История одной подстилки рассказ

Финалист квеста-конкурса «Лукоморский баттл».

В одном из панельных домов в подъезде №…, на третьем этаже возле порога … квартиры лежал коврик. Коврик был полосатым (хозяева звали его Полосатиком) и с бахромой по бокам. Со временем он пылился, забивался песком, пачкался грязью. Но хозяева регулярно его стирали и вывешивали сушиться на балкон. Из-за этого коврик чувствовал себя настоящим питомцем и членом семьи — о нём же заботились!

Каждый день коврик ждал своих хозяев и встречал их первым. Ему нравилось, что хозяева топчутся на нём перед входом в квартиру. А потом коврик снова стирали в ведре для пола. И Полосатик опять делался счастливым.

Коврик любил наблюдать за людьми в подъезде. Все жильцы были разными и жили своей, ни на чью не похожей, жизнью. За годы, проведённые на лестничной площадке, коврик видел несколько свадеб и похорон, которые, увы, проходили чаще свадеб (особую печаль вызывали молодые покойники, которые навсегда были уложены в свои гробы).

Полосатику не нравились квартиранты. Ему казалось, что в большинстве своём они народ дикий. То музыку громко слушают до позднего вечера, то шумят с друзьями, то делают ремонт, когда приходят с работы (пять вечера). Конечно, бывают нормальные люди, не позволяющие часто себе такого поведения.

***

Одним солнечным утром всё было как обычно. У коврика было хорошее настроение. Хозяева ушли на работу и учёбу; соседка из квартиры напротив повела внуков в детский сад; дедушка из соседней двушки пошёл в клуб для пенсионеров. Ну прелесть же! Коврик даже обрадовался собаке, которую соседка с пятого этажа вела на прогулку. Зверь, кстати, тоже обрадовался Полосатику. Собака схватила коврик и побежала вниз по лестнице так быстро, что хозяйка не успела догнать своего питомца и вернуть на место чужую вещь. Животное выбежало во двор через открытую настежь дверь и так обрадовалось свежему воздуху и простору, что швырнуло полосатую «игрушку» в кучу пыли и песка, которую рано-рано утром смёл дворник. Коврик уже не был нужен животному.

Собака беззаботно плескалась в зацветшей луже, когда хозяйка вывалилась из подъезда. Её не волновал питомец: всё равно мыть, пусть валяется в грязи; куда большее беспокойство вызывал соседский коврик, который лежал в пыли и блестел от слюны. Нехорошо как-то получается — считай, чужую вещь украла. Только женщина сделала пару шагов в сторону коврика, откуда-то, наверное, из-под земли появились соседские мальчишки, схватили его и побежали в дебри хрущёвок, крича что-то типа: «С этим флагом нашу команду не победить!» Глядя на веселье детей, женщина всё больше испытывала чувство вины, будто она ограбила банк. Но скажите, пожалуйста, кому хочется переживать из-за чужих вещей и делать что-то для других? Поэтому женщина огляделась вокруг, убедилась, что никакая бабушка не наблюдает за ней с целью сдать, догнала своего питомца, прицепила ошейник и с важным видом пошла гулять в противоположную от мальчишек сторону, уже позабыв о коврике.

А тем временем дети порвали коврик палкой и сделали его флагом своей суперсекретной шпионской организации. Эту функцию Полосатик выполнял до тех пор, пока бабушка одного из мальчишек не пришла за внуком. Детвора вмиг разбежалась по домам, а мальчика удерживала железная хватка его бабки. Женщина, щурясь и причмокивая, смотрела на коврик и думала: «Хороша тряпка, можно положить на выходе из подъезда. Надоело за всеми пол мыть. Может быть, ноги вытирать будут, а там гляди и чище будет».

Пролежал коврик в чужом подъезде больше двух недель. Стоит ли говорить, что пережил он за это время? Но когда вечером хозяйка шла домой с работы через тот двор, она увидела порванного, покусанного и подпалённого Полосатика, лежащего на крышке канализационного люка. Хозяйка очень удивилась. Правда, забирать его она не стала, так как зачем тащить в дом всякую грязь и старьё? Проще новое купить, чем старое отремонтировать.

Утром дворник убирал территорию дома. И когда увидел коврик, отправил его в мусорный бак, чтобы тряпка не портила вид двора.

***

Коврик был подавлен. Он не мог смириться с тем, что едет в мусоровозе, придавленный пакетами с пластиком, стеклом, очистками. Полосатик, член семьи …-ых, был использован бессовестными посторонними людьми, а родная хозяйка чуть ли не плюнула в лицо. Коврик расплакался.

Не поступайте так с ковриками. Они заслуживают лучшего.

Автор: Лилия Краева
Фото: Ксения Локонцева

20.12.2017

1 143

На холме, за пределами небольшой аккуратной деревеньки, стоял большой раскидистый дуб. Под его могучими ветвями любили бывать люди и животные.

Весной, когда на нём появлялась первая яркая зелень маленьких листиков, птицы вили на дереве гнёзда, пели свои мелодии жизни; парочки признавались в любви, вырезали свои имена и сердца со стрелами, целовались, сладко щебетали, укрывшись в тени дуба ото всех. 

Летом, под сенью его густой зелёной листвы, путники отдыхали, скрываясь от палящего белого солнца; дети лазили по дереву, строили штабы, играли, задорно смеясь. 

В начале осени под ним прятались от моросящих унылых дождей, вдыхая аромат сырой земли. А когда листья дуба меняли цвет на ярко-жёлтый, а жёлуди созревали, — деревенская детвора собирала их, составляя причудливые осенние букеты.

Зимой его голые ветви укрывали шапки искрящегося серебром белого снега, и лишь дикие животные пробегали рядом.

И снова всё повторялось. Так шли десятилетия.

Подходила к завершению очередная весна. По голубому небу медленно двигалось белое стадо пушистых облаков. Дуб был одет в плотную, светло-зелёную листву, в воздухе стоял приятный аромат луговых цветов, которые, словно пёстрое покрывало, устилали весь холм. Птицы пели в ветвях дерева. Солнце нежно ласкало тёмный ствол, нагревая его. Летний ветерок аккуратно трепал тонкие кончики могучих ветвей. Солнечные зайчики играли на молодых зеленых листьях, и, пробившись сквозь них, задорно прыгали по стволу.

Очередная влюбленная пара шла к дереву. Совсем юные. Миниатюрная девушка была еще подростком: лет шестнадцать, миловидное лицо, пухлые губки, большие глаза цвета неба, распущенные светло-русые волосы до плеч, на ней было легкое короткое белое хлопковое платье, сандалии. Юноша был постарше: лет восемнадцать, худощав и высок, волосы цвета вороньего крыла, глаза — цвета мокрой земли, на нем была жёлтая футболка и джинсовые шорты. Оба нервничали, легкий румянец украшал их щечки. Он неуверенно взял её за руку. Она засмущалась, опустила голову, но в ответ сдавила его ладонь.

Они молча подошли к дубу. Юноша достал нож из кармана, начал скрупулезно вырезать сердце на его стволе.

Девушка произнесла:

— Вань, не надо! Зачем дерево портить?!  — у неё был красивый мелодичный голос.

