Итоговое сочинение тексты для прочтения маленькие

ОН УБИЛ МОЮ СОБАКУ (Юрий Яковлев)
(1)Он стоял на пороге директорского кабинета, и руку ему оттягивал большой чёрный портфель в белых трещинках. (2)Кожаная ручка оторвана, держится на одном ушке, и портфель достаёт почти до полу.
(3)Директор школы оглядывал мальчика и мучительно пытался вспомнить, за какие грехи вызван к нему этот очередной посетитель. (4)Разбил лампочку или заехал кому-нибудь в нос? (5)Разве всё запомнишь.
(6)– Подойди сюда и сядь… (7)Что у тебя за история?
(8)Таборка посмотрел на директора и спросил:
(9)– Это вы про собаку?
(10)– Про собаку.
(11)– Я боялся, что с ней что-нибудь случится, и привёл её в школу. (12)В живой уголок. (13)Туда берут ужей и золотых рыбок.
(14)А собаку не взяли. (15)Что она, глупее этих ужей?
(16)– И ты привёл её в класс? (17)Теперь директор вспомнил, за что приглашён к нему этот возмутитель спокойствия. (18)И ждал только подходящего момента, чтобы обрушить свои громы на эту круглую, давно не стриженную голову.
(19)– Всё? — спросил директор.
(20)– Нет, — сказал мальчик, — мы ещё были в милиции.
(21)Час от часу не легче! (22)Директор с шумом придвинул кресло к столу.
(23)– Как ты очутился в милиции?
(24)Таборка не вспыхнул и не заволновался, он заговорил сразу, без заминки:
(25)– Моя собака не кусалась. (26)Не то что собаки, которые живут за большими заборами и вечно скалят зубы. (27)Их чёрные носы смотрят из-под ворот, как двустволки. (28)А моя собака махала хвостиком. (29)Она была белой, и над глазами у неё два рыжих треугольника. (30)Вместо бровей…
(31)Мальчик говорил спокойно, почти монотонно. (32)Слова, как круглые ровные шарики, катались одно за другим.
(33)– И женщину она не кусала. (34)Она играла и ухватила её за пальто. (35)Но женщина рванулась в сторону, и пальто порвалось. (36)Она думала, что моя собака кусается, и закричала.
(37)Меня повели в милицию, а собака бежала рядом.
(38)Мальчик поднял глаза на директора: рассказывать дальше? (39)Директор сидел на кончике своего кресла и грудью навалился на стол. (40)Глаза его прищурились, как будто он целился. (41)Они не видели ничего, кроме Таборки.
(42)– В милиции нас продержали два часа. (43)Но в милиции не убили собаку. (44)Там один, с усами, даже погладил её и дал ей сахару… (45)Оказывается, собаке полагается номер и намордник. (46)По правилам. (47)Но когда я нашёл мою собаку, у неё не было ни номера, ни намордника. (48)У неё вообще ничего не было. (49)– Где ты нашёл её?
(50)– В посёлке. (51)Хозяева переехали в город, а собаку бросили. (52)Она бегала по улицам, всё искала хозяев.
(53)– Заведут собаку, а потом бросят!
(54)Эти слова вырвались у директора, и он вдруг почувствовал, что после них уже не сможет ударить кулаком по столу. (55)Мальчик не ухватился за его слова. (56)Он неожиданно возразил:
(57)– Они бросили собаку, но не убили. (58)А я наткнулся на неё. (59)Отдал ей свой завтрак, и с тех пор она не отходила от меня.
(60)Таборка неожиданно умолкал и так же неожиданно начинал говорить, словно часть мыслей оставлял при себе, а часть высказывал вслух.
(61)– Когда я в первый раз привёл собаку домой, он был в отъезде. (62)Мама сказала: (63)«От собаки одна только грязь!» (64)Какая грязь может быть от собаки? (65)От собаки одна радость. (66)Потом мама сказала: (67)«Я твоей собакой заниматься не буду. (68)Занимайся сам!» (69)Так я для того и взял собаку, чтобы заниматься самому.
(70)Таборка не отрывал глаз от пепельницы, а директор скрестил пальцы и положил их под щеку и не спускал с мальчика прищуренных глаз.
(71)– А потом приехал он и выгнал собаку. (72)Чем ему помешала собака?.. (73)Я не мог выгнать собаку. (74)Её один раз уже выгоняли. (75)Я поселил её в сарае. (76)Там было темно и скучно. (77)Я всё время думал о своей собаке. (78)Даже ночью просыпался: может быть, ей холодно и она не спит? (79)А может быть, она боится темноты?.. (80)Это, конечно, ерунда: собака ничего не боится! (81)В школе я тоже думал о ней, ждал, когда кончатся уроки: её завтрак лежал у меня в портфеле… (82)Потом он заплатил штраф за порванное пальто и выгнал собаку из сарая. (83)Я привёл её в школу. (84)Мне некуда было её деть.
(85)Теперь слова мальчика уже не были круглыми шариками.
(86)Они стали шершавыми и угловатыми и с трудом вырывались наружу.
(87)– Я не знал, что он задумал убить мою собаку. (88)Меня тогда не было. (89)Он подозвал её и выстрелил ей в ухо.
(90)В комнате стало тихо. (91)Как после выстрела. (92)И долгое время ни мальчик, ни директор не решались прервать молчание.
(93)Директор подошёл к мальчику и наклонился к нему:
(94)– Ты можешь помириться с отцом?
(95)– Я с ним не ссорился.
(96)– Он тебя когда-нибудь бил?
(97)– Не помню.
(98)– Обещай мне, что ты помиришься с отцом.
(99)– Я буду отвечать на его вопросы… (100)Пока не вырасту.
(101)– А что ты будешь делать, когда вырастешь?
(102)– Я буду защищать собак.
(По Ю. Яковлеву)

Я ПОЗДНО ПОНЯЛ… Елизавета Ауэрбах, из цикла «Маленькие рассказы»

Мать моя была худенькая маленькая женщина с очень мягким и веселым характером. Ее все любили. А она любила меня, для меня жила и работала. Рано овдовев, так и не вышла замуж. Я хорошо помню, как она в первый раз повела меня в школу. Мы с ней очень волновались. Во дворе школы было очень много взрослых, и все они держались за своих детей. Когда ребятам велели построиться в шеренгу, родители построились вместе с ними. Кудрявый учитель, улыбаясь, сказал: «Взрослые, отойдите, школьники пойдут в классы без вас». Мать, разжав мою руку, сказала: «Не плачь, возьми себя в руки, ты же мужчина» — и подтолкнула меня. Но я очень быстро освоился в новой обстановке и заявил, что буду ходить в школу самостоятельно, и мать по телефону сказала подруге: «Он стал совсем взрослым, в школу ходит один и послал кошку к чертовой бабушке».

Помню, в четвертом классе одна девочка подарила мне живую черепаху. Мне никто никогда не дарил черепах, и я очень полюбил эту девочку. Я сделал ей из коры чернильницу в подарок, но она отдала эту чернильницу другой девочке, сказав, что это не чернильница, а «бузня». Дома я, не выдержав, разревелся и рассказал все матери. «Знаешь,— сказала она,— со мной однажды так же было. Это очень больно, и я тоже плакала, но я женщина, мне простительно, а ты мужчина, возьми себя в руки». Мне стало легче, и я сразу разлюбил эту капризную девчонку.

Своего отца я не помню, мать одна воспитывала меня. И я не задумывался, легко ей или трудно. Мы дружно и весело жили. Она работала, я учился, в свободное время мы ходили на лыжах, в театр, а по вечерам любили мечтать о будущем. Она мечтала, что у меня будет сильный характер, и что я буду писателем, а я о том, как буду иметь постоянный пропуск в кино.

Так было до девятого класса. Тут, как говорила мать, меня подменили. Может быть, это случилось потому, что у меня появились новые товарищи, которым мне хотелось подражать, но я думаю, что сваливать все на товарищей не стоит. Мне было 16 лет, и кое-что я уже соображал.

Я стал вести самостоятельную жизнь. Это выражалось в том, что я поздно приходил домой, стал плохо заниматься, научился курить и перестал смотреть матери в глаза. Однажды я, возвращаясь в три часа ночи, заметил около своих ворот маленькую фигурку матери. От стыда, что она не спит из-за меня, что сейчас она увидит, что я выпил, я прошел мимо, будто не узнал ее.

После десятилетки я в институт не попал, так как, ведя самостоятельный образ жизни, в сущности, не занимался. Я пошел работать. У меня появились собственные деньги, но я отдал матери только первую получку.

Однажды я заметил у нее на столике валидол, но я никогда не слышал, чтобы она жаловалась на сердце. Соседи находили, что она в последнее время страшно изменилась, но я, видя ее каждый день, этого не замечал, вернее, не хотел замечать.

Так прошел год, наступила весна, и мать стала уговаривать меня готовиться к экзаменам. Я понимал, что она права, но у меня было маловато воли. Наступил май. Встретил я его хорошо. Два дня праздника с компанией собирались у меня. Мама, все нам приготовив, уходила к подруге. Третьего я уехал с ребятами за город. Уезжая, забыл оставить матери записку, что не приду ночевать.

Пришел домой я четвертого после работы, но ее уже не застал: она умерла третьего вечером, когда в квартире никого не было.

С компанией, которая не нравилась моей матери, я сразу порвал. Настоящих друзей среди них не было, я это сделал без всякого сожаления. Не бросая работы, я стал готовиться к экзаменам и осенью, сдав все на пятерки, внезапно понял, что радость, которой не с кем поделиться, теряет свою прелесть.

На втором курсе я очень подружился с одним студентом. Олег был серьезным и добродушным парнем. Глядя на него, я думал, что он понравился бы моей маме. Воспитанник детдома, он сохранил только смутные воспоминания о своих родителях, которых потерял в раннем детстве.

Я чувствовал страшную потребность рассказать ему все о своей матери, о нашей замечательной жизни до последних двух лет, о том, как я мучил ее и потерял. Слушая меня, Олег становился все строже и суровее, один раз он сквозь зубы процедил: «Подлец!» А я, рассказывая, вдруг ясно понял, что для того, чтобы убить человека, совсем не надо хотеть его убить,— это можно делать каждый день равнодушно, не понимая, чем это может окончиться. Я понял это слишком поздно.

Обычно, когда мы сидели с Олегом у меня, я потом провожал его до метро. В этот вечер он сухо сказал: «Не провожай». Я чувствовал, что могу потерять друга. Больше всего в этот вечер мне хотелось услышать слова: «Не плачь, возьми себя в руки, ты же мужчина».

Через неделю Олег подошел ко мне. «У меня к тебе просьба,— сказал он,— напиши все, что ты мне сказал. Так, как рассказал, так и напиши. Твоя мама хотела, чтобы ты писал, попробуй для нее…»

Та, кому я посвятил этот рассказ, никогда его не прочтет и не узнает, что я всю жизнь буду стараться стать таким, как она хотела,— я взял себя в руки, ведь я — мужчина.

БОРИС ЕКИМОВ «ГОВОРИ, МАМА, ГОВОРИ»

По утрам теперь звонил телефон-мобильник. Черная коробочка оживала:

загорался в ней свет, пела веселая музыка и объявлялся голос дочери, словно рядом она:

— Мама, здравствуй! Ты в порядке? Молодец! Вопросы и пожелания? Замечательно! Тогда целую. Будь-будь!

Коробочка тухла, смолкала. Старая Катерина дивилась на нее, не могла привыкнуть. Такая вроде малость — спичечный коробок. Никаких проводов. Лежит-лежит — и вдруг заиграет, засветит, и голос дочери:

— Мама, здравствуй! Ты в порядке? Не надумала ехать? Гляди… Вопросов нет? Целую. Будь-будь!

А ведь до города, где дочь живет, полторы сотни верст. И не всегда легких, особенно в непогоду.

Но в год нынешний осень выдалась долгая, теплая. Возле хутора, на окрестных курганах, порыжела трава, а тополевое да вербовое займище возле Дона стояло зеленым, и по дворам по-летнему зеленели груши да вишни, хотя по времени им давно пора отгореть рдяным да багровым тихим пожаром.

Птичий перелет затянулся. Неспешно уходила на юг казарка, вызванивая где-то в туманистом, ненастном небе негромкое онг-онг… онг-онг…

Да что о птице говорить, если бабка Катерина, иссохшая, горбатенькая от возраста, но еще проворная старушка, никак не могла собраться в отъезд.

— Кидаю умом, не накину… — жаловалась она соседке. — Ехать, не ехать?.. А может, так и будет тепло стоять? Гутарят по радио: навовсе поломалась погода. Ныне ведь пост пошел, а сороки ко двору не прибились. Тепло-растепло. Туды-сюды… Рождество да Крещенье. А там пора об рассаде думать. Чего зря и ехать, колготу разводить.

Соседка лишь вздыхала: до весны, до рассады было еще ох как далеко.

Но старая Катерина, скорее себя убеждая, вынимала из пазухи еще один довод — мобильный телефон.

— Мобила! — горделиво повторяла она слова городского внука. — Одно слово — мобила. Нажал кнопку, и враз — Мария. Другую нажал — Коля. Кому хочешь жалься. И чего нам не жить? — вопрошала она. — Зачем уезжать? Хату кидать, хозяйство…

Этот разговор был не первый. С детьми толковала, с соседкой, но чаще сама с собой.

Последние годы она уезжала зимовать к дочери в город. Одно дело — возраст: трудно всякий день печку топить да воду носить из колодца. По грязи да в гололед. Упадешь, расшибешься. И кто поднимет?

Хутор, еще недавно людный, с кончиной колхоза разошелся, разъехался, вымер. Остались лишь старики да пьянь. И хлеб не возят, про остальное не говоря. Тяжело старому человеку зимовать. Вот и уезжала к своим.

Но с хутором, с гнездом насиженным нелегко расставаться. Куда девать малую живность: Тузика, кошку да кур? Распихивать по людям?.. И о хате душа болит. Пьянчуги залезут, последние кастрюлешки упрут.

Да и не больно весело на старости лет новые углы обживать. Хоть и родные дети, но стены чужие и вовсе другая жизнь. Гостюй да оглядывайся.

Вот и думала: ехать, не ехать?.. А тут еще телефон привезли на подмогу — «мобилу». Долго объясняли про кнопки: какие нажимать, а какие не трогать. Обычно звонила дочь из города, по утрам.

Запоет веселая музыка, вспыхнет в коробочке свет. Поначалу старой Катерине казалось, что там, словно в малом, но телевизоре, появится лицо дочери. Объявлялся лишь голос, далекий и ненадолго:

— Мама, здравствуй! Ты в порядке? Молодец. Вопросы есть? Вот и хорошо. Целую. Будь-будь.

Не успеешь опомниться, а уже свет потух, коробочка смолкла.

В первые дни старая Катерина лишь дивилась такому чуду. Прежде на хуторе был телефон в колхозной конторе. Там все привычно: провода, черная большая трубка, долго можно говорить. Но тот телефон уплыл вместе с колхозом. Теперь появился «мобильный». И то слава богу.

— Мама! Слышишь меня?! Живая-здоровая? Молодец. Целую.

Не успеешь и рта раскрыть, а коробочка уж потухла.

— Это что за страсть такая… — ворчала старая женщина. — Не телефон, свиристелка. Прокукарекал: будь-будь… Вот тебе и будь. А тут…

А тут, то есть в жизни хуторской, стариковской, было много всего, о чем рассказать хотелось.

— Мама, слышишь меня?

— Слышу, слышу… Это ты, доча? А голос будто не твой, какой-то хрипавый. Ты не хвораешь? Гляди одевайся теплей. А то вы городские — модные, платок пуховый повяжи. И нехай глядят. Здоровье дороже. А то я ныне сон видала, такой нехороший. К чему бы? Вроде на нашем подворье стоит скотиняка. Живая. Прямо у порога. Хвост у нее лошадиный, на голове — рога, а морда козиная. Это что за страсть? И к чему бы такое?

— Мама, — донеслось из телефона строгое. — Говори по делу, а не про козиные морды. Мы же тебе объясняли: тариф.

— Прости Христа ради, — опомнилась старая женщина. Ее и впрямь упреждали, когда телефон привезли, что он дорогой и нужно говорить короче, о самом главном.

Но что оно в жизни главное? Особенно у старых людей… И в самом деле ведь привиделась ночью такая страсть: лошадиный хвост и козья страшенная морда.

Вот и думай, к чему это? Наверное, не к добру.

Снова миновал день, за ним — другой. Старой женщины жизнь катилась привычно: подняться, прибраться, выпустить на волю кур; покормить да напоить свою малую живность да и самой чего поклевать. А потом пойдет цеплять дело за дело. Не зря говорится: хоть и дом невелик, а сидеть не велит.

Просторное подворье, которым когда-то кормилась немалая семья: огород, картофельник, левада. Сараи, закуты, курятник. Летняя кухня-мазанка, погреб с выходом. Плетневая городьба, забор. Земля, которую нужно копать помаленьку, пока тепло. И дровишки пилить, ширкая ручною пилой на забазье. Уголек нынче стал дорогущий, его не укупишь.

Помаленьку да полегоньку тянулся день, пасмурный, теплый. Онг-онг… онг-онг… — слышалось порой. Это казарка уходила на юг, стая за стаей. Улетали, чтобы весной вернуться. А на земле, на хуторе было по-кладбищенски тихо. Уезжая, сюда люди уже не возвращались ни весной, ни летом. И потому редкие дома и подворья словно расползались по-рачьи, чураясь друг друга.

Прошел еще один день. А утром слегка подморозило. Деревья, кусты и сухие травы стояли в легком куржаке — белом пушистом инее. Старая Катерина, выйдя во двор, глядела вокруг, на эту красоту, радуясь, а надо бы вниз, под ноги глядеть. Шла-шла, запнулась, упала, больно ударившись о корневище.

Неловко начался день, да так и пошел не в лад.

Как всегда поутру, засветил и запел телефон мобильный.

— Здравствуй, моя доча, здравствуй. Одно лишь звание, что — живая. Я ныне так вдарилась, — пожаловалась она. — Не то нога подыграла, а может, склизь. Где, где… — подосадовала она. — Во дворе. Воротца пошла отворять, с ночи. А тама, возля ворот, там грушина-черномяска. Ты ее любишь. Она сладимая. Я из нее вам компот варю. Иначе бы я ее давно ликвидировала. Возля этой грушины…

— Мама, — раздался в телефоне далекий голос, — конкретней говори, что случилось, а не про сладимую грушину.

— А я тебе о чем и толкую. Тама корень из земли вылез, как змеюка. А я шла не глядела. Да тут еще глупомордая кошка под ноги суется. Этот корень… Летось Володю просила до скольких разов: убери его Христа ради. Он на самом ходу. Черномяска…

— Мама, говори, пожалуйста, конкретней. О себе, а не о черномяске. Не забывай, что это — мобильник, тариф. Что болит? Ничего не сломала?

— Вроде бы не сломала, — все поняла старая женщина. — Прикладаю капустный лист.

На том и закончился с дочерью разговор. Остальное самой себе пришлось досказывать: «Чего болит, не болит… Все у меня болит, каждая косточка. Такая жизнь позади…»

И, отгоняя горькие мысли, старая женщина занялась привычными делами во дворе и в доме. Но старалась больше толочься под крышей, чтобы еще не упасть. А потом возле прялки уселась. Пушистая кудель, шерстяная нить, мерное вращенье колеса старинной самопряхи. И мысли, словно нить, тянутся и тянутся. А за окном — день осенний, словно бы сумерки. И вроде зябко. Надо бы протопить, но дровишек — внатяг. Вдруг и впрямь зимовать придется.

В свою пору включила радио, ожидая слов о погоде. Но после короткого молчания из репродуктора донесся мягкий, ласковый голос молодой женщины:

— Болят ваши косточки?..

Так впору и к месту были эти душевные слова, что ответилось само собой:

— Болят, моя доча…

— Ноют руки и ноги?.. — словно угадывая и зная судьбу, спрашивал добрый голос.

— Спасу нет… Молодые были, не чуяли. В доярках да в свинарках. А обувка — никакая. А потом в резиновые сапоги влезли, зимой и летом в них. Вот и нудят…

— Болит ваша спина… — мягко ворковал, словно завораживая, женский голос.

— Заболит, моя доча… Век на горбу таскала чувалы да вахли с соломой. Как не болеть… Такая жизнь…

Жизнь ведь и вправду нелегкой выдалась: война, сиротство, тяжкая колхозная работа.

Ласковый голос из репродуктора вещал и вещал, а потом смолк.

Старая женщина даже всплакнула, ругая себя: «Овечка глупая… Чего ревешь?..» Но плакалось. И от слез вроде бы стало легче.

И тут совсем неожиданно, в обеденный неурочный час, заиграла музыка и засветил, проснувшись, мобильный телефон. Старая женщина испугалась:

— Доча, доча… Чего случилось? Не заболел кто? А я всполохнулась: не к сроку звонишь. Ты на меня, доча, не держи обиду. Я знаю, что дорогой телефон, деньги большие. Но я ведь взаправду чуток не убилась. Тама, возля этой дулинки… — Она опомнилась: — Господи, опять я про эту дулинку, прости, моя доча…

Издалека, через многие километры, донесся голос дочери:

— Говори, мама, говори…

— Вот я и гутарю. Ныне какая-то склизь. А тут еще эта кошка… Да корень этот под ноги лезет, от грушины. Нам, старым, ныне ведь все мешает. Я бы эту грушину навовсе ликвидировала, но ты ее любишь. Запарить ее и сушить, как бывалоча… Опять я не то плету… Прости, моя доча. Ты слышишь меня?..

В далеком городе дочь ее слышала и даже видела, прикрыв глаза, старую мать свою: маленькую, согбенную, в белом платочке. Увидела, но почуяла вдруг, как все это зыбко и ненадежно: телефонная связь, видение.

— Говори, мама… — просила она и боялась лишь одного: вдруг оборвется и, может быть, навсегда этот голос и эта жизнь. — Говори, мама, говори…

Бумажная победа

(1)У Гени от рождения было неладно с ногами, и он ходил странной, подскакивающей походкой.

(2)Он вышел во двор, едва оправившись после весенне-зимних болезней. (3)И воздух, и земля — всё было разбухшим и переполненным, а особенно голые деревья, готовые с минуты на минуту взорваться мелкой блестящей счастливой листвой.

(4)Геня стоял посреди двора, радуясь теплу.

(5)Первый ком земли упал рядом с мальчиком, брызги грязи тяжело шлёпнулись на лицо.

(6)Второй комок попал в спину, а третьего он не стал дожидаться, пустился вприпрыжку к своей двери. (7)Вдогонку, как звонкое копьё, летел самодельный стишок:

— Генька хромой, сопли рекой!

(8)Он оглянулся: кидался Колька Клюквин, кричали девчонки, а позади них стоял тот, ради которого они старались, — враг всех, кто не был у него на побегушках, кто его не боялся, — ловкий и бесстрашный Женька Айтыр.

(9)…Вечером, когда Геня спал, мать и бабушка долго сидели за столом.

(10)— Почему? (11)Почему они его всегда обижают? — горьким шёпотом спросила, наконец, бабушка.

(12)— Я думаю, надо пригласить их в гости, к Гене на день рождения, — ответила мать.

(13)— Ты с ума сошла, — испугалась бабушка, — это же не дети, это бандиты.

(14)— Я не вижу другого выхода, — хмуро отозвалась мать.

(15)Накануне дня рождения мать сказала Гене, что устроит ему настоящий праздник.

(16)— Позови из класса кого хочешь и из двора, — предложила она.

(17)— Я никого не хочу. (18)Не надо, мама, — попросил Геня.

(19)Вечером мать вышла во двор и сама пригласила ребят.

(20)К четырём часам на раздвинутом столе стоял мелко нарезанный винегрет, жареный картофель с селёдкой, были испечены румяные пирожки с рисом.

(21)Геня старался не думать о том, как сейчас в его дом ворвутся враги… (22)Казалось, что он совершенно поглощён своим любимым занятием: он складывал из газеты кораблик с парусом.

(23)Он был мастером этого бумажного искусства. (24)Тысячи дней своей жизни Геня проводил в постели. (25)Болезни он терпеливо переносил, загибая уголки и расправляя сгибы бумажных листов, придумывая много удивительных вещей…

(26)Гости пришли ровно в четыре, всей гурьбой. (27)Белёсые сестрички поднесли большой букет жёлтых одуванчиков. (28)Прочие пришли без подарков. (29)После обеда мать предложила:

Давайте поиграем в фанты.

(30)Она объяснила, как играть, но оказалось, что ни у кого нет фантов. (31)Айтыр положил на стол недоделанный Геней бумажный кораблик и приглушённо сказал:

Это будет мой фант.

(32)Геня придвинул его к себе и несколькими движениями завершил постройку.

(33)— Геня, сделай девочкам фанты, — попросила мать, принесла и положила на стол бумагу.

(34)Геня, взяв лист, мгновение подумал и сделал продольный сгиб…

(35)Детские головы склонились над столом.

(З6)Лодка… кораблик… кораблик с парусом… стакан… солонка… хлебница… рубашка…

(37)Он едва успевал сделать последнее движение, как готовую вещь немедленно выхватывала ожидающая рука.

(38)Все забыли и думать про игру. (39)Они тянули к нему руки, и он раздавал им свои бумажные чудеса, и все улыбались, и все его благодарили. (40)Такое чувство он испытывал только во сне.

Он был счастлив. (42)Они восхищались его чепуховым талантом, которому сам он не придавал никакого значения. (43)Он словно впервые увидел их лица: они были совершенно не злые…

(44)Айтыр распустил кораблик и пытался сделать заново, а когда не получилось, подошёл к Гене и, впервые в жизни обратившись к нему по имени, попросил:

— Гень, посмотри-ка, а дальше как…

(45)Мать мыла посуду, улыбаясь и роняя слёзы в мыльную воду.

(46)Счастливый мальчик раздаривал бумажные игрушки…

(По Л. Улицкой)

Старый повар. Константин Паустовский

В один из зимних вечеров 1786 года на окраине Вены в маленьком деревянном доме умирал слепой старик — бывший повар графини Тун. Собственно говоря, это был даже не дом, а ветхая сторожка, стоявшая в глубине сада. Сад был завален гнилыми ветками, сбитыми ветром. При каждом шаге ветки хрустели, и тогда начинал тихо ворчать в своей будке цепной пёс. Он тоже умирал, как и его хозяин, от старости и уже не мог лаять.

Несколько лет назад повар ослеп от жара печей. Управляющий графини поселил его с тех пор в сторожке и выдавал ему время от времени несколько флоринов.

Вместе с поваром жила его дочь Мария, девушка лет восемнадцати. Всё убранство сторожки составляли кровать, хромые скамейки, грубый стол, фаянсовая посуда, покрытая трещинами, и, наконец, клавесин — единственное богатство Марии.

Клавесин был такой старый, что струны его пели долго и тихо в ответ в ответ на все возникавшие вокруг звуки. Повар, смеясь, называл клавесин «сторожем своего дома». Никто не мог войти в дом без того, чтобы клавесин не встретил его дрожащим, старческим гулом.

Когда Мария умыла умирающего и надела на него холодную чистую рубаху, старик сказал:

— Я всегда не любил священников и монахов. Я не могу позвать исповедника, между тем мне нужно перед смертью очистить свою совесть.

— Что же делать? — испуганно спросила Мария.

— Выйди на улицу, — сказал старик, — и попроси первого встречного зайти в наш дом, чтобы исповедать умирающего. Тебе никто не откажет.

— Наша улица такая пустынная… — прошептала Мария, накинула платок и вышла.

Она пробежала через сад, с трудом открыла заржавленную калитку и остановилась. Улица была пуста. Ветер нёс по ней листья, а с тёмного неба падали холодные капли дождя.

Мария долго ждала и прислушивалась. Наконец ей показалось, что вдоль ограды идёт и напевает человек. Она сделала несколько шагов ему навстречу, столкнулась с ним и вскрикнула. Человек остановился и спросил:

— Кто здесь?

Мария схватила его за руку и дрожащим голосом передала просьбу отца.

— Хорошо, — сказал человек спокойно. — Хотя я не священник, но это всё равно. Пойдёмте.

Они вошли в дом. При свече Мария увидела худого маленького человека. Он сбросил на скамейку мокрый плащ. Он был одет с изяществом и простотой — огонь свечи поблёскивал на его чёрном камзоле, хрустальных пуговицах и кружевном жабо.

Он был ещё очень молод, этот незнакомец. Совсем по-мальчишески он тряхнул головой, поправил напудренный парик, быстро придвинул к кровати табурет, сел и, наклонившись, пристально и весело посмотрел в лицо умирающему.

— Говорите! — сказал он. — Может быть, властью, данной мне не от бога, а от искусства, которому я служу, я облегчу ваши последние минуты и сниму тяжесть с вашей души.

— Я работал всю жизнь, пока не ослеп, — прошептал старик. — А кто работает, у того нет времени грешить. Когда заболела чахоткой моя жена — её звали Мартой — и лекарь прописал ей разные дорогие лекарства и приказал кормить её сливками и винными ягодами и поить горячим красным вином, я украл из сервиза графини Тун маленькое золотое блюдо, разбил его на куски и продал. И мне тяжело теперь вспоминать об этом и скрывать от дочери: я её научил не трогать ни пылинки с чужого стола.

