

            Последняя фраза вызвала смех.

            — А вот пришёл человек, зритель, пусть Анюта скажет, ставит её в тупик или…

            — Или. — Сказала Анюта. — Мне просто не нравится, когда при слове «нравственность» смеются.

            — О как, — улыбнулся Анютин художник.

            — Ну да, продолжала Анюта, — я отношусь к недобитым романтикам, которые считают, что искусство должно улучшать нравы.

            — А по делу что ты думаешь, Анюта? Нравятся тебе эти работы?

            — Ну что я вам — искусствовед?

            — Анюта, мы тут все сами себе искусствоведы, а ты больше — ты зритель. Посмотри-ка на эту работу… – художник, приобняв за талию, увлек её к ближайшей картине. — Скажи, что ты здесь видишь. Ты же поэт, ты обязательно что-то видишь.

            — Вообще-то я тут ничего не вижу.

            — Ну как же! Смотри, как смело художник обращается с формой. Ты же знаешь, что плоть искусства живописи это форма. Она сама становится содержанием. Недаром Петров-Водкин по Европам и Азиям метался в поисках не содержания, а формы, языка! Вот в сфере, где ты подвизаешься — кому дают Букеров? Людям, которые искорежили литературную форму.

            — Давайте про что-нибудь одно: или про живопись, или про литературу. Я видела работу Николая Шувалова «Апокалипсис»: изображен несущийся над планетой конь, но весь разорванный. Это апокалипсис войны. Война разрывает плоть, душу — это понятно, разрушение формы подчеркивает суть явления. А здесь непонятно. С разрушением формы разрушается и содержание. Его просто нет, а есть какая-то ложная многозначительность. И за ней пустота, как ни вглядывайся.

            — Устами младенца… — сказал художник, оборачиваясь к друзьям. — И все же, Анюта, должен тебе заметить, что кто-то пытается продолжать работать в традиционных реалистических  формах, а они не наполняются содержанием — ни философским, ни чувственным — никаким.  Внешняя благополучная формочка и все… Этот, по крайней мере, ищет…

Эк, куда занесло меня с моей Анютой. Она в среде художников, возле работ, очевидно, интересных тем, что в них у искусства конец перспективы. Но дважды чёрный квадрат не изобретешь — хорошо бы Анюте подсказать эту мысль! Однако мы с нею живём в параллельных мирах… Я уже не вижу её, не знаю, чем закончится вечер в художественном салоне и, честно говоря, сожалею об этом. Потому что когда Анюта исчезает, снова начинаю заниматься самокопанием, а это совсем, совсем неблагополучное времяпровождение. Повторяю вычитанную недавно мысль святого Кирилла Александрийского: «Каждое дело наше, когда прямо последует правилам благочиния, не порождает для нас никакого смущения». Наверное, я не случайно натолкнулась на неё. Когда тебя долго что-то мучает, ответы приходят порой в наугад раскрытой книге. Надо только не забывать, что случай — это язык Бога…

            Выходит, издание моей книжки — неблагочинный поступок? Остается вдуматься в слово «благочиние» со всех сторон, перевернуть вверх ногами, разложить на смыслы, слоги, на атомы, черт побери! Что мне это даст? Что я противопоставлю ему? Чего больше в нем: формы или содержания? Эпитет оно или действие? Эпитет со значением действия?.. Что ни говори, до благочинности в известном смысле мне как до Гималаев.

            Но больше интересует уже другое: когда кончится моё смущение? Ведь не каюсь же я в том, что книжка издана, а просто мучаюсь смущением… И Анюта — интересно, как разрешатся её жизненные конфликты и скоро ли? И что за невидимые нити то связывают меня с нею, то разводят, убеждая, что она не только мой вымысел, а часть большого мира, постичь который нашей мудрости не снилось. Однако кое-какие выводы брезжат. Например, догадываюсь, что не столь важно понять, отчего мои муки, а для чего они? Не Бог весть, какая крупная мысль, но движение все же есть.

            Нет работы страшней и слаще, чем саму жизнь укладывать в рамки литературного жанра. И если решаешься на неё, должна быть готовой к тому, что за продвижение по этой дороге платят дорого.

            А природу моего смущения объяснил человек, с которым мы никогда не встречались. Он написал: «Книжка у тебя получилась цельной, потому что глубоко личностна, так мне показалось. Героиня рассказов практически одна женщина (не будем отождествлять её с автором). Это сильная и смелая женщина, которая не боится обнажать душу, что для женской прозы довольно-таки редко, чаще встречаются или кокетство, или бесстыдство. Кокетству не веришь, бесстыдство быстро надоедает. А смелость, причем не безоглядная, а вроде как нечаянная или отчаявшаяся, о которой потом сожалеют, такая смелость делает рассказы достоверными. И она в книге присутствует. В целом — книга крепкая — поздравляю!»

            Так что у меня нет другого выхода, как постараться быть достойной своей «крепкой» книги…

Как пОшло, думала Анюта, что мне пришла в голову эта мысль. Потом сказали бы: она как Анна Каренина, бросилась под поезд. Да ещё это совпадение имён! А Николенька!.. Как я только могла всерьёз планировать… Я обязана жить ради сына. Если он останется без меня в семье, это хуже, чем остаться одному.

            Она выздоравливала от всего разом: от мрачных мыслей, от увлечения художником и даже от кошмарного Грибова. Почему Анютина жизнь должна зависеть от тех, кто её не полюбил или оскорбил? Чем больше она осознавала правомерность вопроса, тем легче становилось. Облик художника, ещё возникающий в воображении, словно пылью покрылся, думать о нём стало скучно. Следующая встреча с ним перестала быть главным событием, которому подчинялась её жизнь. Если встреча почему-либо не произойдёт, даже лучше. Уж Анюта-то, во всяком случае, не будет искать повода для неё. Последнее «свидание» вразумило её: стоять с другими дамами в очередь за пустотой она не будет. Её чувство художнику не нужно, он не может на него ответить, как не может написать картины. Искусство требует жертв, а если не хочется никаких жертв и найден рецепт бескровного существования?..

            Приятней думать о том, что скоро лето, они с Николенькой пойдут на пляж, он будет бежать впереди, а она любоваться его золотистым затылочком и мелькающими розовыми пятками… «Дети — наши заложники в руках несчастья», — повторила Анюта вслух бальзаковскую фразу, которая еще некоторое время назад казалась ей абсолютно точной, и улыбнулась. Дети это спасение, а несчастья — отдельно, хотя в известных положениях то и другое можно нечаянно «склеить».

            Анюта перестала остро чувствовать неблагополучие своей жизни, хотя понимала, что оно никуда не делось. Отношения с матерью, мужем оставались тупиковыми, были и другие проблемы, но ведь было и время впереди… Никто же не обещал, сказала себе Анюта, что я родилась на свет ради райских кущ. Наверное, это нормально, если жизнь горчит. Пусть даже порой слишком.

2003 г.