Исторический рассказ бориса васильева государева

Государева Тайна (fb2) — Государева Тайна 138K скачать: (fb2) — (epub) — (mobi) — Борис Львович Васильев

Никто уж и не помнит, когда впервые появился в Москве рослый худой юродивый воинской кости и осанки. Пришел босиком в лютый мороз, стоял недвижимо у паперти храма Покрова, что на Рву, ногами не перебирал, не поджимал их и даже пальцами не шевелил. Ступни большие были, растоптанные, черные то ли от грязи, то ли от мороза, но все их запомнили. Молчал, подаяния не просил, а только на разноцветье луковок храмовых крестился непрестанно да поклоны клал. Кто-то первым Васькой его назвал — откликнулся да так Василием и остался в московской памяти.

Признали скоро, в тот же день, как только Василий этот вечером все собранное им подаяние нищенке с дитем малым отдал. Этого даже главный московский юродивый Иван Большой Колпак выдержать не смог:

— Блаженный он, братия нищенская…

Так Василий и стал Василием Блаженным, вскоре потеснив и блаженством, и юродством своим Ивана

Большого Колпака, не говоря уж о колпаках малых. Да так потеснил, что и поныне известен не только в Москве, но и по всей Руси и даже за пределами ее.

Первая слава пришла к нему скоро, да нескоро покинула. В морозный солнечный день — воскресенье то было, народу на Красной площади изрядно скопилось — из Кремля стража высыпала и стала народ тот теснить, проезд освобождая. Выстроили всех в два порядка криками да батогами, и Василий Блаженный оказался в первом ряду, в который, говорят, совершенно не рвался, а попал с толпою, что у храма Покрова на Рву да на скате к Москве-реке у лотков да рыбных развалов теснилась. Мог бы и вытолкаться, да толкаться не любил, народ не обижал и всем уступал дорогу. И так доуступался, что угодил в первый ряд.

А тут как раз из Спасской башни конники появились, а за ними — санный поезд, и народ в истоптанный снег повалился: царский то был выезд. Все и попадали, особенно — в первых рядах порядков, только Василий не упал. Как стоял, так и остался стоять, только, говорят, глаза у него огнем загорелись неистовым. И царский возок — а царь в черном был, в скорбном, опять, стало быть, кто-то из родни его помер — подле остановился, чтоб государь всея Руси на Спаса башенного перекреститься мог и шапку надеть. И пока он крестился, закричал вдруг Василий на всю примолкшую Красную площадь:

— В прохладе живешь, царь!.. От прохлад твоих народ русский уж и спокой души утерял, и прожиток живота своего, и нищими да бездомными Русь переполнилась!.. Под прохладой тогда забавы царские понимались, и народ вовсе онемел от дерзости сей. И царь онемел тож. Глянул гневно на Блаженного, но и тот, говорят, тож гневно глянул, и два гнева встретились тогда под сенью куполов церкви-невесты.

—  Потому и волосья остричь тебе некогда, что карает тебя Господь Всемилостивый за лютость твою!

В траурные дни тогда по сорок дней не стриглись, а у государя дни эти один на другой набегали. Такое не только что сам Грозный царь Иван Васильевич снести не мог, и царь милостивый не снес бы. А он вздохнул кротко, в калигу поясную полез и ефимок золотой Блаженному бросил:

—  Помолись за меня, святой человек.

И рукой махнул, чтоб поезд трогался.

Умчался царский поезд на богомолье. Говорят, тогда даже ногайкой никого не огрели, что уж совсем чудом выглядело. А Блаженный погрозил вослед пальцем и отдал жалованный ефимок убогой вдове с двумя малолетками. Большие деньги, между прочим, и Иван Большой Колпак, не сдержавшись, крякнул с досады, чем навсегда и погубил славу свою юродивую. А слава Блаженного возросла. По всей Москве слова его передавали из уст в уста. Но, правда, шепотом.

В зиму возросла, а летом укрепилась.

Знойный денек выдался, суховейный, и царь встречал его в благолепии Успенского собора. А народ у собора толпился, царского выхода ожидая.

И Василий тоже там был. Стоял у самого выхода: ему как-то само собой это место уступали. Так уж повелось, и даже Иван Большой Колпак и слова не молвил. Он теперь вообще помалкивал и, говорили, уходить намеревался. Куда-то на богомолье с каликами перехожими.

Уморились все и разопрели, пока царь в холодке молился. Он вообще подолгу молился не столько от святости или умиления, сколько грехов своих ради. И любил наблюдать из-под грозных век: свято ли службу несут приближенные, истово ли молятся. Сегодня ему нравилось: благостно все шло, по чину складывалось, по вере творилось. А вышел из собора — опять этот костлявый у дверей.

—  Почто, царь, холопов с земель ярославских согнал? Где им хлеб насущный сыскать в Москве перепуганной да переполненной? То ж чада твои, о пропитании коих тебе заботиться должно денно и нощно!..

—  Изыди, юродивый.

—  А кто ж тебе правду молвит, коли изыду я? Уж не бояре ли твои льстивые? Речи их — мед для ушей твоих, а дела их — жало для народа русского!.. Брат у тебя спрашивает, да где он, твой брат? Одни уста остались…

Застил гнев очи царские. Поднял он железом окованный посох свой и ткнул им в босую ногу Василия. Ахнул народ, знамения ожидая, а Блаженный посмотрел, как кровь из ноги капает, в песок впитываясь, вздохнул и сказал с горечью:

—  То кровь сына твоего, царь Иван.

Ничего не добавил больше и побрел, сильно опечаленный. Царь в Александрову слободу уехал, а народ толковал с неодобрением, что никто из праведников и мучеников московских за Блаженного так и не всту-

пился и, стало быть, святости в нем не так уж много и содержится. На следующий день об этом еще больше толковали, на третий мальчишки, осмелев, Василия каменьями закидали, на четвертый какой-то приказный собаку на него натравил, и хоть собака та Блаженного укусить не решилась, приказного тож небеса не покарали, что все и отметили. А на пятый из Александрова люди прибежали и зашептали с перепуганными глазами… Таких хватали, в Разбойный приказ волокли, кнутом да батогами били нещадно, а кого и на дыбу вздергивали, а только слух уже пополз по Москве. Страшный слух:

— Государь сына своего старшего посохом убил до смеряй. А крови две капли вылилось всего. Ровно как из ступни Блаженного пред Успенским собором…

А Василий вел себя как прежде, будто ничего и не случилось, будто и тогда, в знойный воскресный день, он как не знал ничего, так и теперь не знает. Каждый божий день появлялся у любимого храма своего — Покрова Божьей Матери, что на Рву — в рубище жалком, веригах и с железным крестом на груди. И такой, говорят, тяжести был тот крест, что немногие могли и двумя руками его поднять. Совсем немногие.

Московский простой белый и черный люд его настолько высоко чтил, что и церковнослужители не вмешивались. Им правда тоже нужна была, а кто, кроме юродивых, правду на Руси правителям когда говорил? Никто не говорил, все мук тела собственного боялись, а мук души своей от того страха и не чуяли. А Василий совсем уж чудаком был: и во Христа верил истово, и посты соблюдал строго, и правду прямо в глаза резал, и лжой языка своего не поганил, и бессребреником был, всю милостыню совсем уж убогим, калекам да сиротам ежедень отдавая. И слава его росла.

Более всего Богу трудился Блаженный на Пасху да на Рождество, а как наступал Великий пост, на коленах обходил все Сорок Сороков московских, осененных крестами. Молитву творил, а потом вдруг исчезал недели на две, а то и на три, и никто не знал, где он обретается. Но всегда появлялся перед Пасхой на коленах у входа в храм Покрова Пресвятой Богородицы, что на Рву. И все умилялись вере его неистовой.

Но однажды не появился, и шум возник на всей Красной площади и даже в Кремле. Шум, плач и стенания, и царь Иван Васильевич велел его сыскать, чтоб народ успокоился. Сыскали — сыскари на Руси всегда славились, — и государю доложил о том сам Малюта Скуратов.

—  Занемог Васька Блаженный. У стрелецкой вдовы в доме, что в Хамовниках, отлеживается. Повели, государь, привезу.

—  Коль дом знаешь, так и навестить не грех. Поехали навещать в тихие заснеженные Хамовники. Стрелецкая вдова от таких гостей в обморок упала, а царь и Малюта в горницу мимо прошли. В горнице, чистой и прибранной, лежал чистый и прибранный Василий и читал Виктора Аврелия, на латинском языке.

—  Откуда грамоту знаешь?

—  Добрые люди обучили, государь.

Царь Иван Васильевич ваял книгу, полистал: Латинскому обучили?

— Латинскому, нашему, а еще — греческому.

Василий здесь говорил не так, как на папертях и площадях. Просто и спокойно, не изрекал и не пророчествовал. Царь это отметил, а еще отметил, что говорил он с ним без страха и подобострастия, будто с равным себе, и царю это понравилось. А Малюте не понравилось, но он утешался тем, что за ним всегда было последнее слово.

—  Где ж они, эти добрые люди?

—  В раю, государь. Там, где все, тобою убиенные.

—  А как наречены были?

—  В синодик свой загляни. Что, и синодика у тебя нет, государь? Как же грехи свои отмолить надеешься? Безымянных молитв Христос от убийц не приемлет.

—  Смело заговорил. На милость мою уповаешь? Милость без границ куда суровости хуже.

—  На разум твой, государь, уповаю.

—  Дозволь, великий государь, я с ним потолкую, — сказал Малюта. — У меня он живо имена припомнит. Кто учил да зачем.