Парень обернулся, жёстко посмотрел на неё и серьёзно сказал:

— Люба, я завтра уезжаю. Мои родители против того, чтобы я остался жить в деревне. Как только я окончу ВУЗ — я вернусь. Я буду приезжать к тебе каждые свои каникулы. Хочу, чтобы ты всегда помнила о моих чувствах к тебе. Когда я завершу обучение — мы поженимся, — его голос был приятным глубоким.

Когда юноша закончил вырезать сердце и их имена на стволе, они сели под дуб и просидели в обнимку до утра. Любовь уснула на его плече, а Иван боялся пошевелиться, чтобы её не разбудить, сурово смотрел вглубь ночи о чём-то думая, лишь украдкой любовался лицом возлюбленной. Под утро он тоже уснул, не выпуская её ладонь из своей.

Их разбудил шум ритмично падающих капель дождя. Было уже светло, вода лишь изредка попадала на влюбленных, скрытых плотной листвой от стихии. Они, нежась в объятиях друг друга, подождали, пока ливень стихнет, и побежали наперегонки в деревню.

Люба затем часто приходила к дубу. Она нежно касалась вырезанного сердца на его стволе, слегка прикусывала нижнюю губу, её глаза блестели счастьем. А затем девушка садилась, прислонившись спиной к стволу, доставала из аккуратной оранжевой сумочки пряжу со спицами и начинала вязать, напевая разные красивые песни о любви, разлуке, природе, про себя мечтая о чём-то. Периодически её щечки вспыхивали огнём, и она смущенно их закрывала руками.

Шла поздняя осень. Дуб скинул все листья и уже готовился к зимней спячке. Холм был покрыт пожухшей коричневой травой. Местами виднелась первая поступь зимы  — лужи были затянуты наледью, а трава покрыта инеем.
      Пришла Люба, задумчивая и грустная, едва касаясь пальцами, провела по вырезанной Иваном их метки «любви», достала из сумочки вязаный разноцветный шарфик с красивой буквой «И» на концах, всхлипнула, потекли слезы. Она села под дуб, обхватила свои ноги и разрыдалась, уткнувшись в шарф.

В начале января, когда зимнее солнце было высоко,  а толстое пуховое одеяло искрящегося снега покрыло холм, они прибежали к дубу уже вместе, весело играя в снежки и смеясь. Клубы пара вырывались из их рта при каждом смешке. 

Люба укрылась от метких бросков Ивана за стволом, но судя по многочисленным белым круглым следам на её коричневой длинной дублёнки, девушка давно была убита. Яркий разноцветный шарф с белой буквой «И» был повязан поверх объёмного белого пуховика юноши. 

Иван ловко обошёл дерево, схватил девушку и повалил в снег, коварно улыбаясь. Люба звонко смеялась, поднимая облако снега и кидая его в юношу. Он схватил её руки и пригвоздил к земле, а затем поцеловал. Девушка робко ответила, её итак красное от мороза и игры лицо, стало пунцовым.

Остаток зимы к дубу никто из людей не приходил, лишь пара зайцев и несколько лис пробегали под ним.

Весной, когда почки на дереве набухли, воздух был наполнен едва уловимым ароматом зеленой травы и первых цветов, а солнце уже мягко грело, пришла Люба с букетом только что собранных первоцветов. Она нежно провела рукой по стволу дуба, прижалась к нему, обнимая. Её сердце бешено билось, казалось, готово было вырваться из её груди. Девушку переполняли чувства, которыми она хотела хоть с кем-нибудь поделиться. В тот день Любовь до наступления ночи сидела под деревом, напевая какую-то мелодию себе под нос.

Потом девушка долго не приходила к дубу, приходили другие пары: вырезали свои сердца и имена, признавались в своих чувствах, строили планы на будущее.

Лето уже подходило к концу, дерево начало скидывать листву, ночи становились прохладными. И пришла она, точнее прибежала. 

Была глубокая ночь, шёл ливень. Люба полностью промокла, голубая пижама липла к телу, лицо было перекошено злостью, в левой руке она держала топор. Правой рукой девушка с остервенением стала бить по метке любви с их именами, а затем схватила топор двумя руками и стала наносить удар за ударом по вырезанному сердцу, кроша его. Она работала топором до тех пор, пока метка не превратились в торчащие опилки, и лишь тогда Любовь, обессиленная, села под дуб и громко зарыдала. Наревевшись и успокоившись, она медленно поплелась в деревню.

Стена дождя съела фигуру девушки и шаги, словно всё случившееся было всего лишь ночным кошмаром.

Щепки торчали во все стороны, превращая часть ствола дерева в большую рану, которая, казалось, кровоточила, сок медленно тёк.

Больше года Любовь не приходила к дубу. Рана, что она нанесла ему, заросла, жизнь продолжалась. Дерево стало чахнуть. Казалось, дуб грустил.

Через одну весну она пришла к дубу вместе с Иваном. Девушка подросла, теперь это уже была молодая женщина, но она была всё так же мила, хрупка и миниатюрна. Иван возмужал, он раздался в плечах, похорошел, было в нём что-то дьявольское.

Она улыбалась, голубые глаза ярко горели от счастья. Юноша же был сдержан, задумчив и немного холоден. 

Люба произнесла, подведя его к стволу:

— Видишь, кто-то удалил нашу метку «любви». Надо новую поставить.

— Да… кто-то хорошо постарался – ответил он задумчиво, проведя рукой по рубцу на стволе, а затем одёрнул руку и грубо сказал: —  Знаешь, мы уже взрослые, как-то это по-детски — вырезать сердечки и имена на деревьях.

— Вань, тебе ведь ещё два года учиться. Я сюда приходить буду, пока тебя не будет, вспоминать о твоих чувствах, — мечтательно промолвила она.

— Моих чувствах?! – лёгкая усмешка появилась на его лице. Затем Иван опустил взгляд в землю и нехотя, грубо сказал: — Я хотел тебе вчера сказать, но ты не дала. Думаю… нам стоит расстаться.

Юноша поднял взгляд и натолкнулся на наполненные слезами глаза девушки. Её губы предательски дрожали.

Он сделал шаг назад и с раздражением нервно произнёс:

— Люба, не веди себя как ребёнок! Не делай вид, что ты и не догадывалась, когда я не приезжал больше года. Я бы и сейчас не приехал, если бы не похороны бабушки.

— Ваня, Ванечка, что ты говоришь?! Ведь я люблю тебя! Всегда любила! — не веря, почти прокричала в ответ Люба, слёзы потекли из её глаз и она прошептала: — Я ведь это вчера ночью тебе доказала.

Руки Ивана потянулись, казалось, пытаясь обнять ревущую девушку, но он резко их одёрнул, сделал ещё шаг назад и жёстко сказал:

— Я не знал, что ты меня ждала и себя для меня берегла. Глупая ты. В общем, ночью я так с тобой попрощаться хотел. Ну, в городах так принято — приятно расставаться. 

Но думаю, так даже лучше для тебя, это явно лучше, чем с каким-нибудь грубым деревенщиной на сеновале, — слегка саркастично произнёс он, и уже грубо: — Люба, будь реалисткой! Ты ведь не думала, что я на тебе женюсь и перееду жить в деревню?! Мне надо карьеру делать! Да и жена умная должна быть. А у тебя всего-то школьное образование. Ты только и умеешь, что за скотиной следить.