— А кто-нибудь из слуг графини пострадал за это? — спросил незнакомец.

— Клянусь, сударь, никто, — ответил старик и заплакал. — Если бы я знал, что золото не поможет моей Марте, разве я мог бы украсть!

— Как вас зовут? — спросил незнакомец.

— Иоганн Мейер, сударь.

— Так вот, Иоганн Мейер, — сказал незнакомец и положил ладонь на слепые глаза старика, — вы невинны перед людьми. То, что вы совершили, не есть грех и не является кражей, а, наоборот, может быть зачтено вам как подвиг любви.

— Аминь! — прошептал старик.

— Аминь! — повторил незнакомец. — А теперь скажите мне вашу последнюю волю.

— Я хочу, чтобы кто-нибудь позаботился о Марии.

— Я сделаю это. А еще чего вы хотите?

Тогда умирающий неожиданно улыбнулся и громко сказал:

— Я хотел бы ещё раз увидеть Марту такой, какой я встретил её в молодости. Увидеть солнце и этот старый сад, когда он зацветет весной. Но это невозможно, сударь. Не сердитесь на меня за глупые слова. Болезнь, должно быть, совсем сбила меня с толку.

— Хорошо, — сказал незнакомец и встал. — Хорошо, — повторил он, подошёл к клавесину и сел перед ним на табурет. — Хорошо! — громко сказал он в третий раз, и внезапно быстрый звон рассыпался по сторожке, как будто на пол бросили сотни хрустальных шариков.

— Слушайте,- сказал незнакомец. — Слушайте и смотрите.

Он заиграл. Мария вспоминала потом лицо незнакомца, когда первый клавиш прозвучал под его рукой. Необыкновенная бледность покрыла его лоб, а в потемневших глазах качался язычок свечи.

Клавесин пел полным голосом впервые за многие годы. Он наполнял своими звуками не только сторожку, но и весь сад. Старый пёс вылез из будки, сидел, склонив голову набок, и, насторожившись, тихонько помахивал хвостом. Начал идти мокрый снег, но пёс только потряхивал ушами.

— Я вижу, сударь! — сказал старик и приподнялся на кровати. — Я вижу день, когда я встретился с Мартой и она от смущения разбила кувшин с молоком. Это было зимой, в горах. Небо стояло прозрачное, как синее стекло, и Марта смеялась. Смеялась, — повторил он, прислушиваясь к журчанию струн.

Незнакомец играл, глядя в чёрное окно.

— А теперь, — спросил он, — вы видите что-нибудь?

Старик молчал, прислушиваясь.

— Неужели вы не видите, — быстро сказал незнакомец, не переставая играть, — что ночь из чёрной сделалась синей, а потом голубой, и тёплый свет уже падает откуда-то сверху, и на старых ветках ваших деревьев распускаются белые цветы. По-моему, это цветы яблони, хотя отсюда, из комнаты, они похожи на большие тюльпаны. Вы видите: первый луч упал на каменную ограду, нагрел её, и от неё поднимается пар. Это, должно быть, высыхает мох, наполненный растаявшим снегом. А небо делается всё выше, всё синее, всё великолепнее, и стаи птиц уже летят на север над нашей старой Веной.

— Я вижу всё это! — крикнул старик.

Тихо проскрипела педаль, и клавесин запел торжественно, как будто пел не он, а сотни ликующих голосов.

— Нет, сударь, — сказала Мария незнакомцу, — эти цветы совсем не похожи на тюльпаны. Это яблони распустились за одну только ночь.

— Да, — ответил незнакомец, — это яблони, но у них очень крупные лепестки.

— Открой окно, Мария, — попросил старик.

Мария открыла окно. Холодный воздух ворвался в комнату. Незнакомец играл очень тихо и медленно.

Старик упал на подушки, жадно дышал и шарил по одеялу руками. Мария бросилась к нему. Незнакомец перестал играть. Он сидел у клавесина не двигаясь, как будто заколдованный собственной музыкой.

Мария вскрикнула. Незнакомец встал и подошёл к кровати. Старик сказал, задыхаясь:

— Я видел всё так ясно, как много лет назад. Но я не хотел бы умереть и не узнать… имя. Имя!

— Меня зовут Вольфганг Амадей Моцарт, — ответил незнакомец.

Мария отступила от кровати и низко, почти касаясь коленом пола, склонилась перед великим музыкантом.

Когда она выпрямилась, старик был уже мёртв. Заря разгоралась за окнами, и в её свете стоял сад, засыпанный цветами мокрого снега.

МАЛЬЧИК У ХРИСТА НА ЕЛКЕ

Но я романист, и, кажется, одну «историю» сам сочинил. Почему я пишу: «кажется», ведь я сам знаю наверно, что сочинил, но мне все мерещится, что это где-то и когда-то случилось, именно это случилось как раз накануне рождества, в каком-то огромном городе и в ужасный мороз.

Мерещится мне, был в подвале мальчик, но еще очень маленький, лет шести или даже менее. Этот мальчик проснулся утром в сыром и холодном подвале. Одет он был в какой-то халатик и дрожал. Дыхание его вылетало белым паром, и он, сидя в углу на сундуке, от скуки нарочно пускал этот пар изо рта и забавлялся, смотря, как он вылетает. Но ему очень хотелось кушать. Он несколько раз с утра подходил к нарам, где на тонкой, как блин, подстилке и на каком-то узле под головой вместо подушки лежала больная мать его. Как она здесь очутилась? Должно быть, приехала с своим мальчиком из чужого города и вдруг захворала. Хозяйку углов захватили еще два дня тому в полицию; жильцы разбрелись, дело праздничное, а оставшийся один халатник уже целые сутки лежал мертво пьяный, не дождавшись и праздника. В другом углу комнаты стонала от ревматизма какая-то восьмидесятилетняя старушонка, жившая когда-то и где-то в няньках, а теперь помиравшая одиноко, охая, брюзжа и ворча на мальчика, так что он уже стал бояться подходить к ее углу близко. Напиться-то он где-то достал в сенях, но корочки нигде не нашел и раз в десятый уже подходил разбудить свою маму. Жутко стало ему, наконец, в темноте: давно уже начался вечер, а огня не зажигали. Ощупав лицо мамы, он подивился, что она совсем не двигается и стала такая же холодная, как стена. «Очень уж здесь холодно», — подумал он, постоял немного, бессознательно забыв свою руку на плече покойницы, потом дохнул на свои пальчики, чтоб отогреть их, и вдруг, нашарив на нарах свой картузишко, потихоньку, ощупью, пошел из подвала. Он еще бы и раньше пошел, да все боялся вверху, на лестнице, большой собаки, которая выла весь день у соседских дверей. Но собаки уже не было, и он вдруг вышел на улицу.

Господи, какой город! Никогда еще он не видал ничего такого. Там, откудова он приехал, по ночам такой черный мрак, один фонарь на всю улицу. Деревянные низенькие домишки запираются ставнями; на улице, чуть смеркнется — никого, все затворяются по домам, и только завывают целые стаи собак, сотни и тысячи их, воют и лают всю ночь. Но там было зато так тепло и ему давали кушать, а здесь — господи, кабы покушать! И какой здесь стук и гром, какой свет и люди, лошади и кареты, и мороз, мороз! Мерзлый пар валит от загнанных лошадей, из жарко дышащих морд их; сквозь рыхлый снег звенят об камни подковы, и все так толкаются, и, господи, так хочется поесть, хоть бы кусочек какой-нибудь, и так больно стало вдруг пальчикам. Мимо прошел блюститель порядка и отвернулся, чтоб не заметить мальчика.

Вот и опять улица, — ох какая широкая! Вот здесь так раздавят наверно; как они все кричат, бегут и едут, а свету-то, свету-то! А это что? Ух, какое большое стекло, а за стеклом комната, а в комнате дерево до потолка; это елка, а на елке сколько огней, сколько золотых бумажек и яблоков, а кругом тут же куколки, маленькие лошадки; а по комнате бегают дети, нарядные, чистенькие, смеются и играют, и едят, и пьют что-то. Вот эта девочка начала с мальчиком танцевать, какая хорошенькая девочка! Вот и музыка, сквозь стекло слышно. Глядит мальчик, дивится, уж и смеется, а у него болят уже пальчики и на ножках, а на руках стали совсем красные, уж не сгибаются и больно пошевелить. И вдруг вспомнил мальчик про то, что у него так болят пальчики, заплакал и побежал дальше, и вот опять видит он сквозь другое стекло комнату, опять там деревья, но на столах пироги, всякие — миндальные, красные, желтые, и сидят там четыре богатые барыни, а кто придет, они тому дают пироги, а отворяется дверь поминутно, входит к ним с улицы много господ. Подкрался мальчик, отворил вдруг дверь и вошел. Ух, как на него закричали и замахали! Одна барыня подошла поскорее и сунула ему в руку копеечку, а сама отворила ему дверь на улицу. Как он испугался! А копеечка тут же выкатилась и зазвенела по ступенькам: не мог он согнуть свои красные пальчики и придержать ее. Выбежал мальчик и пошел поскорей-поскорей, а куда, сам не знает. Хочется ему опять заплакать, да уж боится, и бежит, бежит и на ручки дует. И тоска берет его, потому что стало ему вдруг так одиноко и жутко, и вдруг, господи! Да что ж это опять такое? Стоят люди толпой и дивятся: на окне за стеклом три куклы, маленькие, разодетые в красные и зеленые платьица и совсем-совсем как живые! Какой-то старичок сидит и будто бы играет на большой скрипке, два других стоят тут же и играют на маленьких скрипочках, и в такт качают головками, и друг на друга смотрят, и губы у них шевелятся, говорят, совсем говорят, — только вот из-за стекла не слышно. И подумал сперва мальчик, что они живые, а как догадался совсем, что это куколки, — вдруг рассмеялся. Никогда он не видал таких куколок и не знал, что такие есть! И плакать-то ему хочется, но так смешно-смешно на куколок. Вдруг ему почудилось, что сзади его кто-то схватил за халатик: большой злой мальчик стоял подле и вдруг треснул его по голове, сорвал картуз, а сам снизу поддал ему ножкой. Покатился мальчик наземь, тут закричали, обомлел он, вскочил и бежать-бежать, и вдруг забежал сам не знает куда, в подворотню, на чужой двор, — и присел за дровами: «Тут не сыщут, да и темно».

Присел он и скорчился, а сам отдышаться не может от страху и вдруг, совсем вдруг, стало так ему хорошо: ручки и ножки вдруг перестали болеть и стало так тепло, так тепло, как на печке; вот он весь вздрогнул: ах, да ведь он было заснул! Как хорошо тут заснуть: «Посижу здесь и пойду опять посмотреть на куколок, — подумал мальчик и усмехнулся, вспомнив про них, — совсем как живые!..» И вдруг ему послышалось, что над ним запела его мама песенку. «Мама, я сплю, ах, как тут спать хорошо!»

— Пойдем ко мне на елку, мальчик, — прошептал над ним вдруг тихий голос.

Он подумал было, что это все его мама, но нет, не она; кто же это его позвал, он не видит, но кто-то нагнулся над ним и обнял его в темноте, а он протянул ему руку и… и вдруг, — о, какой свет! О, какая елка! Да и не елка это, он и не видал еще таких деревьев! Где это он теперь: все блестит, все сияет и кругом всё куколки, — но нет, это всё мальчики и девочки, только такие светлые, все они кружатся около него, летают, все они целуют его, берут его, несут с собою, да и сам он летит, и видит он: смотрит его мама и смеется на него радостно.

— Мама! Мама! Ах, как хорошо тут, мама! — кричит ей мальчик, и опять целуется с детьми, и хочется ему рассказать им поскорее про тех куколок за стеклом. — Кто вы, мальчики? Кто вы, девочки? — спрашивает он, смеясь и любя их.

— Это «Христова елка», — отвечают они ему. — У Христа всегда в этот день елка для маленьких деточек, у которых там нет своей елки… — И узнал он, что мальчики эти и девочки все были всё такие же, как он, дети, но одни замерзли еще в своих корзинах, в которых их подкинули на лестницы к дверям петербургских чиновников, другие задохлись у чухонок, от воспитательного дома на прокормлении, третьи умерли у иссохшей груди своих матерей, во время самарского голода, четвертые задохлись в вагонах третьего класса от смраду, и все-то они теперь здесь, все они теперь как ангелы, все у Христа, и он сам посреди их, и простирает к ним руки, и благословляет их и их грешных матерей… А матери этих детей все стоят тут же, в сторонке, и плачут; каждая узнает своего мальчика или девочку, а они подлетают к ним и целуют их, утирают им слезы своими ручками и упрашивают их не плакать, потому что им здесь так хорошо…

А внизу наутро дворники нашли маленький трупик забежавшего и замерзшего за дровами мальчика; разыскали и его маму… Та умерла еще прежде его; оба свиделись у господа бога в небе.

И зачем же я сочинил такую историю, так не идущую в обыкновенный разумный дневник, да еще писателя? А еще обещал рассказы преимущественно о событиях действительных! Но вот в том-то и дело, мне все кажется и мерещится, что все это могло случиться действительно, — то есть то, что происходило в подвале и за дровами, а там об елке у Христа — уж и не знаю, как вам сказать, могло ли оно случиться, или нет? На то я и романист, чтоб выдумывать.

Домский собор (В.П. Астафьев)

Дом… Дом… Дом…

Домский собор, с петушком на шпиле. Высокий, каменный, он по-над Ригой звучит.

Пением органа наполнены своды собора. С неба, сверху плывет то рокот, то гром, то нежный голос влюбленных, то зов весталок, то рулады рожка, то звуки клавесина, то говор перекатного ручья…

И снова грозным валом бушующих страстей сносит все, снова рокот.

Звуки качаются, как ладанный дым. Они густы, осязаемы. Они всюду, и все наполнено ими: душа, земля, мир.

Все замерло, остановилось.

Душевная смута, вздорность суетной жизни, мелкие страсти, будничные заботы — все-все это осталось в другом месте, в другом свете, в другой, отдалившейся от меня жизни, там, там где-то.

«Может, все что было до этого, — сон? Войны, кровь, братоубийство, сверхчеловеки, играющие людскими судьбами ради того, чтобы утвердить себя над миром.

Зачем так напряженно и трудно живем мы на земле нашей? Зачем? Почему?»

Дом. Дом. Дом…

Благовест. Музыка. Мрак исчез. Взошло солнце. Все преображается вокруг.

Нет собора с электрическими свечками, с древней лепотой, со стеклами, игрушечно и конфетно изображающими райскую жизнь. Есть мир и я, присмиревший от благоговения, готовый преклонить колени перед величием прекрасного.

Зал полон людьми, старыми и молодыми, русскими и нерусскими, партийными и беспартийными, злыми и добрыми, порочными и светлыми, усталыми и восторженными, всякими.

И никого нет в зале!

Есть только моя присмирелая, бесплотная душа, она сочится непонятной болью и слезами тихого восторга.

Она очищается, душа-то, и чудится мне, весь мир затаил дыхание, задумался этот клокочущий, грозный наш мир, готовый вместе со мною пасть на колени, покаяться, припасть иссохшим ртом к святому роднику добра…

И вдруг, как наваждение, как удар: а ведь в это время где-то целят в этот собор, в эту великую музыку… пушками, бомбами, ракетами…

Не может этого быть! Не должно быть!

А если есть. Если суждено умереть нам, сгореть, исчезнуть, то пусть сейчас, пусть в эту минуту, за все наши злые дела и пороки накажет нас судьба. Раз не удается нам жить свободно, сообща, то пусть хоть смерть наша будет свободной, и душа отойдет в иной мир облегченной и светлой.

Живем мы все вместе. Умираем по отдельности. Так было века. Так было до этой минуты.

Так давайте сейчас, давайте скорее, пока нет страха. Не превратите людей в животных перед тем, как их убить. Пусть рухнут своды собора, и вместо плача о кровавом, преступно сложенном пути унесут люди в сердце музыку гения, а не звериный рев убийцы.

Домский собор! Домский собор! Музыка! Что ты сделала со мною? Ты еще дрожишь под сводами, еще омываешь душу, леденишь кровь, озаряешь светом все вокруг, стучишься в броневые груди и больные сердца, но уже выходит человек в черном и кланяется сверху. Маленький человек, тужащийся уверить, что это он сотворил чудо. Волшебник и песнопевец, ничтожество и Бог, которому подвластно все: и жизнь, и смерть.

Домский собор. Домский собор.

Здесь не рукоплещут. Здесь люди плачут от ошеломившей их нежности. Плачет каждый о своем. Но вместе все плачут о том, что кончается, спадает прекрасный сон, что кратковечно волшебство, обманчиво сладкое забытье и нескончаемы муки.

Домский собор. Домский собор.

Ты в моем содрогнувшемся сердце. Склоняю голову перед твоим певцом, благодарю за счастье, хотя и краткое, за восторг и веру в разум людской, за чудо, созданное и воспетое этим разумом, благодарю тебя за чудо воскрешения веры в жизнь. За все, за все благодарю!

Постскриптум (В.П. Астафьев)

Среди многих постыдных поступков, которые я совершил в жизни, более всех памятен мне один. В детдоме в коридоре висел репродуктор, и однажды в нем раздался голос, ни на чей не похожий, чем-то меня — скорее всего как раз непохожестью — раздражавший.

«Орет как жеребец!» — сказал я и выдернул вилку репродуктора из розетки. Голос певицы оборвался. Ребятня сочувственно отнеслась к моему поступку, поскольку был я в детстве самым певучим и читающим человеком.

…Много лет спустя в Ессентуках, в просторном летнем зале, слушал я симфонический концерт. Все повидавшие и пережившие на своем веку музыканты крымского оркестра со славной, на муравьишку похожей, молоденькой дирижершей Зинаидой Тыкач терпеливо растолковывали публике, что и почему они будут играть, когда, кем и по какому случаю то или иное музыкальное произведение было написано. Делали они это вроде как бы с извинениями за свое вторжение в такую перенасыщенную духовными ценностями жизнь граждан, лечащихся и просто так жирующих на курорте, и концерт начали с лихой увертюры Штрауса, чтоб подготовить переутомленных культурой слушателей ко второму, более серьезному отделению.

Но и сказочный Штраус, и огневой Брамс, и кокетливый Оффенбах не помогли — уже с середины первого отделения концерта слушатели, набившиеся в зал на музыкальное мероприятие только потому, что оно бесплатное, начали покидать зал. Да кабы просто так они его покидали, молча, осторожно — нет, с возмущениями, выкриками, бранью покидали, будто обманули их в лучших вожделениях и мечтах.

Стулья в концертном зале старые, венские, с круглыми деревянными сиденьями, сколоченные порядно, и каждый гражданин, поднявшись с места, считал своим долгом возмущенно хлопнуть сиденьем.

Я сидел, ужавшись в себя, слушал, как надрываются музыканты, чтоб заглушить шум и ругань в зале, и мне хотелось за всех за нас попросить прощения у милой дирижерши в черненьком фраке, у оркестрантов, так трудно и упорно зарабатывающих свой честный, бедный хлеб, извиниться за всех нас и рассказать, как я в детстве…

Но жизнь — не письмо, в ней постскриптума не бывает. Что из того, что певица, которую я оскорбил когда-то словом, имя ей — великая Надежда Обухова, — стала моей самой любимой певицей, что я «исправился» и не раз плакал, слушая ее.

Она-то, певица, уж никогда не услышит моего раскаяния, не сможет простить меня. Зато, уже пожилой и седой, я содрогаюсь от каждого хлопка и бряка стула в концертном зале. Меня бьет по морде матерщина в тот момент, когда музыканты изо всех сил, возможностей и таланта своего пытаются передать страдания рано отстрадавшего близорукого юноши в беззащитных кругленьких очках.

Он в своей предсмертной симфонии, неоконченной песне своего изболелого сердца, более уже века протягивает руки в зал и с мольбой взывает; «Люди, помогите мне! Помогите!.. Ну если мне помочь не можете, хотя бы себе помогите!..»

Михаил Салтыков-Щедрин

ПРЕМУДРЫЙ ПИСКАРЬ

Жил-был пискарь. И отец и мать у него были умные; помаленьку да полегоньку аридовы веки в реке прожили и ни в уху, ни к щуке в хайло́ не попали. И сыну то же заказали. «Смотри, сынок, — говорил старый пискарь, умирая, — коли хочешь жизнью жуировать, так гляди в оба!»

А у молодого пискаря ума палата была. Начал он этим умом раскидывать и видит: куда ни обернется — везде ему мат. Кругом, в воде, всё большие рыбы плавают, а он всех меньше; всякая рыба его заглотать может, а он никого заглотать не может. Да и не понимает: зачем глотать? Рак может его клешней пополам перерезать, водяная блоха — в хребет впиться и до смерти замучить. Даже свой брат пискарь — и тот, как увидит, что он комара изловил, целым стадом так и бросятся отнимать. Отнимут и начнут друг с дружкой драться, только комара задаром растреплют.

А человек? — что это за ехидное создание такое! каких каверз он ни выдумал, чтоб его, пискаря, напрасною смертью погублять! И невода́, и сети, и ве́рши, и норота́, и, наконец… уду! Кажется, что́ может быть глупее уды? — Нитка, на нитке крючок, на крючке — червяк или муха надеты… Да и надеты-то как?.. в самом, можно сказать, неестественном положении! А между тем именно на уду всего больше пискарь и ловится!

Отец-старик не раз его насчет уды предостерегал. «Пуще всего берегись уды! — говорил он, — потому что хоть и глупейший это снаряд, да ведь с нами, пискарями, что глупее, то вернее. Бросят нам муху, словно нас же приголубить хотят; ты в нее вцепишься — ан в мухе-то смерть!»

Рассказывал также старик, как однажды он чуть-чуть в уху не угодил. Ловили их в ту пору целою артелью, во всю ширину реки невод растянули, да так версты с две по дну волоком и волокли. Страсть, сколько рыбы тогда попалось! И щуки, и окуни, и головли, и плотва, и гольцы, — даже лещей-лежебоков из тины со дна поднимали! А пискарям так и счет потеряли. И каких страхов он, старый пискарь, натерпелся, покуда его по реке волокли, — это ни в сказке сказать, ни пером описать. Чувствует, что его везут, а куда — не знает. Видит, что у него с одного боку — щука, с другого — окунь; думает: вот-вот, сейчас, или та, или другой его съедят, а они — не трогают… «В ту пору не до еды, брат, было!» У всех одно на уме: смерть пришла! а как и почему она пришла — никто не понимает. Наконец стали крылья у невода сводить, выволокли его на берег и начали рыбу из мотни в траву валить. Тут-то он и узнал, что́ такое уха. Трепещется на песке что-то красное; серые облака от него вверх бегут; а жарко таково́, что он сразу разомлел. И без того без воды тошно, а тут еще поддают… Слышит — «костер», говорят. А на «костре» на этом черное что-то положено, и в нем вода, точно в озере, во время бури, ходуном ходит. Это — «котел», говорят. А под конец стали говорить: вали в «котел» рыбу — будет «уха»! И начали туда нашего брата валить. Шваркнет рыбак рыбину — та сначала окунется, потом, как полоумная, выскочит, потом опять окунется — и присмиреет. «Ухи», значит, отведала. Валили-валили сначала без разбора, а потом один старичок глянул на него и говорит: «Какой от него, от малыша, прок для ухи! пущай в реке порастет!» Взял его под жабры, да и пустил в вольную воду. А он, не будь глуп, во все лопатки — домой! Прибежал, а пискариха его из норы ни жива ни мертва выглядывает…

И что же! сколько ни толковал старик в ту пору, что́ такое уха и в чем она заключается, однако и поднесь в реке редко кто здравые понятия об ухе имеет!

Но он, пискарь-сын, отлично запомнил поучения пискаря-отца, да и на ус себе намотал. Был он пискарь просвещенный, умеренно-либеральный, и очень твердо понимал, что жизнь прожить — не то, что мутовку облизать. «Надо так прожить, чтоб никто не заметил, — сказал он себе, — а не то как раз пропадешь!» — и стал устраиваться. Первым делом нору для себя такую придумал, чтоб ему забраться в нее было можно, а никому другому — не влезть! Долбил он носом эту нору целый год, и сколько страху в это время принял, ночуя то в иле, то под водяным лопухом, то в осоке. Наконец, однако, выдолбил на славу. Чисто, аккуратно — именно только одному поместиться впору. Вторым делом, насчет житья своего решил так: ночью, когда люди, звери, птицы и рыбы спят — он будет моцион делать, а днем — станет в норе сидеть и дрожать. Но так как пить-есть все-таки нужно, а жалованья он не получает и прислуги не держит, то будет он выбегать из норы около полден, когда вся рыба уж сыта, и, бог даст, может быть, козявку-другую и промыслит. А ежели не промыслит, так и голодный в норе заляжет, и будет опять дрожать. Ибо лучше не есть, не пить, нежели с сытым желудком жизни лишиться.

Так он и поступал. Ночью моцион делал, в лунном свете купался, а днем забирался в нору и дрожал. Только в полдни выбежит кой-чего похватать — да что́ в полдень промыслишь! В это время и комар под лист от жары прячется, и букашка под кору хоронится. Поглотает воды — и шабаш!

Лежит он день-деньской в норе, ночей не досыпает, куска не доедает, и все-то думает: «Кажется, что я жив? ах, что-то завтра будет?»

Задремлет, грешным делом, а во сне ему снится, что у него выигрышный билет и он на него двести тысяч выиграл. Не помня себя от восторга, перевернется на другой бок — глядь, ан у него целых полрыла из норы высунулось… Что, если б в это время щуренок поблизости был! ведь он бы его из норы-то вытащил!

Однажды проснулся он и видит: прямо против его норы стоит рак. Стоит неподвижно, словно околдованный, вытаращив на него костяные глаза. Только усы по течению воды пошевеливаются. Вот когда он страху набрался! И целых полдня, покуда совсем не стемнело, этот рак его поджидал, а он тем временем все дрожал, все дрожал.

В другой раз, только что успел он перед зорькой в нору воротиться, только что сладко зевнул, в предвкушении сна, — глядит, откуда ни возьмись, у самой норы щука стоит и зубами хлопает. И тоже целый день его стерегла, словно видом его одним сыта была. А он и щуку надул: не вышел из норы, да и шабаш.

И не раз, и не два это с ним случалось, а почесть что каждый день. И каждый день он, дрожа, победы и одоления одерживал, каждый день восклицал: «Слава тебе, господи! жив!»

Но этого мало: он не женился и детей не имел, хотя у отца его была большая семья. Он рассуждал так: «Отцу шутя можно было прожить! В то время и щуки были добрее, и окуни на нас, мелюзгу, не зарились. А хотя однажды он и попал было в уху, так и тут нашелся старичок, который его вызволил! А нынче, как рыба-то в реках повывелась, и пискари в честь попали. Так уж тут не до семьи, а как бы только самому прожить!»

И прожил премудрый пискарь таким родом слишком сто лет. Все дрожал, все дрожал. Ни друзей у него, ни родных; ни он к кому, ни к нему кто. В карты не играет, вина не пьет, табаку не курит, за красными девушками не гоняется — только дрожит да одну думу думает: «Слава богу! кажется, жив!»

Даже щуки, под конец, и те стали его хвалить: «Вот, кабы все так жили — то-то бы в реке тихо было!» Да только они это нарочно говорили; думали, что он на похвалу-то отрекомендуется — вот, мол, я! тут его и хлоп! Но он и на эту штуку не поддался, а еще раз своею мудростью козни врагов победил.

Сколько прошло годов после ста лет — неизвестно, только стал премудрый пискарь помирать. Лежит в норе и думает: «Слава богу, я своею смертью помираю, так же, как умерли мать и отец». И вспомнились ему тут щучьи слова: «Вот кабы все так жили, как этот премудрый пискарь живет…» А ну-тка, в самом деле, что́ бы тогда было?

Стал он раскидывать умом, которого у него была палата, и вдруг ему словно кто шепнул: «Ведь этак, пожалуй, весь пискарий род давно перевелся бы!»

Потому что, для продолжения пискарьего рода, прежде всего нужна семья, а у него ее нет. Но этого мало: для того, чтоб пискарья семья укреплялась и процветала, чтоб члены ее были здоровы и бодры, нужно, чтоб они воспитывались в родной стихии, а не в норе, где он почти ослеп от вечных сумерек. Необходимо, чтоб пискари достаточное питание получали, чтоб не чуждались общественности, друг с другом хлеб-соль бы водили и друг от друга добродетелями и другими отличными качествами заимствовались. Ибо только такая жизнь может совершенствовать пискарью породу и не дозволит ей измельчать и выродиться в снетка.

Неправильно полагают те, кои думают, что лишь те пискари могут считаться достойными гражданами, кои, обезумев от страха, сидят в норах и дрожат. Нет, это не граждане, а по меньшей мере бесполезные пискари. Никому от них ни тепло, ни холодно, никому ни чести, ни бесчестия, ни славы, ни бесславия… живут, даром место занимают да корм едят.

Все это представилось до того отчетливо и ясно, что вдруг ему страстная охота пришла: «Вылезу-ка я из норы да гоголем по всей реке проплыву!» Но едва он подумал об этом, как опять испугался. И начал, дрожа, помирать. Жил — дрожал, и умирал — дрожал.