Глянул на него Василий и вздохнул:

—  А тебя, палач, и молитвы уж не спасут.

—  На дыбе изломаю, смерд юродивый!..

Царь Иван Васильевич с любопытством следил за этим разговором. Ждал, видать, кто первым чуру запросит.

—  Я уж сам себя изломал, больше некуда. Зато душу выпрямил, и нет в ней боле страха. А без страха не грозен ты мне, палач. И ты, царь, тоже не грозен. Подыми вериги мои, Малюта, попробуй.

—  Я тебя сперва подыму…

—  Подыми вериги, — тихо сказал Иван Васильевич. — Блаженный просит.

Малюта нехотя подошел к выходу, где лежало железо, примерился, с трудом оторвал вериги от пола. А ведь в силе был тогда. В большой силе! И государь тоже попробовал, но лишь чуть приподнял и бросил. Грохнуло железо.

— Одного доселе богатыря знал, — сказал он. — Под Казанью единорог с раската сбило, так пушкарь один его на место поставил. Один! Силы такой ради я его в свою царскую баню позвал. А он меня ослушался и не пришел. Меня, царя всея Руси ослушался!

— Знать, не с руки ему было.

— Не с руки?!. — взревел государь, и кровь ударила в голову.

— Царскую честь взвешивать осмелился?..

— Сердце у тебя гневливое, а голова слабая, — вздохнул Василий. — И раз так выйдет, что не сдюжит она, кровью переполнится и тебя же ударит. И архангелы затрубят радостно: «Грешника великого Суд Божий востребовал!..»

— Когда? Когда случится сие? Я за царство в ответе…

— Молитву читай, когда гнев почуешь, государь. А иначе скоро осиротеет Русь, к великой своей радости.

Царь промолчал, с трудом сдержавшись. Но — сдержался: блаженные слов на ветер не бросали. Сказал, остынув:

— Почему же ты тогда в баню мою не пришел?

—  В бане телеса голые. А мне вериги сымать не велено.

—  Так снял уж! Вона, у порога лежат.

—  Те снял, а главную оставил. Главную со смертью моей ты, государь, сам с меня сымешь.

Василий распахнул рубаху. Вся грудь его была закована в глухой панцирь.

—  Ожерелок перерубишь и сымешь. И никто о сем знать не должен, государь. Иначе смута великая на Руси начнется…

Хотел государь Иван Васильевич еще что-то спросить, но посмотрел на Малюту и не решился.

—  Благослови, блаженный.

—  Скорее грешная рука моя отсохнет.

Говорят, заорал царь слова непотребные с великой досады и вышел вместе с палачом, как с собакой хозяин выходит.

А на следующий день остановились сани у вдовьего домика, что в Хамовниках, и дюжие молодцы втащили в сени две плетенки, на добрый берковец каждая… Одну — с заморскими фруктами, изюмом да орехами, а другую — со всякой рыбой. Со стерлядью и белужиной, с семгой и сигами, со снетками и сельдью переяславльской, с икрой и вязигой. Как вошли молча, так и ушли, слова не сказав. И Блаженный вдове велел подарки те царские по церквам раздать.

А вечером и сам государь пожаловал. Неизвестно, с какой охраной, но вошел один. В черной монашеской рясе и скуфейке того же цвета. Перекрестился на образа, сел на лавку, и оба долго молчали.

—  Думал, отужинать пригласишь.

Накрой стол, Акулинушка, — сказал Василий. Поднялся с ложа, к столу сел. И сидели они друг против друга. Один — весь белый, другой — весь черный. И опять молчали, пока вдова стол накрывала. Капустку кислую, соленые огурчики, грузди да черствый хлебушко. Потом ушла с поклоном, и царь оказал укоризненно:

—  Угощение мое для других приберег?

—  Угощением твоим сирых да убогих по церквам угощают.

—  Себя спасаешь, Васька? — угрюмо усмехнулся Иван Васильевич. — Себя любишь, себя жалеешь. А я себя денно и нощно на алтарь жертвенный кладу, чтоб из сердца моего Русь добрый меч выковала. Крамолу уничтожаю, непокорных в бараний рог гну и тем язвы зловредные из тела государства Российского вырезаю.

—  А государство Российское для людей или для тебя да потомков твоих?

—  Прибрал Господь потомков моих, один Федор остался, да какой с него прок. Пресеклась нить святого Александра Ярославича Невского грехов моих ради. Людям я дорогу торить призван. Огнем и мечом торить!

—  Огонь бесстрашных выжигает, меч дерзким головы рубит, и кто же останется на торной дороге твоей? Усмиряющие душу собственную, а не гордыню в ней. Трусливые да поддакивающие. Спиной гибкие, языком сладкие, у которых лжа, как лягушка, поперед правды выскакивает. Ты капустки откушай, государь, охолони душу.

Поковырял царь капустку хищными пальцами, в рот горстку закинул и вздохнул:

Где правда жизни, Блаженный? — Не во зле, государь, нет ее там, не ищи зазря.

В поиске правда. И не мечом ее искать надобно, а добром, для народа творимым. Зримым и ощутимым, тогда и ложь на Руси исчезнет. Ложь да слова непотребные — язык диавола, правда — язык Господа. Только правда!

—  Правда?.. — прищурился Грозный. — Ну, так скажи мне ее. Скажи, кто ты есть, Василий?

—  Грешен я, царь Иван, — помолчав, сказал Василий. — Коли ты в кровище по горло, то я — по колени. Страданиями чужие страдания отмаливаются, добром — зло, смирением — гордыня. Нет иных ступенек в Царствие Небесное. Когда я понял это, распустил ватагу и в монастырь на черные работы ушел.

—  Ватагу, сказал? Уж не разбойник ли ты, которого Кудеяром звали?

—  Был. И твоим пушкарем под Казанью тоже был, почему и люблю храм Покрова, что на Рву.

—  Лепота, — вздохнул Грозный.

—  Нетленная лепота, — согласился Василий. — Именем твоим, царь, на Руси во веки веков детей пугать будут, а на ту красоту — молиться, пока Русь стоит.

— Кудеяр, значит, — сказал Грозный: ему не понравилось, что не он разговор ведет.

—  Был. Да невмоготу стало, и сон ушел от меня.

—  А сейчас спишь?

—  Аки младенец, государь. И сны ангельские снятся.

—  А я не сплю, — вздохнул Иван Васильевич. — Собаки да мётлы в забытьи видятся. Чего метут, что вынюхивают?..

— И во спасение свое решил ты, что крамолу. Но не пришел к тебе сон целительный, и опричнину ты разогнал. Кого — в монастырь, кого — на дыбу, кого — на плаху. Сам рожаешь и сам роженое глотаешь, аки змея — хвост собственный. И катится по Руси колесо кровавое, а за кем катится, знаем только мы с тобой.

— Мы?..

— Ты — злым умышлением, я — помыслом Божиим, государь. Известно мне стало, что ездил ты в Суздаль, в Покровский монастырь, где и отслужил панихиду на детской могилке. Стало быть, верил, что первая жена великого князя Василия, отца твоего, Соломония Сабурова, мальчонку родила.

—  Пуста могилка та.

—  А слух пошел, будто князья Суздальские того мальчонку спрятали, а в могилку его куклу положили. И ты, государь, этому однажды поверил и веришь до сей поры. И до того испугался, что велел всех князей Суздальских под корень извести.

—  Замолчи, раб!..

—  Лжи бояться надо, а не правды, — укоризненно вздохнул Василий. — Лжа и человека, и царство разъедает, как ржа железо. Но единожды испугавшийся страху обречен. И толкал тебя страх твой на все зверства твои. Как прослышишь, будто брата твоего где видели, так и мчишь туда лютовать да свирепствовать. А злые люди страхом твоим пользовались, с другими свои счеты сводя. Игрушкой ты стал, царь, в чужих руках игрушкой. А мнишь себя самодержцем.

—  Уж не ты ли братец мой? — усмехнулся Иван Васильевич.

—  Юродивый царь да блаженный брат — даже для Руси многовато.

Размахнулся тут царь Иван Васильевич и что силы было ударил Блаженного по худой, одной кожей обтянутой щеке.

И вышел, хозяйку оттолкнув и дверью громыхнув.

Царь Иван Васильевич то ли на богомолье, то ли по делам многотрудным отъехал, до весны-красны отсутствовал. А приехав, спросил первым делом, не видел ли кто Василия Блаженного. Побежали тут приказчики с дьяками да глашатаи с приставами, поголосили и на Кремлевских площадях, и на Красной, а доложили, что никто Блаженного не видел аж с Великого поста. И мраком подернулся лик государев.

—  Знать, призвал Господь Блаженного всея Москвы. — Так и сказал, говорят.

А на другой день доложили, что вдова стрелецкая, именем Акулина, упрямо к нему пробивается.

— Сюда ее!..

Приволокли в саму Грановитую палату, на узорчатый пол бросили.

—  Все вон!.. — закричал государь.

Все враз выкатились, задами пятясь. А Иван Васильевич к вдове подошел, с пола поднял:

—  Жив ли Василий?

Жив, государь. Не вели казнить, только с твоей царской пощечины и до сей поры встать не может. Просил тебя, царь-государь, к нему с кузнецом пожаловать.

Пожаловал государь с кузнецом и с Малютой. Так втроем в горницу и вперлись.

Лежал Василий белее рубахи и прозрачнее июньского облака. Легкий, как душа безгрешная. Улыбнулся царю через великую силу, сказал:

—  Пусть кузнец с Малютой во дворе обождут. Пока мы с тобой, царь Иван, в остатний раз побеседуем.