Она в голос разрыдалась, закрывая лицо, рот и уши руками, казалось, она не хочет и не может этого слышать.

— Да прекрати ты уже! Не выношу я женских слёз! — зло произнес Иван и пошел в деревню, пиная землю.

А Люба всё рыдала, не могла остановиться, а вскоре совсем упала на землю и уткнулась в корни дуба, заливая их слезами. Когда стемнело, она уже успокоилась, села спиной к стволу. Было прохладно, кузнечики и сверчки громко стрекотали в траве, Люба обхватила себя за ноги и произнесла: 

«И что сейчас мне делать? Как быть? Он — вся жизнь моя. Я же ради него старалась, вязать и шить научилась. В прошлом году в школу работать пошла библиотекарем, продлёнку у начальных классов веду. Скотинку нам на накопленные деньги купила. Прав Ванечка, глупая я…»  

Девушка еле встала и медленно поплелась в сторону горящих в темноте окон деревенских домов.

Иван пришёл глубокой ночью, закурил, сел в корнях дуба, упершись спиной о его ствол, уставился в небо сквозь его ветви, и заговорил:

«Знаешь, вот везёт тебе: стоишь тут, и ещё долго стоять будешь, ни о чем не думаешь, земля и дожди тебя кормят, никаких обязательств, родителей… — глубокая затяжка, выдох с клубами дыма, уходящими ввысь, молчание, а затем, едва слышно, печально:  — Я ведь люблю её. Всегда любил. Другая мне не нужна и никогда нужна не будет…

Мои родители, они… — ещё одна глубокая затяжка, выдох, а затем зло с сарказмом:  — Они нашли мне подходящую пару: молодая, красивая, избалованная лживая столичная стерва — Анжела, зато богатая. Это решит все проблемы нашей семьи. Из-за пристрастия отца к азартным играм всё заложено. Ничего не осталось. Через неделю всё должны будут пустить с молотка, и мы пойдём по миру. Поэтому они месяц назад о моей помолвке объявили, через три дня — свадьба. 

Приглянулся я этой Анжеле на свою голову, хочет она мной обладать. У богатых всё просто: увидел, захотел — купил!  — несколько глубоких затяжек, он опустил голову, выпустил клубы дыма, прищурил глаза, пытаясь разглядеть в темноте деревушку вдали, и найдя её, мечтательно грустно произнёс: — Сбежал бы я сюда. И жить бы здесь остался. Руки, ноги, голова есть — справились бы вдвоем. Люба моя… — он замолчал, ещё несколько затяжек, а затем едва слышно:  — Хотя нет, уже не моя…  — Юноша замолчал, затушил сигарету, дёрнул головой, как будто отгоняя назойливых мух, продолжил в никуда мечтательно бодро:

— Она хозяйственная, если что не так — подсказала бы, я бы старался. Я же в городе работал как проклятый, чтобы скопить нам на дом с участком, поэтому и не приезжал. На всё готов ради неё! 

А отец – гадина! – зло, почти прокричал Иван, с силой сжав до побеления костяшек кулаки. Осёкся, нервно вытащил ещё сигарету, лишь с третьей попытки смог её зажечь, несколько затяжек и затем уже более расслаблено, но с нотками злости продолжил:

  — Отец знает, как сильно я её люблю. Сказал мне, что сгорит Люба моя в своем деревянном домишке, если я не соглашусь на свадьбу, — с силой ударил рукой по корням. Ещё несколько затяжек, а затем с горечью и паузами, наполняя лёгкие дымом, успокаиваясь: 

— А ночью… я сглупил, не надо было, конечно… Но знаешь, хотелось, чтобы первый раз у меня с ней был, с той, которую люблю, а не со шлюхой-Анжелой.
      Больно, конечно, ей сделал и наговорил гадостей, но так надо было. Она мне поверить должна была. Ребятки отца наверняка наблюдают. Пусть она меня во всём винит, смотришь — от злости свою жизнь быстрее устроит, найдет себе хорошего мужа, который сможет с ней быть.

Хоть попрощался с ней. Если бы не похороны бабушки, не увидел бы её больше. Так бы и ждала меня, надеялась. Она ж такая — верная, честная, чистая — таких в городе нет…

А семья Анжелы не лыком шиты: брачный договор со мной заключили ещё до объявления помолвки. Знаешь какие там штрафы прописали? Мне за пять лет не заработать… Не хотят свои деньги терять, много их они в подготовку к свадьбе потратили. Так что стал я её собачкой на поводке, прав у меня по договору меньше, чем у хомячка в аквариуме, — Иван затушил сигарету, невольно поежился от ночной прохлады, пытаясь подавить дрожь в голосе, и подступающие слёзы прошептал:

— Так что Любовь свою я больше никогда не увижу…»

С неба полил дождь, насекомые перестали стрекотать, уступая место звону капель. Началась гроза: небо озарила яркая вспышка молнии, неистовые раскаты грома и шум ливня заполнили ночь. Казалось, сами небеса разверзлись от истории юноши и негодуют от возмущения и несправедливости.

А Иван сидел под деревом, чувствовал себя полностью разбитым, шевелиться, думать совсем не хотелось. Он решил переждать бурю под дубом.

Вспышки молнии озаряли небо, они приближались. Вторая, третья — уже ближе, прямо над ним. Молодой мужчина выглядел очень уставшим, раздавленным и был безразличен к бушующей стихии.

Молния попала в дерево и задела Ивана. Дуб вспыхнул и даже ливень не мог потушить огонь. Юноша лежал на земле, половина его лица была обезображена, он едва дышал.

Его, еле живого, нашла утром Люба, которая шла срубить дуб.

***

  Прошло три месяца была теплая осень, в воздухе стоял аромат спелых яблок, деревья окрасились в золотые, красные краски.

Любовь закинула желуди в ямки, вырытые Иваном, рядом с обугленным пеньком, что был дубом. Мужчина аккуратно их закопал, его левая сторона лица была обезображена, но он был счастлив.

Анжела отказалась от свадьбы, когда узнала, что лицо Ивана полностью восстановить не удастся, а по условиям брачного договора в этом случае ему полагалась большая компенсация. Денег хватило, чтобы семье расплатиться с долгами отца, и им с Любой даже немного осталось. Мать сразу развелась.

Иван нежно погладил Любовь по еле выступающему животу, в котором уже росла новая жизнь, нежно поцеловал и произнес: 

— Люблю тебя, жена моя.

— И я тебя, муж мой, — ответила она, поглаживая его по щеке.

А ранней весной на пне появился зеленый росток, и ещё несколько молодых дубков проклюнулись на холме.

03.05.2018г.

История литературной легенды, ставшей мемом — в соцсетях много лет пишут свои пронзительные пародии вроде «Пиво закончилось, деньги тоже».

Эрнест Хемингуэй — один из самых известных писателей 20-го века, автор произведений «Старик и море», «Прощай, оружие» и «По ком звонит колокол». Американец за свои работы получал и Пулитцеровскую премию, и Нобелевскую премию по литературе. Но в интернете Хемингуэй больше известен как автор «самого короткого рассказа, способного растрогать любого».

Правда, нет ни одного доказательства, что писатель действительно придумывал подобный рассказ. Считается, что это легенда, придуманная уже в 1990-е годы. Но наследие Хемингуэя живёт: на одну историю про «ботиночки, неношеные» приходится несколько сотен грустных сиквелов, превративших байку в мем.