Вся жизнь мгновенно перед ним пронеслась. Какие были у него радости? кого он утешил? кому добрый совет подал? кому доброе слово сказал? кого приютил, обогрел, защитил? кто слышал об нем? кто об его существовании вспомнит?

И на все эти вопросы ему пришлось отвечать: «Никому, никто».

Он жил и дрожал — только и всего. Даже вот теперь: смерть у него на носу, а он все дрожит, сам не знает, из-за чего. В норе у него темно, тесно, повернуться негде, ни солнечный луч туда не заглянет, ни теплом не пахнёт. И он лежит в этой сырой мгле, незрячий, изможденный, никому не нужный, лежит и ждет: когда же наконец голодная смерть окончательно освободит его от бесполезного существования?

Слышно ему, как мимо его норы шмыгают другие рыбы — может быть, как и он, пискари — и ни одна не поинтересуется им. Ни одной на мысль не придет: «Дай-ка, спрошу я у премудрого пискаря, каким он манером умудрился слишком сто лет прожить, и ни щука его не заглотала, ни рак клешней не перешиб, ни рыболов на уду не поймал?» Плывут себе мимо, а может быть, и не знают, что вот в этой норе премудрый пискарь свой жизненный процесс завершает!

И что́ всего обиднее: не слыхать даже, чтоб кто-нибудь премудрым его называл. Просто говорят: «Слыхали вы про остолопа, который не ест, не пьет, никого не видит, ни с кем хлеба-соли не водит, а все только распостылую свою жизнь бережет?» А многие даже просто дураком и срамцом его называют и удивляются, как таких идолов вода терпит.

Раскидывал он таким образом своим умом и дремал. То есть не то что дремал, а забываться уж стал. Раздались в его ушах предсмертные шепоты, разлилась по всему телу истома. И привиделся ему тут прежний соблазнительный сон. Выиграл будто бы он двести тысяч, вырос на целых поларшина и сам щук глотает.

А покуда ему это снилось, рыло его, помаленьку да полегоньку, целиком из норы и высунулось.

И вдруг он исчез. Что́ тут случилось — щука ли его заглотала, рак ли клешней перешиб, или сам он своею смертью умер и всплыл на поверхность, — свидетелей этому делу не было. Скорее всего — сам умер, потому что какая сласть щуке глотать хворого, умирающего пискаря, да к тому же еще и премудрого?

Владимир Короленко

«Огоньки»

Как-то давно, темным осенним вечером, случилось мне плыть по угрюмой сибирской реке. Вдруг на повороте реки, впереди, под темными горами мелькнул огонек.

Мелькнул ярко, сильно, совсем близко…

— Ну, слава богу! — сказал я с радостью, — близко ночлег!

Гребец повернулся, посмотрел через плечо на огонь и опять апатично налег на весла.

— Далече!

Я не поверил: огонек так и стоял, выступая вперед из неопределенной тьмы. Но гребец был прав: оказалось, действительно, далеко.

Свойство этих ночных огней — приближаться, побеждая тьму, и сверкать, и обещать, и манить своею близостью. Кажется, вот-вот еще два-три удара веслом, — и путь кончен… А между тем — далеко!..

И долго мы еще плыли по темной, как чернила, реке. Ущелья и скалы выплывали, надвигались и уплывали, оставаясь назади и теряясь, казалось, в бесконечной дали, а огонек все стоял впереди, переливаясь и маня, — все так же близко, и все так же далеко…

Мне часто вспоминается теперь и эта темная река, затененная скалистыми горами, и этот живой огонек. Много огней и раньше и после манили не одного меня своею близостью. Но жизнь течет все в тех же угрюмых берегах, а огни еще далеко. И опять приходится налегать на весла…

Но все-таки… все-таки впереди — огни!.. 1900

А.И. ПРИСТАВКИН «ФОТОГРАФИИ»

Мы жили далеко от дома, я и моя сестренка, которой было шесть лет. Чтобы она не забывала родных, раз в месяц я приводил сестренку в нашу холодную спальню, сажал на кровать и доставал конвертик с фотографиями.

— Смотри, Люда, вот наша мама. Она дома, она сильно болеет.

— Болеет… — повторяла девочка.

— А это папа наш. Он на фронте, фашистов бьет.

— Бьет…

— Вот это тетя. У нас неплохая тетя.

— А здесь?

— Здесь мы с тобой. Вот это Людочка. А это я.

И сестренка хлопала в крошечные синеватые ладошки и повторяла: «Людочка и я. Людочка и я…»

Из дому пришло письмо. Чужой рукой было написано о нашей маме. И мне захотелось бе­жать из детского дома куда-нибудь. Но рядом была моя сестренка. И следующий вечер мы сидели, прижавшись, друг к другу, и смотрели фотографии.

— Вот папа наш, он на фронте, и тетя, и ма­ленькая Людочка…

— А мама?

– Мама? Где же мама? Наверное, затеря­лась… Но я потом найду. Зато смотри, какая у нас тетя. У нас очень хорошая тетя.

Шли дни, месяцы, В морозный день, когда подушки, которыми затыкали окна, покрыва­лись пышным инеем, почтальонша принесла маленький листок. Я держал его в руках, и у меня мерзли кончики пальцев. И что-то коче­нело в животе. Два дня я не приходил к сест­ренке. А потом мы сидели рядом, смотрели фотографии.

— Вот наша тетя. Посмотри, какая у нас удивительная тетя! Просто замечательная те­тя. А здесь Людочка и я…

— А где же папа?

— Папа? Сейчас посмотрим.

— Затерялся, да?

— Ага. Затерялся.

И сестренка переспросила, подымая чистые испуганные глаза.

— Насовсем затерялся?

Шли месяцы, годы. И вдруг нам сказали, что детей возвращают в Москву к родителям. Нас обошли с тетрадкой и спросили, к кому мы собираемся ехать, кто у нас есть из родственников. А потом меня вызвала завуч и сказала, глядя в бумаги:

— Мальчик, здесь на некоторое время остается часть наших воспитанников. Мы оставляем и тебя с сестренкой. Мы написали вашей тете, спрашивали, может ли она вас принять. Она, к сожалению…

Мне зачитали ответ.

В детдоме хлопали двери, сдвигались в ку­чу топчаны, скручивались матрацы. Ребята готовились в Москву. Мы сидели с сестренкой и никуда не собирались Мы разглядывали фотографии.

— Вот Людочка. А вот я.

— А еще?

— Еще? Смотри, и здесь Людочка. И здесь… И меня много. Ведь нас очень много, правда?

Иван Бунин

ЛАПТИ

Пятый день несло непроглядной вьюгой. В белом от снега и холодном хуторском доме стоял бледный сумрак и было большое горе: был тяжело болен ребенок. И в жару, в бреду он часто плакал и все просил дать ему какие-то красные лапти. И мать, не отходившая от постели, где он лежал, тоже плакала горькими слезами, — от страха и от своей беспомощности. Что сделать, чем помочь? Муж в отъезде, лошади плохие, а до больницы, до доктора тридцать верст, да и не поедет никакой доктор в такую страсть…

Стукнуло в прихожей, — Нефед принес соломы на топку, свалил ее на пол, отдуваясь, утираясь, дыша холодом и вьюжной свежестью, приотворил дверь, заглянул:

— Ну что, барыня, как? Не полегчало?

— Куда там, Нефедушка! Верно, и не выживет! Все какие-то красные лапти просит…

— Лапти? Что за лапти такие?

— А господь его знает. Бредит, весь огнем горит…

Мотнул шапкой, задумался. Шапка, борода, старый полушубок, разбитые валенки — все в снегу, все обмерзло… И вдруг твердо:

— Значит, надо добывать. Значит, душа желает. Надо добывать.

— Как добывать?

— В Новоселки идти. В лавку. Покрасить фуксином нехитрое дело.

— Бог с тобой, до Новоселок шесть верст! Где ж в такой ужас дойти!

Еще подумал.

— Нет, пойду. Ничего, пойду. Доехать не доедешь, а пешком, может, ничего. Она будет мне в зад, пыль-то…

И, притворив дверь, ушел. А на кухне, ни слова не говоря, натянул зипун поверх полушубка, туго подпоясался старой подпояской, взял в руки кнут и вышел вон, пошел, утопая по сугробам, через двор, выбрался за ворота и потонул в белом, куда-то бешено несущемся степном море.

Пообедали, стало смеркаться, смерклось — Нефеда не было. Решили, что, значит, ночевать остался, если бог донес. Обыденкой в такую погоду не вернешься. Надо ждать завтра не раньше обеда. Но оттого, что его все-таки не было, ночь была еще страшнее. Весь дом гудел, ужасала одна мысль, что́ теперь там, в поле, в бездне снежного урагана и мрака. Сальная свеча пылала дрожащим хмурым пламенем. Мать поставила ее на пол, за отвал кровати. Ребенок лежал в тени, но стена казалась ему огненной и вся бежала причудливыми, несказанно великолепными и грозными видениями. А порой он как будто приходил в себя и тотчас же начинал горько и жалобно плакать, умоляя (и как будто вполне разумно) дать ему красные лапти:

— Мамочка, дай! Мамочка, дорогая, ну что тебе стоит!

И мать кидалась на колени и била себя в грудь:

— Господи, помоги! Господи, защити!

А когда наконец рассвело, послышалось под окнами сквозь гул и грохот вьюги уже совсем явственно, совсем не так, как всю ночь мерещилось, что кто-то подъехал, что раздаются чьи-то глухие голоса, а затем торопливый, зловещий стук в окно.

Это были новосельские мужики, привезшие мертвое тело, — белого, мерзлого, всего забитого снегом, навзничь лежавшего в розвальнях Нефеда. Мужики ехали из города, сами всю ночь плутали, а на рассвете свалились в какие-то луга, потонули вместе с лошадью в страшный снег и совсем было отчаялись, решили пропадать, как вдруг увидали торчащие из снега чьи-то ноги в валенках. Кинулись разгребать снег, подняли тело — оказывается, знакомый человек…

Тем только и спаслись — поняли, что, значит, эти луга хуторские, протасовские, и что на горе, в двух шагах жилье…

За пазухой Нефеда лежали новенькие ребячьи лапти и пузырек с фуксином.

22 июня 1924

Антон Чехов

СКРИПКА РОТШИЛЬДА

Городок был маленький, хуже деревни, и жили в нем почти одни только старики, которые умирали так редко, что даже досадно. В больницу же и в тюремный замок гробов требовалось очень мало. Одним словом, дела были скверные. Если бы Яков Иванов был гробовщиком в губернском городе, то, наверное, он имел бы собственный дом и звали бы его Яковом Матвеичем; здесь же в городишке звали его просто Яковом, уличное прозвище у него было почему-то Бронза, а жил он бедно, как простой мужик, в небольшом старой избе, где была одна только комната, и в этой комнате помещались он, Марфа, печь, двухспальная кровать, гробы, верстак и всё хозяйство.

Яков делал гробы хорошие, прочные. Для мужиков и мещан он делал их на свой рост и ни разу не ошибся, так как выше и крепче его не было людей нигде, даже в тюремном замке, хотя ему было уже семьдесят лет. Для благородных же и для женщин делал по мерке и употреблял для этого железный аршин. Заказы на детские гробики принимал он очень неохотно и делал их прямо без мерки, с презрением, и всякий раз, получая деньги за работу, говорил:

— Признаться, не люблю заниматься чепухой.

Кроме мастерства, небольшой доход приносила ему также игра на скрипке. В городке на свадьбах играл обыкновенно жидовский оркестр, которым управлял лудильщик Моисей Ильич Шахкес, бравший себе больше половины дохода. Так как Яков очень хорошо играл на скрипке, особенно русские песни, то Шахкес иногда приглашал его и оркестр с платою по пятьдесят копеек в день, не считая подарков от гостей. Когда Бронза сидел в оркестре, то у него прежде всего потело и багровело лицо; было жарко, пахло чесноком до духоты, скрипка взвизгивала, у правого уха хрипел контрабас, у левого — плакала флейта, на которой играл рыжий тощий жид с целою сетью красных и синих жилок на лице, носивший фамилию известного богача Ротшильда. И этот проклятый жид даже самое веселое умудрялся играть жалобно. Без всякой видимой причины Яков мало-помалу проникался ненавистью и презрением к жидам, а особенно к Ротшильду; он начинал придираться, бранить его нехорошими словами и раз даже хотел побить его, и Ротшильд обиделся и проговорил, глядя на него свирепо:

— Если бы я не уважал вас за талант, то вы бы давно полетели у меня в окошке.

Потом заплакал. Поэтому Бронзу приглашали в оркестр не часто, только в случае крайней необходимости, когда недоставало кого-нибудь из евреев.

Яков никогда не бывал в хорошем расположении духа, так как ему постоянно приходилось терпеть страшные убытки. Например, в воскресенья и праздники грешно было работать, понедельник — тяжелый день, и таким образом в году набиралось около двухсот дней, когда поневоле приходилось сидеть сложа руки. А ведь это какой убыток! Если кто-нибудь и городе играл свадьбу без музыки или Шахкес не приглашал Якова, то это тоже был убыток. Полицейский надзиратель был два года болен и чахнул, и Яков с нетерпением ждал, когда он умрет, но надзиратель уехал в губернский город лечиться и взял да там и умер. Вот вам и убыток, по меньшей мере рублей на десять, так как гроб пришлось бы делать дорогой, с глазетом. Мысли об убытках донимали Якова особенно по ночам; он клал рядом с собой на постели скрипку и, когда всякая чепуха лезла в голову, трогал струны, скрипка в темноте издавала звук, и ему становилось легче.

Шестого мая прошлого года Марфа вдруг занемогла. Старуха тяжело дышала, пила много воды и пошатывалась, но все-таки утром сама истопила печь и даже ходила по воду. К вечеру же слегла. Яков весь день играл на скрипке; когда же совсем стемнело, взял книжку, в которую каждый день записывал свои убытки, и от скуки стал подводить годовой итог. Получилось больше тысячи рублей. Это так потрясло его, что он хватил счетами о пол и затопал ногами. Потом поднял счеты и опять долго щелкал и глубоко, напряженно вздыхал. Лицо у него было багрово и мокро от пота. Он думал о том, что если бы эту пропащую тысячу рублей положить в банк, то в год проценту накопилось бы самое малое — сорок рублей. Значит, и эти сорок рублей тоже убыток. Одним словом, куда ни повернись, везде только убытки и больше ничего.

— Яков! — позвала Марфа неожиданно. — Я умираю!

Он оглянулся на жену. Лицо у нее было розовое от жара, необыкновенно ясное и радостное. Бронза, привыкший всегда видеть ее лицо бледным, робким и несчастным, теперь смутился. Похоже было на то, как будто она в самом деле умирала и была рада, что наконец уходит навеки из этой избы, от гробов, от Якова… И она глядела в потолок и шевелила губами, и выражение у нее было счастливое, точно она видела смерть, свою избавительницу, и шепталась с ней.

Был уже рассвет, в окно видно было, как горела утренняя заря. Глядя на старуху, Яков почему-то вспомнил, что за всю жизнь он, кажется, ни разу не приласкал ее, не пожалел, ни разу не догадался купить ей платочек или принести со свадьбы чего-нибудь сладенького, а только кричал на нее, бранил за убытки, бросался на нее с кулаками; правда, он никогда не бил ее, но все-таки пугал, и она всякий раз цепенела от страха. Да, он не велел ей пить чай, потому что и без того расходы большие, и она пила только горячую воду. И он понял, отчего у нее теперь такое странное, радостное лицо, и ему стало жутко.

Дождавшись утра, он взял у соседа лошадь и повез Марфу в больницу. Тут больных было немного и потому пришлось ему ждать недолго, часа три. К его великому удовольствию, в этот раз принимал больных не доктор, который сам был болен, а фельдшер Максим Николаич, старик, про которого все в городе говорили, что хотя он и пьющий и дерется, но понимает больше, чем доктор.

— Здравия желаем, — сказал Яков, вводя старуху в приемную. — Извините, всё беспокоим вас, Максим Николаич, своими пустяшными делами. Вот, изволите видеть, захворал мой предмет. Подруга жизни, как это говорится, извините за выражение…

Нахмурив седые брови и поглаживая бакены, фельдшер стал оглядывать старуху, а она сидела на табурете сгорбившись и, тощая, остроносая, с открытым ртом, походила в профиль на птицу, которой хочется пить.

— М-да… Так… — медленно проговорил фельдшер и вздохнул. — Инфлуэнца, а может и горячка. Теперь по городу тиф ходит. Что ж? Старушка пожила, слава богу… Сколько ей?

— Да без года семьдесят, Максим Николаич.

— Что ж? Пожила старушка. Пора и честь знать.

— Оно, конечно, справедливо изволили заметить, Максим Николаич, — сказал Яков, улыбаясь из вежливости, — и чувствительно вас благодарим за вашу приятность, но позвольте вам выразиться, всякому насекомому жить хочется.

— Мало ли чего! — сказал фельдшер таким тоном, как будто от него зависело жить старухе или умереть. — Ну, так вот, любезный, будешь прикладывать ей на голову холодный компресс и давай вот эти порошки по два в день. А за сим досвиданция, бонжур.

По выражению его лица Яков видел, что дело плохо и что уж никакими порошками не поможешь; для него теперь ясно было, что Марфа помрет очень скоро, не сегодня-завтра. Он слегка толкнул фельдшера под локоть, подмигнул глазом и сказал вполголоса:

— Ей бы, Максим Николаич, банки поставить.

— Некогда, некогда, любезный. Бери свою старуху и уходи с богом. Досвиданция.

— Сделайте такую милость, — взмолился Яков. — Сами изволите знать, если б у нее, скажем, живот болел или какая внутренность, ну, тогда порошки и капли, а то ведь в ней простуда! При простуде первое дело — кровь гнать, Максим Николаич.

А фельдшер уже вызвал следующего больного, и в приемную входила баба с мальчиком.

— Ступай, ступай… — сказал он Якову, хмурясь. — Нечего тень наводить.

— В таком случае поставьте ей хоть пьявки! Заставьте вечно бога молить!

Фельдшер вспылил и крикнул:

— Поговори мне еще! Ддубина…

Яков тоже вспылил и побагровел весь, но не сказал ни слова, а взял под руку Марфу и повел ее из приемной. Только когда уж садились в телегу, он сурово и насмешливо поглядел на больницу и сказал:

— Насажали вас тут артистов! Богатому небось поставил бы банки, а для бедного человека и одной пьявки пожалел. Ироды!

Когда приехали домой, Марфа, войдя в избу, минут десять простояла, держась за печку. Ей казалось, что если она ляжет, то Яков будет говорить об убытках и бранить ее за то, что она всё лежит и не хочет работать. А Яков глядел на нее со скукой и вспоминал, что завтра Иоанна богослова, послезавтра Николая чудотворца, а потом воскресенье, потом понедельник — тяжелый день. Четыре дня нельзя будет работать, а наверное Марфа умрет в какой-нибудь из этих дней; значит, гроб надо делать сегодня. Он взял свой железный аршин, подошел к старухе и снял с нее мерку. Потом она легла, а он перекрестился и стал делать гроб.

Когда работа была кончена, Бронза надел очки и записал в свою книжку:

«Марфе Ивановой гроб — 2 р. 40 к.».

И вздохнул. Старуха всё время лежала молча с закрытыми глазами. Но вечером, когда стемнело, она вдруг позвала старика.

— Помнишь, Яков? — спросила она, глядя на него радостно. — Помнишь, пятьдесят лет назад нам бог дал ребеночка с белокурыми волосиками? Мы с тобой тогда всё на речке сидели и песни пели… под вербой. — И, горько усмехнувшись, она добавила: — Умерла девочка.

Яков напряг память, но никак не мог вспомнить ни ребеночка, ни вербы.

— Это тебе мерещится, — сказал он.

Приходил батюшка, приобщал и соборовал. Потом Марфа стала бормотать что-то непонятное и к утру скончалась.

Старухи-соседки обмыли, одели и в гроб положили. Чтобы не платить лишнего дьячку, Яков сам читал псалтырь, и за могилку с него ничего не взяли, так как кладбищенский сторож был ему кум. Четыре мужика несли до кладбища гроб, но не за деньги, а из уважения. Шли за гробом старухи, нищие, двое юродивых, встречный народ набожно крестился… И Яков был очень доволен, что всё так честно, благопристойно и дешево и ни для кого не обидно. Прощаясь в последний раз с Марфой, он потрогал рукой гроб и подумал: «Хорошая работа!»

Но когда он возвращался с кладбища, его взяла сильная тоска. Ему что-то нездоровилось: дыхание было горячее и тяжкое, ослабели ноги, тянуло к питью. А тут еще полезли в голову всякие мысли. Вспомнилось опять, что за всю свою жизнь он ни разу не пожалел Марфы, не приласкал. Пятьдесят два года, пока они жилив одной избе, тянулись долго-долго, но как-то так вышло, что за всё это время он ни разу не подумал о ней, не обратил внимания, как будто она была кошка или собака. А ведь она каждый день топила печь, варила и пекла, ходила по воду, рубила дрова, спала с ним на одной кровати, а когда он возвращался пьяный со свадеб, она всякий раз с благоговением вешала его скрипку на стену и укладывала его спать, и всё это молча, с робким, заботливым выражением.

Навстречу Якову, улыбаясь и кланяясь, шел Ротшильд.

— А я вас ищу, дяденька! — сказал он. — Кланялись вам Моисей Ильич и велели вам за́раз приходить к ним.

Якову было не до того. Ему хотелось плакать.

— Отстань! — сказал он и пошел дальше.

— А как же это можно? — встревожился Ротшильд, забегая вперед. — Моисей Ильич будут обижаться! Они велели за́раз!

Якову показалось противно, что жид запыхался, моргает и что у него так много рыжих веснушек. И было гадко глядеть на его зеленый сюртук с темными латками и на всю его хрупкую, деликатную фигуру.

— Что ты лезешь ко мне, чеснок? — крикнул Яков. — Не приставай!

Жид рассердился и тоже крикнул:

— Но ви пожалуста потише, а то ви у меня через забор полетите!

— Прочь с глаз долой! — заревел Яков и бросился на него с кулаками. — Житья нет от пархатых!

Ротшильд помертвел от страха, присел и замахал руками над головой, как бы защищаясь от ударов, потом вскочил и побежал прочь что есть духу. На бегу он подпрыгивал, всплескивал руками, и видно было, как вздрагивала его длинная, тощая спина. Мальчишки обрадовались случаю и бросились за ним с криками: «Жид! Жид!» Собаки тоже погнались за ним с лаем. Кто-то захохотал, потом свистнул, собаки залаяли громче и дружнее… Затем, должно быть, собака укусила Ротшильда, так как послышался отчаянный, болезненный крик.

Яков погулял по выгону, потом пошел по краю города, куда глаза глядят, и мальчишки кричали: «Бронза идет! Бронза идет!» А вот и река. Тут с писком носились кулики, крякали утки. Солнце сильно припекало, и от воды шло такое сверканье, что было больно смотреть. Яков прошелся по тропинке вдоль берега и видел, как из купальни вышла полная краснощекая дама, и подумал про нее: «Ишь ты, выдра!» Недалеко от купальни мальчишки ловили на мясо раков; увидев его, они стали кричать со злобой: «Бронза! Бронза!» А вот широкая старая верба с громадным дуплом, а на ней вороньи гнезда… И вдруг в памяти Якова, как живой, вырос младенчик с белокурыми волосами и верба, про которую говорила Марфа. Да, это и есть та самая верба — зеленая, тихая, грустная… Как она постарела, бедная!

Он сел под нее и стал вспоминать. На том берегу, где теперь заливной луг, в ту пору стоял крупный березовый лес, а вон на той лысой горе, что виднеется на горизонте, тогда синел старый-старый сосновый бор. По реке ходили барки. А теперь всё ровно и гладко, и на том берегу стоит одна только березка, молоденькая и стройная, как барышня, а на реке только утки да гуси, и не похоже, чтобы здесь когда-нибудь ходили барки. Кажется, против прежнего и гусей стало меньше. Яков закрыл глаза, и в воображении его одно навстречу другому понеслись громадные стада белых гусей.

Он недоумевал, как это вышло так, что за последние сорок или пятьдесят лет своей жизни он ни разу не был на реке, а если, может, и был, то не обратил на нее внимания? Ведь река порядочная, не пустячная; на ней можно было бы завести рыбные ловли, а рыбу продавать купцам, чиновникам и буфетчику на станции и потом класть деньги в банк; можно было бы плавать в лодке от усадьбы к усадьбе и играть на скрипке, и народ всякого звания платил бы деньги; можно было бы попробовать опять гонять барки — это лучше, чем гробы делать; наконец, можно было бы разводить гусей, бить их и зимой отправлять в Москву; небось одного пуху в год набралось бы рублей на десять. Но он прозевал, ничего этого не сделал. Какие убытки! Ах, какие убытки! А если бы всё вместе — и рыбу ловить, и на скрипке играть, и барки гонять, и гусей бить, то какой получился бы капитал! Но ничего этого не было даже во сне, жизнь прошла без пользы, без всякого удовольствия, пропала зря, ни за понюшку табаку; впереди уже ничего не осталось, а посмотришь назад — там ничего, кроме убытков, и таких страшных, что даже озноб берет. И почему человек не может жить так, чтобы не было этих потерь и убытков? Спрашивается, зачем срубили березняк и сосновый бор? Зачем даром гуляет выгон? Зачем люди делают всегда именно не то, что нужно? Зачем Яков всю свою жизнь бранился, рычал, бросался с кулаками, обижал свою жену и, спрашивается, для какой надобности давеча напугал и оскорбил жида? Зачем вообще люди мешают жить друг другу? Ведь от этого какие убытки! Какие страшные убытки! Если бы не было ненависти и злобы, люди имели бы друг от друга громадную пользу.

Вечером и ночью мерещились ему младенчик, верба, рыба, битые гуси, и Марфа, похожая в профиль на птицу, которой хочется пить, и бледное, жалкое лицо Ротшильда, и какие-то морды надвигались со всех сторон и бормотали про убытки. Он ворочался с боку на бок и раз пять вставал с постели, чтобы поиграть на скрипке.

Утром через силу поднялся и пошел в больницу. Тот же Максим Николаич приказал ему прикладывать к голове холодный компресс, дал порошки, и по выражению его лица и по тону Яков понял, что дело плохо и что уж никакими порошками не поможешь. Идя потом домой, он соображал, что от смерти будет одна только польза: не надо ни есть, ни пить, ни платить податей, ни обижать людей, а так как человек лежит в могилке не один год, а сотни, тысячи лет, то, если сосчитать, польза окажется громадная. От жизни человеку — убыток, а от смерти — польза. Это соображение, конечно, справедливо, но все-таки обидно и горько: зачем на свете такой странный порядок, что жизнь, которая дается человеку только один раз, проходит без пользы?

Не жалко было умирать, но как только дома он увидел скрипку, у него сжалось сердце и стало жалко. Скрипку нельзя взять с собой в могилу, и теперь она останется сиротой и с нею случится то же, что с березняком и с сосновым бором. Всё на этом свете пропадало и будет пропадать! Яков вышел из избы и сел у порога, прижимая к груди скрипку. Думая о пропащей, убыточной жизни, он заиграл, сам не зная что, но вышло жалобно и трогательно, и слезы потекли у него по щекам. И чем крепче он думал, тем печальнее пела скрипка.

Скрипнула щеколда раз-другой, и в калитке показался Ротшильд. Половину двора прошел он смело, но, увидев Якова, вдруг остановился, весь съежился и, должно быть, от страха стал делать руками такие знаки, как будто хотел показать на пальцах, который теперь час.

— Подойди, ничего, — сказал ласково Яков и поманил его к себе. — Подойди!

Глядя недоверчиво и со страхом, Ротшильд стал подходить и остановился от него на сажень.

— А вы, сделайте милость, не бейте меня! — сказал он, приседая. — Меня Моисей Ильич опять послали. Не бойся, говорят, поди опять до Якова и скажи, говорят, что без их никак невозможно. В среду швадьба… Да-а! Господин Шаповалов выдают дочку жа хорошего целовека… И швадьба будет богатая, у-у! — добавил жид и прищурил один глаз.

— Не могу… — проговорил Яков, тяжело дыша. — Захворал, брат.

И опять заиграл, и слезы брызнули из глаз на скрипку. Ротшильд внимательно слушал, ставши к нему боком и скрестив на груди руки. Испуганное, недоумевающее выражение на его лице мало-помалу сменилось скорбным и страдальческим, он закатил глаза, как бы испытывая мучительный восторг, и проговорил: «Ваххх!..» И слезы медленно потекли у него по щекам и закапали на зеленый сюртук.

И потом весь день Яков лежал и тосковал. Когда вечером батюшка, исповедуя, спросил его, не помнит ли он за собою какого-нибудь особенного греха, то он, напрягая слабеющую память, вспомнил опять несчастное лицо Марфы и отчаянный крик жида, которого укусила собака, и сказал едва слышно:

— Скрипку отдайте Ротшильду.

— Хорошо, — ответил батюшка.