Грозный государь всех за дверь выставил, подсел к Василию.

—  Синодик повелел составить?

—  Составили уж.

—  Меня в него впиши. Все одно убьешь.

—  Зачем? Ты мне живой любопытнее. Лекаря своего пришлю.

—  Лекарь от смертных мук не избавит. Победит татарин в душе твоей, стало быть, и убьешь.

—  Какой татарин? Говори да не заговаривайся, блаженный!..

—  Ох, темна душа твоя, Иван, дочерна темна, — вздохнул Василий. — И во тьме той двое дерутся, вижу их. Русский витязь с татарским богатырем в смертной схватке сошлись. Когда витязь побеждает, светлеет душа твоя, когда богатырь — тьма сгущается.

—  Нет татарской крови во мне, — нахмурился Грозный. — Греческая есть, литовская есть, а…

А битву на реке Ворскле помнишь? Разгромили тогда татары литовцев, и великий князь их Витовт в леса бежал. Три дня один бродил по чащобам, пока вольного казака Мансура не встретил. Спас его вольный казак, за что получил от Витовта урочище Глину и титул княжеский.

—  О матери моей вспомнил? О Елене Глинской?

—  О ней, государь, ее предок Мансур Витовта спас. А был тот Мансур сыном Мамая проклятого, которого пращур твой Дмитрий Донской на поле Куликовом за великие злодейства покарал. Вот и породнились кровушки победителя да побежденного, русского да татарина. И битву свою Куликовскую в душе твоей продолжают. То один верх возьмет, то другой; а ты маешься, что братца настичь не можешь. Так успокойся, изгони страх из души своей. Отрекся брат твой от жизни мирской и ничем тебе не угрожает. Блаженному многое открыто, государь.

—  Стало быть, ты…

—  Я сегодня Богу душу отдам. А как отлетит душа пред очи Его, зови кузнеца да броню мою с тела сыми.

—  А что под броней?

—| А под броней то, что никому, кроме тебя, видеть не надобно.

—  Ладонка какая? Или знак?

Улыбнулся Василий с трудом великим.

—  Не помнишь ты, Иван, боли своей младенческой. А я — помню.

—  Боли?

—  Когда Шемяка великого князя Василия Темного с паперти Троицкого собора умыкнул и замятия началась братоубийственная, порешили ревнители закона мету на потомков его ставить, чтоб подмены не было. О том немногие знали, но знаки ставили. Крестильный

крестик раскалят до белого каления и прижмут младенцу к груди, где сердце.

—  Кузнеца!.. — страшно закричал царь Иван, вскакивая.

—  Погоди, брат…

Но кузнец уже вошел. Сорвали рубаху с умирающего, а он еще улыбался, еще просил тихо:

—  Погоди, брат. Дай душе отлететь…

—  Ожерелок руби ему, ожерелок!.. — не слыша шепота, не видя улыбки, кричал Грозный.

—  На живом?.. — ахнул кузнец.

—  Руби!

—  Прибьем ведь…

—  Велю!..

Наставил кузнец зубило, стал бить по нему молотком, а ожерелок гнулся, не перерубаясь, а прогибаясь только. Прогибы его вонзались в горло, страшно хрипел Блаженный, задыхаясь, а кузнец, озверев уже, все бил да бил. Кровь текла, пена кровавая…

—  Бей!..

—  Не рубится он…

—  Бей! Велю!..

Лопнул наконец ожерелок панциря уже на мертвом. Уже на забитом и задушенном, уже на отошедшем в мир иной в муках нечеловеческих. Сорвали панцирь, и сквозь кровь, всю грудь залившую, увидел Грозный той же кровью окрашенный крестик на левой груди брата своего. Там, где сердце.

—  Знак, вроде?.. — удивился кузнец.

—  Что?..

Выхватил Иван Васильевич кинжал из-под рясы, ударил наотмашь. И рухнул кузнец. И заголосила Акулина вдруг, а Грозный отшвырнул кинжал окровавленный и побежал, ее оттолкнув.

За ним Малюта с охраной гнался, да быстро больно бежал государь всея Руси. До ближайшей церкви.

—  Не пускать никого!.. Не пускать!..

Два дня стража никого в ту церковь не допускала. Даже попов. А народ кругом стоял, в безмолвии вой слушая. Два дня вой тот из темной церкви доносился…

А на третий день царь Иван Васильевич Грозный из церкви вышел. Черный, как головня, с глазами горящими.

—  Блаженного схоронили?

—  Отпевают, — сказал Малюта.

—  Где?

—  В церкви соседней.

—  Веди.

Широко шагал государь: охрана еле поспевала народ на пути его расталкивать. Но споткнулся Божиим помыслом и на отпевание опоздал.

—  В храме Покрова, что на Рву, хоронить велю.

В самом храме.

И первым плечо под домовину подставил.

Долог был путь до храма Покрова. Менялись те, что гроб несли, но Грозный царь нес его бессменно. В придел внес, гроб опустил и рухнул перед ним на колени…

И по сей день сияют луковки храма Покрова Пресвятой Богородицы, давно уж названного храмом Василия Блаженного. И любуются им и москвичи, и гости столицы, и дети, и взрослые, христиане и магометане, иудеи и буддисты, истово верующие и неистово отрицающие. Одухотворенная красота всех равняет и всех поднимает.

Одно слово: лепота.

Поклонитесь ей. Низко поклонитесь светлой душе Блаженного всея Москвы.

Вечная память…

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Текст книги «Государева Тайна»

Автор книги: Борис Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Никто уж и не помнит, когда впервые появился в Москве рослый худой юродивый воинской кости и осанки. Пришел босиком в лютый мороз, стоял недвижимо у паперти храма Покрова, что на Рву, ногами не перебирал, не поджимал их и даже пальцами не шевелил. Ступни большие были, растоптанные, черные то ли от грязи, то ли от мороза, но все их запомнили. Молчал, подаяния не просил, а только на разноцветье луковок храмовых крестился непрестанно да поклоны клал. Кто-то первым Васькой его назвал – откликнулся да так Василием и остался в московской памяти.

Признали скоро, в тот же день, как только Василий этот вечером все собранное им подаяние нищенке с дитем малым отдал. Этого даже главный московский юродивый Иван Большой Колпак выдержать не смог:

– Блаженный он, братия нищенская…

Так Василий и стал Василием Блаженным, вскоре потеснив и блаженством, и юродством своим Ивана

Большого Колпака, не говоря уж о колпаках малых. Да так потеснил, что и поныне известен не только в Москве, но и по всей Руси и даже за пределами ее.

Первая слава пришла к нему скоро, да нескоро покинула. В морозный солнечный день – воскресенье то было, народу на Красной площади изрядно скопилось – из Кремля стража высыпала и стала народ тот теснить, проезд освобождая. Выстроили всех в два порядка криками да батогами, и Василий Блаженный оказался в первом ряду, в который, говорят, совершенно не рвался, а попал с толпою, что у храма Покрова на Рву да на скате к Москве-реке у лотков да рыбных развалов теснилась. Мог бы и вытолкаться, да толкаться не любил, народ не обижал и всем уступал дорогу. И так доуступался, что угодил в первый ряд.

А тут как раз из Спасской башни конники появились, а за ними – санный поезд, и народ в истоптанный снег повалился: царский то был выезд. Все и попадали, особенно – в первых рядах порядков, только Василий не упал. Как стоял, так и остался стоять, только, говорят, глаза у него огнем загорелись неистовым. И царский возок – а царь в черном был, в скорбном, опять, стало быть, кто-то из родни его помер – подле остановился, чтоб государь всея Руси на Спаса башенного перекреститься мог и шапку надеть. И пока он крестился, закричал вдруг Василий на всю примолкшую Красную площадь:

– В прохладе живешь, царь!.. От прохлад твоих народ русский уж и спокой души утерял, и прожиток живота своего, и нищими да бездомными Русь переполнилась!.. Под прохладой тогда забавы царские понимались, и народ вовсе онемел от дерзости сей. И царь онемел тож. Глянул гневно на Блаженного, но и тот, говорят, тож гневно глянул, и два гнева встретились тогда под сенью куполов церкви-невесты.

–  Потому и волосья остричь тебе некогда, что карает тебя Господь Всемилостивый за лютость твою!

В траурные дни тогда по сорок дней не стриглись, а у государя дни эти один на другой набегали. Такое не только что сам Грозный царь Иван Васильевич снести не мог, и царь милостивый не снес бы. А он вздохнул кротко, в калигу поясную полез и ефимок золотой Блаженному бросил:

–  Помолись за меня, святой человек.

И рукой махнул, чтоб поезд трогался.

Умчался царский поезд на богомолье. Говорят, тогда даже ногайкой никого не огрели, что уж совсем чудом выглядело. А Блаженный погрозил вослед пальцем и отдал жалованный ефимок убогой вдове с двумя малолетками. Большие деньги, между прочим, и Иван Большой Колпак, не сдержавшись, крякнул с досады, чем навсегда и погубил славу свою юродивую. А слава Блаженного возросла. По всей Москве слова его передавали из уст в уста. Но, правда, шепотом.

В зиму возросла, а летом укрепилась.

Знойный денек выдался, суховейный, и царь встречал его в благолепии Успенского собора. А народ у собора толпился, царского выхода ожидая.

И Василий тоже там был. Стоял у самого выхода: ему как-то само собой это место уступали. Так уж повелось, и даже Иван Большой Колпак и слова не молвил. Он теперь вообще помалкивал и, говорили, уходить намеревался. Куда-то на богомолье с каликами перехожими.