Шесть слов и неношеные ботиночки

История, на которую можно натолкнуться до сих пор, много лет расходится по соцсетям в виде текста или картинок. Порой детали меняются, но «классическая» версия на русском языке звучит так.

Однажды Эрнест Хемингуэй поспорил, что сможет написать самый короткий рассказ, способный растрогать любого. Он выиграл спор: «Продаются детские ботиночки. Неношеные» (в оригинале — «For sale: baby shoes, never worn»).

Иногда спор заменяется на некий «конкурс коротких рассказов» или просто «Хемингуэя попросили». Но суть остаётся неизменной: автор в шести словах (на русском языке — в четырёх) описал грустную историю о потере ребёнка, после которой родителям пришлось продать ставшую ненужной обувь.

Наиболее подробно о споре Хемингуэя рассказал в своей книге литературный агент Питер Миллер, опираясь на слова «авторитетного газетчика». Писатель якобы придумал историю о ботиночках за «Алгонкинским круглым столом». Так называли влительную группу нью-йоркских писателей, актёров, сценаристов и комиков, которые с 1919 по 1929 год почти каждый день обедали вместе в отеле Algonquin.

Правда, сами они называли себя иначе — «Порочный круг». «Алгокинский круглый стол» считается самым известным литературным кругом в истории США. За ланчем участники группы устраивали многочисленные споры и челленджи. Миллер утверждает, что там и появилась история про ботиночки — Хемингуэй выиграл в споре и забрал все поставленные деньги (около 10 долларов с человека).

«Алгокинский круглый стол». Картина, висящая в ресторане отеля Algonquin

Считается, что этот случай олицетворяет весь стиль Хемингуэя: краткий, но насыщенный смыслом. Проблема в том, что почти наверняка эта история — вымысел. А если и правда, то американский писатель додумался до «самого короткого трогательного рассказа» далеко не первым.

Вымысел или плагиат

В 2010 году Грегори Салливан, преподаватель университета Джонса Хопкинса, запустил сайт Quote Investigator. Его идея была простой: проверить популярные в интернете цитаты известных людей и выяснить, говорили ли они что-то подобное или нет. В какой-то момент Салливан дошёл до Хемингуэя и «ботиночек».

Создатель Quote Investigator изучил архивы и понял, что «самый трогательный короткий рассказ» встречался задолго до начала карьеры Хемингуэя. Например, в 1910 году в газете The Spokane Press вышла статья «Трагедия со смертью младенца раскрылась во время распродажи». На тот момент будущему обладателю Нобелевской премии было всего 10 лет.

Мир — переплетение радости и печали, непрерывная игра комедии и трагедии. И даже в повседневной жизни встречаются небольшие детали, в которые вплетены трогательные истории.

В прошлую субботу в местной газете появилось объявление: «Продаю детскую одежду ручной работы и кроватку. Никогда не использовались». Возможно, это мало что значит для обычного читателя. Но для матери, которая часами искала вещи для будущего ребёнка, это означает огромную горечь.

вырезка из The Spokane Press

В 1917 году автор Уилльям Кейн написал статью о «мощных коротких произведениях» в журнале для литературных работников. Одним из примеров был рассказ из четырёх слов: «Little Shoes, Never Worn» («Ботиночки, неношеные»). В этой версии обувь раздавали бесплатно: так её хозяева пытались восполнить потерю тем, что хотя бы другой ребёнок получит ботиночки.

В 1921 году история появилась в качестве примера «пронзительной драматургии» в изданиях Life и Boston Globe. Связь с Хемингуэем появилась только в книге Питера Миллера в 1991 году — спустя 30 лет после смерти писателя.

Авторы сайта Snopes, где опровергают интернет-фейки, тоже не нашли реальных связей «самого короткого трогательного рассказа» и Хемингуэя. А создатель Quote Investigator в 2017 году выпустил книгу со своими расследованиями под названием «Хемингуэй этого не говорил».

От легенды к мему

Несмотря ни на что, легенда о писателе вдохновила пользователей соцсетей на многочисленные шутки и мемы. В 2007 году The Guardian попросил современных писателей придумать свои трогательные рассказы. Также есть англоязычный сайт «Six Word Stories», отсылающий к «спору» Хемингуэя.

В России историю про писателя вспоминают, когда видят что-то очень грустное. Например, драматичные переписки, рекламы или новости.

Данная история была предназначена для публикации в альманахе «Юный комбайнер». Но альманах был закрыт, штат распущен, редакторский стол пропит, а рукописи утеряны. Единственный рассказ вы можете прочитать ниже.

***

Стасик любил ездить с родителями в деревню к бабушке и дедушке. В деревне хорошо — полная свобода. Чего хочешь — то и делай.

Вот и в этот раз в конце жаркого июня они всей семьей уехали на целую неделю в деревню.

Это ж какое удовольствие — встаешь рано утром, а бабушка уже напекла блинов. Побегал с друзьями до обеда, а бабушка уже напекла шаньги и настряпала пирогов. Как говорится — «жить хорошо».

Только вот к вечеру второго дня Стасик вдруг почувствовал, что у него разболелся живот. Не очень сильно, но неприятно.

— Мам, у меня живот болит, — сказал Стасик, показывая пальцем на то место, где было больнее всего.

Мама потрогала живот рукой.

— Ты в туалет по большому когда в последний раз ходил?

— Перед тем, как поехать к бабушке, вчера рано утром.

— Все понятно. Давай, дуй в туалет.

— Мам, там уже темновато. Пошли со мной. Постоишь возле двери.

Деревенский туалет, что находился в огороде, был для Стасика самой настоящей проблемой. Это когда он был маленький, он запросто ходил в горшок и не было никаких проблем.

А теперь ему нужно ходить по-взрослому. Это дома хорошо — сел, посидел, сделал дело. А в деревенском туалете всё не так.

Во-первых, там нужно принять положение, которое очень похоже на танец «вприсядку», который Стасик хорошо изучил в детском саду. А во-вторых, там не нужно дрыгать ногами, а наоборот — нужно попытаться усидеть на ногах над большой дыркой в полу.

А еще при этом нужно смотреть, чтобы в эту дырку попасть, не испачкав штаны. Короче, про какое-то расслабление и речи нет.

Стасик зашел в туалет, оставив дверь полуоткрытой.

— Отвернись, — сказал он матери, которая придерживала дверь, дабы Стасику было не очень темно.

Стасик занял положение и начал ждать.

Мама тоже ждала. Подошла бабушка, чтобы узнать — свершилось ли.

Стасик сидел, надеясь на чудо, а мама с бабушкой тихо разговаривали.

— Если сегодня не сходит, будем туда ему свечку ставить, — едва слышно, но отчетливо сказала мама.

— Правильно, — поддакнула бабушка. — Я завтра утром до аптеки сбегаю.

— Ну, как, получается? — громко спросила мама у Стасика.

— Нет, — сказал Стасик плаксивым голосом. — Мне кажется, живот перестал уже болеть.

— Ладно, пойдем в дом.

Стасик долго не мог уснуть. Подслушанный разговор про свечку не давал ему покоя. Он прекрасно знал, где у бабушки свечки. В серванте они лежат на самом видном месте. И Стасик даже знает зачем они. «Когда Чубайс свет выключит, будем свечки зажигать» — часто говорила бабушка.