И теперь в городе все спрашивают: откуда у Ротшильда такая хорошая скрипка? Купил он ее или украл, или, быть может, она попала к нему в заклад? Он давно уже оставил флейту и играет теперь только на скрипке. Из-под смычка у него льются такие же жалобные звуки, как в прежнее время из флейты, но когда он старается повторить то, что играл Яков, сидя на пороге, то у него выходит нечто такое унылое и скорбное, что слушатели плачут, и сам он под конец закатывает глаза и говорит: «Ваххх!..» И эта новая песня так понравилась в городе, что Ротшильда приглашают к себе наперерыв купцы и чиновники и заставляют играть ее по десяти раз.

ЮРИЙ ЯКОВЛЕВ «ИГРА В КРАСАВИЦУ»

(1)В детстве мы играли часто на придворовой площадке в красавицу. (2)Неизвестно, кто придумал эту игру, но она всем пришлась по вкусу.

(3)Мы почему-то любили, когда водила Нинка из седьмой квартиры, и она заранее знала, что ей придется быть красавицей. (4)Нинка, выходя на круг, опускала глаза и разглаживала руками платье, слегка прикасаясь к складкам, воротничку.

(5)Теперь мы вспоминаем, что Нинка из седьмой квартиры была на редкость некрасивой: у нее был широкий приплюснутый нос и большие грубые губы, вокруг которых хлебными крошками разбегались веснушки. (6)Лоб — тоже в хлебных крошках, бесцветные глаза, прямые жидкие волосы. (7)Но мы этого не замечали: мы пребывали в том справедливом неведении, когда красивым считался хороший человек, а некрасивым — дрянной.

(8)Нинка из седьмой квартиры была славной, стоящей девчонкой — мы, не задумываясь, выбирали красавицей её.

(9)Когда она выходила на середину круга, мы по правилам игры начинали «любоваться»: каждый из нас пускал в ход слова, вычитанные в книгах.

— (10)У нее лебединая шея, — говорил один.

— (11)У нее коралловые губы… – подхватывал другой.

— (12)У нее соболиные брови …

— (13)У нее глаза как море…

(14)Нинка расцветала, её бледное лицо покрывалось теплым румянцем. (15)Наши слова были как зеркало, в котором Нинка видела себя красавицей.

— (16)У нее атласная кожа.

— (17)У нее золотые кудри.

— (18)У нее жемчужные зубы…

(19)Нам самим начинало казаться, что у нее все лебяжье, коралловое, жемчужное и прекраснее нашей Нинки нет.

(20)Когда запас нашего красноречия иссякал, Нинка принималась что-нибудь рассказывать.

— (21)Вчера я купалась в теплом море, — говорила Нинка, съёживаясь от холодного осеннего ветра. — (22)Поздно вечером в темноте море светилось, и я светилась. (23)Я была русалкой, качавшейся на волнах…

(24)Как-то в наш дом переехали новые жильцы, и во дворе появился новенький.

(25)Мы его подозвали и предложили сыграть с нами в красавицу. (26)Он не знал, как это играть в красавицу, и согласился; мы переглянулись и выбрали красавицей… его. (27)Едва заговорили про лебяжью шею и коралловые губы, как он густо покраснел и выбежал из круга.

(28)А Нинка приблизилась к новенькому и сказала, что когда играют в красавицу, всегда выбирают её.

— (29)Разве ты красивая? — удивился новенький.

(30)Мы не стали с ним спорить – мы посмеялись над ним, а у Нинки вытянулось лицо, веснушки-хлебные крошки у рта и на лбу стали еще заметнее. — (31)Очень глупо, что тебя выбирают, — сказал новенький.

(32)С его появлением с Нинкой стало твориться что-то странное. (33)Она, например, ходила за ним по улице, он заходил в булочную — она стояла напротив, не отрывая глаз от стеклянных дверей, а утром поджидала его у подъезда и шла за ним до школы.

(34)То, что Нинка из седьмой квартиры ходит за ним, как тень, новенький не сразу сообразил, но, когда обнаружил это, он очень рассердился.

— (35)Не смей ходить за мной! — крикнул он Нинке.

(36)Она ничего не ответила, побледнела и пошла прочь, а он безжалостно крикнул ей вслед:

— (37)Ты бы лучше посмотрела на себя в зеркало!..

(38)Нас не интересовало, как выглядят наши носы, рты, подбородки, куда торчат волосы, где вскочил прыщ. (39)И Нинка знала только то зеркало, которым были для нее мы, когда играли в красавицу, и она всерьёз верила нам. (40)Этот тип разбил наше зеркало. (41)И вместо живого, веселого, доброго появилось холодное, гладкое, злое. (42)Нинка в первый раз в жизни словно пристально взглянула в него и вскрикнула: «Я некрасивая!» — зеркало убило красавицу. (43)Каждый раз, когда она подходила к зеркалу, что-то умирало в ней: пропали лебяжья шея, коралловые губы, глаза синие, как море.

(44)Но мы тогда не понимали этого, мы просто не узнавали свою подружку: она стала чужой и непонятной, не стремилась к нам, молча проходила мимо…

(45)В тот вечер был сильный дождь, дул сверлящий ветер, и говорили, что на окраинах города начиналось наводнение. (46)Но мы крепились, жались в подъезде, не хотели расходиться по домам. (47)А Нинка из седьмой квартиры стояла под окном новенького и не чувствовала холодных струй. (48)Мы звали её, но она не шла.

(49)Потом мы увидели, как к Нинке подошла её мать и долго уговаривала Нинку уйти. (50)Наконец ей удалось увести девчонку из-под дождя в подъезд. (51)Там горела тусклая лампочка. (52)Нинкина мать повернула лицо к свету, и мы услышали, как она сказала:

— (53)Посмотри на меня, дочка, и скажи: я, по-твоему, красивая?

(54)Нинка удивленно посмотрела на мать и, конечно, ничего не увидела. (55)Разве мать может быть красивой или некрасивой?

— (56)Я некрасивая, — с жёсткостью сказала Нинкина мать. — (57)И ничего страшного, потому что счастье приходит не только к красивым.

(58)Нинка прижалась к матери, заплакала; они вышли на дождь и пошли по улице. (59)Мы, не сговариваясь, двинулись за ними: нам казалось, что мы можем понадобиться Нинке.

(60)Вдруг Нинка остановилась, сильно сжала мамину руку выше локтя и взглянула ей в лицо. (61)Она смотрела на мать так, как будто произошла ошибка и рядом с ней оказалась чужая, незнакомая женщина, словно она увидела мать в холодном, безжалостном зеркале.

(62)Нинка как бы почувствовала наше присутствие и неожиданно совершенно другим, спокойным голосом сказала:

— (63)Мама, давай с тобой сыграем в красавицу.

— (64)Глупости!

— (65)Нет, нет, давай сыграем, я тебя научу, ты стой и слушай, что я буду говорить.

(66)Она сильней сжала мамину руку, приблизилась к ней, тихо, одними губами стала произносить знакомые слова из нашей игры, которые мы до приезда новенького дарили ей:

— (67)Мама, у тебя лебяжья шея и большие глаза, синие, как море… (68)У тебя длинные золотистые волосы и коралловые губы…

(69)Сквозь гудящий ветер, сквозь пронизывающий холод поздней осенней мглы живой, теплой струйкой текли слова, заглушающие горе:

— (70)У тебя атласная кожа… соболиные брови… жемчужные зубы…

(71)И они зашагали дальше, крепко прижавшись, иногда приостанавливаясь, чтобы улыбнуться друг другу. (72)И уже ни о чем не говорили, и были спокойны. (73)Им помогла игра, придуманная нами.

(По Ю. Яковлеву*)

Василий Шукшин

Чудик (в сокращении)

Жена называла его – «Чудик». Иногда ласково.

Чудик обладал одной особенностью: с ним постоянно что-нибудь случалось. Он не хотел этого, страдал, но то и дело влипал в какие-нибудь истории – мелкие, впрочем, но досадные.

Получил отпуск, решил съездить к брату на Урал: лет двенадцать не виделись. …Долго собирались – до полуночи. А рано утром Чудик шагал с чемоданом по селу.

– На Урал! На Урал! – отвечал он на вопрос: куда это он собрался? При этом круглое мясистое лицо его, круглые глаза выражали в высшей степени плевое отношение к дальним дорогам – они его не пугали. – На Урал! Надо прошвырнуться.

Но до Урала было еще далеко. Пока что он благополучно доехал до районного города, где предстояло взять билет и сесть в поезд. Времени оставалось много. Чудик решил пока накупить подарков племяшам – конфет, пряников… Зашел в продовольственный магазин, пристроился в очередь. Он купил конфет, пряников, три плитки шоколада. И отошел в сторонку, чтобы уложить все в чемодан. Раскрыл чемодан на полу, стал укладывать… Глянул на пол, а у прилавка, где очередь, лежит в ногах у людей пятидесятирублевая бумажка. Этакая зеленая дурочка, лежит себе, никто ее не видит. Чудик даже задрожал от радости, глаза загорелись. Второпях, чтобы его не опередил кто-нибудь, стал быстро соображать, как бы повеселее, поостроумнее сказать этим, в очереди, про бумажку.

– Хорошо живете, граждане! – сказал он громко и весело.

На него оглянулись.

– У нас, например, такими бумажками не швыряются.

Тут все немного поволновались. Это ведь не тройка, не пятерка – пятьдесят рублей, полмесяца работать надо. А хозяина бумажки – нет. Решили положить бумажку на видное место на прилавке.

– Сейчас прибежит кто-нибудь, – сказала продавщица.

Чудик вышел из магазина в приятнейшем расположении духа. Все думал, как это у него легко, весело получилось: «У нас, например, такими бумажками не швыряются!» Вдруг его точно жаром всего обдало: он вспомнил, что точно такую бумажку и еще двадцатипятирублевую он сейчас разменял, пятидесятирублевая должна быть в кармане… Сунулся в карман – нету. Туда-сюда – нету.

– Моя была бумажка-то! – громко сказал Чудик. – Мать твою так-то!.. Моя бумажка-то.

Под сердцем даже как-то зазвенело от горя. Первый порыв был пойти и сказать: «Граждане, моя бумажка-то. Я их две получил в сберкассе: одну двадцатипятирублевую, другую полусотельную. Одну сейчас разменял, а другой – нету». Но только он представил, как он огорошит всех этим своим заявлением, как подумают многие: «Конечно, раз хозяина не нашлось, он и решил прикарманить». Нет, не пересилить себя – не протянуть руку за этой проклятой бумажкой. Могут еще и не отдать…

– Да почему же я такой есть-то? – вслух горько рассуждал Чудик. – Что теперь делать?..

Надо было возвращаться домой. Подошел к магазину, хотел хоть издали посмотреть на бумажку, постоял у входа… и не вошел. Совсем больно станет. Сердце может не выдержать. Ехал в автобусе и негромко ругался – набирался духу: предстояло объяснение с женой. Сняли с книжки еще пятьдесят рублей.

Чудик, убитый своим ничтожеством, которое ему опять разъяснила жена (она даже пару раз стукнула его шумовкой по голове), ехал в поезде. Но постепенно горечь проходила. Мелькали за окном леса, перелески, деревеньки…

После поезда Чудику надо было еще лететь местным самолетом полтора часа. В аэропорту Чудик написал телеграмму жене:«Приземлились. Ветка сирени упала на грудь, милая Груша меня не забудь. Тчк. Васятка».

Телеграфистка, строгая красивая женщина, прочитав телеграмму, предложила:

– Составьте иначе. Вы – взрослый человек, не в детсаде.

– Почему? – спросил Чудик. – Я ей всегда так пишу в письмах. Это же моя жена!.. Вы, наверно, подумали…

– В письмах можете писать что угодно, а телеграмма – это вид связи. Это открытый текст.

Чудик переписал: «Приземлились. Все в порядке. Васятка».

Телеграфистка сама исправила два слова: «Приземлились» и «Васятка». Стало: «Долетели. Василий».

– «Приземлились»… Вы что, космонавт, что ли?

…Знал Чудик: есть у него брат Дмитрий, трое племянников… О том, что должна еще быть сноха, как-то не думалось. Он никогда не видел ее. А именно она-то, сноха, все испортила, весь отпуск. Она почему-то сразу невзлюбила Чудика. Выпили вечером с братом, и Чудик запел дрожащим голосом:

— Тополя-а-а, тополя-а-а…

Софья Ивановна, сноха, выглянула из другой комнаты, спросила зло:

– А можно не орать? Вы же не на вокзале, верно? – И хлопнула дверью.

Брату Дмитрию стало неловко.

– Это… там ребятишки спят. Вообще-то она хорошая.

Еще выпили. Стали вспоминать молодость, мать, отца…

– А помнишь?.. – радостно спрашивал брат Дмитрий.

– А помнишь, – тоже вспоминал Чудик, – как ты меня…

– Вы прекратите орать? – опять спросила Софья Ивановна совсем зло, нервно. – Кому нужно слушать эти ваши разные сопли да поцелуи? Туда же – разговорились.

– Пойдем на улицу, – сказал Чудик.

Вышли на улицу, сели на крылечко.

– А помнишь?.. – продолжал Чудик.

Но тут с братом Дмитрием что-то случилось: он заплакал и стал колотить кулаком по колену.

– Вот она, моя жизнь! Видел? Сколько злости в человеке!.. Сколько злости!

Чудик стал успокаивать брата:

– Брось, не расстраивайся. Не надо. Никакие они не злые, они – психи. У меня такая же.

– Ну чего вот невзлюбила?! За што? Ведь невзлюбила она тебя… А за што?

Тут только понял Чудик, что да, невзлюбила его сноха. А за что действительно?

– А вот за то, што ты – никакой не ответственный, не руководитель. Знаю я ее, дуру. Помешалась на своих ответственных. А сама-то кто! Буфетчица в управлении, шишка на ровном месте. Насмотрится там и начинает… Она и меня-то тоже ненавидит, что я не ответственный, из деревни.

Когда утром Чудик проснулся, никого в квартире не было: брат Дмитрии ушел на работу, сноха тоже, дети постарше играли во дворе, маленького отнесли в ясли.

Чудик прибрал постель, умылся и стал думать, что бы такое приятное сделать снохе. Тут на глаза попалась детская коляска. «Эге, – подумал Чудик, – разрисую-ка я ее». Он дома так разрисовал печь, что все дивились. Нашел ребячьи краски, кисточку и принялся за дело. Через час все было кончено, коляску не узнать. По верху колясочки Чудик пустил журавликов – стайку уголком, по низу – цветочки разные, травку-муравку, пару петушков, цыпляток… Осмотрел коляску со всех сторон – загляденье. Не колясочка, а игрушка. Представил, как будет приятно изумлена сноха, усмехнулся.

Чудик прибрал постель, умылся и стал думать, что бы такое приятное сделать снохе. Тут на глаза попалась детская коляска. «Эге, – подумал Чудик, – разрисую-ка я ее». Он дома так разрисовал печь, что все дивились. Нашел ребячьи краски, кисточку и принялся за дело. Через час все было кончено, коляску не узнать. По верху колясочки Чудик пустил журавликов – стайку уголком, по низу – цветочки разные, травку-муравку, пару петушков, цыпляток… Осмотрел коляску со всех сторон – загляденье. Не колясочка, а игрушка. Представил, как будет приятно изумлена сноха, усмехнулся.

– А ты говоришь – деревня. Чудачка. – Он хотел мира со снохой. – Ребенок-то как в корзиночке будет.

Часов в шесть Чудик пришел к брату. Взошел на крыльцо и услышал, что брат Дмитрий ругается с женой. Впрочем, ругалась жена, а брат Дмитрий только повторял:

– Чтоб завтра же этого дурака не было здесь! – кричала Софья Ивановна. – Завтра же пусть уезжает.

Чудик поспешил сойти с крыльца… А дальше не знал, что делать. Опять ему стало больно. Когда его ненавидели, ему было очень больно. И страшно. Казалось: ну, теперь все, зачем же жить? И хотелось уйти подальше от людей, которые ненавидят его или смеются.

– Да почему же я такой есть-то? – горько шептал он, сидя в сарайчике. – Надо бы догадаться: не поймет ведь она, не поймет народного творчества.

Он досидел в сарайчике дотемна. И сердце все болело. Потом пришел брат Дмитрий. Не удивился – как будто знал, что брат Василий давно уж сидит в сарайчике.

– Вот… – сказал он. – Это… опять расшумелась. Коляску-то… не надо бы уж.

– Я думал, ей поглянется. Поеду я, братка.

Брат Дмитрий вздохнул… И ничего не сказал.

Домой Чудик приехал, когда шел рясный парной дождик. Чудик вышел из автобуса, снял новые ботинки, побежал по теплой мокрой земле – в одной руке чемодан, в другой ботинки. Подпрыгивал и громко пел:

— Тополя-а, тополя-а…

С одного края небо уже очистилось, голубело, и близко где-то было солнышко. И дождик редел, шлепал крупными каплями в лужи; в них вздувались и лопались пузыри.

В одном месте Чудик поскользнулся, чуть не упал.

…Звали его – Василий Егорыч Князев. Было ему тридцать девять лет от роду. Он работал киномехаником в селе. Обожал сыщиков и собак. В детстве мечтал быть шпионом.

А.И. КУПРИН «ЧУДЕСНЫЙ ДОКТОР»

(1)Поравнявшись со скамейкой, незнакомец вдруг круто повернул в сторону Мерцалова и, слегка дотрагиваясь до шапки, спросил:

(2) – Вы позволите здесь присесть?

(3) – Ночка – то какая славная, — заговорил вдруг незнакомец.

(4) – Морозно… тихо. (5)Что за прелесть – русская зима!

(6) Голос у него был мягкий, ласковый старческий.

(7)- А я вот ребятишкам знакомым подарочки купил, — продолжал незнакомец. (8) Мерцалов вообще был кротким и застенчивым человеком, но при последних словах незнакомца его охватил вдруг прилив отчаянной злобы. (9) Он резким движением повернулся в сторону старика и закричал, нелепо размахивая руками и задыхаясь:

(10) – Подарочки!.. (11) Подарочки!.. (12) Знакомым ребятишкам подарочки!.. (13) А я… а у меня, милостивый государь, в настоящую минуту мои ребятишки с голоду дома подыхают… (14) А у жены молоко пропало, и грудной ребёнок целый день не ел… (15) Подарочки!..

(16) Мерцалов ожидал, что после этих беспорядочных, озлобленных криков старик поднимется и уйдёт, но он ошибся. (17) Старик приблизил к нему своё умное, серьёзное лицо с седыми баками и сказал дружелюбно, но серьёзным тоном:

(18) – Подождите… не волнуйтесь! (19) Расскажите мне всё по порядку и как можно короче. (20) Может быть, вместе мы придумаем что-нибудь для вас. (21) В необыкновенном лице незнакомца было что-то до того спокойное и внушающее доверие, что Мерцалов тотчас же без малейшей утайки, но страшно волнуясь и спеша, передал свою историю. (22) Он рассказал о своей болезни, о потере места, о смерти ребёнка, обо всех своих несчастиях, вплоть до нынешнего дня.

(23) – Едемте! – сказал незнакомец, увлекая за руку Мерцалова. (24) Счастье ваше, что вы встретились с врачом. (25) Я, конечно, ни за что не могу ручаться, но … поедемте!

(26) Минут через десять Мерцалов и доктор уже входили в подвал. (27) Елизавета Ивановна лежала на постели рядом со своей больной дочерью, зарывшись лицом в грязные, замаслившиеся подушки. (28) Мальчишки хлебали борщ, сидя на тех же местах. (29) Испуганные долгим отсутствием отца и неподвижностью матери, они плакали, размазывая слёзы по лицу грязными кулаками и обильно проливая их в закопчённый чугунок.

(30) Через две минуты Гришка уже растапливал печку дровами, за которыми чудесный доктор послал к соседям, Володя раздувал изо всех сил самовар, Елизавета Ивановна обворачивала Машутку согревающим компрессом.. (31) Немного погодя явился и Мерцалов. (32) На три рубля, полученные от доктора, он успел купить за это время чаю, сахару, булок и достать в ближайшем трактире горячей пищи.

(33) Доктор сидел за столом и что- то писал на клочке бумажки, который он вырвал из записной книжки. (34) Окончив это занятие и изобразив внизу какой- то своеобразный крючок вместо подписи, он встал, прикрыл написанное чайным блюдечком и сказал:

(35) – Вот с этой бумажкой вы пойдёте в аптеку… давайте через два часа по чайной ложке.

(36) Это вызовет у малютки отхаркивание… (37) Продолжайте согревающий компресс.. (38) Кроме того, хотя бы вашей дочери и сделалось лучше, пригласите завтра доктора Афросимова. (39) Это дельный врач и хороший человек. (40) Я его сейчас же предупрежу. (41)Затем прощайте, господа! (42) Дай Бог, чтобы наступающий год немного снисходительнее отнёсся к вам, чем этот, а главное – не падайте никогда духом.

(43) Пожав руки Мерцалову и Елизавете Ивановне, всё ещё не оправившимся от изумления, и потрепав мимоходом по щеке разинувшего рот Володю, доктор быстро всунул свои ноги в глубокие калоши и надел пальто. (44) Мерцалов опомнился только тогда, когда доктор уже был в коридоре, и кинулся вслед за ним.

(45) Так как в темноте нельзя было ничего разобрать, то Мерцалов закричал наугад:

(46) – Доктор! (47) Доктор, постойте!.. (48) Скажите мне ваше имя, доктор! (49) Пусть хоть мои дети будут за вас молиться!

(50) И он водил в воздухе руками, чтобы поймать невидимого доктора. (51) Но в это время в другом конце коридора спокойный старческий голос произнёс:

(52) – Вот ещё пустяки выдумали!.. (53) Возвращайтесь- ка домой скорей!

(54) Когда он возвратился, его ожидал сюрприз: под чайным блюдцем вместе с рецептом чудесного доктора лежало несколько крупных кредитных билетов…

(55) В тот же вечер Мерцалов узнал фамилию своего нежданного благодетеля. (56) На аптечном ярлыке, прикреплённом к пузырьку с лекарством, чёткою рукою аптекаря было написано: «По рецепту профессора Пирогова».

(57) Я слышал этот рассказ, и неоднократно, из уст самого Григория Емельяновича Мерцалова – того самого Гришки, который в описанный мною сочельник проливал слёзы в закоптелый чугунок с пустым борщом. (58) Теперь он занимает довольно крупный, ответственный пост в одном из банков и слывёт образцом честности и отзывчивости на нужды бедности. (59) И каждый раз, заканчивая своё повествование о чудесном докторе, он прибавляет голосом, дрожащим от скрываемых слёз:

(60) – С этих пор точно благодетельный ангел снизошёл в нашу семью. (61) Всё переменилось. (62) В начале января отец отыскал место, Машутка встала на ноги, меня с братом удалось пристроить в гимназию на казённый счёт. (63) Просто чудо совершил этот святой человек.

(По А. Куприну)

Александр Иванович Куприн (1870- 1938)- русский писатель.

Всё лето в один день (Рэй Брэдбери)

— А учёные верно знают? Это правда будет сегодня?

Теснясь, точно цветы и сорные травы в саду, все вперемешку, дети старались выглянуть наружу — где там запрятано солнце? Лил дождь. Он лил не переставая семь лет подряд; тысячи и тысячи дней, с утра до ночи, без передышки дождь лил, шумел, барабанил, звенел хрустальными брызгами, низвергался сплошными потоками, так что кругом ходили волны, заливая островки суши. Ливнями повалило тысячи лесов, и тысячи раз они вырастали вновь и снова падали под тяжестью вод. Так навеки повелось здесь, на Венере, а в классе было полно детей, чьи отцы и матери прилетели застраивать и обживать эту дикую дождливую планету.

— Перестаёт! Перестаёт!

— Да, да!

Марго стояла в стороне от них, от всех этих ребят, которые только и знали, что вечный дождь, дождь, дождь. Им всем было по девять лет, и если выдался семь лет назад такой день, когда солнце всё-таки выглянуло, показалось на час изумлённому миру, они этого не помнили. Иногда по ночам Марго слышала, как они ворочаются, вспоминая, и знала: во сне они видят и вспоминают золото, яркий жёлтый карандаш, монету — такую большую, что можно купить целый мир. Она знала, им чудится, будто они помнят тепло, когда вспыхивает лицо и всё тело — руки, ноги, дрожащие пальцы. А потом они просыпаются — и опять барабанит дождь, без конца сыплются звонкие прозрачные бусы на крышу, на дорожку, на сад и лес, и сны разлетаются как дым.

Накануне они весь день читали в классе про солнце. Какое оно жёлтое, совсем как лимон, и какое жаркое. И писали про него маленькие рассказы и стихи.

Мне кажется, солнце — это цветок,

Цветёт оно только один часок.

Такие стихи сочинила Марго и негромко прочитала их перед притихшим классом. А за окнами лил дождь.

— Ну, ты это не сама сочинила! — крикнул один мальчик.

— Нет, сама, — сказала Марго. — Сама.

— Уильям! — остановила мальчика учительница.

Но то было вчера. А сейчас дождь утихал, и дети теснились к большим окнам с толстыми стёклами.

— Где же учительница?

— Сейчас придёт.

— Скорей бы, а то мы всё пропустим!

Они вертелись на одном месте, точно пёстрая беспокойная карусель. Марго одна стояла поодаль. Она была слабенькая, и казалось, когда-то давно она заблудилась и долго-долго бродила под дождём, и дождь смыл с неё все краски: голубые глаза, розовые губы, рыжие волосы — всё вылиняло.

— Ты-то чего смотришь? — сказал Уильям.

Марго молчала.

— Отвечай, когда тебя спрашивают!

Уильям толкнул её. Но она не пошевелилась; покачнулась — и только. Все её сторонятся, даже и не смотрят на неё. Вот и сейчас бросили её одну. Потому что она не хочет играть с ними в гулких туннелях того города-подвала. Если кто-нибудь осалит её и кинется бежать, она только с недоумением поглядит вслед, но догонять не станет. И когда они всем классом поют песни о том, как хорошо жить на свете и как весело играть в разные игры, она еле шевелит губами. Только когда поют про солнце, про лето, она тоже тихонько подпевает, глядя в заплаканные окна.

Ну а самое большое её преступление, конечно, в том, что она прилетела сюда с Земли всего лишь пять лет назад, и она помнит солнце, помнит, какое оно, солнце, и какое небо она видела в Огайо, когда ей было четыре года. А они — они всю жизнь живут на Венере; когда здесь в последний раз светило солнце, им было только по два года, и они давно уже забыли, какое оно, и какого цвета, и как жарко греет. А Марго помнит.

— Оно большое, как медяк, — сказала она однажды и зажмурилась.

— Неправда! — закричали ребята.

— Оно — как огонь в очаге, — сказала Марго.

— Врёшь, врёшь, ты не помнишь! — кричали ей.

Но она помнила и, тихо отойдя в сторону, стала смотреть в окно, по которому сбегали струи дождя. А один раз, месяц назад, когда всех повели в душевую, она ни за что не хотела стать под душ и, прикрывая макушку, зажимая уши ладонями, кричала — пускай вода не льется на голову! И после того у неё появилось странное, смутное чувство: она не такая, как все. И другие дети тоже это чувствовали и сторонились её.

Говорили, что на будущий год отец с матерью отвезут её назад на Землю — это обойдётся им во много тысяч долларов, но иначе она, видимо, зачахнет. И вот за все эти грехи, большие и малые, в классе её невзлюбили. Противная эта Марго, противно, что она такая бледная немочь, и такая худющая, и вечно молчит и ждёт чего-то, и, наверно, улетит на Землю…

— Убирайся! — Уильям опять её толкнул. — Чего ты ещё ждешь?

Тут она впервые обернулась и посмотрела на него. И по глазам было видно, чего она ждёт. Мальчишка взбеленился.

— Эй, ребята, давайте запрём её в чулан, пока учительницы нет!

— Не надо, — сказала Марго и попятилась.

Все кинулись к ней, схватили и поволокли, — она отбивалась, потом просила, потом заплакала, но её притащили по туннелю в дальнюю комнату, втолкнули в чулан и заперли дверь на засов. Дверь тряслась: Марго колотила в неё кулаками и кидалась на неё всем телом. Приглушённо доносились крики. Ребята постояли, послушали, а потом улыбнулись и пошли прочь — и как раз вовремя: в конце туннеля показалась учительница.

— Готовы, дети? — она поглядела на часы. — Все здесь?

— Да!

Они столпились у огромной массивной двери. Дождь перестал. Всё замерло — не вздохнёт, не шелохнётся. Такая настала огромная, неправдоподобная тишина, будто вам заткнули уши или вы совсем оглохли. Дети недоверчиво подносили руки к ушам. Толпа распалась, каждый стоял сам по себе. Дверь отошла в сторону, и на них пахнуло свежестью мира, замершего в ожидании.

И солнце явилось. Оно пламенело, яркое, как бронза, и оно было очень большое. А небо вокруг сверкало, точно ярко-голубая черепица. И джунгли так и пылали в солнечных лучах, и дети, очнувшись, с криком выбежали в весну.

— Только не убегайте далеко! — крикнула вдогонку учительница. — Помните, у вас всего два часа. Не то вы не успеете укрыться!

Но они уже не слышали, они бегали и запрокидывали голову, и солнце гладило их по щекам, точно тёплым утюгом; они скинули куртки, и солнце жгло их голые руки.