Уморились все и разопрели, пока царь в холодке молился. Он вообще подолгу молился не столько от святости или умиления, сколько грехов своих ради. И любил наблюдать из-под грозных век: свято ли службу несут приближенные, истово ли молятся. Сегодня ему нравилось: благостно все шло, по чину складывалось, по вере творилось. А вышел из собора – опять этот костлявый у дверей.

–  Почто, царь, холопов с земель ярославских согнал? Где им хлеб насущный сыскать в Москве перепуганной да переполненной? То ж чада твои, о пропитании коих тебе заботиться должно денно и нощно!..

–  Изыди, юродивый.

–  А кто ж тебе правду молвит, коли изыду я? Уж не бояре ли твои льстивые? Речи их – мед для ушей твоих, а дела их – жало для народа русского!.. Брат у тебя спрашивает, да где он, твой брат? Одни уста остались…

Застил гнев очи царские. Поднял он железом окованный посох свой и ткнул им в босую ногу Василия. Ахнул народ, знамения ожидая, а Блаженный посмотрел, как кровь из ноги капает, в песок впитываясь, вздохнул и сказал с горечью:

–  То кровь сына твоего, царь Иван.

Ничего не добавил больше и побрел, сильно опечаленный. Царь в Александрову слободу уехал, а народ толковал с неодобрением, что никто из праведников и мучеников московских за Блаженного так и не всту-

пился и, стало быть, святости в нем не так уж много и содержится. На следующий день об этом еще больше толковали, на третий мальчишки, осмелев, Василия каменьями закидали, на четвертый какой-то приказный собаку на него натравил, и хоть собака та Блаженного укусить не решилась, приказного тож небеса не покарали, что все и отметили. А на пятый из Александрова люди прибежали и зашептали с перепуганными глазами… Таких хватали, в Разбойный приказ волокли, кнутом да батогами били нещадно, а кого и на дыбу вздергивали, а только слух уже пополз по Москве. Страшный слух:

– Государь сына своего старшего посохом убил до смеряй. А крови две капли вылилось всего. Ровно как из ступни Блаженного пред Успенским собором…

А Василий вел себя как прежде, будто ничего и не случилось, будто и тогда, в знойный воскресный день, он как не знал ничего, так и теперь не знает. Каждый божий день появлялся у любимого храма своего – Покрова Божьей Матери, что на Рву – в рубище жалком, веригах и с железным крестом на груди. И такой, говорят, тяжести был тот крест, что немногие могли и двумя руками его поднять. Совсем немногие.

Московский простой белый и черный люд его настолько высоко чтил, что и церковнослужители не вмешивались. Им правда тоже нужна была, а кто, кроме юродивых, правду на Руси правителям когда говорил? Никто не говорил, все мук тела собственного боялись, а мук души своей от того страха и не чуяли. А Василий совсем уж чудаком был: и во Христа верил истово, и посты соблюдал строго, и правду прямо в глаза резал, и лжой языка своего не поганил, и бессребреником был, всю милостыню совсем уж убогим, калекам да сиротам ежедень отдавая. И слава его росла.

Более всего Богу трудился Блаженный на Пасху да на Рождество, а как наступал Великий пост, на коленах обходил все Сорок Сороков московских, осененных крестами. Молитву творил, а потом вдруг исчезал недели на две, а то и на три, и никто не знал, где он обретается. Но всегда появлялся перед Пасхой на коленах у входа в храм Покрова Пресвятой Богородицы, что на Рву. И все умилялись вере его неистовой.

Но однажды не появился, и шум возник на всей Красной площади и даже в Кремле. Шум, плач и стенания, и царь Иван Васильевич велел его сыскать, чтоб народ успокоился. Сыскали – сыскари на Руси всегда славились, – и государю доложил о том сам Малюта Скуратов.

–  Занемог Васька Блаженный. У стрелецкой вдовы в доме, что в Хамовниках, отлеживается. Повели, государь, привезу.

–  Коль дом знаешь, так и навестить не грех. Поехали навещать в тихие заснеженные Хамовники. Стрелецкая вдова от таких гостей в обморок упала, а царь и Малюта в горницу мимо прошли. В горнице, чистой и прибранной, лежал чистый и прибранный Василий и читал Виктора Аврелия, на латинском языке.

–  Откуда грамоту знаешь?

–  Добрые люди обучили, государь.

Царь Иван Васильевич ваял книгу, полистал: Латинскому обучили?

– Латинскому, нашему, а еще – греческому.

Василий здесь говорил не так, как на папертях и площадях. Просто и спокойно, не изрекал и не пророчествовал. Царь это отметил, а еще отметил, что говорил он с ним без страха и подобострастия, будто с равным себе, и царю это понравилось. А Малюте не понравилось, но он утешался тем, что за ним всегда было последнее слово.

–  Где ж они, эти добрые люди?

–  В раю, государь. Там, где все, тобою убиенные.

–  А как наречены были?

–  В синодик свой загляни. Что, и синодика у тебя нет, государь? Как же грехи свои отмолить надеешься? Безымянных молитв Христос от убийц не приемлет.

–  Смело заговорил. На милость мою уповаешь? Милость без границ куда суровости хуже.

–  На разум твой, государь, уповаю.

–  Дозволь, великий государь, я с ним потолкую, – сказал Малюта. – У меня он живо имена припомнит. Кто учил да зачем.

Глянул на него Василий и вздохнул:

–  А тебя, палач, и молитвы уж не спасут.

–  На дыбе изломаю, смерд юродивый!..

Царь Иван Васильевич с любопытством следил за этим разговором. Ждал, видать, кто первым чуру запросит.

–  Я уж сам себя изломал, больше некуда. Зато душу выпрямил, и нет в ней боле страха. А без страха не грозен ты мне, палач. И ты, царь, тоже не грозен. Подыми вериги мои, Малюта, попробуй.

–  Я тебя сперва подыму…

–  Подыми вериги, – тихо сказал Иван Васильевич. – Блаженный просит.

Малюта нехотя подошел к выходу, где лежало железо, примерился, с трудом оторвал вериги от пола. А ведь в силе был тогда. В большой силе! И государь тоже попробовал, но лишь чуть приподнял и бросил. Грохнуло железо.

– Одного доселе богатыря знал, – сказал он. – Под Казанью единорог с раската сбило, так пушкарь один его на место поставил. Один! Силы такой ради я его в свою царскую баню позвал. А он меня ослушался и не пришел. Меня, царя всея Руси ослушался!

– Знать, не с руки ему было.

– Не с руки?!. – взревел государь, и кровь ударила в голову.

– Царскую честь взвешивать осмелился?..

– Сердце у тебя гневливое, а голова слабая, – вздохнул Василий. – И раз так выйдет, что не сдюжит она, кровью переполнится и тебя же ударит. И архангелы затрубят радостно: «Грешника великого Суд Божий востребовал!..»

– Когда? Когда случится сие? Я за царство в ответе…

– Молитву читай, когда гнев почуешь, государь. А иначе скоро осиротеет Русь, к великой своей радости.

Царь промолчал, с трудом сдержавшись. Но – сдержался: блаженные слов на ветер не бросали. Сказал, остынув:

– Почему же ты тогда в баню мою не пришел?

–  В бане телеса голые. А мне вериги сымать не велено.

–  Так снял уж! Вона, у порога лежат.

–  Те снял, а главную оставил. Главную со смертью моей ты, государь, сам с меня сымешь.

Василий распахнул рубаху. Вся грудь его была закована в глухой панцирь.

–  Ожерелок перерубишь и сымешь. И никто о сем знать не должен, государь. Иначе смута великая на Руси начнется…

Хотел государь Иван Васильевич еще что-то спросить, но посмотрел на Малюту и не решился.

–  Благослови, блаженный.

–  Скорее грешная рука моя отсохнет.

Говорят, заорал царь слова непотребные с великой досады и вышел вместе с палачом, как с собакой хозяин выходит.

А на следующий день остановились сани у вдовьего домика, что в Хамовниках, и дюжие молодцы втащили в сени две плетенки, на добрый берковец каждая… Одну – с заморскими фруктами, изюмом да орехами, а другую – со всякой рыбой. Со стерлядью и белужиной, с семгой и сигами, со снетками и сельдью переяславльской, с икрой и вязигой. Как вошли молча, так и ушли, слова не сказав. И Блаженный вдове велел подарки те царские по церквам раздать.

А вечером и сам государь пожаловал. Неизвестно, с какой охраной, но вошел один. В черной монашеской рясе и скуфейке того же цвета. Перекрестился на образа, сел на лавку, и оба долго молчали.

–  Думал, отужинать пригласишь.

Накрой стол, Акулинушка, – сказал Василий. Поднялся с ложа, к столу сел. И сидели они друг против друга. Один – весь белый, другой – весь черный. И опять молчали, пока вдова стол накрывала. Капустку кислую, соленые огурчики, грузди да черствый хлебушко. Потом ушла с поклоном, и царь оказал укоризненно:

–  Угощение мое для других приберег?

–  Угощением твоим сирых да убогих по церквам угощают.

–  Себя спасаешь, Васька? – угрюмо усмехнулся Иван Васильевич. – Себя любишь, себя жалеешь. А я себя денно и нощно на алтарь жертвенный кладу, чтоб из сердца моего Русь добрый меч выковала. Крамолу уничтожаю, непокорных в бараний рог гну и тем язвы зловредные из тела государства Российского вырезаю.

–  А государство Российское для людей или для тебя да потомков твоих?