Представив, как он лежит на кровати, а мама ему вставляет свечку, Стасик тихо завыл. Ну, а уж коли это свечка, то ее наверняка зажгут.

Стало еще грустнее, когда он представил себя в виде большого праздничного торта, в котором одиноко торчит горящая свеча. И еще расплавившийся воск капает.

От такой картины Стасик завыл в голос.

Мама проснулась.

— Ты чего ревешь?

— Мам, а давай вы не будете мне свечку ставить, я завтра утром рано встану и сам в туалет схожу.

— Конечно не будем, — успокоила его мама, — самому и надо сходить.

Немного успокоившись и повозившись на своем маленьком диване, Стасик уснул.

Проснувшись утром от разговоров на кухне, он соскочил с дивана, надел штаны с майкой и быстро побежал на улицу.

— Иди давай в туалет, — подмигнул ему дед, широко улыбаясь, — я тебе там трон сделал.

Стасик подбежал к туалету, открыл дверь и действительно увидел «трон». На дырке стояло перевернутое ведро без дна, поверх которого был положен обернутый мягкий поролоном круг.

«Так ведь это у деда самый настоящий унитаз получился!» — радостно догадался Стасик.

Пять минут — и дело сделано.

Как никогда радостный, Стасик выбежал из туалета.

— Ну, как тебе вунитаз? — спросил дед.

— Круто, деда! Всё получилось!

— Ну, вот. Сразу б сказал, что ты без этого не можешь, я б сразу и сделал. А то ведь оно видишь как, и ни туда, и ни здесь. А вот если бы, то в самый раз.

Стасик забежал в дом.

— Мам, не надо свечку! Всё нормально! Баб, прибереги свечки для Чубайса!

— Чего?

— А есть что есть? Я уже проголодался.

— Сейчас блины будут. Во что макать будешь — в масло или в варенье?

Баба Маня жизнь прожила долгую, трудную. Девяносто восемь, почитай, исполнилось, когда на погост её понесли. Пятерых детей подняла, семнадцать внуков вынянчила, да правнуков с десяток. Все на её коленях пересидели до единого, ступени крыльца стёрты были добела от множества ног и ножек, что бегали и ступали по нему за все эти годы, всех принимала старая изба, которую ещё до войны поставил муж бабы Мани — Савелий Иваныч.

В сорок первом ушёл он на фронт да там и сгинул, пропал без вести в сорок третьем, где-то под Сталинградом, холодной суровою зимою. Баба Маня, тогда ещё просто Маня, вдовой осталась, с детьми мал-мала меньше. До последнего дня своей жизни, однако, ждала она своего Савоньку, не теряла надежды, что он жив, часто выходила к палисаднику и стояла, всматриваясь вдаль, за околицу — не спускается ли с пригорка знакомая фигура. Но не пришёл Савелий Иваныч, теперь уж там, чай, встретились.

Но не только мужа проводила на войну баба Маня, а и старшего сына своего — Витеньку. Ему об тот год, как война началась, восемнадцатый годок пошёл. В сорок втором ушёл добровольцем, а в сорок пятом встретил Победу в Берлине. Домой вернулся живым на радость матери. Ну а младшей Иринке тогда всего два годика исполнилось, последышем была у родителей. Мане под сорок уж было, как Ирка народилась.

Война шла по земле…Всяко бывало, и голодно, и холодно, и тоска душу съедала и неизвестность. Однако выстояли, все живы остались, окромя отца.

Когда пришла пора бабе Мане помирать, то ехать в город в больницу она категорически отказывалась.

— Сколь мне той жизни-то осталось? Сроду в больницах не бывала, дайте мне в родной избе Богу душу отдать.

Дети о ту пору сами уже стариками стали, внуки тоже в делах да заботах, ну и вызвалась за прабабкой доглядывать правнучка Мила. Больно уж она прабабушку свою любила, да и та её среди других правнуков выделяла, хоть и старалась не показывать того.

Приехала Мила, которой тогда девятнадцать исполнилось, в деревню, в бабыманин дом. Ну и остальная родня чем могла помогала, кто продуктов им привезёт, кто на выходных приедет с уборкой помочь. Так и дело пошло. Баба Маня не вставала, лежала на подушках строгая, задумчивая, ровно что тревожило её.

Подойдёт к ней Милочка, постоит, поглядит, спросит:

— Чего ты, бабуленька? Что тебе покоя не даёт? О чём всё думаешь?

— Да что, милая, я так… Жизнь вспоминаю.

— Ну вот что, давай-ка чаю пить.

Принесёт Мила чашки, варенье да печенья, столик подвинет ближе и сама тут же пристроится. Потечёт у них разговор задушевный, повеселеет бабушка, и Миле спокойно.

Но с каждым днём всё больше бабушка слабела, всё чаще молчала, да думала о чём-то, глядя в окно, за которым стоял старый колодец. Выкопал его тоже Савелий, муж её, тогда же, когда и избу поднимали. Теперь-то уж не пользовались им, вода в избе была нынче, все удобства. Но засыпать колодец не стали, на добрую память о прадедушке оставили.

И вот в один из весенних дней, когда приближался самый великий из праздников — День Победы, подозвала баба Маня правнучку к себе и рукой на стул указала, садись, мол. Присела Мила.

— Что ты, бабонька? Хочешь чего? Может кашки сварить?

Помотала баба Маня головой, не хочу, мол, слушай.

— Праздник скоро, — с придыханием начала баба Маня, — Ты знаешь, Мила, что для меня нет его важнее, других праздников я и не признаю, окромя него. Так вот, вчерась Савонька ко мне приходил. Да молчи, молчи, мне и так тяжело говорить-то, болит в груди, давит чего-то. Приходил молодой, такой каким на фронт уходил. Скоро, бает, увидимся, Манюша. Знать недолго мне осталось.

И вот что хочу я тебе поведать, Милочка, ты слушай внимательно. Никому в жизни я этой истории не рассказывала доселе. А теперь не могу молчать, не хочу я, Милочка, с собой эту тяжесть уносить. Не даёт она мне покоя. Вот как дело, значит, было…

У Савелия в лесу заимка была, охотился он там бывало, ну и избушка небольшая имелась. Как на войну я сына да мужа проводила, так и сама научилась на зайцев да на птиц силки ставить. Уходила в лес с утра, в избушке всё необходимое хранила для разделки, а на другой день проверять силки ходила.

И вот однажды прихожу я как обычно к избушке, захожу, и чую — есть кто-то там. Ой, испужалась я до чего! Может беглый какой, дезертир. Тогда были и такие. А то вдруг медведь, а у меня ничего с собой и нет. Нащупала я в углу избы лопату, выставила её вперёд себя да пошла тихонько в тот тёмный угол, где копошилось что-то.

Вижу, тёмное что-то, грязное, а оконце в избе махонькое, да и то света почти не пропускает, под самым потолком оно. Замахнулась я лопатой-то, и тут гляжу, а это человек. Ба, думаю, чуть не убила, а самой страшно, кто ж такой он. Может из наших партизан кто?

— Ты кто такой? — спрашиваю я у него.

Молчит.

— Кто такой, я тебе говорю? — а сама снова лопату подняла и замахнулась.