Они уже не бегали, а стояли посреди джунглей, что сплошь покрывали Венеру и росли, росли бурно, непрестанно, прямо на глазах. Ребята носились меж деревьев, скользили и падали, толкались, играли в прятки и в салки, но главное — опять и опять, жмурясь, глядели на солнце, пока не потекут слёзы, и тянули руки к золотому сиянию и к невиданной синеве, и вдыхали эту удивительную свежесть, и слушали, слушали тишину, что обнимала их словно море, блаженно спокойное, беззвучное и недвижное. Они на всё смотрели и всем наслаждались. А потом, будто зверьки, вырвавшиеся из глубоких нор, снова неистово бегали кругом, бегали и кричали. Целый час бегали и никак не могли угомониться. И вдруг… Посреди весёлой беготни одна девочка громко, жалобно закричала. Все остановились. Девочка протянула руку ладонью кверху.

— Смотрите, — сказала она и вздрогнула: — Ой, смотрите!

Все медленно подошли поближе. На раскрытой ладони, по самой серёдке, лежала большая круглая дождевая капля. Девочка посмотрела на неё и заплакала. Дети молча посмотрели на небо.

Редкие холодные капли упали на нос, на щёки, на губы. Солнце затянула туманная дымка. Подул холодный ветер. Ребята повернулись и пошли к своему дому-подвалу, руки их вяло повисли, они больше не улыбались. Загремел гром, и дети в испуге, толкая друг дружку, бросились бежать, словно листья, гонимые ураганом. Минуту они постояли на пороге глубинного убежища, а потом дождь полил вовсю. Тогда дверь закрыли, и все стояли и слушали, как с оглушительным шумом рушатся с неба тонны, потоки воды — без просвета, без конца.

— И так опять будет целых семь лет?

— Да. Семь лет.

И вдруг кто-то вскрикнул:

— А Марго?

— Что?

— Мы ведь её заперли, она так и сидит в чулане.

— Марго…

Они застыли, будто ноги у них примёрзли к полу. Переглянулись и отвели взгляды. Посмотрели за окно — там лил дождь, лил упрямо, неустанно. Они не смели посмотреть друг другу в глаза. Лица у всех стали серьёзные, бледные. Все потупились, кто разглядывал свои руки, кто уставился в пол.

Наконец одна девочка сказала:

— Ну что же мы?..

Никто не шелохнулся.

— Пойдём… — прошептала девочка.

Под холодный шум дождя они медленно прошли по коридору. Под рёв бури и раскаты грома перешагнули порог и вошли в ту дальнюю комнату, яростные синие молнии озаряли их лица. Медленно подошли они к чулану и стали у двери.

За дверью было тихо. Медленно, медленно они отодвинули засов и выпустили Марго.

Ханс Кристиан Андерсен «Девочка со спичками»

Как холодно было в этот вечер! Шел снег, и сумерки сгущались. А вечер был последний в году — канун Нового года. В эту холодную и темную пору по улицам брела маленькая нищая девочка с непокрытой головой и босая. Правда, из дому она вышла обутая, но много ли было проку в огромных старых туфлях? Туфли эти прежде носила ее мать — вот какие они были большие,- и девочка потеряла их сегодня, когда бросилась бежать через дорогу, испугавшись двух карет, которые мчались во весь опор. Одной туфли она так и не нашла, другую утащил какой-то мальчишка, заявив, что из нее выйдет отличная люлька для его будущих ребят.

Вот девочка и брела теперь босиком, и ножки ее покраснели и посинели от холода. В кармане ее старенького передника лежало несколько пачек серных спичек, и одну пачку она держала в руке. За весь этот день она не продала ни одной спички, и ей не подали ни гроша. Она брела голодная и продрогшая и так измучилась, бедняжка!

Снежинки садились на ее длинные белокурые локоны, красиво рассыпавшиеся по плечам, но она, право же, и не подозревала о том, что они красивы. Изо всех окон лился свет, на улице вкусно пахло жареным гусем — ведь был канун Нового года. Вот о чем она думала!

Наконец девочка нашла уголок за выступом дома. Тут она села и съежилась, поджав под себя ножки. Но ей стало еще холоднее, а вернуться домой она не смела: ей ведь не удалось продать ни одной спички, она не выручила ни гроша, а она знала, что за это отец прибьет ее; к тому же, думала она, дома тоже холодно; они живут на чердаке, где гуляет ветер, хотя самые большие щели в стенах и заткнуты соломой и тряпками.

Ручонки ее совсем закоченели. Ах, как бы их согрел огонек маленькой спички! Если бы только она посмела вытащить спичку, чиркнуть ею о стену и погреть пальцы! Девочка робко вытянула одну спичку и… чирк! Как спичка вспыхнула, как ярко она загорелась! Девочка прикрыла ее рукой, и спичка стала гореть ровным светлым пламенем, точно крохотная свечечка.

Удивительная свечка! Девочке почудилось, будто она сидит перед большой железной печью с блестящими медными шариками и заслонками. Как славно пылает в ней огонь, каким теплом от него веет! Но что это? Девочка протянула ноги к огню, чтобы погреть их, — и вдруг… пламя погасло, печка исчезла, а в руке у девочки осталась обгорелая спичка.

Она чиркнула еще одной спичкой, спичка загорелась, засветилась, и когда ее отблеск упал на стену, стена стала прозрачной, как кисея. Девочка увидела перед собой комнату, а в ней стол, покрытый белоснежной скатертью и уставленный дорогим фарфором; на столе, распространяя чудесный аромат, стояло блюдо с жареным гусем, начиненным черносливом и яблоками! И всего чудеснее было то, что гусь вдруг спрыгнул со стола и, как был, с вилкой и ножом в спине, вперевалку заковылял по полу. Он шел прямо к бедной девочке, но… спичка погасла, и перед бедняжкой снова встала непроницаемая, холодная, сырая стена.

Девочка зажгла еще одну спичку. Теперь она сидела перед роскошной рождественской елкой. Эта елка была гораздо выше и наряднее той, которую девочка увидела в сочельник, подойдя к дому одного богатого купца и заглянув в окно. Тысячи свечей горели на ее зеленых ветках, а разноцветные картинки, какими украшают витрины магазинов, смотрели на девочку. Малютка протянула к ним руки, но… спичка погасла. Огоньки стали уходить все выше и выше и вскоре превратились в ясные звездочки. Одна из них покатилась по небу, оставив за собой длинный огненный след.

«Кто-то умер», — подумала девочка, потому что ее недавно умершая старая бабушка, которая одна во всем мире любила ее, не раз говорила ей: «Когда падет звездочка, чья-то душа отлетает к богу».

Девочка снова чиркнула о стену спичкой и, когда все вокруг осветилось, увидела в этом сиянии свою старенькую бабушку, такую тихую и просветленную, такую добрую и ласковую.

— Бабушка, — воскликнула девочка, — возьми, возьми меня к себе! Я знаю, что ты уйдешь, когда погаснет спичка, исчезнешь, как теплая печка, как вкусный жареный гусь и чудесная большая елка!

И она торопливо чиркнула всеми спичками, оставшимися в пачке, — вот как ей хотелось удержать бабушку! И спички вспыхнули так ослепительно, что стало светлее, чем днем. Бабушка при жизни никогда не была такой красивой, такой величавой. Она взяла девочку на руки, и, озаренные светом и радостью, обе они вознеслись высоко-высоко — туда, где нет ни голода, ни холода, ни страха, — они вознеслись к богу.

Морозным утром за выступом дома нашли девочку: на щечках ее играл румянец, на губах — улыбка, но она была мертва; она замерзла в последний вечер старого года. Новогоднее солнце осветило мертвое тельце девочки со спичками; она сожгла почти целую пачку.

— Девочка хотела погреться, — говорили люди. И никто не знал, какие чудеса она видела, среди какой красоты они вместе с бабушкой встретили Новогоднее Счастье.

А.И. Куприн СКАЗКА

Глубокая зимняя ночь. Метель. В доме — ни огня. Ветер воет в трубах, сотрясает крышу, ломится в окна. Ближний лес гудит, шатаясь под вьюгой.

Никто не спит. Дети проснулись, но лежат молча, широко раскрывши глаза в темноту. Прислушиваются, вздыхают…

Откуда-то издалека, из тьмы и бури, доносится длинный жалобный крик. Прозвучал и замолк… И еще раз… И еще…

— Точно зовет кто-то, — тревожно шепчет мужчина. Никто ему не отвечает.

— Вот опять… Слышишь?.. Как будто человек…

— Спи, — сурово говорит женщина. — Это ветер.

— Страшно ночью в лесу…

— Это только ветер. Ты разбудишь ребенка…

Но дитя вдруг подымает голову.

— Я слышу, я слышу. Он кричит: «Спасите!»

И правда: яростный ураган стихает на одно мгновенье, и тогда совсем ясно, близко, точно под окном, раздается протяжный, отчаянный вопль:

— Спа-си-те!

— Мама! Может быть, на него напали разбойники?.. Может быть…

— Не болтай глупостей, — сердито прерывает мать. — Это голодный волк воет в лесу. Вот он тебя съест, если не будешь спать.

— Спасите!

— Жалко живую душу, — говорит муж. — Если бы не испортилось мое ружье, я пошел бы…

— Лежи, дурак… Не наше дело…

В темноте шлепают туфли… Старческий кашель… Пришел из соседней комнаты дедушка. Он брюзжит злобно:

— Что вы тут бормочете? Спать не даете никому. Какой такой человек в лесу? Кто в эту погоду по лесам ходит? Все дома сидят. И вы сидите тихо и благодарите Бога, что заборы у нас высокие, запоры на воротах крепкие и во дворе злые собаки… А ты взяла бы лучше к себе дитя да сказкой бы его заняла.

Это голос черствого благоразумия.

Мать переносит в свою постель ребенка, и в тишине звучат слова монотонной, старой успокоительной сказки:

— Много лет тому назад стоял среди моря остров, и на этом острове жили большие, сильные и гордые люди. Все у них было самое дорогое и лучшее, и жизнь их была разумна и спокойна. Соседи их боялись, уважали и ненавидели, потому что они сами никого не боялись, всех презирали, а уважали только самих себя. В жилах их текла не простая кровь, а голубая-голубая…

— Спа-си-те!

Молчание…

В.П. Астафьев «Зачем я убил коростеля?»

Это было давно, лет, может, сорок назад. Ранней осенью я возвращался с рыбалки по скошенному лугу и возле небольшой, за лето высохшей бочажины, поросшей тальником, увидел птицу.

Она услышала меня, присела в скошенной щетинке осоки, притаилась, но глаз мой чувствовала, пугалась его и вдруг бросилась бежать, неуклюже заваливаясь набок.

От мальчишки, как от гончей собаки, не надо убегать — непременно бросится он в погоню, разожжется в нем дикий азарт. Берегись тогда живая душа!

Я догнал птицу в борозде и, слепой от погони, охотничьей страсти, захлестал ее сырым удилищем.

Я взял в руку птицу с завядшим, вроде бы бескостным тельцем. Глаза ее были прищемлены мертвыми, бесцветными веками, шейка, будто прихваченный морозом лист, болталась. Перо на птице было желтовато, со ржавинкой по бокам, а спина словно бы темноватыми гнилушками посыпана.

Я узнал птицу — это был коростель. Дергач по-нашему. Все его друзья-дергачи покинули наши места, отправились в теплые края — зимовать. А этот уйти не смог. У него не было одной лапки — в сенокос он попал под литовку. Вот потому-то он и бежал от меня так неуклюже, потому я и догнал его.

И худое, почти невесомое тельце птицы ли, нехитрая ли окраска, а может, и то, что без ноги была она, но до того мне сделалось жалко ее, что стал я руками выгребать ямку в борозде и хоронить так просто, сдуру загубленную живность.

Я вырос в семье охотника и сам потом сделался охотником, но никогда не стрелял без надобности. С нетерпением и виной, уже закоренелой, каждое лето жду я домой, в русские края, коростелей.

Уже черемуха отцвела, купава осыпалась, чемерица по четвертому листу пустила, трава в стебель двинулась, ромашки по угорам сыпанули и соловьи на последнем издыхе допевают песни.

Но чего-то не хватает еще раннему лету, чего-то недостает ему, чем-то недооформилось оно, что ли.

И вот однажды, в росное утро, за речкой, в лугах, покрытых еще молодой травой, послышался скрип коростеля. Явился, бродяга! Добрался-таки! Дергает-скрипит! Значит, лето полное началось, значит, сенокос скоро, значит, все в порядке.

И всякий год вот так. Томлюсь и жду я коростеля, внушаю себе, что это тот давний дергач каким-то чудом уцелел и подает мне голос, прощая того несмышленого, азартного парнишку.

Теперь я знаю, как трудна жизнь коростеля, как далеко ему добираться к нам, чтобы известить Россию о зачавшемся лете.

Зимует коростель в Африке и уже в апреле покидает ее, торопится туда, «…где зори маковые вянут, как жар забытого костра, где в голубом рассвете тонут зеленокудрые леса, где луг еще косой не тронут, где васильковые глаза…». Идет, чтобы свить гнездо и вывести потомство, выкормить его и поскорее унести ноги от гибельной зимы.

Не приспособленная к полету, но быстрая на бегу, птица эта вынуждена два раза в году перелетать Средиземное море. Много тысяч коростелей гибнет в пути и особенно при перелете через море.

Как идет коростель, где, какими путями — мало кто знает. Лишь один город попадает на пути этих птиц — небольшой древний город на юге Франции. На гербе города изображен коростель. В те дни, когда идут коростели по городу, здесь никто не работает. Все люди справляют праздник и пекут из теста фигурки этой птицы, как у нас, на Руси, пекут жаворонков к их прилету.

Птица коростель во французском старинном городе считается священной, и если бы я жил там в давние годы, меня приговорили бы к смерти.

Но я живу далеко от Франции. Много уже лет живу и всякого навидался. Был на войне, в людей стрелял, и они в меня стреляли.

Но отчего же, почему же, как заслышу я скрип коростеля за речкой, дрогнет мое сердце и снова навалится на меня одно застарелое мучение: зачем я убил коростеля? Зачем?

Юрий Буйда «ПРОДАВЕЦ ДОБРА»

Целыми днями Родион Иванович сидел в лавчонке на базаре, торговавшей скобяным товаром, — это был зимой и летом ледяной каменный мешок с единственным окном под самым потолком, — и грыз жареные семечки, чтобы пересилить тягу к табаку. В магазинчике командовала его жена — толстенькая энергичная бабешка, сыпавшая матерком и покрикивавшая на какого-нибудь неуклюжего мужика в тулупе, забравшегося в угол: «Эй, ты чего там разжопатился? Из-за тебя к ведрам не подойти!» Родион Иванович, повинуясь ее приказам, таскал из подсобки ящики с гвоздями, мотки проволоки или «занадобившийся этому черту сепаратор». Усатый «черт» в мерлушковой шапке притопывал сапожищами на кирпичном полу, приговаривая: «Добра-то у вас как много… и откуда только берется?» Выбравшись из склада с сепаратором в руках, Родион Иванович отвечал с одышкой: «Добра-то много — да добра нет». Выражение лица его всегда было печально-ласковое.

Вина он не пил, потому и удивились люди, узнав, что Родион Иванович сошел с ума. Все чокнутые делились в городке на две категории: на тех, кто от роду дурак, и на тех, кто свихнулся из-за безудержного пьянства и лечился в психушке. Ни к тем, ни к другим Родион Иванович не принадлежал, даже на рыбалке замечен не был. Когда жену его спрашивали, не страшно ли ей жить бок о бок с психом, она хмуро отвечала: «Да чего страшного? Сидит себе в уголку, с мухами беседует…»

Вскоре, однако, Родион Иванович нашел себе занятие, прославившее его на весь городок. Из обрезков бумаги он клеил коробки чуть больше спичечных и разносил по домам, предлагая купить за деньги или за спасибо.

Однажды он постучал и в нашу дверь. Я открыл. На пороге переминался с ноги на ногу тощий тип с печально-ласковым выражением лица, в стареньком брезентовом плаще и выгоревшем до рыжины берете на стриженной под ноль узкой голове.

— Не желаете ли добра? — просипел он, заискивающе заглядывая мне в глаза. — Вот. — Он протянул коробочку с подтеками клея на углах. — Не обижайтесь.

Выручил отец. Он сердито сунул Родиону Ивановичу какую-то медную мелочь и захлопнул дверь. Коробочку отдал мне.

В своей комнате я осторожно открыл коробку. Одна сторона ее была не заклеена и служила крышкой, внутри оказалась коробка поменьше, с такой же незаклеенной крышечкой. На дне этой второй коробки аккуратным почерком малограмотного человека было начертано одно-единственное слово — «добро».

Я до сих пор храню эту коробочку, чудом уцелевшую после всех переездов и передряг. Чернила на донышке выцвели, приобрели желтоватый оттенок, но слово по-прежнему хорошо различимо. Кажется, с годами я начал понимать, что слово «добро» обладает всего одним — одним-единственным — смыслом, и именно тем, который вложил в него несчастный Родион Иванович из затерянного на краю света городка.

Жизнь дана на добрые дела. (русская пословица)

Кто помогает людям, у того и свои желания сбываются. (английская пословица)

Красота до вечера, а доброта на век. (русская пословица)

Валентин Пикуль, роман «Барбаросса» (отрывок)

(1)Сталинград безжалостно бомбили день и ночь.

(2)В один из дней Чуянову позвонил Воронин.

– (3)Беда! – сообщил он. – (4)Утром один гад из облаков вывернулся и свалил фугаску в полтонны прямо… прямо на завод, где, сам знаешь, сколько народу собралось.

(5)Убитых похоронили, раненых развезли по больницам, но в мёртвом здании завода осталась девушка – Нина Петрунина. (6)Жива! (7)Но вытащить её нет сил. (8)Ей ноги стеной придавило, а стена едва держится. (9)Кажется, чуть дохни на неё – и разом обрушится. (10)Семнадцать лет. (11)Жить хочется. (12)Красивая… уж больно девка-то красивая!

– (13)Спасти надо! – крикнул Чуянов. – (14)Во что бы то ни стало. (15)Я сам приеду. (16)Сейчас же.

(17)Люди тогда уже привыкли к смерти, и, казалось бы, что им ещё одна? (18)Но город взбурлил, имя Нины стало известно всем, а равнодушных не было. (19)Всюду, куда ни приди, слышалось:

– (20)Ну как там наша Нина? (21)Спасут ли… вот горе!

(22)Разве так не бывает, что судьба одного человека, доселе никому не известного, вдруг становится средоточием всеобщего сострадания, и множество людей озабоченно следят за чужой судьбой, которая их волнует и в которой подчас выражена судьба многих.

(23)Чуянов приехал. (24)Воронин ещё издали крикнул ему:

– (25)Не подходи близко! (26)Стена вот-вот рухнет…

(27)Нина Петрунина лежала спокойно, и Чуянов до конца жизни не забыл её прекрасного лица, веера её золотистых волос, а ноги девушки, уже раздробленные, покоились под громадной и многотонной массой полуразрушенной заводской стены, которая едва-едва держалась. (28)Здесь же сидела и мать Нины.

(29)Чуянов лишь пальцами коснулся её плеча, сказал:

– (30)Сейчас приедут… укол сделают, чтобы не мучилась.

(31)Нину кормили, всё время делали ей болеутоляющие уколы, и время от времени она спрашивала:

– (32)Когда же, ну когда вы меня спасёте?..

(33)Явились добровольцы – солдаты из гарнизона.

– (34)Ребята, – сказал им Чуянов, – как хотите, а деваху надо вытащить. (35)Орденов вам не посулю, но обедать в столовой обкома будете… (36)Выручайте!

(37)Лучше мне не сказать, чем сказали очевидцы: «Шесть дней продолжалась смертельно опасная работа. (38)Бойцы осторожно выбивали из стены кирпичик за кирпичиком и тут же на место каждого выбитого кирпича ставили подпорки». (39)Кирпич за кирпичом – укол за уколом. (40)Наконец Нину извлекли из-под разрушенной стены.

(41)Наверное, сказалось давнее и природное свойство русских людей – сопереживать и сострадать чужому горю; это прекрасное качество русского народа, ныне почти утерянное и разбазаренное в его массовом эгоизме. (42)Тогда это качество было ещё живо, и оно не раз согревало людские души… (43)Подумайте: ведь эти солдаты-добровольцы из сталинградского гарнизона понимали, что, спасая Нину, каждую секунду могли быть погребёнными вместе с нею под обвалом стены!

(В. Пикуль)*

Борис Екимов «Ночь исцеления»

(1)По пути домой стало думаться о бабушке. (2)Сейчас, со стороны, она казалась такой слабой и одинокой. (3)А тут ещё эти ночи в слезах, словно наказание. (4)И с какой, верно, тягостью ждёт она ночи. (5)Все люди пережили горькое и забыли, а у бабы Дуни но всплывает в памяти снова и снова. (6)Про бабушку думать было больно. (7)Но как помочь ей?

(8)Раздумывая, Гриша шёл неторопливо, и в душе его что-то теплело и таяло, там что-то жгло и жгло.

(9)3а ужином он выпил крепкий чай, чтобы не сморило. (10)Выпил чашку, другую, готовя себя к бессонной ночи.

(11)И пришла ночь. (12)Потушили свет. (13)Гриша не лёг, а сел в постели, дожидаясь своего часа. (14)И вот когда, наконец, из комнаты бабушки донеслось ещё невнятное бормотание, он поднялся и пошёл. (15)Свет в кухне зажёг, встал возле кровати, чувствуя, как охватывает его невольная дрожь и сердце замирает в страшном предчувствии.

– (16)Карточки! (17)Куда подевались хлебные карточки? (18)В синем платочке. (19)Люди добрые! (20)Ребятишки! (21)Домой приду, они есть попросят! (22)Хлебец дай, мамушка. (23)А мамушка ихняя!..

(24)Баба Дуня запнулась, словно ошеломлённая, и закричала:

– (25)Люди добрые! (26)Не дайте помереть! (27)Петяня! (28)Шура! (29)Таечка!

(30)Имена детей она словно выпевала, тонко и болезненно, и слёзы, слёзы подкатывали.

(31)Гриша глубоко вздохнул, чтобы крикнуть громче, приказать, и бабушка перестанет плакать, и даже ногу приподнял – топнуть. (32)Чтобы уж наверняка.

– (33)Хлебные карточки, – в тяжкой муке, со слезами выговаривала баба Дуня.

(34)Сердце мальчика облилось жалостью и болью. (35)3абыв обдуманное, он опустился на колени перед кроватью и стал убеждать, мягко, ласково:

– (36)Вот ваши карточки, бабаня. (37)В синем платочке, да? (38)Ваши в синем платочке? (39)Это ваши, вы обронили. (40)А я поднял. (41)Вот видите, возьмите, – настойчиво повторял он. – (42)Все целые, берите.

(43)Баба Дуня смолкла. (44)Видимо, там, во сне, она всё слышала и понимала. (45)Не сразу пришли слова. (46)«Мои, мои! (47)Платочек мой, синий. (48)Люди скажут. (49)Мои карточки, я обронила. (50)Спаси Христос, добрый человек!»

(51)По голосу её Гриша понял, что сейчас она заплачет.

– (52)Не надо плакать, – громко сказал он. – (53)Карточки целые. (54)3ачем же плакать? (55)Возьмите хлеба и несите детишкам. (56)Несите, поужинайте и ложитесь спать, – говорил он, словно приказывал. – (57)И спите спокойно. (58)Спите.

(59)Баба Дуня смолкла.

(60)Гриша подождал, прислушался к ровному бабушкиному дыханию, поднялся. (61)Его бил озноб. (62)Какой-то холод пронизывал до костей. (63)И нельзя было согреться. (64)Печка была ещё тепла. (65)Он сидел у печки и плакал. (66)Слёзы катились и катились. (67)Они шли от сердца, потому что сердце болело и ныло, жалея бабу Дуню и кого-то ещё. (68)Он не спал, но находился в странном забытьи, словно в годах далёких, иных, и в жизни чужой, и виделось ему там, в этой жизни, такое горькое, такая беда и печаль, что он не мог не плакать. (69)Он плакал, вытирая слёзы кулаком.

(По Б. Екимову)*

О. Генри «Последний лист»

Студия Сью и Джонси помещалась наверху трехэтажного кирпичного дома. Джонси — уменьшительное от Джоанны. Одна приехала из штата Мэн, другая — из Калифорнии. Они познакомились за табльдотом одного ресторанчика на Восьмой улице и нашли, что их взгляды на искусство, цикорный салат и модные рукава вполне совпадают. В результате и возникла общая студия.

Господина Пневмонию никак нельзя было назвать галантным старым джентльменом. Миниатюрная девушка, малокровная от калифорнийских зефиров, едва ли могла считаться достойным противником для дюжего старого тупицы с красными кулачищами и одышкой. Однако он свалил ее с ног, и Джонси лежала неподвижно на крашеной железной кровати, глядя сквозь мелкий переплет голландского окна на глухую стену соседнего кирпичного дома.

Однажды утром озабоченный доктор одним движением косматых седых бровей вызвал Сью в коридор.

— У нее один шанс… ну, скажем, против десяти, — сказал он, стряхивая ртуть в термометре. — И то, если она сама захочет жить. Вся наша фармакопея теряет смысл, когда люди начинают действовать в интересах гробовщика. Ваша маленькая барышня решила, что ей уже не поправиться. Я сделаю все, что буду в силах сделать как представитель науки. Но когда мой пациент начинает считать кареты в своей похоронной процессии, я скидываю пятьдесят процентов с целебной силы лекарств. Если вы сумеете добиться, чтобы она хоть один раз спросила, какого фасона рукава будут носить этой зимой, я вам ручаюсь, что у нее будет один шанс из пяти вместо одного из десяти.

Глаза Джонси были широко открыты. Она смотрела в окно и считала — считала в обратном порядке.

— Двенадцать, — произнесла она, и немного погодя: — одиннадцать, — а потом: — «десять» и «девять», а потом: — «восемь» и «семь» — почти одновременно.

Сью посмотрела в окно. Что там было считать? Был виден только пустой, унылый двор и глухая стена кирпичного дома в двадцати шагах. Старый-старый плющ с узловатым, подгнившим у корней стволом заплел до половины кирпичную стену. Холодное дыхание осени сорвало листья с лозы, и оголенные скелеты ветвей цеплялись за осыпающиеся кирпичи.

— Что там такое, милая? — спросила Сью.

— Шесть, — едва слышно ответила Джонси. — Теперь они облетают быстрее. Три дня назад их было почти сто. Голова кружилась считать. А теперь это легко. Вот и еще один полетел. Теперь осталось только пять.

— Чего пять, милая? Скажи своей Сьюди.

— Листьев. На плюще. Когда упадет последний лист, я умру. Я это знаю уже три дня. Разве доктор не сказал тебе?

— Первый раз слышу такую глупость! — с великолепным презрением отпарировала Сью. — Какое отношение могут иметь листья на старом плюще к тому, что ты поправишься? А ты еще так любила этот плющ, гадкая девочка!

— Вот и еще один полетел. Нет, бульона я не хочу. Значит, остается всего четыре. Я хочу видеть, как упадет последний лист. Тогда умру и я.

Старик Берман был художник, который жил в нижнем этаже, под их студией. Ему было уже за шестьдесят, и борода, вся в завитках, как у Моисея Микеланджело, спускалась у него с головы сатира на тело гнома. В искусстве Берман был неудачником. Он все собирался написать шедевр, но даже и не начал его. Уже несколько лет он не писал ничего, кроме вывесок, реклам и тому подобной мазни ради куска хлеба.

Сью рассказала старику про фантазию Джонси и про свои опасения насчет того, как бы она, легкая и хрупкая, как лист, не улетела от них, когда ослабнет ее непрочная связь с миром. Старик Берман, чьи красные глаза очень заметно слезились, раскричался, насмехаясь над такими идиотскими фантазиями.

— Что! — кричал он. — Возможна ли такая глупость — умирать оттого, что листья падают с проклятого плюща! Первый раз слышу. Нет, не желаю позировать для вашего идиота-отшельника. Как вы позволяете ей забивать себе голову такой чепухой? Ах, бедная маленькая мисс Джонси!

На другое утро Сью, проснувшись после короткого сна, увидела, что Джонси не сводит тусклых, широко раскрытых глаз со спущенной зеленой шторы.

— Подними ее, я хочу посмотреть, — шепотом скомандовала Джонси.

Сью устало повиновалась.

И что же? После проливного дождя и резких порывов ветра, не унимавшихся всю ночь, на кирпичной стене еще виднелся один лист плюща — последний! Все еще темно-зеленый у стебелька, но тронутый по зубчатым краям желтизной тления и распада, он храбро держался на ветке в двадцати футах над землей.

— Это последний, — сказала Джонси. — Я думала, что он непременно упадет ночью. Я слышала ветер. Он упадет сегодня, тогда умру и я.

— Да бог с тобой! — сказала Сью, склоняясь усталой головой к подушке. — Подумай хоть обо мне, если не хочешь думать о себе! Что будет со мной?

Но Джонси не отвечала. Душа, готовясь отправиться в таинственный, далекий путь, становится чуждой всему земному. Болезненная фантазия завладевала Джонси все сильнее, по мере того, как одна за другой рвались все нити, связывавшие ее с жизнью и людьми.