–  Прибрал Господь потомков моих, один Федор остался, да какой с него прок. Пресеклась нить святого Александра Ярославича Невского грехов моих ради. Людям я дорогу торить призван. Огнем и мечом торить!

–  Огонь бесстрашных выжигает, меч дерзким головы рубит, и кто же останется на торной дороге твоей? Усмиряющие душу собственную, а не гордыню в ней. Трусливые да поддакивающие. Спиной гибкие, языком сладкие, у которых лжа, как лягушка, поперед правды выскакивает. Ты капустки откушай, государь, охолони душу.

Поковырял царь капустку хищными пальцами, в рот горстку закинул и вздохнул:

Где правда жизни, Блаженный? – Не во зле, государь, нет ее там, не ищи зазря.

В поиске правда. И не мечом ее искать надобно, а добром, для народа творимым. Зримым и ощутимым, тогда и ложь на Руси исчезнет. Ложь да слова непотребные – язык диавола, правда – язык Господа. Только правда!

–  Правда?.. – прищурился Грозный. – Ну, так скажи мне ее. Скажи, кто ты есть, Василий?

–  Грешен я, царь Иван, – помолчав, сказал Василий. – Коли ты в кровище по горло, то я – по колени. Страданиями чужие страдания отмаливаются, добром – зло, смирением – гордыня. Нет иных ступенек в Царствие Небесное. Когда я понял это, распустил ватагу и в монастырь на черные работы ушел.

–  Ватагу, сказал? Уж не разбойник ли ты, которого Кудеяром звали?

–  Был. И твоим пушкарем под Казанью тоже был, почему и люблю храм Покрова, что на Рву.

–  Лепота, – вздохнул Грозный.

–  Нетленная лепота, – согласился Василий. – Именем твоим, царь, на Руси во веки веков детей пугать будут, а на ту красоту – молиться, пока Русь стоит.

– Кудеяр, значит, – сказал Грозный: ему не понравилось, что не он разговор ведет.

–  Был. Да невмоготу стало, и сон ушел от меня.

–  А сейчас спишь?

–  Аки младенец, государь. И сны ангельские снятся.

–  А я не сплю, – вздохнул Иван Васильевич. – Собаки да мётлы в забытьи видятся. Чего метут, что вынюхивают?..

– И во спасение свое решил ты, что крамолу. Но не пришел к тебе сон целительный, и опричнину ты разогнал. Кого – в монастырь, кого – на дыбу, кого – на плаху. Сам рожаешь и сам роженое глотаешь, аки змея – хвост собственный. И катится по Руси колесо кровавое, а за кем катится, знаем только мы с тобой.

– Мы?..

– Ты – злым умышлением, я – помыслом Божиим, государь. Известно мне стало, что ездил ты в Суздаль, в Покровский монастырь, где и отслужил панихиду на детской могилке. Стало быть, верил, что первая жена великого князя Василия, отца твоего, Соломония Сабурова, мальчонку родила.

–  Пуста могилка та.

–  А слух пошел, будто князья Суздальские того мальчонку спрятали, а в могилку его куклу положили. И ты, государь, этому однажды поверил и веришь до сей поры. И до того испугался, что велел всех князей Суздальских под корень извести.

–  Замолчи, раб!..

–  Лжи бояться надо, а не правды, – укоризненно вздохнул Василий. – Лжа и человека, и царство разъедает, как ржа железо. Но единожды испугавшийся страху обречен. И толкал тебя страх твой на все зверства твои. Как прослышишь, будто брата твоего где видели, так и мчишь туда лютовать да свирепствовать. А злые люди страхом твоим пользовались, с другими свои счеты сводя. Игрушкой ты стал, царь, в чужих руках игрушкой. А мнишь себя самодержцем.

–  Уж не ты ли братец мой? – усмехнулся Иван Васильевич.

–  Юродивый царь да блаженный брат – даже для Руси многовато.

Размахнулся тут царь Иван Васильевич и что силы было ударил Блаженного по худой, одной кожей обтянутой щеке.

И вышел, хозяйку оттолкнув и дверью громыхнув.

Царь Иван Васильевич то ли на богомолье, то ли по делам многотрудным отъехал, до весны-красны отсутствовал. А приехав, спросил первым делом, не видел ли кто Василия Блаженного. Побежали тут приказчики с дьяками да глашатаи с приставами, поголосили и на Кремлевских площадях, и на Красной, а доложили, что никто Блаженного не видел аж с Великого поста. И мраком подернулся лик государев.

–  Знать, призвал Господь Блаженного всея Москвы. – Так и сказал, говорят.

А на другой день доложили, что вдова стрелецкая, именем Акулина, упрямо к нему пробивается.

– Сюда ее!..

Приволокли в саму Грановитую палату, на узорчатый пол бросили.

–  Все вон!.. – закричал государь.

Все враз выкатились, задами пятясь. А Иван Васильевич к вдове подошел, с пола поднял:

–  Жив ли Василий?

Жив, государь. Не вели казнить, только с твоей царской пощечины и до сей поры встать не может. Просил тебя, царь-государь, к нему с кузнецом пожаловать.

Пожаловал государь с кузнецом и с Малютой. Так втроем в горницу и вперлись.

Лежал Василий белее рубахи и прозрачнее июньского облака. Легкий, как душа безгрешная. Улыбнулся царю через великую силу, сказал:

–  Пусть кузнец с Малютой во дворе обождут. Пока мы с тобой, царь Иван, в остатний раз побеседуем.

Грозный государь всех за дверь выставил, подсел к Василию.

–  Синодик повелел составить?

–  Составили уж.

–  Меня в него впиши. Все одно убьешь.

–  Зачем? Ты мне живой любопытнее. Лекаря своего пришлю.

–  Лекарь от смертных мук не избавит. Победит татарин в душе твоей, стало быть, и убьешь.

–  Какой татарин? Говори да не заговаривайся, блаженный!..

–  Ох, темна душа твоя, Иван, дочерна темна, – вздохнул Василий. – И во тьме той двое дерутся, вижу их. Русский витязь с татарским богатырем в смертной схватке сошлись. Когда витязь побеждает, светлеет душа твоя, когда богатырь – тьма сгущается.

–  Нет татарской крови во мне, – нахмурился Грозный. – Греческая есть, литовская есть, а…

А битву на реке Ворскле помнишь? Разгромили тогда татары литовцев, и великий князь их Витовт в леса бежал. Три дня один бродил по чащобам, пока вольного казака Мансура не встретил. Спас его вольный казак, за что получил от Витовта урочище Глину и титул княжеский.

–  О матери моей вспомнил? О Елене Глинской?

–  О ней, государь, ее предок Мансур Витовта спас. А был тот Мансур сыном Мамая проклятого, которого пращур твой Дмитрий Донской на поле Куликовом за великие злодейства покарал. Вот и породнились кровушки победителя да побежденного, русского да татарина. И битву свою Куликовскую в душе твоей продолжают. То один верх возьмет, то другой; а ты маешься, что братца настичь не можешь. Так успокойся, изгони страх из души своей. Отрекся брат твой от жизни мирской и ничем тебе не угрожает. Блаженному многое открыто, государь.

–  Стало быть, ты…

–  Я сегодня Богу душу отдам. А как отлетит душа пред очи Его, зови кузнеца да броню мою с тела сыми.

–  А что под броней?

–| А под броней то, что никому, кроме тебя, видеть не надобно.

–  Ладонка какая? Или знак?

Улыбнулся Василий с трудом великим.

–  Не помнишь ты, Иван, боли своей младенческой. А я – помню.

–  Боли?

–  Когда Шемяка великого князя Василия Темного с паперти Троицкого собора умыкнул и замятия началась братоубийственная, порешили ревнители закона мету на потомков его ставить, чтоб подмены не было. О том немногие знали, но знаки ставили. Крестильный

крестик раскалят до белого каления и прижмут младенцу к груди, где сердце.

–  Кузнеца!.. – страшно закричал царь Иван, вскакивая.

–  Погоди, брат…

Но кузнец уже вошел. Сорвали рубаху с умирающего, а он еще улыбался, еще просил тихо:

–  Погоди, брат. Дай душе отлететь…

–  Ожерелок руби ему, ожерелок!.. – не слыша шепота, не видя улыбки, кричал Грозный.

–  На живом?.. – ахнул кузнец.

–  Руби!

–  Прибьем ведь…

–  Велю!..

Наставил кузнец зубило, стал бить по нему молотком, а ожерелок гнулся, не перерубаясь, а прогибаясь только. Прогибы его вонзались в горло, страшно хрипел Блаженный, задыхаясь, а кузнец, озверев уже, все бил да бил. Кровь текла, пена кровавая…

–  Бей!..

–  Не рубится он…

–  Бей! Велю!..

Лопнул наконец ожерелок панциря уже на мертвом. Уже на забитом и задушенном, уже на отошедшем в мир иной в муках нечеловеческих. Сорвали панцирь, и сквозь кровь, всю грудь залившую, увидел Грозный той же кровью окрашенный крестик на левой груди брата своего. Там, где сердце.

–  Знак, вроде?.. – удивился кузнец.

–  Что?..

Выхватил Иван Васильевич кинжал из-под рясы, ударил наотмашь. И рухнул кузнец. И заголосила Акулина вдруг, а Грозный отшвырнул кинжал окровавленный и побежал, ее оттолкнув.

За ним Малюта с охраной гнался, да быстро больно бежал государь всея Руси. До ближайшей церкви.

–  Не пускать никого!.. Не пускать!..