А он в угол зажался, голову руками прикрывает. Вижу, руки у него все чёрные, в крови что ли. И лицо не лучше.

— А ну, — говорю, — Вылазь на свет Божий.

Он, как сидел, так и пополз к выходу, а сам всё молчит. И вот вышли мы так за дверь и вижу я, Господи помилуй, да это ж никак немец? Откуда ему тут взяться? А молоденький сам, мальчишка совсем, волосы светлые, белые почти, как у нашего Витюши, глаза голубые, худой, раненый. Стою я так напротив него и одна мысль в голове:

— Прикончить его тут же, врага проклятого.

А у самой защемило что-то на сердце, не смогу. Годков-то ему и двадцати нет поди, ровно как и моему сыну, который тоже где-то воюет. Ой, Мила, ой, тяжко мне сделалось, в глазах потемнело. А этот вражина-то, значит, сидит, сил нет у него, чтобы встать, и твердит мне на своём варварском наречьи:

— Не убивайт, не убивайт, фрау!

И не смогла я, Мила, ничего ему сделать. Больше того скажу я тебе. Взяла я грех на душу — выхаживать его принялась. Ты понимаешь, а? Мои муж с сыном там на фронте врага бьют, а я тут в тылу выхаживаю его проклятого! А во мне тогда материнское сердце говорило, не могу я этого объяснить тебе, дочка, вот появятся у тебя детушки и может вспомнишь ты свою прабабку старую, дурную, и поймёшь…

Тайком стала я ему носить еды маленько, картошину, да молока кружку. Раны его перевязала. Наказала из избушки носу не казать. Приволокла соломы из дому да тулупчик старенький, ночи уже холодные совсем стояли, осень ведь. Благо ни у кого подозрений не вызвало, что в лес я хожу, я ведь и до того ходила на заимку.

А на душе-то кошки скребут, что я творю? Сдать надо мне его, пойти куда следует.

— Всё, — думаю с вечера, — Завтра же пойду к председательше Клавдии.

А утром встану и не могу, Милка. Не могу, ноги нейдут…

Дни шли, немец болел сильно, горячка была у него, раны гноились. Так я что удумала. В село соседнее пошла, там фельшерица была, выпросила у ей лекарство, мол, дочка вилами руку поранила, надо лечить. И ведь никто не проверил, не узнал истины. А я тому немцу лекарство унесла. Пока ходила эдак-то к нему, говорили мы с ним. Он по нашему сносно балакал, не знаю уж где научился.

Звали его Дитер. И рассказывал он про их хозяйство там, в Германии ихней, про мать с отцом, про младших братьев. Ведь всё как у нас у них. Зачем воевали?… Слушала я его и видела их поля, семью его, как будто вживую. И так мне мать его жалко стало. Ведь она тоже сына проводила, как и я, и не знает где-то он сейчас.

Может и мой Витенька сейчас вот так лежит где-то, раненый, немощный. Может и ему поможет кто-то, как я этому Дитеру помогаю. Ох, Мила, кабы кто узнал тогда, что я делала, так пошла бы я под расстрел. Вот какой грех на мне, доченька. Тряслась я что лист осиновый, а ноги сами шли на заимку.

И вот в один из дней в деревню к нам партизаны пришли. Вот тогда я по-настоящему испугалась. Задками, огородами, вышла я из деревни, да бегом на заимку, в избушку свою.

— Вот что, Дитер, — говорю я своему немцу, — Уходить тебе надо! Иначе и меня с детьми погубишь и сам погибнешь. Что могла, сделала я для тебя, уходи.

А он слабый ещё совсем, жар у его, сунула я ему с собой еды немного да и говорю:

— Сначала я уйду, а потом ты тихонько выходи и уходи, Дитер.

А он глядел на меня, глядел, а потом за пазуху полез. Я аж похолодела вся.

— Ну, — думаю, — Дура ты, Маня, дура, у него ведь оружие есть наверняка. Порешит он тебя сейчас.

А он из-за пазухи достал коробочку, навроде шкатулки махонькой и говорит:

— Смотри, фрау.

И мне показывает. Я ближе подошла, а там бумажка с адресом и фотография.

— Мама, — говорит он мне, и пальцем на женщину тычет, что на фото.

Потом сунул мне в руки эту коробочку и говорит:

— Адрес тут. Когда война закончится, напиши маме. Меня убьют. Не приду домой. А ты напиши, фрау. Мама знать будет.

Взяла я эту коробчонку, а сама думаю, куда деть её, а ну как найдут? Постояли мы с ним друг напротив друга, поглядели. А после, уж не знаю, как это получилось, само как-то вышло, подняла я руку и перекрестила его. А он заревел. Горько так заревел. Руку мою взял и ладонь поцеловал. Развернулась я и побежала оттуда. Бегу, сама ничего от слёз не вижу.

— Ах ты ж , — думаю, — Война проклятая, что ж ты гадина наделала?! Сколько жизней покалечила. Сыновья наши, мальчишки, убивать идут друг друга, вместо того, чтобы хлеб растить, жениться.

Тут слышу, хруст какой-то, ветки хрустят, за кустами мужики показались, и узнала я в них наших, тех, что в деревню пришли недавно.

— Что делать?

И я нож из кармана вытащила, да ногу себе и резанула. Тут и они подошли.

— Что тут делаешь? Чего ревёшь?

— Да на заимку ходила, силки проверяла, да вот в потёмках в избе наткнулась на железку, порезалась, больно уж очень.

— Так чего ты бежишь? Тут перевязать надобно, — говорит один из них и ближе подходит.

— Да я сама, сама, — отвечаю. С головы платок сняла да и перемотала ногу-то.

Ну и бегом от них в деревню. А они дальше, в лес пошли.

Мила слушала прабабушку, раскрыв рот, и забыв про время. Ей казалось, что смотрит она фильм, а не про жизнь настоящую слушает. Неужели всё это с её бабой Маней произошло?

— А дальше что, бабуля? Что с Дитером стало?

— Не знаю, дочка, может и ушёл, а может наши его тогда взяли. Он больно слабый был, вряд ли смог уйти. Да и я тогда выстрелы слышала, когда из леса-то на опушку вышла. Думаю, нет его в живых.

— А что же стало с той шкатулкой? Ты написала его матери?

— Нет, дочка, не написала. Времена тогда были страшные, боялась я. Ну а после, когда много лет прошло, порывалась всё, да думала, а надо ли прошлое бередить? Так и лежит эта шкатулка с тех пор.

— Так она цела? — подскочила Мила, — Я думала, ты уничтожила её.

— Цела, — ответила бабушка, — И спрятала я её на самом видном месте. Долго я думала куда мне её деть, а потом и вспомнила, как мне ещё отец мой говорил, мол хочешь что-то хорошо укрыть — положи на видное место. Вот у колодца я её и закопала ночью. Там много ног ходило, землю быстро утоптали, отполировали даже. А я до сих пор помню, где именно она лежит.

— А покажешь мне?

— Покажу.

В тот же день Мила принялась копать. Было это нелегко. Земля и вправду была отполирована и тверда, словно бетон. Но мало-помалу дело шло, и через какое-то время Мила с трепетом достала на свет , завёрнутую в тряпицу, небольшую деревянную коробочку. Ночью, когда бабушка уже спала, Мила сидела за столом и разглядывала тронутую временем, но всё же довольно хорошо сохранившуюся фотографию женщины средних лет и жёлтый сложенный кусочек бумаги с адресом.