День прошел, и даже в сумерки они видели, что одинокий лист плюща держится на своем стебельке на фоне кирпичной стены. А потом, с наступлением темноты, опять поднялся северный ветер, и дождь беспрерывно стучал в окна, скатываясь с низко нависшей голландской кровли.

Как только рассвело, беспощадная Джонси велела снова поднять штору.

Лист плюща все еще оставался на месте.

Джонси долго лежала, глядя на него. Потом позвала Сью, которая разогревала для нее куриный бульон на газовой горелке.

— Я была скверной девчонкой, Сьюди, — сказала Джонси. — Должно быть, этот последний лист остался на ветке для того, чтобы показать мне, какая я была гадкая. Грешно желать себе смерти. Теперь ты можешь дать мне немножко бульона, а потом молока с портвейном… Хотя нет: принеси мне сначала зеркальце, а потом обложи меня подушками, и я буду сидеть и смотреть, как ты стряпаешь.

Часом позже она сказала:

— Сьюди, я надеюсь когда-нибудь написать красками Неаполитанский залив.

Днем пришел доктор, и Сью под каким-то предлогом вышла за ним в прихожую.

— Шансы равные, — сказал доктор, пожимая худенькую, дрожащую руку Сью. — При хорошем уходе вы одержите победу. А теперь я должен навестить еще одного больного, внизу. Его фамилия Берман. Кажется, он художник. Тоже воспаление легких. Он уже старик и очень слаб, а форма болезни тяжелая. Надежды нет никакой, но сегодня его отправят в больницу, там ему будет покойнее.

На другой день доктор сказал Сью:

— Она вне опасности. Вы победили. Теперь питание и уход — и больше ничего не нужно.

В тот же день к вечеру Сью подошла к кровати, где лежала Джонси, с удовольствием довязывая ярко-синий, совершенно бесполезный шарф, и обняла ее одной рукой — вместе с подушкой.

— Мне надо кое-что сказать тебе, белая мышка, — начала она. — Мистер Берман умер сегодня в больнице от воспаления легких. Он болел всего только два дня. Утром первого дня швейцар нашел бедного старика на полу в его комнате. Он был без сознания. Башмаки и вся его одежда промокли насквозь и были холодны как лед. Никто не мог понять, куда он выходил в такую ужасную ночь. Потом нашли фонарь, который все еще горел, лестницу, сдвинутую с места, несколько брошенных кистей и палитру с желтой и зеленой красками. Посмотри в окно, дорогая, на последний лист плюща. Тебя не удивляло, что он не дрожит и не шевелится от ветра? Да, милая, это и есть шедевр Бермана — он написал его в ту ночь, когда слетел последний лист.

Майк Гелприн «Свеча горела»

Звонок раздался, когда Андрей Петрович потерял уже всякую надежду.

— Здравствуйте, я по объявлению. Вы даёте уроки литературы?

Андрей Петрович вгляделся в экран видеофона. Мужчина под тридцать. Строго одет — костюм, галстук. Улыбается, но глаза серьёзные. У Андрея Петровича ёкнуло сердце, объявление он вывешивал в сеть лишь по привычке. За десять лет было шесть звонков. Трое ошиблись номером, ещё двое оказались работающими по старинке страховыми агентами, а один попутал литературу с лигатурой.

— Д-даю уроки, — запинаясь от волнения, сказал Андрей Петрович. — Н-на дому. Вас интересует литература?

— Интересует, — кивнул собеседник. — Меня зовут Максим. Позвольте узнать, каковы условия.

«Задаром!» — едва не вырвалось у Андрея Петровича.

— Оплата почасовая, — заставил себя выговорить он. — По договорённости. Когда бы вы хотели начать?

— Я, собственно… — собеседник замялся.

— Первое занятие бесплатно, — поспешно добавил Андрей Петрович. — Если вам не понравится, то…

— Давайте завтра, — решительно сказал Максим. — В десять утра вас устроит? К девяти я отвожу детей в школу, а потом свободен до двух.

— Устроит, — обрадовался Андрей Петрович. — Записывайте адрес.

— Говорите, я запомню.

В эту ночь Андрей Петрович не спал, ходил по крошечной комнате, почти келье, не зная, куда девать трясущиеся от переживаний руки. Вот уже двенадцать лет он жил на нищенское пособие. С того самого дня, как его уволили.

— Вы слишком узкий специалист, — сказал тогда, пряча глаза, директор лицея для детей с гуманитарными наклонностями. — Мы ценим вас как опытного преподавателя, но вот ваш предмет, увы. Скажите, вы не хотите переучиться? Стоимость обучения лицей мог бы частично оплатить. Виртуальная этика, основы виртуального права, история робототехники — вы вполне бы могли преподавать это. Даже кинематограф всё ещё достаточно популярен. Ему, конечно, недолго осталось, но на ваш век… Как вы полагаете?

Андрей Петрович отказался, о чём немало потом сожалел. Новую работу найти не удалось, литература осталась в считанных учебных заведениях, последние библиотеки закрывались, филологи один за другим переквалифицировались кто во что горазд. Пару лет он обивал пороги гимназий, лицеев и спецшкол. Потом прекратил. Промаялся полгода на курсах переквалификации. Когда ушла жена, бросил и их.

Сбережения быстро закончились, и Андрею Петровичу пришлось затянуть ремень. Потом продать аэромобиль, старый, но надёжный. Антикварный сервиз, оставшийся от мамы, за ним вещи. А затем… Андрея Петровича мутило каждый раз, когда он вспоминал об этом — затем настала очередь книг. Древних, толстых, бумажных, тоже от мамы. За раритеты коллекционеры давали хорошие деньги, так что граф Толстой кормил целый месяц. Достоевский — две недели. Бунин — полторы.

В результате у Андрея Петровича осталось полсотни книг — самых любимых, перечитанных по десятку раз, тех, с которыми расстаться не мог. Ремарк, Хемингуэй, Маркес, Булгаков, Бродский, Пастернак… Книги стояли на этажерке, занимая четыре полки, Андрей Петрович ежедневно стирал с корешков пыль.

«Если этот парень, Максим, — беспорядочно думал Андрей Петрович, нервно расхаживая от стены к стене, — если он… Тогда, возможно, удастся откупить назад Бальмонта. Или Мураками. Или Амаду».

Пустяки, понял Андрей Петрович внезапно. Неважно, удастся ли откупить. Он может передать, вот оно, вот что единственно важное. Передать! Передать другим то, что знает, то, что у него есть.

Максим позвонил в дверь ровно в десять, минута в минуту.

— Проходите, — засуетился Андрей Петрович. — Присаживайтесь. Вот, собственно… С чего бы вы хотели начать?

Максим помялся, осторожно уселся на край стула.

— С чего вы посчитаете нужным. Понимаете, я профан. Полный. Меня ничему не учили.

— Да-да, естественно, — закивал Андрей Петрович. — Как и всех прочих. В общеобразовательных школах литературу не преподают почти сотню лет. А сейчас уже не преподают и в специальных.

— Нигде? — спросил Максим тихо.

— Боюсь, что уже нигде. Понимаете, в конце двадцатого века начался кризис. Читать стало некогда. Сначала детям, затем дети повзрослели, и читать стало некогда их детям. Ещё более некогда, чем родителям. Появились другие удовольствия — в основном, виртуальные. Игры. Всякие тесты, квесты… — Андрей Петрович махнул рукой. — Ну, и конечно, техника. Технические дисциплины стали вытеснять гуманитарные. Кибернетика, квантовые механика и электродинамика, физика высоких энергий. А литература, история, география отошли на задний план. Особенно литература. Вы следите, Максим?

— Да, продолжайте, пожалуйста.

— В двадцать первом веке перестали печатать книги, бумагу сменила электроника. Но и в электронном варианте спрос на литературу падал — стремительно, в несколько раз в каждом новом поколении по сравнению с предыдущим. Как следствие, уменьшилось количество литераторов, потом их не стало совсем — люди перестали писать. Филологи продержались на сотню лет дольше — за счёт написанного за двадцать предыдущих веков.

Андрей Петрович замолчал, утёр рукой вспотевший вдруг лоб.

— Мне нелегко об этом говорить, — сказал он наконец. — Я осознаю, что процесс закономерный. Литература умерла потому, что не ужилась с прогрессом. Но вот дети, вы понимаете… Дети! Литература была тем, что формировало умы. Особенно поэзия. Тем, что определяло внутренний мир человека, его духовность. Дети растут бездуховными, вот что страшно, вот что ужасно, Максим!

— Я сам пришёл к такому выводу, Андрей Петрович. И именно поэтому обратился к вам.

— У вас есть дети?

— Да, — Максим замялся. — Двое. Павлик и Анечка, погодки. Андрей Петрович, мне нужны лишь азы. Я найду литературу в сети, буду читать. Мне лишь надо знать что. И на что делать упор. Вы научите меня?

— Да, — сказал Андрей Петрович твёрдо. — Научу.

Он поднялся, скрестил на груди руки, сосредоточился.

— Пастернак, — сказал он торжественно. — Мело, мело по всей земле, во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела…

— Вы придёте завтра, Максим? — стараясь унять дрожь в голосе, спросил Андрей Петрович.

— Непременно. Только вот… Знаете, я работаю управляющим у состоятельной семейной пары. Веду хозяйство, дела, подбиваю счета. У меня невысокая зарплата. Но я, — Максим обвёл глазами помещение, — могу приносить продукты. Кое-какие вещи, возможно, бытовую технику. В счёт оплаты. Вас устроит?

Андрей Петрович невольно покраснел. Его бы устроило и задаром.

— Конечно, Максим, — сказал он. — Спасибо. Жду вас завтра.

— Литература — это не только о чём написано, — говорил Андрей Петрович, расхаживая по комнате. — Это ещё и как написано. Язык, Максим, тот самый инструмент, которым пользовались великие писатели и поэты. Вот послушайте.

Максим сосредоточенно слушал. Казалось, он старается запомнить, заучить речь преподавателя наизусть.

— Пушкин, — говорил Андрей Петрович и начинал декламировать.

Баратынский, Есенин, Маяковский, Блок, Бальмонт, Ахматова, Гумилёв, Мандельштам, Высоцкий…

Максим слушал.

— Не устали? — спрашивал Андрей Петрович.

— Нет-нет, что вы. Продолжайте, пожалуйста.

День сменялся новым. Андрей Петрович воспрянул, пробудился к жизни, в которой неожиданно появился смысл. Поэзию сменила проза, на неё времени уходило гораздо больше, но Максим оказался благодарным учеником. Схватывал он на лету. Андрей Петрович не переставал удивляться, как Максим, поначалу глухой к слову, не воспринимающий, не чувствующий вложенную в язык гармонию, с каждым днём постигал её и познавал лучше, глубже, чем в предыдущий.

Бальзак, Гюго, Мопассан, Достоевский, Тургенев, Бунин, Куприн.

Булгаков, Хемингуэй, Бабель, Ремарк, Маркес, Набоков.

Однажды, в среду, Максим не пришёл. Андрей Петрович всё утро промаялся в ожидании, уговаривая себя, что тот мог заболеть. Не мог, шептал внутренний голос, настырный и вздорный. Скрупулёзный педантичный Максим не мог. Он ни разу за полтора года ни на минуту не опоздал. А тут даже не позвонил. К вечеру Андрей Петрович уже не находил себе места, а ночью так и не сомкнул глаз. К десяти утра он окончательно извёлся, и когда стало ясно, что Максим не придёт опять, побрёл к видеофону.

— Номер отключён от обслуживания, — поведал механический голос.

Следующие несколько дней прошли как один скверный сон. Даже любимые книги не спасали от острой тоски и вновь появившегося чувства собственной никчемности, о котором Андрей Петрович полтора года не вспоминал. Обзвонить больницы, морги, навязчиво гудело в виске. И что спросить? Или о ком? Не поступал ли некий Максим, лет под тридцать, извините, фамилию не знаю?

Андрей Петрович выбрался из дома наружу, когда находиться в четырёх стенах стало больше невмоготу.

— А, Петрович! — приветствовал старик Нефёдов, сосед снизу. — Давно не виделись. А чего не выходишь, стыдишься, что ли? Так ты же вроде ни при чём.

— В каком смысле стыжусь? — оторопел Андрей Петрович.

— Ну, что этого, твоего, — Нефёдов провёл ребром ладони по горлу. — Который к тебе ходил. Я всё думал, чего Петрович на старости лет с этой публикой связался.

— Вы о чём? — у Андрея Петровича похолодело внутри. — С какой публикой?

— Известно с какой. Я этих голубчиков сразу вижу. Тридцать лет, считай, с ними отработал.

— С кем с ними-то? — взмолился Андрей Петрович. — О чём вы вообще говорите?

— Ты что ж, в самом деле не знаешь? — всполошился Нефёдов. — Новости посмотри, об этом повсюду трубят.

Андрей Петрович не помнил, как добрался до лифта. Поднялся на четырнадцатый, трясущимися руками нашарил в кармане ключ. С пятой попытки отворил, просеменил к компьютеру, подключился к сети, пролистал ленту новостей. Сердце внезапно зашлось от боли. С фотографии смотрел Максим, строчки курсива под снимком расплывались перед глазами.

«Уличён хозяевами, — с трудом сфокусировав зрение, считывал с экрана Андрей Петрович, — в хищении продуктов питания, предметов одежды и бытовой техники. Домашний робот-гувернёр, серия ДРГ-439К. Дефект управляющей программы. Заявил, что самостоятельно пришёл к выводу о детской бездуховности, с которой решил бороться. Самовольно обучал детей предметам вне школьной программы. От хозяев свою деятельность скрывал. Изъят из обращения… По факту утилизирован…. Общественность обеспокоена проявлением… Выпускающая фирма готова понести… Специально созданный комитет постановил…».

Андрей Петрович поднялся. На негнущихся ногах прошагал на кухню. Открыл буфет, на нижней полке стояла принесённая Максимом в счёт оплаты за обучение початая бутылка коньяка. Андрей Петрович сорвал пробку, заозирался в поисках стакана. Не нашёл и рванул из горла. Закашлялся, выронив бутылку, отшатнулся к стене. Колени подломились, Андрей Петрович тяжело опустился на пол.

Коту под хвост, пришла итоговая мысль. Всё коту под хвост. Всё это время он обучал робота.

Бездушную, дефективную железяку. Вложил в неё всё, что есть. Всё, ради чего только стоит жить. Всё, ради чего он жил.

Андрей Петрович, превозмогая ухватившую за сердце боль, поднялся. Протащился к окну, наглухо завернул фрамугу. Теперь газовая плита. Открыть конфорки и полчаса подождать. И всё.

Звонок в дверь застал его на полпути к плите. Андрей Петрович, стиснув зубы, двинулся открывать. На пороге стояли двое детей. Мальчик лет десяти. И девочка на год-другой младше.

— Вы даёте уроки литературы? — глядя из-под падающей на глаза чёлки, спросила девочка.

— Что? — Андрей Петрович опешил. — Вы кто?

— Я Павлик, — сделал шаг вперёд мальчик. — Это Анечка, моя сестра. Мы от Макса.

— От… От кого?!

— От Макса, — упрямо повторил мальчик. — Он велел передать. Перед тем, как он… как его…

— Мело, мело по всей земле во все пределы! — звонко выкрикнула вдруг девочка.

Андрей Петрович схватился за сердце, судорожно глотая, запихал, затолкал его обратно в грудную клетку.

— Ты шутишь? — тихо, едва слышно выговорил он.

— Свеча горела на столе, свеча горела, — твёрдо произнёс мальчик. — Это он велел передать, Макс. Вы будете нас учить?

Андрей Петрович, цепляясь за дверной косяк, шагнул назад.

— Боже мой, — сказал он. — Входите. Входите, дети.

Елизавета Ауэрбах «Доктор Соболева»

Любовь Сергеевна врач-чумнолог. Она работала по борьбе с этой болезнью в разных странах, о чем свидетельствуют разнообразные ордена и медали, которых у нее так много, что они не могут поместиться на одной стороне костюма. Одно из последних ее сражений с чумой произошло в Монголии в августе 1945 года.

В степи, где пастухи перегоняют скот, мальчик-пастушок нашел мертвого тарбагана (это зверек с дорогим мехом) и решил его освежевать.

Вскоре мальчик заболел и умер. Большая семья скотовода-арата Бабу была заражена. Люди умирали. Девятнадцатилетний Наянта понял, что это за болезнь!

Монгольское население знает страшные признаки чумы — «Тарбагун Тахлым». Он вскочил на лошадь и поскакал за помощью в соседний аил. Не слезая с коня, на расстоянии, Наянта прокричал: «В нашем аиле Тарбагун Гахлым!»

И вот поскакали вестники-уртолыцики со страшным известием в селение Баин Хангор. Оттуда уже по прямому проводу сообщили в город Дзапхин, где находился советский противочумный отряд, который немедленно двинулся на помощь.

Начальником этого отряда была Любовь Сергеевна Соболева.

На опустевшем стойбище, превратившемся в стан смерти, отряд начал свою работу. Соседние юрты вовремя откочевали и тем спасли себя. Из восьми членов семьи Бабу остались в живых Наянта и трехлетний мальчик.

Врач немедленно приступил к их профилактическому лечению, их изолировали друг от друга. Наянта был уже безнадежен и вскоре умер. По противочумным законам врачу предстояло вскрыть умерших, выделить культуру чумы, сжечь трупы и юрты. В довершение всех бед — исчез малыш. Соболева нашла его не сразу. Он спал, закрывшись дели, на трупе Наянты. Видимо, он замерз и прокрался к нему, когда Наянта еще пылал в жару.

Все члены отряда были убеждены в неизбежном заболевании ребенка, все, кроме Любови Сергеевны… И она приказывает построить рядом две юрты: для мальчика и для себя. И остается с ребенком в изоляции.

С мальчиком нелегко было справиться. Он был в ужасе от белого чудовища и отчаянно сопротивлялся, когда врач купала его в растворе сулемы или делала уколы. К тому же Соболева не знала его языка и не могла успокоить ребенка.

Она не могла также нарушить противочумный режим и показать ему свое лицо, закрытое маской и очками.

Вскоре мальчик заболел. Картина заболевания напоминала легочную чуму, но Соболева не сдавалась и не прекращала усиленного лечения…

На шестой день мальчику стало лучше.

И с каждым благополучно прошедшим днем в душе врача росла надежда на спасение. Короче говоря, как это ни невероятно, мальчик стал поправляться.

Однажды, когда ему было уже настолько хорошо, что он мог сидеть, доктор у входа в юрту сняла с лица маску. Боже мой! Как обрадовался ребенок, как он хохотал и хлопал в ладоши!

— Я Соболева, — говорила доктор, тыча себе пальцем в грудь. — Я Соболева!

Он смеялся, повторяя ее имя. От Наянты прежде она узнала, что он — Увгун Бургут — «Степной орел».

Так они познакомились.

За все время карантина Любовь Сергеевна держала связь со своим отрядом по своеобразной почте. Метрах в ста от ее юрты лежал огромный камень. Он и стал почтовым ящиком. Любовь Сергеевна клала под камень записки и рецепты, смоченные сулемой. Два раза в день монголы приходили к камню, натыкали на ружья записки и отвозили в отряд, и утром все, что она просила, уже лежало на камне. На этот камень два раза в день ей привозили пищу, лекарства и сладости для малыша.

Когда мальчик стал поправляться, Любовь Сергеевна написала записку с просьбой заказать для Увгуна на ее деньги дели — национальный костюм из светло-синего шелка, желтый шелковый кушак, ичиги и лисью шапку. Ей хотелось, чтобы мальчик, вырвавшийся из лап чумы, предстал перед людьми нарядным и красивым.

Наконец, десятый день настал! Им принесли одежду.

Дарга — начальник Соболева за руку с мальчиком поднялись на гору, к противочумному отряду. Там их нетерпеливо ожидали: медперсонал, охотники за тарбаганами, араты-уртольщики — всего человек сорок. Монголы сидели полукругом, их лошади стояли сзади.

Соболева с каждым здоровалась по монгольскому обычаю: она клала свои руки на протянутые руки монголов и говорила: «Байэр-ла»… Некоторые целовали край ее одежды. Малыша ласкали и передавали из рук в руки. Все радовались чудесному исцелению мальчика.

Отряд вернулся в Дзапхин. Желающих усыновить мальчика было множество.

В монгольской семье дети — большая ценность, а мальчик, спасенный от чумы, казался символом счастья. Любовь Сергеевна отдала мальчика в бездетную семью товарища Чарга.

3 сентября, в день победы над Японией, во время демонстрации советская колония проходила мимо трибуны, на которой вместе со своим нареченным отцом — секретарем райкома партии товарищем Чаргой, находился Увгун. Мальчик увидел свою Соболеву, которую называл «Кукшин иджи» — «Старая мать» и кубарем скатился с лестницы трибуны. Все уже знали эту историю. Люди расступились, и мальчишка кинулся в объятия Любови Сергеевны, она подняла его на руки, и все окружающие стали хлопать. Многие плакали.

По монгольским законам к фамилии спасенного человека прибавляется фамилия его спасителя, и фамилия маленького Увгуна стала Увгун Бургут-Соболев,

Подвиг Соболевой не был забыт.

К ее первому монгольскому ордену «Полярная звезда», полученному за трехлетнюю противоэпидемическую работу, в 1944 году прибавился еще один — высший орден Монгольской Народной Республики — орден Сухе-Батора.

На торжественном приеме в Монгольском посольстве в Москве 9 января 1964 года, устроенном в честь Любови Сергеевны, присутствовал и ее монгольский сын Увгун Бургут-Соболев — в настоящее время молодой врач, заведующий больницей в Халхин-Голе.

ДОБРОТА И ЖЕСТОКОСТЬ

Юрий Нагибин «Старая черепаха»

(краткое содержание)

В зоомагазине Вася увидел двух маленьких черепашек, но мать отказалась их купить, ведь у них уже жила старая черепаха Машка, а три черепахи в доме — это слишком.

Когда мать заснула, Вася отнёс Машку на базар. Там он нашёл покупателя, готового купить старую черепаху для сына. Перед покупкой этот человек долго вертел панцирь в руках, желая удостовериться, что он не пустой, а черепаха, как назло, отказывалась высунуть голову. Васе даже обидно стало, что Машка так равнодушно с ним расстаётся. Продав Машку, Вася на вырученные деньги купил маленьких черепашек и радостно принёс их домой. Весь день он возился с ними, кормил, играл, и, засыпая, рассказывал матери, как он любит своих новых черепах. На это мать заметила, что старый друг оказался не лучше новых двух.

После слов матери Васю начинает мучать совесть. Машка уже старая, и неизвестно, умеют ли новые хозяева правильно с ней обращаться, а он даже не успел объяснить, как за ней ухаживать.

Встав ночью, он взял черепашек, игрушки и отправился к покупателям Машки. Проснувшись и увидев, что в ящике нет черепах, мать всё поняла и отправилась за сыном. Наблюдая за ним издали, она охраняла Васю, чтобы никто не помешал его первому доброму подвигу.

Валентина Осеева «Бабка»

(краткое содержание)

Бабка была уже совсем старая, широкая и грузная. Зять вечно был недоволен свекровью. Дочь и внук также считали её лишней в их семье.

Бабка вставала раньше всех, готовила завтрак, а затем будила всех домочадцев. Все разбегались по своим делам, дочь перед уходом давала наставления матери.

Целый день бабка занималась по хозяйству, а иногда брала спицы и начинала вязать. Когда внук приходил со школы, старушка тут же накрывала ему на стол. В разговоре с внуком бабка давала ему наставления. Она просила Борьку уважать и в старости не бросать родителей.

После обеда Борька учил бабку грамоте. Она старательно выводила в тетрадке буквы. Затем внук убегал во двор гулять с ребятами.

Как-то к Борьке пришел товарищ, он вежливо поздоровался с бабушкой. Борька же проявил к бабке неуважение и сказал, что здороваться с ней не обязательно. Товарищ ответил ему, что в их семье бабушка главный человек, и её никто не обижает.

Перед праздником бабка допоздна возилась на кухне. А утром поздравляла своих родных и дарила им связанные ею носки и шарфы. Когда в дом приходили гости, она наряжалась и сидела за столом. Дочь и зять делали вид, что в их доме её уважают. Однако, после того, как гости расходились, они начинали вычитывать бабку.

Вскоре бабку похоронили. У неё в сундуке дочь и зять нашли связанные для них вещи, а для внука она оставила кулёк с леденцами. Борька очень расстроился, ему не хватало бабки. Ложась спать, он подумал, что завтра бабка уже не придёт его будить.

Валентина Осеева «Бабка»

Бабка была тучная, широкая, с мягким, певучим голосом.

«Всю квартиру собой заполонила!..» — ворчал Борькин отец. А мать робко возражала ему: «Старый человек… Куда же ей деться?» «Зажилась на свете… – вздыхал отец. – В инвалидном доме ей место — вот где!»

Все в доме, не исключая и Борьки, смотрели на бабку как на совершенно лишнего человека.

Бабка спала на сундуке. Всю ночь она тяжело ворочалась с боку на бок, а утром вставала раньше всех и гремела в кухне посудой. Потом будила зятя и дочь: «Самовар поспел. Вставайте! Попейте горяченького-то на дорожку…»

Подходила к Борьке: «Вставай, батюшка мой, в школу пора!» «Зачем?» – сонным голосом спрашивал Борька. «В школу зачем? Тёмный человек глух и нем – вот зачем!»

Борька прятал голову под одеяло: «Иди ты, бабка…»

В сенях отец шаркал веником. «А куда вы, мать, галоши дели? Каждый раз во все углы тыкаешься из-за них!»

Бабка торопилась к нему на помощь. «Да вот они, Петруша, на самом виду. Вчерась уж очень грязны были, я их обмыла и поставила».

…Приходил из школы Борька, сбрасывал на руки бабке пальто и шапку, швырял на стол сумку с книгами и кричал: «Бабка, поесть!»

Бабка прятала вязанье, торопливо накрывала на стол и, скрестив на животе руки, следила, как Борька ест. В эти часы как-то невольно Борька чувствовал бабку своим, близким человеком. Он охотно рассказывал ей об уроках, товарищах. Бабка слушала его любовно, с большим вниманием, приговаривая: «Всё хорошо, Борюшка: и плохое и хорошее хорошо. От плохого человек крепче делается, от хорошего душа у него зацветает».

Наевшись, Борька отодвигал от себя тарелку: «Вкусный кисель сегодня! Ты ела, бабка?» «Ела, ела, – кивала головой бабка. – Не заботься обо мне, Борюшка, я, спасибо, сыта и здрава».

Пришёл к Борьке товарищ. Товарищ сказал: «Здравствуйте, бабушка!» Борька весело подтолкнул его локтем: «Идём, идём! Можешь с ней не здороваться. Она у нас старая старушенция». Бабка одёрнула кофту, поправила платок и тихо пошевелила губами: «Обидеть – что ударить, приласкать – надо слова искать».

А в соседней комнате товарищ говорил Борьке: «А с нашей бабушкой всегда здороваются. И свои, и чужие. Она у нас главная». «Как это – главная?» – заинтересовался Борька. «Ну, старенькая… всех вырастила. Её нельзя обижать. А что же ты со своей-то так? Смотри, отец взгреет за это». «Не взгреет! – нахмурился Борька. – Он сам с ней не здоровается…»

После этого разговора Борька часто ни с того ни с сего спрашивал бабку: «Обижаем мы тебя?» А родителям говорил: «Наша бабка лучше всех, а живёт хуже всех – никто о ней не заботится». Мать удивлялась, а отец сердился: «Кто это тебя научил родителей осуждать? Смотри у меня – мал ещё!»

Бабка, мягко улыбаясь, качала головой: «Вам бы, глупые, радоваться надо. Для вас сын растёт! Я своё отжила на свете, а ваша старость впереди. Что убьёте, то не вернёте».

Борьку вообще интересовало бабкино лицо. Были на этом лице разные морщины: глубокие, мелкие, тонкие, как ниточки, и широкие, вырытые годами. «Чего это ты такая разрисованная? Старая очень?» – спрашивал он. Бабка задумывалась. «По морщинам, голубчик, жизнь человеческую, как по книге, можно читать. Горе и нужда здесь расписались. Детей хоронила, плакала – ложились на лицо морщины. Нужду терпела, билась – опять морщины. Мужа на войне убили – много слёз было, много и морщин осталось. Большой дождь и тот в земле ямки роет».

Слушал Борька и со страхом глядел в зеркало: мало ли он поревел в своей жизни – неужели всё лицо такими нитками затянется? «Иди ты, бабка! – ворчал он. – Наговоришь всегда глупостей…»

За последнее время бабка вдруг сгорбилась, спина у неё стала круглая, ходила она тише и всё присаживалась. «В землю врастает», – шутил отец. «Не смейся ты над старым человеком», – обижалась мать. А бабке в кухне говорила: «Что это, вы, мама, как черепаха по комнате двигаетесь? Пошлёшь вас за чем-нибудь и назад не дождёшься».

Умерла бабка перед майским праздником. Умерла одна, сидя в кресле с вязаньем в руках: лежал на коленях недоконченный носок, на полу – клубок ниток. Ждала, видно, Борьку. Стоял на столе готовый прибор.

На другой день бабку схоронили.