Два дня стража никого в ту церковь не допускала. Даже попов. А народ кругом стоял, в безмолвии вой слушая. Два дня вой тот из темной церкви доносился…

А на третий день царь Иван Васильевич Грозный из церкви вышел. Черный, как головня, с глазами горящими.

–  Блаженного схоронили?

–  Отпевают, – сказал Малюта.

–  Где?

–  В церкви соседней.

–  Веди.

Широко шагал государь: охрана еле поспевала народ на пути его расталкивать. Но споткнулся Божиим помыслом и на отпевание опоздал.

–  В храме Покрова, что на Рву, хоронить велю.

В самом храме.

И первым плечо под домовину подставил.

Долог был путь до храма Покрова. Менялись те, что гроб несли, но Грозный царь нес его бессменно. В придел внес, гроб опустил и рухнул перед ним на колени…

И по сей день сияют луковки храма Покрова Пресвятой Богородицы, давно уж названного храмом Василия Блаженного. И любуются им и москвичи, и гости столицы, и дети, и взрослые, христиане и магометане, иудеи и буддисты, истово верующие и неистово отрицающие. Одухотворенная красота всех равняет и всех поднимает.

Одно слово: лепота.

Поклонитесь ей. Низко поклонитесь светлой душе Блаженного всея Москвы.

Вечная память…

Никто уж и не помнит, когда впервые появился в Москве рослый худой юродивый воинской кости и осанки. Пришел босиком в лютый мороз, стоял недвижимо у паперти храма Покрова, что на Рву, ногами не перебирал, не поджимал их и даже пальцами не шевелил. Ступни большие были, растоптанные, черные то ли от грязи, то ли от мороза, но все их запомнили. Молчал, подаяния не просил, а только на разноцветье луковок храмовых крестился непрестанно да поклоны клал. Кто-то первым Васькой его назвал — откликнулся да так Василием и остался в московской памяти.

Признали скоро, в тот же день, как только Василий этот вечером все собранное им подаяние нищенке с дитем малым отдал. Этого даже главный московский юродивый Иван Большой Колпак выдержать не смог:

— Блаженный он, братия нищенская…

Так Василий и стал Василием Блаженным, вскоре потеснив и блаженством, и юродством своим Ивана

Большого Колпака, не говоря уж о колпаках малых. Да так потеснил, что и поныне известен не только в Москве, но и по всей Руси и даже за пределами ее.

Первая слава пришла к нему скоро, да нескоро покинула. В морозный солнечный день — воскресенье то было, народу на Красной площади изрядно скопилось — из Кремля стража высыпала и стала народ тот теснить, проезд освобождая. Выстроили всех в два порядка криками да батогами, и Василий Блаженный оказался в первом ряду, в который, говорят, совершенно не рвался, а попал с толпою, что у храма Покрова на Рву да на скате к Москве-реке у лотков да рыбных развалов теснилась. Мог бы и вытолкаться, да толкаться не любил, народ не обижал и всем уступал дорогу. И так доуступался, что угодил в первый ряд.

А тут как раз из Спасской башни конники появились, а за ними — санный поезд, и народ в истоптанный снег повалился: царский то был выезд. Все и попадали, особенно — в первых рядах порядков, только Василий не упал. Как стоял, так и остался стоять, только, говорят, глаза у него огнем загорелись неистовым. И царский возок — а царь в черном был, в скорбном, опять, стало быть, кто-то из родни его помер — подле остановился, чтоб государь всея Руси на Спаса башенного перекреститься мог и шапку надеть. И пока он крестился, закричал вдруг Василий на всю примолкшую Красную площадь:

— В прохладе живешь, царь!.. От прохлад твоих народ русский уж и спокой души утерял, и прожиток живота своего, и нищими да бездомными Русь переполнилась!.. Под прохладой тогда забавы царские понимались, и народ вовсе онемел от дерзости сей. И царь онемел тож. Глянул гневно на Блаженного, но и тот, говорят, тож гневно глянул, и два гнева встретились тогда под сенью куполов церкви-невесты.

—  Потому и волосья остричь тебе некогда, что карает тебя Господь Всемилостивый за лютость твою!

В траурные дни тогда по сорок дней не стриглись, а у государя дни эти один на другой набегали. Такое не только что сам Грозный царь Иван Васильевич снести не мог, и царь милостивый не снес бы. А он вздохнул кротко, в калигу поясную полез и ефимок золотой Блаженному бросил:

—  Помолись за меня, святой человек.

И рукой махнул, чтоб поезд трогался.

Умчался царский поезд на богомолье. Говорят, тогда даже ногайкой никого не огрели, что уж совсем чудом выглядело. А Блаженный погрозил вослед пальцем и отдал жалованный ефимок убогой вдове с двумя малолетками. Большие деньги, между прочим, и Иван Большой Колпак, не сдержавшись, крякнул с досады, чем навсегда и погубил славу свою юродивую. А слава Блаженного возросла. По всей Москве слова его передавали из уст в уста. Но, правда, шепотом.

В зиму возросла, а летом укрепилась.

Знойный денек выдался, суховейный, и царь встречал его в благолепии Успенского собора. А народ у собора толпился, царского выхода ожидая.

И Василий тоже там был. Стоял у самого выхода: ему как-то само собой это место уступали. Так уж повелось, и даже Иван Большой Колпак и слова не молвил. Он теперь вообще помалкивал и, говорили, уходить намеревался. Куда-то на богомолье с каликами перехожими.

Уморились все и разопрели, пока царь в холодке молился. Он вообще подолгу молился не столько от святости или умиления, сколько грехов своих ради. И любил наблюдать из-под грозных век: свято ли службу несут приближенные, истово ли молятся. Сегодня ему нравилось: благостно все шло, по чину складывалось, по вере творилось. А вышел из собора — опять этот костлявый у дверей.

—  Почто, царь, холопов с земель ярославских согнал? Где им хлеб насущный сыскать в Москве перепуганной да переполненной? То ж чада твои, о пропитании коих тебе заботиться должно денно и нощно!..

—  Изыди, юродивый.

—  А кто ж тебе правду молвит, коли изыду я? Уж не бояре ли твои льстивые? Речи их — мед для ушей твоих, а дела их — жало для народа русского!.. Брат у тебя спрашивает, да где он, твой брат? Одни уста остались…

Застил гнев очи царские. Поднял он железом окованный посох свой и ткнул им в босую ногу Василия. Ахнул народ, знамения ожидая, а Блаженный посмотрел, как кровь из ноги капает, в песок впитываясь, вздохнул и сказал с горечью:

—  То кровь сына твоего, царь Иван.

Ничего не добавил больше и побрел, сильно опечаленный. Царь в Александрову слободу уехал, а народ толковал с неодобрением, что никто из праведников и мучеников московских за Блаженного так и не всту-

пился и, стало быть, святости в нем не так уж много и содержится. На следующий день об этом еще больше толковали, на третий мальчишки, осмелев, Василия каменьями закидали, на четвертый какой-то приказный собаку на него натравил, и хоть собака та Блаженного укусить не решилась, приказного тож небеса не покарали, что все и отметили. А на пятый из Александрова люди прибежали и зашептали с перепуганными глазами… Таких хватали, в Разбойный приказ волокли, кнутом да батогами били нещадно, а кого и на дыбу вздергивали, а только слух уже пополз по Москве. Страшный слух:

— Государь сына своего старшего посохом убил до смеряй. А крови две капли вылилось всего. Ровно как из ступни Блаженного пред Успенским собором…

А Василий вел себя как прежде, будто ничего и не случилось, будто и тогда, в знойный воскресный день, он как не знал ничего, так и теперь не знает. Каждый божий день появлялся у любимого храма своего — Покрова Божьей Матери, что на Рву — в рубище жалком, веригах и с железным крестом на груди. И такой, говорят, тяжести был тот крест, что немногие могли и двумя руками его поднять. Совсем немногие.

Московский простой белый и черный люд его настолько высоко чтил, что и церковнослужители не вмешивались. Им правда тоже нужна была, а кто, кроме юродивых, правду на Руси правителям когда говорил? Никто не говорил, все мук тела собственного боялись, а мук души своей от того страха и не чуяли. А Василий совсем уж чудаком был: и во Христа верил истово, и посты соблюдал строго, и правду прямо в глаза резал, и лжой языка своего не поганил, и бессребреником был, всю милостыню совсем уж убогим, калекам да сиротам ежедень отдавая. И слава его росла.

Более всего Богу трудился Блаженный на Пасху да на Рождество, а как наступал Великий пост, на коленах обходил все Сорок Сороков московских, осененных крестами. Молитву творил, а потом вдруг исчезал недели на две, а то и на три, и никто не знал, где он обретается. Но всегда появлялся перед Пасхой на коленах у входа в храм Покрова Пресвятой Богородицы, что на Рву. И все умилялись вере его неистовой.

Но однажды не появился, и шум возник на всей Красной площади и даже в Кремле. Шум, плач и стенания, и царь Иван Васильевич велел его сыскать, чтоб народ успокоился. Сыскали — сыскари на Руси всегда славились, — и государю доложил о том сам Малюта Скуратов.

—  Занемог Васька Блаженный. У стрелецкой вдовы в доме, что в Хамовниках, отлеживается. Повели, государь, привезу.

—  Коль дом знаешь, так и навестить не грех. Поехали навещать в тихие заснеженные Хамовники. Стрелецкая вдова от таких гостей в обморок упала, а царь и Малюта в горницу мимо прошли. В горнице, чистой и прибранной, лежал чистый и прибранный Василий и читал Виктора Аврелия, на латинском языке.

—  Откуда грамоту знаешь?

—  Добрые люди обучили, государь.