Бабы Мани не стало десятого мая. Она встретила свой последний в жизни Праздник Победы и тихо отошла на заре следующего дня. Душа её теперь была спокойна, ведь она исповедала то, что томило её многие годы. Невыполненное обещание, данное врагу.

Мила нашла Дитера. Невероятно, но он был жив, и все эти годы он помнил фрау Марию, которая спасла ему жизнь. Жил он по тому же адресу, что был указан на клочке бумаги, отданной бабе Мане в том далёком сорок третьем. У него было четверо детей, два сына и две дочери, одну из дочерей он назвал Марией, в честь русской женщины. Милу пригласили в гости и она, немного посомневавшись, всё же поехала. Она увидела вживую и Дитера, и его детей, и внуков.

Теперь над их головами было мирное небо, они были не врагами, но сердца помнили то, что забыть нельзя, чтобы никогда больше не повторилось то, что было. Говорят, что воюют политики, а гибнут простые люди, наверное так оно и есть. Многое минуло с той поры, поросло травой, стало памятью. Наши Герои всегда будут живы в наших сердцах.

А жизнь идёт. И надо жить. И никогда не знаешь, где встретит тебя твоя судьба. Любовь не знает слова «война». Милу она встретила в доме Дитера. Спустя год она вышла замуж за его внука Ральфа. Вышло так, что тогда на лесной глухой заимке её прабабушка Мария решила судьбу своей правнучки..

Мать пела у колыбели своего ребенка; как она горевала, как боялась, что он умрет! Личико его совсем побледнело, глазки были закрыты, дышал он так слабо, а по временам тяжело-тяжело переводил дух, точно вздыхал…

И сердце матери сжималось еще больнее при взгляде на маленького страдальца.

Вдруг в дверь постучали, и вошел бедный старик, закутанный во что-то вроде лошадиной попоны, — попона ведь греет, а ему того и надо было: стояла холодная зима, на дворе все было покрыто снегом и льдом, а ветер так и резал лицо.

Видя, что старик дрожит от холода, а дитя задремало на минуту, мать отошла от колыбели, чтобы налить для гостя в кружку пива и поставить его погреться в печку. Старик же в это время подсел к колыбели и стал покачивать ребенка. Мать опустилась на стул рядом, взглянула на больного ребенка, прислушалась к его тяжелому дыханию и взяла его за ручку.

— Ведь я не лишусь его, не правда ли? — сказала она. — Господь не отнимет его у меня!

Старик — это была сама Смерть — как-то странно кивнул головою; кивок этот мог означать и да и нет. Мать опустила голову, и слезы потекли по ее щекам… Скоро голова ее отяжелела, — бедная не смыкала глаз вот уже три дня и три ночи… Она забылась сном, но всего лишь на минуту; тут она опять встрепенулась и задрожала от холода.

— Что это!? — воскликнула она, озираясь вокруг: старик исчез, а с ним и дитя; старик унес его.

В углу глухо шипели старые часы; тяжелая, свинцовая гиря дошла до полу… Бум! И часы остановились.

Бедная мать выбежала из дома и стала громко звать своего ребенка. .

На снегу сидела женщина в длинном черном одеянии, она сказала матери:

— Смерть посетила твой дом, и я видела, как она скрылась с твоим малюткой. Она носится быстрее ветра и никогда не возвращает, что раз взяла!

— Скажи мне только, какою дорогой она пошла! — сказала мать. — Только укажи мне путь, и я найду ее!

— Я знаю, куда она пошла, но не скажу, пока ты не споешь мне всех песенок, которые певала своему малютке! — сказала женщина в черном. — Я очень люблю их. Я уже слышала их не раз, — я ведь Ночь и видела, как ты плакала, напевая их!..

— Я спою тебе их все, все! — отвечала мать. — Но не задерживай меня теперь, мне надо догнать Смерть, найти моего ребенка!

Ночь молчала, и мать, ломая руки и заливаясь слезами, запела. Много было спето песен — еще больше пролито слез. И вот Ночь промолвила:

— Ступай направо, прямо в темный сосновый бор; туда направилась Смерть с твоим ребенком!

Дойдя до перекрестка в глубине бора, мать остановилась. Куда идти теперь? У самого перекрестка стоял голый терновый куст, без листьев, без цветов; была ведь холодная зима, и он почти весь обледенел.

— Не проходила ли тут Смерть с моим ребенком?

— Проходила! — сказал терновый куст. — Но я не скажу, куда она пошла, пока ты не отогреешь меня на своей груди, у своего сердца. Я мерзну и скоро весь обледенею.

И она крепко прижала его к своей груди. Острые шипы глубоко вонзились ей в тело, и на груди ее выступили крупные капли крови… Зато терновый куст зазеленел и весь покрылся цветами, несмотря на холод зимней ночи, — так тепло у сердца скорбящей матери! И терновый куст указал ей дорогу.

Она привела мать к большому озеру; нигде не было видно ни корабля, ни лодки. Озеро было слегка затянуто льдом; лед этот не выдержал бы ее и в то же время он не позволял ей пуститься через озеро вброд; да и глубоко было! А ей все-таки надо было переправиться через него, если она хотела найти своего ребенка. И вот мать приникла к озеру, чтобы выпить его все до дна; это невозможно для человека, но несчастная мать верила в чудо.

— Нет, из этого толку не будет! — сказало озеро. — Давай-ка лучше сговоримся! Я собираю жемчужины, а таких ясных и чистых, как твои глаза, я еще и не видывало. Если ты согласна выплакать их в меня, я перенесу тебя на тот берег, к большой теплице, где Смерть растит свои цветы и деревья: каждое растение — человеческая жизнь!

— О, чего я не отдам, чтобы только найти моего ребенка! — сказала плачущая мать, залилась слезами еще сильнее, и вот глаза ее упали на дно озера и превратились в две драгоценные жемчужины. Озеро же подхватило мать, и она одним взмахом, как на качелях, перенеслась на другой берег, где стоял огромный диковинный дом. И не разобрать было — гора ли это, обросшая кустарником и вся изрытая пещерами, или здание; бедная мать, впрочем, и вовсе не видела его, — она ведь выплакала свои глаза.

— Где же мне найти Смерть, похитившую моего ребенка? — проговорила она.

— Она еще не возвращалась! — отвечала старая садовница, присматривавшая за теплицей Смерти. — Но как ты нашла сюда дорогу, кто помог тебе?

— Господь Бог! — отвечала мать. — Он сжалился надо мною, сжалься же и ты! Скажи, где мне искать моего ребенка?

— Да я ведь не знаю его! — сказала женщина. — А ты слепая! Сегодня в ночь завяло много цветов и деревьев, и Смерть скоро придет пересаживать их. Ты ведь знаешь, что у каждого человека есть свое дерево жизни или свой цветок, смотря по тому, каков он сам. С виду они совсем обыкновенные растения, но в каждом бьется сердце. Детское сердечко тоже бьется; обойди же все растения — может быть, ты и узнаешь сердце своего ребенка. А теперь, что ж ты мне дашь, если я скажу тебе, как поступать дальше?