Вернувшись со двора, Борька застал мать сидящей перед раскрытым сундуком. На полу была свалена всякая рухлядь. Пахло залежавшимися вещами. Мать вынула смятый рыжий башмачок и осторожно расправила его пальцами. «Мой ещё, – сказала она и низко наклонилась над сундуком. – Мой…»

На самом дне сундука загремела шкатулка – та самая, заветная, в которую Борьке всегда так хотелось заглянуть. Шкатулку открыли. Отец вынул тугой свёрток: в нём были тёплые варежки для Борьки, носки для зятя и безрукавка для дочери. За ними следовала вышитая рубашка из старинного выцветшего шёлка – тоже для Борьки. В самом углу лежал пакетик с леденцами, перевязанный красной ленточкой. На пакетике что-то было написано большими печатными буквами. Отец повертел его в руках, прищурился и громко прочёл: «Внуку моему Борюшке».

Борька вдруг побледнел, вырвал у него пакет и убежал на улицу. Там, присев у чужих ворот, долго вглядывался он в бабкины каракули: «Внуку моему Борюшке». В букве «ш» было четыре палочки. «Не научилась!» – подумал Борька. Сколько раз он объяснял ей, что в букве «ш» три палки… И вдруг, как живая, встала перед ним бабка – тихая, виноватая, не выучившая урока. Борька растерянно оглянулся на свой дом и, зажав в руке пакетик, побрёл по улице вдоль чужого длинного забора…

Домой он пришёл поздно вечером; глаза у него распухли от слёз, к коленкам пристала свежая глина. Бабкин пакетик он положил к себе под подушку и, закрывшись с головой одеялом, подумал: «Не придёт утром бабка!»

Короткие рассказы и небольшие по объему произведения для подготовки к итоговому сочинению 2021 по направлениям: «Забвению не подлежит», «Я и другие», «Разговор с собой», «Время перемен», «Между прошлым и будущим: портрет моего поколения»

М. А. Шолохов рассказ «Судьба человека» (55 минут) 
Б. Л. Васильев рассказ «Экспонат № …» (50 минут)
В. П. Астафьев рассказ «Фотография, на которой меня нет» (35 минут)
Д. С. Лихачёв «Письма о добром и прекрасном»
Ю. В. Бондарев рассказ «Частица» (1 минута)
А. И. Пантелеев рассказ «Кожаные перчатки» (3 минуты)
А. Солженицын крохоток (рассказ) «Путешествуя вдоль Оки» (2 минуты)
Н. С. Лесков сказ «Левша» (50 минут)
В. С. Гроссман рассказ «Мама» (26 минут)
Р. Брэдбери рассказ «И грянул гром» (25 минут)
И. А. Бунин рассказ «Лапти» (4 минуты)
С. Беллоу рассказ «На память обо мне» (1ч 20 минут)
Ю. Буйда рассказ «Продавец добра» (3 минуты)
В. Богомолов рассказ «Первая любовь» (8 минут)
А. И. Приставкин рассказ «Фотографии» (2 минуты)
Р. Шекли рассказ «Лавка миров» (16 минут)
Н. Тэффи рассказ «Мой первый Толстой» (8 минут)

Н. В. Гоголь повесть «Шинель» (1 час)
В. Г. Короленко рассказ «В дурном обществе» (2 часа)
А. П. Чехов рассказы «Хамелеон» (6 минут), «Толстый и тонкий» (5 минут), «Смерть чиновника» (5 минут), «Размазня» (3 минуты), «В аптеке» (8 минут), «Беззащитное существо» (9 минут), «Человек в футляре» (25 минут), «Ионыч» (35 минут), «Тоска» (9 минут), «Скрипка Ротшильда» (20 минут)
К. Г. Паустовский рассказы «Теплый хлеб» (15 минут), «Телеграмма»(20 минут), «Попрыгунья» (45 минут)
А. И. Куприн рассказ «Чудесный доктор» («Добрый доктор») (20 минут), «Куст сирени» (13 минут)
М. Горький рассказ «Старуха Изергиль» (40 минут)
А. П. Платонов рассказ «Юшка» (14 минут), «Песчаная учительница» (12 минут)
А. Грин рассказ «Зеленая лампа» (9 минут)
В. Г. Распутин рассказ «Уроки французского»   (55 минут)
Ф. А. Искандер рассказы «Тринадцатый подвиг Геракла» (30 минут), «Милосердие» (3 минуты)
Д. С. Лихачев «Письма о добром и прекрасном»
В. С. Гроссман рассказы «Жилица» (4 минуты), «Из окна автобуса» (5 минут)
И. С. Тургенев «Милостыня» (2 минуты), «Эгоист» (2 минуты), «Близнецы (стихотворения в прозе) (1 минута)
В. О. Богомолов рассказ «Кругом люди» (3 минуты)
А. Моруа рассказ «Фиалки по средам» (24 минуты)
Х. К. Андерсон рассказ «Девочка со спичками» (6 минут)
О. Генри рассказ «Мишурный блеск» (12 минут), «Последний лист» (15 минут)
К. Г. Паустовский рассказ «Заячьи лапы» (9 минут)
Ю. П. Казаков рассказ «Тихое утро» (20 минут)
Ю. Я. Яковлев рассказы «Багульник» (17 минут), «Собирающий облака» (17 минут), «Рыцарь Вася» (17 минут)
А. де Сент-Экзюпери повесть-сказка «Маленький принц» (2,5 часа)
Л. Н. Толстой рассказ «После бала» (22 минуты)
И. А. Бунин рассказы «Слепой» (4 минуты), «Цифры» (18 минут), «Лапти» (4 минуты)
О. Генри рассказ «Дары волхвов» (12 минут)
Дж. Лондон рассказ «Сказание о Кише» (14 минут), «Любовь к жизни» (40 минут)
Б. П. Екимов рассказ «Говори, мама, говори» (12 минут)
Л. Улицкая рассказ «Бумажная победа» (13 минут)
Б. Васильев рассказ «Великолепная шестерка» (24 минуты)
В. Осеева рассказ «Бабка» (18 минут)
Р. Брэдбери рассказы «Все мои враги мертвы» (9 минут), «Все лето в один день» (13 минут)
В. М. Шукшин рассказ «Срезал» (18 минут)

Ф. М. Достоевский рассказ «Сон смешного человека» (1 час)
И. С. Тургенев повесть «Дневник лишнего человека» (2 часа)
А. И. Куприн повесть «Гранатовый браслет» (2 часа), повесть «Молох» (2,5 часа)
А. П. Чехов рассказ «Черный монах» (1 час) «Пари» (16 минут)
И. А. Бунин рассказ «Солнечный удар»  (13 минут)
А. Н. Островский драма «Бесприданница»  (2 часа)
А. Вампилов пьеса «Утиная охота»  (2 часа)
Э. А. По рассказ «Человек толпы» (20 минут)
Р. Бах повесть «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» (1 час)
А. П. Платонов рассказ «Песчаная учительница» (12 минут)
Ю. П. Казаков рассказ «Тихое утро» (20 минут)
А. де Сент-Экзюпери повесть-сказка «Маленький принц» (2 ч 30 минут)
Ю. Я. Яковлев рассказ «Багульник» (17 минут)
Ю. Я. Яковлев рассказ «Разбуженный соловьями» (19 минут)
Ю. Я. Яковлев рассказ «Собирающий облака» (17 минут)
Л. Н. Толстой рассказ «После бала» (22 минуты)
В. П. Крапивин рассказ «Мокрые цветы» (1 час)
И. А. Бунин рассказ «Слепой» (3 минуты)
Дж. Лондон рассказ «Любовь к жизни» (47 минут)
А. П. Чехов рассказ «Скрипка Ротшильда» (20 минут)
Ю. Я. Яковлев рассказ «Рыцарь Вася» (13 минут)
И. А. Бунин рассказ «Цифры» (15 минут)
К. Г. Паустовский рассказ «Теплый хлеб» (15 минут)
В. Вересаев рассказ «Легенда» (2 минуты)
В. Астафьев рассказ «Зачем я убил коростеля?» (5 минут)
Р. Шекли рассказ «Лавка миров» (16 минут)

А. С. Пушкин повесть «Станционный смотритель» (25 минут)
Н. В. Гоголь повесть «Шинель» (1 час)
А. П. Чехов рассказы «Ионыч» (35 минут), «Пари» (16 минут), «Скрипка Ротшильда» (20 минут)
А. И. Куприн рассказ «Чудесный доктор» (20 минут)
Е. И. Носов повесть «Моя Джомолунгма» (1 час 20 минут)
А. И. Солженицын (жанр: крохоток, т.е. короткий рассказ) «Молния» (1 минута)
А. П. Платонов рассказ «Песчаная учительница» (12 минут)
Л. Н. Толстой рассказ «После бала» (22 минуты)
А. де Сент-Экзюпери повесть-сказка «Маленький принц» (2 часа 30 минут)
В. П. Крапивин рассказ «Мокрые цветы» (1 час)
Дж. Лондон рассказ «Сказание о Кише» (14 минут)
К. Г. Паустовский рассказ «Акварельные краски» (13 минут)
Б. П. Екимов рассказ «Говори, мама, говори» (12 минут)

Р. Бах повесть «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» (1 час)
Е. Гришковец статья «Антитвиттер» (12 минут)
Е. И. Носов рассказ «Кукла (10 минут)
И. Полянская рассказ «Утюжок и мороженое» (19 минут)
Р. Шекли рассказ «Лавка миров» (16 минут)
В. Шукшин рассказ «Критики» (14 минут)
Ж. Жионо рассказ «Человек, который сажал деревья» (24 минуты)
Елена Долгопят рассказ «Часы» (9 минут)
Р. Брэдбери «Улыбка»  (11 минут)
О. Генри «Мишурный блеск» (12 минут)
И. Лёвшин рассказ «Полет» (20 минут)
А. Жвалевский, Е. Пастернак повесть «Время всегда хорошее»

Текст: Татьяна Шипилова

Школьная программа — это, конечно, хорошо, но иногда хочется и почитать для души, и посмотреть что-нибудь интересное. А если вы не сдаете ЕГЭ по литературе, так и вообще можно немного расслабиться и на итоговом сочинении просто порассуждать о жизни, вселенной и вообще.

И для этого мы составили для вас список из небольших художественных текстов и фильмов, которые точно не оставят вас равнодушными и подойдут для аргументации по направлениям итогового сочинения 2021 года.

Самое главное, что нужно помнить при написании сочинения:

• в тексте сочинения обязательно обратиться хотя бы к одному аргументы из художественной литературы;
• вы имеете право обращаться к одному тексту, если распишете аргументацию на нужное количество слов (250+);
• вы можете обратиться к двум текстам, если у вас не хватает объема;
• вы также имеете право в качестве первого аргумента использовать литературное произведение (стихи тоже можно, и стихи песен в том числе), а в качестве второго — кинематографическое;
• и обращаться можете к любым образцам мирового искусства.

Преступление и наказание — вечная тема

Маленькие рассказы:

Роальд Даль. «Агнец для жертвы» — в современной американской малой прозе все больше происходит уход от дидактизма и приходит мысль о том, что убийцу можно если не оправдать, то хотя бы понять. Или встать на его место. Об этом и последний «Джокер» с Хоакином Фениксом в главной роли, и этот очень маленький рассказ об идеальном убийстве. Предлагаем, если тема позволит, порассуждать на тему того, можно ли оправдать преступление и не получить наказания.

Эдгар Аллан По. «Убийство на улице Морг» — небольшой рассказ от человека, создавшего жанр триллера и детектива. А что, если преступление совершено зловещее и жестокое, но наказывать за него некого? Или виновного можно найти всегда?

Борис Лавренев. «Сорок первый» — мы уже советовали этот рассказ в нашей летней подборке, но он прекрасно подойдет и для итогового сочинения. Судьба двух людей из почти разных вселенных сталкивается, переплетается в тугой узел, который кому-то из них придется обрубить. Преступление это или наказание? И нужно ли было оно вообще?

Фильмы:

«Общество мёртвых поэтов» (1989) — прекрасный фильм с оскароносным Робином Уильямсом будет полезен как школьникам, так и их родителям. Что мы с вами определяем под преступлением? Можно ли отнести к нему несогласие с выбором своего ребенка? И является ли наказанием для родителей последующая судьба разрушенной семьи?

«Желтый платочек счастья» (2008) — трогательная история, которая не оставит никого равнодушным и подойдет еще, конечно, к направлению «Человек путешествующий. Дорога в жизни человека». Случайно совершенное преступление и вечное за него раскаяние – не достаточное ли наказание? И можно ли простить за подобное? Простить и дождаться…

Цивилизация и технологии — спасение, вызов или трагедия?

Маленькие рассказы:

Эрнест Хемингуэй. «Индейский посёлок» — под цивилизацией и технологиями можно понимать не только технический прогресс XXI века, но и элементарные знания в медицине и биологии. Когда сталкиваются прагматизм человека XX века и природные верования индейцев, что оказывается сильнее: наука или приметы, которые, как известно, есть душа природы?

Дэниэл Киз. «Цветы для Элджернона» (рассказ) – для подготовки к итоговому сочинению не обязательно читать одноименный роман, можно ограничиться рассказом. Мы уже советовали этот текст в прошлом году. В этом году он не менее актуален.

Ольга Громыко. «Котик» — технологии двигают человечество вперед, расширяют границы, открывают новые горизонты. Но возможно ли такое, что в самом человеке что-то ломается и он… становится менее человечным, чем созданное им творение. Предлагаем порассуждать на эту тему. Кажется, должно получиться интересно.

Фильмы:

«Бегущий по лезвию» (1982) – советуем именно этот фильм. Если понравится, можно почитать еще повесть «Снятся ли андроидам электроовцы» Филипа Дика, по мотивам которого снял свой фильм почти 40 лет назад Ридли Скотт. И хоть сюжетно фильм и книга отличаются и можно сказать, что это два разных произведения, все же писатель говорил, что режиссер очень четко угадал созданный им мир. Здесь поднимается все та же тема: насколько человек готов оставаться человеком, окружив себя человекоподобными существами? К сожалению, при всей красоте сиквела «Бегущий по лезвию 2049» потерял самое главное – человека, а потому первая часть остается непревзойденной.

«ВАЛЛ·И» (2008) — еще кое-что оскароносное. Удивительное приключение маленького робота-мусорщика на оставленной Земле. Какое страшное открывается будущее. И все же и оно не лишено надежды.

Человек путешествующий: дорога в жизни человека

Маленькие рассказы:

Андрей Платонов. «Возвращение», «Река Потудань» — эти рассказы мы тоже уже советовали, но темы эти вечные, а сами рассказы – коротенькие, вам не составит труда их прочитать и погрузиться в космос под названием «Андрей Платонов». Его нужно прочувствовать и ощутить под кожей, тогда он останется с вами надолго. Дорога всегда преображает. Путь всегда куда-то ведет. А вот чем путь закончится, куда упрется дорога жизни – решать только герою. А нам с вами – наблюдать.

Виктор Конецкий. «Рассказы Петра Ниточкина» — один из немногих в нашей подборке веселых советов, который мы тоже уже давали. Но эти четыре рассказа хороши тем, что, во-первых, вы будете смеяться. Во-вторых, вы увидите не метафоричную дорогу, а реальный шестимесячный путь людей, которые пытаются проявить чудеса психической совместимости и не возненавидеть друг друга в длительном рейсе. Вот где выдержка и самообладание!

Ольга Громыко. «Старые долги» (после рассказа «Овчарка») – какие иногда встречи подбрасывает нам судьба! Встречаешь человека, которому когда-то не вернул долг, и снова оказался ему обязан. Путь предстоит длинный, пространство космического корабля – узкое, а долг платежом красен.

Фильмы:

«Невероятные приключения Уолтера Митти» — изумительный фильм о поиске себя, о познании себя, об обнаружении в себе возможностей и неведомого раньше потенциала. История, которая, возможно, заставит и вас по-другому посмотреть на себя и свою жизнь.

«Пираты Карибского моря» (2003) — да-да, этот фильм тоже подходит для итогового сочинения. Ведь самая главная черта Джека Воробья (простите, капитана Джека Воробья) — вечное движение. Он не может сидеть на месте, он всегда в дороге, в море, в вечном поиске. Поиске себя и своего пути, когда остановиться – значит перестать жить.

«Желтый платочек счастья» (2008) — про этот фильм уже писали чуть выше. Просто знайте, что и к этому направлению он идеально подходит.

«Босиком по мостовой» (2005) — вообще любая дорогая – это в первую очередь перевоплощение главного героя, его попытка переосмыслить свою жизнь и мировоззрение. И этот фильм Тиля Швайгера с Тилем Швайгером в главной роли – трогательная история о том, как несколько совместных дней в пути полностью изменили жизнь двух абсолютно разных людей.

Кому на Руси жить хорошо? — вопрос гражданина

Маленькие рассказы:

Борис Лавренев. «Сорок первый», «Седьмой спутник» — две разные стороны Гражданской войны, два разных взгляда, и оба взгляда – такие верные и такие правильные, что становится даже страшно и жутко. Страшно, что все это было. Жутко, что все это оказалось возможным.

Андрей Платонов. «Возвращение», «Река Потудань» — как бы долго ни длилась любая война, она всегда заканчивается. И после нее обычному человеку надо как-то жить дальше. А как – ему никто не расскажет и не покажет, он опять остается один на один с собой. И со своими страхами.

Михаил Зощенко «Сентиментальные повести» — в мире живут в основном «маленькие» люди. И эти люди на протяжении всей истории человечества оказывались под влиянием крупных исторических событий. И Михаил Михайлович в цикле своих маленьких повестей рассказал, что бывает с таким маленьким человеком, который попал в условия зарождения другого государства. Где-то в Москве и в Петербурге решали судьбу страны, а судьбы маленьких людей ломались под гнетом стремительных изменений.

Фильмы:

«Парень с нашего кладбища» (2015) – очень забавный, чисто русский фильм, с исключительно славянскими мотивами. История о том, как один иванушка-дурачок с поистине русским упрямством решил на подведомственной ему территории поставить на место всех: и живых, и мёртвых. А все потому что:

• – А зачем тебе его ловить?
• – А зачем ему тут бегать?

Книга (музыка, спектакль, фильм) — про меня

Здесь можно предложить вспомнить все, что когда-либо отозвалось в вашей душе при чтении. И «Гарри Поттер» с «Таней Гроттер», и «Властелин колец» с «Хоббитом», и «Игра престолов» с «Ведьмаком».

А из небольших произведений можно посоветовать:

Леонид Андреев. «Ангелочек» — и сам рассказ прекрасный, живой, настоящий, и тема интересная: мечта, которая так близко и так далеко. И возможно ли дотянуться до этой мечты? Кстати, этот рассказ вполне подойдет и к направлению «Кому на Руси жить хорошо».

Марина Цветаева. Эссе «Мой Пушкин» — прекрасный пример того, как рассказывать об авторе и/или книге, которая на вас повлияла.

Фильмы:

Здесь просто посоветуем список, и каждый в этих фильмах найдет что-то свое и о себе:

• «Тренер Картер» (2005)
• «Папе снова 17» (2009)
• «Ла-Ла Ленд» (2016)
• «Одержимость» (2013)
• «Головоломка» (2015)
• «Тайна Коко» (2017)
• «Общество мертвых поэтов» (1989)

И помните, за итоговое сочинение получить зачет можно, выполнив 3 критерия из пяти: К1 и К2 обязательны и хотя бы один критерий из К3-К5. Об этом подробнее здесь.

Многомудрый Литрекон знает, что готовиться к итоговому сочинению тяжело, ведь впереди маячит финальный босс — ЕГЭ. При таком набитом доверху графике никто не может сосредоточиться на литературе, особенно если этот предмет не входит в список выбранных экзаменов. Поэтому Литрекон рекомендует Вам взять за основу короткие рассказы для итогового сочинения 2020-2021 года. Это прекрасный материал для аргументов. Его можно освоить за считанные дни до ИС. Приятного просвещения!

Содержание:

• 1 «Забвению не подлежит»
• 2 «Разговор с собой»
• 3 «Время перемен»
• 4 «Я и другие»
• 5 «Между прошлым и будущим: портрет моего поколения»

«Забвению не подлежит»

Короткие рассказы о войне для итогового сочинения выручат каждого выпускника, ведь в программе не так много «маленьких» произведений на эту тему.

Название книги	О чем?
«Память», Юрий Яковлев	Девочка рассказывает учительнице о подвиге юной партизанки, и они вместе погружаются в историю.
«Девочки с Васильевского острова», Юрий Яковлев	Юная героиня после войны «подружилась» с Таней Савичевой, читая ее дневник о блокаде. Теперь она помогает людям строить памятник.
«В старом танке», Владимир Железников	Мужчина и мальчик залезают в танк, ставший памятником в центре города. Герой рассказывает ребенку о своем пропавшем отце и о геройском подвиге неизвестного танкиста. Мальчик хочет разыскать пропавшего без вести отца героя.
«Как мы искали партизан», Елена Пономаренко	Дети в оккупации ищут отряд партизан, голодают, но в финале встречают добрую учительницу, и она помогает им найти отряд.
«Учитель истории», Юрий Яковлев	Дети до сих помнят историю об учителе, который принял смерть добровольно вместе со своими учениками. Теперь наряду с танкистом и разведчиком в их игре есть учитель истории.

Но не только война попадается в рамках направления «Забвению не подлежит». Еще более непонятными темами являются вечная актуальность и сохранение памятников искусства. Тут пригодятся не только рассказы, но и поэмы (и даже небольшие повести). Ссылки укажут путь до краткого содержания.

Название книги	О чем?
«Бахчисарайский фонтан», А.С. Пушкин	Автор восславляет фонтан хана и рассказывает историю произведения. Вот так фонтан донес историю любви и ревности до наших дней.
«Медный всадник», А.С. Пушкин	Искусство увековечило образ Петра и отразило его характер. Оно до сих пор сохранилось и является одним из главных достоинств культурной столицы.
«Пушкину», С.А. Есенин	Автор обращается к памятнику Пушкина на Тверском бульваре. Это произведение вдохновило его на новый виток творчества.
«Корзина с еловыми шишками», К.Г. Паустовский	Композитор встретил маленькую девочку и посвятил ей мелодию. Она узнала об этом через много лет, и ее душа наполнилась ликованием и жаждой жизни.
«Портрет», Н.В. Гоголь	Настоящее искусство не стареет, потому что всегда производит неизгладимое впечатление на человека, как портрет ростовщика из книги.
«Чучело», В.К. Железников	Герой всю жизнь потратил на сбор коллекции картин своего прадеда. Он многим пожертвовал, чтобы собрать полотна. Но в финале он отдал их городу и обогатил его уникальным музеем.

Вот еще короткие рассказы о том, что не подлежит забвению:

1. «Уроки французского», В. Распутин. Автор вспоминает о своей учительнице, которая спасла его от голода в трудные времена. Ее поступок нельзя забыть, ведь героиня совершила нравственный подвиг.
2. «Болото», Е. Пономаренко. Маленький мальчик чудом выжил после того, как фашисты убили его семью. Он шел к партизанам через болото. Весь путь он прошел только благодаря тому, что помнил советы деда о том, как пройти через трясину.
3. «Моцарт и Сальери», А.С. Пушкин. Несмотря на то, что Сальери убил Моцарта, в памяти людей остался настоящий талант, перед которым меркнет всякое злодейство.
4. «Светка», Е. Пономаренко. Героиня вспоминает, как они спаслись от немцев, которые хотели брать у детей кровь для раненых. Ей помогла сбежать подруга, а потом их приютила у себя бабушка Стася. Такое преступление против человечества нельзя забыть.
5. «Оккупация», Е. Пономаренко. Предатель из русских стал полицаем и был опаснее для родного села, чем оккупанты. Он хотел отправить детей в Германию на работы, но его и других полицаев остановили партизаны. Преступление предателей нельзя забыть, это вечное бесчестье.
6. «Кортик прапорщика», Н. Бадеев. Сын героя передал в музей кортик своего легендарного отца, который не покинул боевой пост, несмотря на опасность для жизни. Он внес огромный вклад в оборону Ленинграда.
7. «Корабль из легенды». Рассказ о пушке, которая помогла нашим предкам защитить Родину. Теперь ее место в музее, ведь потомки должны помнить о жертвах, принесенных людьми прошлого ради будущего.

Если этого материала Вам мало, напишите в комментариях, мы добавим необходимое в сжатые сроки.

«Разговор с собой»

В этом году направления итогового сочинения донельзя абстрактны, поэтому для удобства разобьем небольшие рассказы на популярные тематические направления. Ссылки ведут на краткие содержания (для наиболее нетерпеливых читателей).

Вот короткие произведения о призвании и любви к своему делу:

Название книги	О чем?
«В прекрасном и яростном мире», А. Платонов	Главный герой — талантливый машинист. Он настолько погружен в свою сферу деятельности, что запомнил свой маршрут наизусть и воспроизвел его по памяти, когда потерял зрение.
«Песчаная учительница», А. Платонов	Главная героиня стала учительницей в занесенном песком селе, но ее наука оказалась никому не нужной, ведь жители прозябали в нищете из-за стихии. Она приручила пески и помогла беднякам бороться с песком. В финале она уезжает в новую деревню с такими же проблемами.
«Сигнал», В.М. Гаршин	Два героя спорят о том, как добиться справедливости. Один предпочитает смирение и честный труд, а другой — идеологическую борьбу. В итоге второй отчаивается и ломает рельсы, чтобы поезд сошел, и власти услышали его жалобы. А первый жертвует собой, чтобы спасти состав и выполнить свой долг.

Вот смысл жизни и его поиски:

1. «Дары волхвов», О. Генри. Джим и его супруга покупают друг другу подарки, жертвуя самым дорогим, что у них есть. Герои живут ради любви, и этот выбор дарует им неземное счастье.
2. «Душечка», А.П. Чехов. Героиня перенимает взгляды и смысл жизни своего супруга, и так брак за браком. У нее нет ничего своего, поэтому в финале она чувствует себя опустошенной.
3. «Дом с мезонином», А.П. Чехов. Художник спорит с гражданской активисткой о смысле бытия. Она выступает за то, что человек должен жить, чтобы приносить обществу конкретную пользу. Он же является индивидуалистом и стремится к красоте и личностному росту.
4. «Старик и море», Э. Хемингуэй. Герой борется со стихией и старостью, отправляясь на рискованную рыбалку. Он доказывает, что смысл жизни — в борьбе против обстоятельств и победе над своей слабостью.
5. «Царь-рыба», В.П. Астафьев. Герой пытается поймать огромного осетра, но едва не погибает и переосмысливает свою жизнь, приходя к выводу, что нагрешил, и судьба наказывает его. Он понял, что эгоистичное существование ради наживы и потребительское отношение к природе — это очень плохо. Важнее всего человеческие отношения и нравственный выбор.

Вот еще интересные произведения к сокращении, направленные на раскрытие наиболее актуальных тем:

Название книги	Для каких тем?
«Айвенго», Вальтер Скотт	Толерантность Отношения отца и сына, конфликт разных поколений Перемены в обществе Вред консерватизма Польза традиций и культурных памятников
«Робинзон Крузо», Даниэль Дефо	Человек вне общества Саморазвитие Жизнь с целью Влияние религии и созидания на личность Толерантность
«Кукла», Е. Носов	Ценность прошлого Уроки войны Совесть
«Очарованный странник», Н.С. Лесков	Поиск смысла жизни Самосовершенствование Влияние перемен
«Кавказский пленник», Л.Н. Толстой	Что способствует развитию человека? Влияние прошлого на будущее Отношения в семье Влияние среды на внутренний мир

Внутренний мир — одна из самых ходовых тем этого года. Короткие рассказы для итогового сочинения могут ее раскрыть, так что ловите список.

Название	Темы
«Дама с собачкой»	Любовь помогает в познании себя Контраст внутреннего мира и внешнего Трудно быть собой
«Хамелеон»	Влияние обстоятельств на сущность человека Ложь перед самим собой
«Человек в футляре»	Замкнутость в себе Страхи, подавляющие личность Зависимость внутреннего мира от внешнего
«Душечка»	Что формирует наш внутренний мир? Влияет ли окружение на наше мировоззрение?Какие чувства влияют на состояние души?
«Тоска»	Проблема одиночества Как пережить горе? Что мешает человеку быть счастливым?

Если нужно раскрыть еще какие-то важные темы и подобрать для них короткие рассказы для итогового сочинения, пишите в комментариях. Мы оперативно добавим новую информацию! 