Царь Иван Васильевич ваял книгу, полистал: Латинскому обучили?

— Латинскому, нашему, а еще — греческому.

Василий здесь говорил не так, как на папертях и площадях. Просто и спокойно, не изрекал и не пророчествовал. Царь это отметил, а еще отметил, что говорил он с ним без страха и подобострастия, будто с равным себе, и царю это понравилось. А Малюте не понравилось, но он утешался тем, что за ним всегда было последнее слово.

—  Где ж они, эти добрые люди?

—  В раю, государь. Там, где все, тобою убиенные.

—  А как наречены были?

—  В синодик свой загляни. Что, и синодика у тебя нет, государь? Как же грехи свои отмолить надеешься? Безымянных молитв Христос от убийц не приемлет.

—  Смело заговорил. На милость мою уповаешь? Милость без границ куда суровости хуже.

—  На разум твой, государь, уповаю.

—  Дозволь, великий государь, я с ним потолкую, — сказал Малюта. — У меня он живо имена припомнит. Кто учил да зачем.

Глянул на него Василий и вздохнул:

—  А тебя, палач, и молитвы уж не спасут.

—  На дыбе изломаю, смерд юродивый!..

Царь Иван Васильевич с любопытством следил за этим разговором. Ждал, видать, кто первым чуру запросит.

—  Я уж сам себя изломал, больше некуда. Зато душу выпрямил, и нет в ней боле страха. А без страха не грозен ты мне, палач. И ты, царь, тоже не грозен. Подыми вериги мои, Малюта, попробуй.

—  Я тебя сперва подыму…

—  Подыми вериги, — тихо сказал Иван Васильевич. — Блаженный просит.

Малюта нехотя подошел к выходу, где лежало железо, примерился, с трудом оторвал вериги от пола. А ведь в силе был тогда. В большой силе! И государь тоже попробовал, но лишь чуть приподнял и бросил. Грохнуло железо.

— Одного доселе богатыря знал, — сказал он. — Под Казанью единорог с раската сбило, так пушкарь один его на место поставил. Один! Силы такой ради я его в свою царскую баню позвал. А он меня ослушался и не пришел. Меня, царя всея Руси ослушался!

— Знать, не с руки ему было.

— Не с руки?!. — взревел государь, и кровь ударила в голову.

— Царскую честь взвешивать осмелился?..

— Сердце у тебя гневливое, а голова слабая, — вздохнул Василий. — И раз так выйдет, что не сдюжит она, кровью переполнится и тебя же ударит. И архангелы затрубят радостно: «Грешника великого Суд Божий востребовал!..»

— Когда? Когда случится сие? Я за царство в ответе…

— Молитву читай, когда гнев почуешь, государь. А иначе скоро осиротеет Русь, к великой своей радости.

Царь промолчал, с трудом сдержавшись. Но — сдержался: блаженные слов на ветер не бросали. Сказал, остынув:

— Почему же ты тогда в баню мою не пришел?

—  В бане телеса голые. А мне вериги сымать не велено.

—  Так снял уж! Вона, у порога лежат.

—  Те снял, а главную оставил. Главную со смертью моей ты, государь, сам с меня сымешь.

Василий распахнул рубаху. Вся грудь его была закована в глухой панцирь.

—  Ожерелок перерубишь и сымешь. И никто о сем знать не должен, государь. Иначе смута великая на Руси начнется…

Хотел государь Иван Васильевич еще что-то спросить, но посмотрел на Малюту и не решился.

—  Благослови, блаженный.

—  Скорее грешная рука моя отсохнет.

Говорят, заорал царь слова непотребные с великой досады и вышел вместе с палачом, как с собакой хозяин выходит.

А на следующий день остановились сани у вдовьего домика, что в Хамовниках, и дюжие молодцы втащили в сени две плетенки, на добрый берковец каждая… Одну — с заморскими фруктами, изюмом да орехами, а другую — со всякой рыбой. Со стерлядью и белужиной, с семгой и сигами, со снетками и сельдью переяславльской, с икрой и вязигой. Как вошли молча, так и ушли, слова не сказав. И Блаженный вдове велел подарки те царские по церквам раздать.

А вечером и сам государь пожаловал. Неизвестно, с какой охраной, но вошел один. В черной монашеской рясе и скуфейке того же цвета. Перекрестился на образа, сел на лавку, и оба долго молчали.

—  Думал, отужинать пригласишь.

Накрой стол, Акулинушка, — сказал Василий. Поднялся с ложа, к столу сел. И сидели они друг против друга. Один — весь белый, другой — весь черный. И опять молчали, пока вдова стол накрывала. Капустку кислую, соленые огурчики, грузди да черствый хлебушко. Потом ушла с поклоном, и царь оказал укоризненно:

—  Угощение мое для других приберег?

—  Угощением твоим сирых да убогих по церквам угощают.

—  Себя спасаешь, Васька? — угрюмо усмехнулся Иван Васильевич. — Себя любишь, себя жалеешь. А я себя денно и нощно на алтарь жертвенный кладу, чтоб из сердца моего Русь добрый меч выковала. Крамолу уничтожаю, непокорных в бараний рог гну и тем язвы зловредные из тела государства Российского вырезаю.

—  А государство Российское для людей или для тебя да потомков твоих?

—  Прибрал Господь потомков моих, один Федор остался, да какой с него прок. Пресеклась нить святого Александра Ярославича Невского грехов моих ради. Людям я дорогу торить призван. Огнем и мечом торить!

—  Огонь бесстрашных выжигает, меч дерзким головы рубит, и кто же останется на торной дороге твоей? Усмиряющие душу собственную, а не гордыню в ней. Трусливые да поддакивающие. Спиной гибкие, языком сладкие, у которых лжа, как лягушка, поперед правды выскакивает. Ты капустки откушай, государь, охолони душу.

Поковырял царь капустку хищными пальцами, в рот горстку закинул и вздохнул:

Где правда жизни, Блаженный? — Не во зле, государь, нет ее там, не ищи зазря.

В поиске правда. И не мечом ее искать надобно, а добром, для народа творимым. Зримым и ощутимым, тогда и ложь на Руси исчезнет. Ложь да слова непотребные — язык диавола, правда — язык Господа. Только правда!

—  Правда?.. — прищурился Грозный. — Ну, так скажи мне ее. Скажи, кто ты есть, Василий?

—  Грешен я, царь Иван, — помолчав, сказал Василий. — Коли ты в кровище по горло, то я — по колени. Страданиями чужие страдания отмаливаются, добром — зло, смирением — гордыня. Нет иных ступенек в Царствие Небесное. Когда я понял это, распустил ватагу и в монастырь на черные работы ушел.

—  Ватагу, сказал? Уж не разбойник ли ты, которого Кудеяром звали?

—  Был. И твоим пушкарем под Казанью тоже был, почему и люблю храм Покрова, что на Рву.

—  Лепота, — вздохнул Грозный.

—  Нетленная лепота, — согласился Василий. — Именем твоим, царь, на Руси во веки веков детей пугать будут, а на ту красоту — молиться, пока Русь стоит.

— Кудеяр, значит, — сказал Грозный: ему не понравилось, что не он разговор ведет.

—  Был. Да невмоготу стало, и сон ушел от меня.

—  А сейчас спишь?

—  Аки младенец, государь. И сны ангельские снятся.

—  А я не сплю, — вздохнул Иван Васильевич. — Собаки да мётлы в забытьи видятся. Чего метут, что вынюхивают?..

— И во спасение свое решил ты, что крамолу. Но не пришел к тебе сон целительный, и опричнину ты разогнал. Кого — в монастырь, кого — на дыбу, кого — на плаху. Сам рожаешь и сам роженое глотаешь, аки змея — хвост собственный. И катится по Руси колесо кровавое, а за кем катится, знаем только мы с тобой.

— Мы?..

— Ты — злым умышлением, я — помыслом Божиим, государь. Известно мне стало, что ездил ты в Суздаль, в Покровский монастырь, где и отслужил панихиду на детской могилке. Стало быть, верил, что первая жена великого князя Василия, отца твоего, Соломония Сабурова, мальчонку родила.

—  Пуста могилка та.

—  А слух пошел, будто князья Суздальские того мальчонку спрятали, а в могилку его куклу положили. И ты, государь, этому однажды поверил и веришь до сей поры. И до того испугался, что велел всех князей Суздальских под корень извести.

—  Замолчи, раб!..

—  Лжи бояться надо, а не правды, — укоризненно вздохнул Василий. — Лжа и человека, и царство разъедает, как ржа железо. Но единожды испугавшийся страху обречен. И толкал тебя страх твой на все зверства твои. Как прослышишь, будто брата твоего где видели, так и мчишь туда лютовать да свирепствовать. А злые люди страхом твоим пользовались, с другими свои счеты сводя. Игрушкой ты стал, царь, в чужих руках игрушкой. А мнишь себя самодержцем.

—  Уж не ты ли братец мой? — усмехнулся Иван Васильевич.

—  Юродивый царь да блаженный брат — даже для Руси многовато.

Размахнулся тут царь Иван Васильевич и что силы было ударил Блаженного по худой, одной кожей обтянутой щеке.

И вышел, хозяйку оттолкнув и дверью громыхнув.

Царь Иван Васильевич то ли на богомолье, то ли по делам многотрудным отъехал, до весны-красны отсутствовал. А приехав, спросил первым делом, не видел ли кто Василия Блаженного. Побежали тут приказчики с дьяками да глашатаи с приставами, поголосили и на Кремлевских площадях, и на Красной, а доложили, что никто Блаженного не видел аж с Великого поста. И мраком подернулся лик государев.