— Мне нечего дать тебе! — отвечала несчастная мать. — Но я готова пойти для тебя на край света!

— Ну, там мне нечего искать! — сказала женщина. — А ты вот отдай-ка мне свои длинные черные волосы. Ты сама знаешь, как они хороши, а я люблю хорошие волосы. Я дам тебе в обмен свои седые; это все же лучше, чем ничего!

— Только-то? — сказала мать. — Да я с радостью отдам тебе свои волосы!

И она отдала старухе свои прекрасные, черные волосы, получив в обмен седые.

Потом она вошла в огромную теплицу Смерти, где росли вперемежку цветы и деревья; здесь цвели под стеклянными колпаками нежные гиацинты, там росли большие, пышные пионы, тут — водяные растения, одни свежие и здоровые, другие — полузачахшие, обвитые водяными змеями, стиснутые клешнями черных раков. Были здесь и великолепные пальмы, и дубы, и платаны; росли и петрушка и душистый тмин. У каждого дерева, у каждого цветка было свое имя; каждый цветок, каждое деревцо было человеческою жизнью, а сами-то люди были разбросаны по всему свету: кто жил в Китае, кто в Гренландии, кто где. Попадались тут и большие деревья, росшие в маленьких горшках; им было страшно тесно, и горшки чуть-чуть не лопались; зато было много и маленьких, жалких цветочков, росших в черноземе и обложенных мхом, за ними, как видно, заботливо ухаживали, лелеяли их. Несчастная мать наклонялась ко всякому, даже самому маленькому, цветочку, прислушиваясь к биению его сердечка, и среди миллионов узнала сердце своего ребенка!

— Вот он! — сказала она, протягивая руку к маленькому голубому крокусу, который печально свесил головку.

— Не трогай цветка! — сказала старуха. — Но стань возле него и, когда Смерть придет — я жду ее с минуты на минуту, — не давай ей высадить его, пригрози вырвать какие-нибудь другие цветы. Этого она испугается — она ведь отвечает за них перед Богом; ни один цветок не должен быть вырван без его воли.

Вдруг пахнуло леденящим холодом, и слепая мать догадалась, что явилась Смерть.

— Как ты нашла сюда дорогу? — спросила Смерть. — Как ты могла опередить меня?

— Я мать! — отвечала та.

И Смерть протянула было свою длинную руку к маленькому нежному цветочку, но мать быстро прикрыла его руками, стараясь не помять при этом ни единого лепестка. Тогда Смерть дохнула на ее руки; дыхание Смерти было холоднее северного ветра, и руки матери бессильно опустились.

— Не тебе тягаться со мною! — промолвила Смерть.

— Но Бог сильнее тебя! — сказала мать.

— Я ведь только исполняю его волю! — отвечала Смерть. — Я его садовник, беру его цветы и деревья и пересаживаю их в великий райский сад, в неведомую страну, но как они там растут, что делается в том саду — об этом я не смею сказать тебе!

— Отдай мне моего ребенка! — взмолилась мать, заливаясь слезами, а потом вдруг захватила руками два великолепных цветка и закричала:

— Я повырву все твои цветы, я в отчаянии!

— Не трогай их! — сказала Смерть. — Ты говоришь, что ты несчастна, а сама хочешь сделать несчастною другую мать!..

— Другую мать! — повторила бедная женщина и сейчас же выпустила из рук цветы.

— Вот тебе твои глаза! — сказала Смерть. — Я выловила их из озера — они так ярко блестели там; но я и не знала, что это твои. Возьми их — они стали яснее прежнего — и взгляни вот сюда, в этот глубокий колодец! Я назову имена тех цветков, что ты хотела вырвать, и ты увидишь все их будущее, всю их земную жизнь. Посмотри же, что ты хотела уничтожить!

И мать взглянула в колодец: отрадно было видеть, каким благодеянием была для мира жизнь одного, сколько счастья и радости дарил он окружающим! Взглянула она и на жизнь другого — и увидела горе, нужду, отчаяние и бедствия!

— Обе доли — Божья воля! — сказала Смерть.

— Который же из двух — цветок несчастья и который — счастья? — спросила мать.

— Этого я не скажу! — отвечала Смерть. — Но знай, что в судьбе одного из них ты видела судьбу своего собственного ребенка, все его будущее!

У матери вырвался крик ужаса.

— Какая же судьба ожидала моего ребенка? Скажи мне! Спаси невинного! Спаси мое дитя от всех этих бедствий! Лучше возьми его! Унеси его в царство божье! Забудь мои слезы, мои мольбы, все, что я говорила и делала!

— Я не пойму тебя! — сказала Смерть. — Хочешь ты, чтобы я отдала тебе твое дитя или чтобы унесла его в неведомую страну?

Мать заломила руки, упала на колени и взмолилась творцу:

— Не внемли мне, когда я прощу о чем-либо, несогласном с твоею всеблагою волей! Не внемли мне! Не внемли мне!

И она поникла головою…

А Смерть понесла ее ребенка в неведомую страну.

I

Росла в лесу дикая яблоня; осенью упало с неё кислое яблоко. Птицы склевали яблоко, поклевали и зёрнышки.

Одно только зёрнышко спряталось в землю и осталось.

Зиму пролежало зёрнышко под снегом, а весной, когда солнышко пригрело мокрую землю, зерно стало прорастать: пустило вниз корешок, а кверху выгнало два первых листика. Из промеж листочков выбежал стебелёк с почкой, а из почки, наверху, вышли зелёные листики. Почка за почкой, листик за листиком, веточка за веточкой — и лет через пять хорошенькая яблонька стояла на том месте, где упало зёрнышко.

Пришёл в лес садовник с заступом, увидал яблоньку и говорит: «Вот хорошее деревцо, оно мне пригодится».

Задрожала яблонька, когда садовник стал её выкапывать, и думает: «Пропала я совсем!» Но садовник выкопал яблоньку осторожно, корешков не повредил, перенёс её в сад и посадил в хорошую землю.

II

Загордилась яблонька в саду: «Должно быть, я редкое дерево, — думает она, — когда меня из лесу в сад перенесли», — и свысока посматривает вокруг на некрасивые пеньки, завязанные тряпочками; не знала она, что попала в школу.

На другой год пришёл садовник с кривым ножом и стал яблоньку резать.

Задрожала яблонька и думает: «Ну, теперь-то я совсем пропала».

Срезал садовник всю зелёную верхушку деревца, оставил один пенёк, да и тот ещё расщепил сверху; в трещину воткнул садовник молодой побег от хорошей яблони; закрыл рану замазкой, обвязал тряпочкой, обставил новую прищепку колышками и ушёл.

III

Прихворнула яблонька; но была она молода и сильна, скоро поправилась и срослась с чужой веточкой.

Пьёт веточка соки сильной яблоньки и растёт быстро: выкидывает почку за почкой, лист за листком, выгоняет побег за побегом, веточку за веточкой, и года через три зацвело деревцо бело-розовыми душистыми цветами.

Опали бело-розовые лепестки, и на их месте появилась зелёная завязь, а к осени из завязи сделались яблоки; да уж не дикие кислицы, а большие, румяные, сладкие, рассыпчатые!

И такая-то хорошенькая удалась яблонька, что из других садов приходили брать от неё побеги для прищеп.