—  Знать, призвал Господь Блаженного всея Москвы. — Так и сказал, говорят.

А на другой день доложили, что вдова стрелецкая, именем Акулина, упрямо к нему пробивается.

— Сюда ее!..

Приволокли в саму Грановитую палату, на узорчатый пол бросили.

—  Все вон!.. — закричал государь.

Все враз выкатились, задами пятясь. А Иван Васильевич к вдове подошел, с пола поднял:

—  Жив ли Василий?

Жив, государь. Не вели казнить, только с твоей царской пощечины и до сей поры встать не может. Просил тебя, царь-государь, к нему с кузнецом пожаловать.

Пожаловал государь с кузнецом и с Малютой. Так втроем в горницу и вперлись.

Лежал Василий белее рубахи и прозрачнее июньского облака. Легкий, как душа безгрешная. Улыбнулся царю через великую силу, сказал:

—  Пусть кузнец с Малютой во дворе обождут. Пока мы с тобой, царь Иван, в остатний раз побеседуем.

Грозный государь всех за дверь выставил, подсел к Василию.

—  Синодик повелел составить?

—  Составили уж.

—  Меня в него впиши. Все одно убьешь.

—  Зачем? Ты мне живой любопытнее. Лекаря своего пришлю.

—  Лекарь от смертных мук не избавит. Победит татарин в душе твоей, стало быть, и убьешь.

—  Какой татарин? Говори да не заговаривайся, блаженный!..

—  Ох, темна душа твоя, Иван, дочерна темна, — вздохнул Василий. — И во тьме той двое дерутся, вижу их. Русский витязь с татарским богатырем в смертной схватке сошлись. Когда витязь побеждает, светлеет душа твоя, когда богатырь — тьма сгущается.

—  Нет татарской крови во мне, — нахмурился Грозный. — Греческая есть, литовская есть, а…

А битву на реке Ворскле помнишь? Разгромили тогда татары литовцев, и великий князь их Витовт в леса бежал. Три дня один бродил по чащобам, пока вольного казака Мансура не встретил. Спас его вольный казак, за что получил от Витовта урочище Глину и титул княжеский.

—  О матери моей вспомнил? О Елене Глинской?

—  О ней, государь, ее предок Мансур Витовта спас. А был тот Мансур сыном Мамая проклятого, которого пращур твой Дмитрий Донской на поле Куликовом за великие злодейства покарал. Вот и породнились кровушки победителя да побежденного, русского да татарина. И битву свою Куликовскую в душе твоей продолжают. То один верх возьмет, то другой; а ты маешься, что братца настичь не можешь. Так успокойся, изгони страх из души своей. Отрекся брат твой от жизни мирской и ничем тебе не угрожает. Блаженному многое открыто, государь.

—  Стало быть, ты…

—  Я сегодня Богу душу отдам. А как отлетит душа пред очи Его, зови кузнеца да броню мою с тела сыми.

—  А что под броней?

—| А под броней то, что никому, кроме тебя, видеть не надобно.

—  Ладонка какая? Или знак?

Улыбнулся Василий с трудом великим.

—  Не помнишь ты, Иван, боли своей младенческой. А я — помню.

—  Боли?

—  Когда Шемяка великого князя Василия Темного с паперти Троицкого собора умыкнул и замятия началась братоубийственная, порешили ревнители закона мету на потомков его ставить, чтоб подмены не было. О том немногие знали, но знаки ставили. Крестильный

крестик раскалят до белого каления и прижмут младенцу к груди, где сердце.

—  Кузнеца!.. — страшно закричал царь Иван, вскакивая.

—  Погоди, брат…

Но кузнец уже вошел. Сорвали рубаху с умирающего, а он еще улыбался, еще просил тихо:

—  Погоди, брат. Дай душе отлететь…

—  Ожерелок руби ему, ожерелок!.. — не слыша шепота, не видя улыбки, кричал Грозный.

—  На живом?.. — ахнул кузнец.

—  Руби!

—  Прибьем ведь…

—  Велю!..

Наставил кузнец зубило, стал бить по нему молотком, а ожерелок гнулся, не перерубаясь, а прогибаясь только. Прогибы его вонзались в горло, страшно хрипел Блаженный, задыхаясь, а кузнец, озверев уже, все бил да бил. Кровь текла, пена кровавая…

—  Бей!..

—  Не рубится он…

—  Бей! Велю!..

Лопнул наконец ожерелок панциря уже на мертвом. Уже на забитом и задушенном, уже на отошедшем в мир иной в муках нечеловеческих. Сорвали панцирь, и сквозь кровь, всю грудь залившую, увидел Грозный той же кровью окрашенный крестик на левой груди брата своего. Там, где сердце.

—  Знак, вроде?.. — удивился кузнец.

—  Что?..

Выхватил Иван Васильевич кинжал из-под рясы, ударил наотмашь. И рухнул кузнец. И заголосила Акулина вдруг, а Грозный отшвырнул кинжал окровавленный и побежал, ее оттолкнув.

За ним Малюта с охраной гнался, да быстро больно бежал государь всея Руси. До ближайшей церкви.

—  Не пускать никого!.. Не пускать!..

Два дня стража никого в ту церковь не допускала. Даже попов. А народ кругом стоял, в безмолвии вой слушая. Два дня вой тот из темной церкви доносился…

А на третий день царь Иван Васильевич Грозный из церкви вышел. Черный, как головня, с глазами горящими.

—  Блаженного схоронили?

—  Отпевают, — сказал Малюта.

—  Где?

—  В церкви соседней.

—  Веди.

Широко шагал государь: охрана еле поспевала народ на пути его расталкивать. Но споткнулся Божиим помыслом и на отпевание опоздал.

—  В храме Покрова, что на Рву, хоронить велю.

В самом храме.

И первым плечо под домовину подставил.

Долог был путь до храма Покрова. Менялись те, что гроб несли, но Грозный царь нес его бессменно. В придел внес, гроб опустил и рухнул перед ним на колени…

И по сей день сияют луковки храма Покрова Пресвятой Богородицы, давно уж названного храмом Василия Блаженного. И любуются им и москвичи, и гости столицы, и дети, и взрослые, христиане и магометане, иудеи и буддисты, истово верующие и неистово отрицающие. Одухотворенная красота всех равняет и всех поднимает.

Одно слово: лепота.

Поклонитесь ей. Низко поклонитесь светлой душе Блаженного всея Москвы.

Вечная память…

Никто уж и не помнит, когда впервые появился в Москве рослый худой юродивый воинской кости и осанки. Пришел босиком в лютый мороз, стоял недвижимо у паперти храма Покрова, что на Рву, ногами не перебирал, не поджимал их и даже пальцами не шевелил. Ступни большие были, растоптанные, черные то ли от грязи, то ли от мороза, но все их запомнили. Молчал, подаяния не просил, а только на разноцветье луковок храмовых крестился непрестанно да поклоны клал. Кто-то первым Васькой его назвал — откликнулся да так Василием и остался в московской памяти.

Признали скоро, в тот же день, как только Василий этот вечером все собранное им подаяние нищенке с дитем малым отдал. Этого даже главный московский юродивый Иван Большой Колпак выдержать не смог:

— Блаженный он, братия нищенская…

Так Василий и стал Василием Блаженным, вскоре потеснив и блаженством, и юродством своим Ивана

Большого Колпака, не говоря уж о колпаках малых. Да так потеснил, что и поныне известен не только в Москве, но и по всей Руси и даже за пределами ее.

Первая слава пришла к нему скоро, да нескоро покинула. В морозный солнечный день — воскресенье то было, народу на Красной площади изрядно скопилось — из Кремля стража высыпала и стала народ тот теснить, проезд освобождая. Выстроили всех в два порядка криками да батогами, и Василий Блаженный оказался в первом ряду, в который, говорят, совершенно не рвался, а попал с толпою, что у храма Покрова на Рву да на скате к Москве-реке у лотков да рыбных развалов теснилась. Мог бы и вытолкаться, да толкаться не любил, народ не обижал и всем уступал дорогу. И так доуступался, что угодил в первый ряд.

А тут как раз из Спасской башни конники появились, а за ними — санный поезд, и народ в истоптанный снег повалился: царский то был выезд. Все и попадали, особенно — в первых рядах порядков, только Василий не упал.

Как стоял, так и остался стоять, только, говорят, глаза у него огнем загорелись неистовым. И царский возок — а царь в черном был, в скорбном, опять, стало быть, кто-то из родни его помер — подле остановился, чтоб государь всея Руси на Спаса башенного перекреститься мог и шапку надеть. И пока он крестился, закричал вдруг Василий на всю примолкшую Красную площадь:

— В прохладе живешь, царь!. . От прохлад твоих народ русский уж и спокой души утерял, и прожиток живота своего, и нищими да бездомными Русь переполнилась!. . Под прохладой тогда забавы царские понимались, и народ вовсе онемел от дерзости сей. И царь онемел тож. Глянул гневно на Блаженного, но и тот, говорят, тож гневно глянул, и два гнева встретились тогда под сенью куполов церкви-невесты.

—  Потому и волосья остричь тебе некогда, что карает тебя Господь Всемилостивый за лютость твою!

В траурные дни тогда по сорок дней не стриглись, а у государя дни эти один на другой набегали. Такое не только что сам Грозный царь Иван Васильевич снести не мог, и царь милостивый не снес бы. А он вздохнул кротко, в калигу поясную полез и ефимок золотой Блаженному бросил:

—  Помолись за меня, святой человек.

И рукой махнул, чтоб поезд трогался.