«Время перемен»

«Маленькие» рассказы для итогового сочинения есть и по направлению «Время перемен». Вот самые короткие и универсальные:

1. «Конь с розовой гривой», В. Распутин. Мальчик меняется к лучшему под воздействием жизненного опыта.
2. «Холодная осень», И. Бунин. Эпоха перемен слишком быстро меняет условия жизни, и многие люди оказываются за бортом истории.
3. «Шинель», Н. Гоголь. Новая верхняя одежда делает героя счастливее и меняет его отношение к себе. Чтобы изменить жизнь, нужно начать с самооценки.
4. «Тапер», А. Куприн. Под лежачий камень вода не течет: если бы Юра не работал по ночам на праздниках и не учился мастерству пианиста, он никогда не познакомился бы с нужными людьми и не стал бы знаменитым композитором. Человек может изменить свою судьбу.
5. «Беда», М. Зощенко. Что мешает человеку измениться к лучшему? В том числе и вредные привычки.
6. «Срезал», В. Шукшин. Люди, которые ничего не хотят менять в своей жизни и сидят на одном месте, всегда будут не удовлетворены своим положением. Пример тому — Глеб, который завидовал всем, кто уехал из деревни в город.
7. «Левша», Н. Лесков. Герой обосновал необходимость перемен в армии, но его никто не услышал. В результате Россия получила значительное отставание в сфере вооружения. Увы, один человек не может изменить мир.
8. «Дикий помещик», М. Салтыков-Щедрин. Не все изменения идут на пользу людям. Вот барин избавился от крепостных, но в итоге одичал и деградировал, ведь без них не мог даже чулок натянуть.
9. «Муму», И. Тургенев. Герой переехал на новое место службы, но изменения принесли ему лишь страдания, и он вернулся обратно в деревню. Не все перемены ведут к положительным результатам.
10. «Мцыри», М. Лермонтов. Герой пытался изменить свою судьбу, но тщетно, все предопределено.

О переменах в себе или вокруг себя писали многие авторы, но не так кратко, как хотелось бы. Но хорошо, что есть подробные краткие содержания, которые по размеру не превышают рассказы. Ссылки в таблице. Вот интересные варианты по направлению «Время перемен»:

Название книги	Темы
«Белая гвардия»	Революция Разочарование в переменах Последствия перемен
«Собачье сердце»	Последствия революции Как трудно даются изменения Как изменить страну? Может ли человек изменить мир?
«Ася»	Боязнь перемен Стоит ли бояться перемен? Зона комфорта

Как Вы знаете, аргументация для итогового сочинения может быть намного шире, чем мы думаем. Не только книги из школьной программы достойны занять свое место в экзаменационной работе. Можно использовать даже статьи из журналов и блогов, было бы желание и умение применить этот материал. Это не сложнее, чем писать сотой сочинение по «Войне и миру». Здесь Вы найдете подборку статеек о переменах в себе и обществе, а также о других важных проблемах этого года.

Название	Тема
Притчи (они удобны тем, что в конце всегда пишут мораль истории — то, что пригодится Вам для эссе)	о смысле жизни, внутреннем мире и зоне комфорта — найдется своя притча для каждой темы.
История блогера о переменах в жизни	Как изменить себя? Почему не нужно бояться перемен? Перемены к лучшему? Может ли человек изменить свою судьбу?
Короткие истории людей, которые кардинально изменили себя и свою жизнь	Как изменить себя? Почему не нужно бояться перемен? Перемены к лучшему? Может ли человек изменить свою судьбу? Как изменить мир? Жизнь с целью и без цели Саморазвитие
Интервью руководителя проекта «Историческая память городов»	О том, почему важно сохранить памятники, как это сделать и т.д.
Статья о том, как представители европейских стран в ООН переписывают историю войны	Полезная статья, которую можно использовать в качестве аргумента: К чему ведет забвение ВОВ?

«Я и другие»

Почему люди друг друга не понимают и как это исправить? Об этом будут многие сочинения по направлению «Я и другие». А вот и короткие произведения на эту тему. Ссылки указывают на краткие содержания.

Название книги	О чем?
«Маленький принц», Антуан де Сент-Экзюпери	Маленький рассказчик рисовал странные рисунки, и взрослые сказали ему, что у него нет таланта. Он поверил, но зря, ведь оказалось, что он просто имел уникальный внутренний мир художника, недоступный обычным взрослым. А ведь родителям нужно было проявить всего лишь немного креатива, чтобы понять своего сына…
«Пересолил», А.П. Чехов	Землемер очень боялся ехать с незнакомым возницей через лес ночью, поэтому он приврал о себе, что он, мол, бандит. Но Клим испугался и убежал в лес, оставив землемера в расстроенных чувствах. Недопонимание было следствием страха и недоверия.
«Кошка под дождем», Эрнест Хемингуэй	Он читает газету и не обращает внимания на Нее. Она же вышла на улицу и увидела кошку под дождем. Ее первый порыв — взять животное под уютный кров, но Он остался безразличен и к этому. Их разделяют разные жизненные ценности: ей хочется уюта и семьи, а ему — свободы.
«Челкаш», М. Горький	Вор, живущий в городе, и крестьянин из деревни не могут понять друг друга из-за ментальных противоречий и разных жизненных ориентиров.
«Попрыгунья», А.П. Чехов	Она — яркая представительница богемы, он — скромный врач. Разумеется, она его недооценивает и всячески принижает, а он ее любит, но не может дать то, что она хочет. Герои не могут найти общего языка, потому что они из разных миров.

А может ли человек обойтись без общества? Вопрос на века. И он очень часто попадался на пробниках этого года. Так что вот короткие рассказы для подготовки к итоговому сочинению, посвященные роли коллектива в жизни личности:

1. «Пари», А.П. Чехов. Человек уходит из общества на 15 лет и утрачивает человеческий облик.
2. «Старуха Изергиль», М. Горький. Ларра получает изгнание в наказание и не может вынести этой ноши. В итоге он сам пожелал умереть.
3. «Ионыч», А.П. Чехов. Несмотря на свое презрение к обществу, Старцев не может покинуть его и абстрагироваться.
4. «Человек в футляре». Пытаясь жить вне общества человек не развивается, а деградирует.
5. «Премудрый пискарь», М. Е. Салтыков-Щедрин. Герой всю жизнь держался в стороне от других, потому что боялся, но в итоге попросту растратил все годы на прозябание в темной дыре своего одиночества.

О дружбе, любви, общении нам повествуют вот эти небольшие рассказы для итогового сочинения:

1. «О любви», А. П. Чехов.
2. «Тихое утро», Ю.П. Казаков.
3. «Юшка», А. Платонов.
4. «Макар Чудра», М. Горький.
5. «Барышня-крестьянка», А. С. Пушкин.

Чего-то не хватает? Литрекон дополнит список коротких рассказов для итогового сочинения, но напишите ему в комментариях, что лучше добавить?

«Между прошлым и будущим: портрет моего поколения»

Это самое непопулярное направление, на котором многие поставили крест из-за того, что для некоторых тем нужно привлекать прямо совсем-совсем новую литературу. А как быть, если даже современные авторы пишут о прошлом? Правильно, выбирать другое направление! Так что здесь ограничимся кратким списком рассказов, которые более или менее современны.

1. «Конец блицкрига», С. Алексеев. Современный автор с гордостью пишет о том, как советская армия остановила нацистов. Это говорит о преемственности поколений.
2. «Шесть спичек», А. и Б. Стругацкие. Ради прогресса ученый жертвует собой и получает серьезную травму. Авторы говорят о том, что самое ценное в мире — это человек, поэтому им жертвовать нельзя.
3. «Спонтанный рефлекс», А. и Б. Стругацкие. Урм — универсальная рабочая машина. Он имеет исключительные интеллектуальные и физические возможности, это первый в мире искусственный интеллект. Но люди не могут предугадать то, что появилось в машине от людей — спонтанный рефлекс. Это говорит о неоднозначности научного прогресса.
4. «Улыбка», Рэй Брэдбери. Люди будущего разрушают достижения прошлого, чтобы отомстить предкам за их недальновидность и свои несчастья. Вот так разрушение преемственности поколений ведет к деградации.
5. «Замечательный костюм цвета сливочного мороженого», Рэй Брэдбери. Герои купили дорогой костюм и носили его по очереди, чтобы стать более успешными. Но оказалось, что новая одежда не способствует исполнению мечты. Важен не статус, а масштаб личности.

Чтобы привести пример, касающийся именно нашего поколения, используйте короткие статьи из СМИ:

А вот и блок статей про отношения нашего поколения с окружающим миром:

Многомудрый Литрекон желает Вам удачи на экзамене!

Метки: 11 класситоговое сочинениекороткие рассказынебольшие рассказы

Читайте также:

Короткие тексты для итогового (2021) сочинения по русскому языку, то есть небольшие произведения, на основе которых вы можете писать работу, мы подобрали в соответствии с рекомендациями ФИПИ.

Небольшие тексты сгруппированы по направлениям, снабжены небольшими пояснениями.

Общие положения по итоговому сочинению

В первую очередь ФИПИ акцентирует форму задания – это непременно рассуждение.

Поэтому мы предлагаем повторить информацию о:

• Типе «рассуждения»
• Логичности и точности речи
• Свойствах и качествах текста

Дальше объясняется сам характер задачи. Несмотря на базирование на литературных текстах (даже небольших), работа должна носить НАДлитературный характер, т.е. отображать:

• Фактическое знание
• Навыки анализа, доказательства, аргументации.

Эти умения обязательны вне зависимости от направления и текста, выбранного для итогового сочинения.

Тексты (короткие) к итоговому сочинению

Литературные источники собраны нами по направлениям, которые ФИПИ предложило использовать в качестве проверочного допуска к ЕГЭ в следующем году.

Всего их 5.

Направление «Дорога» и тексты к нему.

Следует помнить, что фактором оценки работы по этой тематике будет осмысленное рассуждение о конкретном или символическом «путешествии» как средстве или форме познания – себя, мира, других людей и т.д.

1. Пушкин «Капитанская дочка», «Метель»

2. Горький «Старуха Изергиль»

3. Житков «Механик Солерно»

4. Экзюпери «Маленький принц»

5. Лагерлеф «Путешествие Нильса с дикими гусями»

6. Любые сказки, например, «Иван-царевич и серый волк»

7. Лермонтов «Выхожу один я на дорогу»

8. Куприн «Аль-Исса» (легенда)

9. О Генри «Дороги, которые мы выбираем»

10. Лесков «Неразменный рубль»

1. Твардовский «Василий Теркин» (главы « Переправа», «О войне», «По дороге на Берлин», «В наступлении»)

Направление «Цивилизации» и небольшие тексты для сочинения по этой теме.

Здесь допустимо не только литературные источники, но и привлечение материалов из теоретических сфер – философия или иная наука, а также произведений фантастики, утопии или антиутопии.

1. Платонов «Песчаная учительница»

2. Булгаков «Роковые яйца»

3. Брэдбери «Улыбка», «И грянул гром»

4. Азимов Из сборника «Я, робот»: «Все грехи мира», «Хоровод», «Милашка», «Лжец»

5. Ллойд Биггл- младший «Какая прекрасная школа»

6. Чернышевский «Что делать?» ( Четвертый сон Веры Павловны, подглавки 8-10)

Направление «Преступление» + недлинные тексты к нему.

ФИПИ акцентирует в этом задании желательность одноименного романа Достоевского, в связи с грядущей датой юбилея писателя.

1. Пушкин «Капитанская дочка», «Метель», «Анчар»

2. Горький « Старухе Изергиль»

3. Лесков « Привидение в Инженерном замке»,

4. Лесков «Леди Макбет Мценского уезда»

5. Житков « Механик Солерно»

6. О. Генри «Дороги, которые мы выбираем»

7. Лермонтов «Песнь про купца Калашникова»

8. Лермонтов «Беглец»

Направление «Книга» и тексты к нему

Это аналог свободной темы.

1. А.Чехов «Ионыч», «Чайка»

2. К.Паустовский «Корзина с еловыми шишками»

3. И.Бунин «Чистый понедельник», «Легкое дыхание»

4. А.Толстой «Князь Серебряный»

5. А.Куприн «Гранатовый браслет», «Тапер»

6. В.Железников «Чучело»

7. Сент-Экзюпери Антуан «Маленький принц»

Направление «Кому на Руси..»

Может быть особо интересным для проявления публицистических способностей.

1. Н.Некрасов, «Русские женщины», «Железная дорога»

2. А.Пушкин «Медный всадник», «Станционный смотритель»

3. А.Куприн «Чудесный доктор»

4. Н.Гоголь «Шинель»

5. М. Салтыков-Щедрин, «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил».

6. И.Тургенев «Му-му»

Также мы подготовили видео-шпаргалку по этой теме.

Вам понравилось? Не скрывайте от мира свою радость — поделитесь

Декабрьское сочинение уже на носу: осталось всего два дня, чтобы подготовиться. Все еще не хватает аргументов? Не переживайте! Редакция MCUniverse составила список коротких произведений по всем тематическим направлениям.

Направление 1. Человек путешествующий: дорога в жизни человека

✓ М. Ю. Лермонтов, поэма «Мцыри», 96 страниц 

Главный герой отправляется в путь, чтобы осуществить свою мечту — вернуться в родные места. 

⠀

✓ Л. Н. Андреев, рассказ «Ангелочек», 7 страниц

Сашка, ребёнок из неблагополучной семьи, попадает на детскую ёлку в богатый дом. Там герой обретает то, что помогает ему забыть «чёрный мрак обид, жестокостей, унижений и злобствующей тоски» — маленького воскового ангелочка, который будто опустился прямо с неба в руки Сашки. 

⠀

✓ В. П. Астафьев, рассказ «Гимн жизни», 2 страницы

Смертельно больная девушка покидает родной город и отправляется в Москву, чтобы перед неизбежным концом прочувствовать все краски жизни. 

Направление 2. Цивилизация и технологии — спасение, вызов или трагедия?

✓ Герберт Уэллс, рассказ «Похищенная бацилла», 2 страницы

Потеря бактериологом бдительности чуть не оканчивается трагедией для всего человечества. Во время отсутствия учёного в лаборатории анархист похищает оттуда пробирку с бациллой азиатской холеры, чтобы отравить воду во всём в Лондоне.

⠀

✓ А. П. Платонов, рассказ «Песчаная учительница», 14 страниц

Знания школьной учительницы Марии Никифоровны помогают жителям села, расположенного на границе со среднеазиатской пустыней, спастись от голода и бедности. 

⠀

✓ А. П. Чехов, рассказ «Лошадиная фамилия», 8 страниц

У отставного генерал-майора Булдеева сильно болели зубы. Перепробовав все народные методы, герой, наконец, решает обратиться к врачу.

Направление 3. Преступление и наказание — вечная тема

✓ Рэй Брэдбери, рассказ «Вельд», 22 страницы

Родители поручают воспитание детей автоматизированному дому, за что потом платят слишком большую цену.

⠀

✓ Ю. В. Яковлев, рассказ «Он убил мою собаку», 2 страницы

Саша, главный герой, привёл в школу на уроки собаку, потому что «боялся, что с ней что-нибудь случится». Отец избрал жестокую меру наказания для мальчика – выстрелил в ухо питомцу, пока сына не было дома.

⠀

✓ И. А. Бунин, рассказ «Тёмные аллеи», 2 страницы

Военный Николай Алексеевич после 30 лет разлуки встречает свою бывшую возлюбленную. В молодости герой бросил девушку и разбил ей сердце. Судьба наказала Николая Алексеевича не сложившейся в дальнейшем личной жизнью. 

Направление 4. Книга (музыка, спектакль, фильм) — про меня

✓ А. И. Куприн, рассказ «Тапёр», 22 страницы

14-летний музыкант приходит играть на званый вечер в богатый московский дом. Поначалу героя даже хотели выгнать, потому что юный возраст не внушал доверия хозяевам. Но «Венгерская рапсодия» в исполнении молодого пианиста тронула до глубины души даже самых избирательных слушателей. 

⠀

✓ К. Г. Паустовский, рассказ «Корзина с еловыми шишками», 11 страниц

Эдвард Григ встречает в лесу маленькую девочку с корзиной еловых шишек. К её восемнадцатилетию композитор пишет волшебную музыку. Повзрослев, героиня слышит звуки Родины в мотивах великого автора. 

⠀

✓ М. И. Цветаева, стихотворение «Книги в красном переплёте»

Лирическая героиня вспоминает детские годы, в которые любую свободную минуту посвящала чтению.

Направление 5. Кому на Руси жить хорошо? — вопрос гражданина

✓ Ф. М. Достоевский, рассказ «Мальчик у Христа на ёлке», 2 страницы

Автор рассказывает историю маленького мальчика, погибшего на улице Петербурга от холода. Герой становится жертвой нищеты, поглотившей низшие слои населения.

⠀

✓ А. П. Чехов, рассказ «Злоумышленник», 8 страниц

Крестьянин предстаёт перед судебным следствием, потому что отвинтил гайку с железнодорожного полотна. По закону «он приговаривается к ссылке в каторжные работы». Из-за необразованности мужчина не понимает, что сделал неправильно и почему ему хотят так жестоко наказать за безобидный поступок. 

⠀

✓ М. Е. Салтыков-Щедрин, сатирическая сказка «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил»

На примере трёх героев автор показывает, кто в России беспрестанно работает, а кто неблагодарно пользуется плодами чужих трудов. 

⠀

Наша редакция желает удачи выпускникам на итоговом сочинении. Ни пуха ни пера!

Дружба.

Василий Сухомлинский

Мальчик с больным сердцем

В нашей школе учится мальчик Тарасик. У него больное сердце, ему нельзя быстро ходить. Как только он заспешит, так сразу же задыхается.

В воскресенье дети решили пойти в лес. И Тарасику хочется вместе со всеми.

Рано утром собрались дети на школьном дворе. Тарасик тоже пришел. Он принес сумку с едой и термос с водой. Ребята забрали у него сумку, и все пошли в лес.

Шли очень медленно, чтобы Тарасик не выбился из сил.

Петрику хотелось идти быстрее. Олегу тоже. Когда они ушли вперед, все закричали:

– А вы забыли, что с нами Тарасик?

Мальчики остановились и стояли, пока товарищи их догнали.

Самая красивая дружба тогда, когда счастлив и тот, у кого горе.

Валентина Осеева

До первого дождя

Таня и Маша были очень дружны и всегда ходили в детский сад вместе. То Маша заходила за Таней, то Таня за Машей. Один раз, когда девочки шли по улице, начался сильный дождь. Маша была в плаще, а Таня в одном платье. Девочки побежали.

– Сними свой плащ, мы накроемся вместе! – крикнула на бегу Таня.

– Я не могу, я промокну! – нагнув вниз голову с капюшоном, ответила ей Маша.

– В детском саду воспитательница сказала:

– Как странно, у Маши платье сухое, а у тебя, Таня, совершенно мокрое, как же это случилось? Ведь вы же шли вместе?

– У Маши был плащ, а я шла в одном платье, – сказала Таня.

– Так вы могли бы укрыться одним плащом, – сказала воспитательница и, взглянув на Машу, покачала головой.

– Видно, ваша дружба до первого дождя!

Обе девочки покраснели: Маша за себя, а Таня за Машу.

Валентина Осеева

Синие листья

У Кати было два зеленых карандаша. А у Лены ни одного. Вот и просит Лена Катю:

– Дай мне зеленый карандаш.

А Катя и говорит:

– Спрошу у мамы.

Приходят на другой день обе девочки в школу. Спрашивает Лена:

– Позволила мама?

А Катя вздохнула и говорит:

– Мама-то позволила, а брата я не спросила.

– Ну что ж, спроси еще у брата, – говорит Лена.

Приходит Катя на другой день.

– Ну что, позволил брат? – спрашивает Лена.

– Брат-то позволил, да я боюсь, сломаешь ты карандаш.

– Я осторожненько, – говорит Лена. – Смотри, – говорит Катя, – не чини, не нажимай крепко, в рот не бери. Да не рисуй много.

– Мне, – говорит Лена, – только листочки на деревьях нарисовать надо да травку зеленую.

– Это много, – говорит Катя, а сама брови хмурит. И лицо недовольное сделала.

Посмотрела на нее Лена и отошла. Не взяла карандаш. Удивилась Катя, побежала за ней:

– Ну, что ж ты? Бери!

– Не надо, – отвечает Лена.

На уроке учитель спрашивает:

– Отчего у тебя, Леночка, листья на деревьях синие?

– Карандаша зеленого нет.

– А почему же ты у своей подружки не взяла?

Молчит Лена. А Катя покраснела как рак и говорит:

– Я ей давала, а она не берет.

Посмотрел учитель на обеих:

– Надо так давать, чтобы можно было взять.

Александр Куприн 
«Друзья»

— Васька!.. Василь Васильевич…

— Мм… Оставь…

— Ваше сиятельство, соблаговолите проснуться.

— Убирайся к черту, идиот…

— Имею честь доложить вашему сиятельству, что у соседей часы только что пробили два… Позволю себе напомнить вашему сиятельству, что если ваше сиятельство опоздает в ломбард, то панталоны вашего сиятельства придется несть в ссудную кассу… Между тем вашей светлости, конечно, небезызвестно, что ни одна касса в городе не решается принимать на хранение этот предмет, столь драгоценный в архаическом отношении.

— Отвяжись, Федька… Хоть спать-то не мешай…

— В таком случае я, ваше сиятельство, буду вынужден — как глубоко мне это ни прискорбно — от мер кроткого увещевания перейти к мерам принудительного характера… Если ты, Васька, сейчас же не встанешь, я вылью тебе на голову воду из графина…

Угроза подействовала. Васька поднял со сложенного вчетверо сюртука, служившего ему вместо подушки, свою лохматую черноволосую голову и спросил хрипло:

— А который же час?

— Я же тебе сказал, третий. Вставай.

— Мм… Третий? — Васька принялся с закрытыми глазами, полулежа на кровати, чесать голову, потом волосатую грудь. Затем, сразу открыв глаза и как бы окончательно проснувшись, он сказал решительно:

— Ну что ж?.. Вставать так вставать… Вместе, что ли, пойдем, Федя?..

— А где же мы другое пальто возьмем, чтоб идти вместе?..

— Ах да, да, действительно… Ну, так ты подожди, я духом слетаю… Васька натянул уже на ногу правый сапог, как вдруг неожиданно ударил себя ладонью по лбу, сделал испуганное лицо и выразительно засвистал:

— Фью-ю. Вот тебе и обед…

— Что такое?

— Разве ты вчера не видал на столе записки?

— Нет.

— Пойди, прочти.

Федька, лежавший полуодетым на длинной кровати напротив Васьки, подошел к столу и взял небольшой клочок бумаги.

По мере того как он вслух разбирал наскоро набросанные карандашом иероглифы, лицо его омрачалось все более и более.

— «Не застал… извини… брюки… через два дня… до зарезу… предложение сделать… неловко… крепко жму… еще раз прошу…»

— Черт бы его побрал с его предложением! — закончил Федька энергичным восклицанием чтение записки.-Хороший сюрприз устроил, нечего сказать!

И он грузно бросился на свою кровать. Васька давно уже лежал, закутавшись до ушей одеялом.

Во всем господствовал беспорядок холодной комнаты «с мебелью». Куски сахара валялись на залитой чернилами скатерти вперемежку с табаком; два цветочных горшка с чахлыми кактусами, забросанные папиросными окурками, очевидно, заменяли собой пепельницы; разверстый настежь шкаф зиял полною пустотою; на комоде, под кривым, засиженным мухами зеркалом, красовался чей-то порыжелый башмак в соседстве с коробкою зубного порошка, восьмушкой чая и двумя пустыми пивными бутылками.

По своей профессии Васька Кобылин и Федька Выропаев были студентами Академии художеств. Уже третий год жили они неразлучно вместе, дружно разделяя хроническое безденежье, и обеды греческих кухмистерских, и холод нетопленных квартир, и всяческие козни и интриги квартирных хозяек. Оба обладали несомненным талантом: Федька — в области пейзажа, Васька — в сфере серьезной жанровой живописи. Товарищи называли их двумя Аяксами, так как они никуда не появлялись друг без друга.

Художники минут десять лежали молча. Наконец Васька первый нарушил молчание.

— Однако я голоден, как волк зимою,- сказал он мрачно.

Федька, которого никогда не покидало врожденное зубоскальство, тотчас же откликнулся:

— Ах, очень приятно… Значит, трюфели не окончательно убили аппетит вашей светлости… Ну что же, и отлично: пойдемте к Донону и закажемте небольшой завтрак… Как вы находите мою идею?

— Оставь. Не раздражай,- заметил строго Васька.

— Нет, в самом деле, отчего же? Сначала мы выпьем рюмки по две водки… может быть, вы предпочитаете английскую горечь… или лучше спросить рябиновки?

— Не дури, Федор…

— А на закуску чего-нибудь солененького… икорки, например, зернистой… знаете, этак на нее лимончиком слегка накапать… очень вкусно… не правда ли?..

— Балычку бы осетрового…- вставил Васька, глотая слюну.

— Прекрасно. Потом сырком побалуемся… свежим… что со слезою бывает… Затем… затем… затем, знаешь что?

— Что? — спросил Васька, поворачиваясь к товарищу лицом.

— Затем съедим устриц десяточка по полтора и к ним шабли…

— Ну их к черту… Борща бы со свининой.

— Фу, какие у вас вульгарные вкусы, князь… На вас татары глаза вытаращат, если вы борща со свининой потребуете… Если вам так нравятся национальные блюда, закажите себе лучше уху стерляжью… Там ее недурно готовят… Что до меня, я заказываю бульон с греночками… легко и питательно… Потом…

— Да?

— Потом какой-нибудь рыбы… Не особенно грубой… Стерлядку или форель… Хорошая вещь форель…

— Вкусная?

— Чрезвычайно… После этого…

— Пива?

— Ах, боже мой, вы убьете меня, князь… Рюмку старого портвейна или доброй мадеры… больше ничего… Потом по хорошему куску пулярдки, начиненной трюфелями…

— Довольно, Федька… Перестань…

Бутылку Mouton Rotschild * [Марка вина — фр.]

— Оставь…

— Седло дикой козы?

— Прекрати…

— Кофе. Ликеры. Дессерт. Пара гаван,- продолжал выкрикивать Федька. Потом он внезапно остановился и прибавил с глубоким искренним вздохом:

— Знаешь, Васенька, теперь бы по большому куску черного хлеба сожрать… Хлеб такой мягкий, теплый… да еще бы солью его этак посыпать хорошенько… А?

— Страсть хорошо.

— Н-да. Хоть бы гривенник у кого-нибудь попросить взаймы.

— Не у кого.

— Постой, поищем. Булаев, например?

— Я ему и так должен.

— Лапшин?

— В больнице.

— Илькевич?

— Этот удавится скорей, а не даст.

— Черт возьми… А у Цапли?

— Ну вот еще. Ты сам говоришь, что Цапля от тебя на другую сторону улицы перебегает… Разве попробовать к Жданскому забежать?

Они долго бы еще перебирали своих товарищей, если бы их не прервал осторожный стук в дверь.

— Хозяйкин муж! — быстро шепнул Федька, закутываясь одеялом.- Спи! Но в комнату вошел вовсе не хозяйкин муж, а какой-то незнакомый господин в сером пальто. Несколько секунд он в недоумении озирался вокруг себя, пока наконец не заметил выглядывавшего из-под одеяла Ваську и не спросил вежливым тенором:

— Господин Выропаев?..

Васька показал глазами на другую кровать и буркнул:

— Напротив.

— Это вы-с господин Выропаев? — поворотился незнакомец в сторону Федьки. Федька приподнялся на локте.

— Я действительно-с Выропаев-с. Только, вероятно, в адресном столе вам ошибкою указали не того Выропаева-с…

— Федор Леонтьевич?

— Да-с.

— И художник?

— К вашим услугам… Только я ведь исключительно пейзажист… Портретов не пишу.

— Очень приятно-с… Но я не думаю вам заказывать портрета… Вы мне позволите, надеюсь, присесть и выкурить папироску?

— Пожалуйста.

— Покорнейше благодарю вас. Извините мне один нескромный вопрос: не родственница ли вам была покойная Анна Родионовна Выропаева?

— Двоюродная тетка… А разве старушка уже того?.. перекинулась?..

— Да-с, Анна Родионовна умерла месяц тому назад, и я должен вам сказать, что вы оказываетесь ее ближайшим наследником.

— Точно в водевиле!

— Не знаю-с. Об этом не мое дело судить-с. Но я именно затем сюда и явился, чтобы предложить вам мои услуги при получении этого наследства…

— Нет, вы это серьезно?

— Совершенно серьезно-с. За вычетом некоторых расходов на ведение дела, вы должны будете получить около двадцати тысяч рублей.

— Фу-ты, дьявол!

— Поэтому, если вам будет только угодно, соблаговолите одеться… Мы с вами заедем сначала куда-нибудь в ресторан, споемся там, как следует, о наших с вами, так сказать, личных отношениях в будущем, позавтракаем, а затем к нотариусу… Нравится вам этот маленький проект?

— Необыкновенно.

— Затем, если вам только понадобится… (Незнакомец полез в боковой карман сюртука.) Я и мой бумажник всегда…

Он поглядел вопросительно на Федьку.

— Благодарю вас… потом…- сконфузился Федька.

— В таком случае давайте же наконец с вами познакомимся,- приподнялся с кровати незнакомец.- Илья Иванович Шатунов, частный поверенный. Очень приятно.

Они крепко пожали друг другу руки.

Через две минуты Выропаев, окончивший свой туалет с судорожною поспешностью и надев Васькино пальто, уже собирался выйти из дверей вслед за частным поверенным.

— Федька,- окликнул его вполголоса, высовываясь из-под одеяла, Кобылин. Федька подошел и спросил нетерпеливо:

— Ну, что тебе? Говори скорее…

— Послушай-ка, вот что, Федька…- Кобылин замялся. Он хотел сказать: «Попроси у этого господина какую-нибудь монету и сунь мне ее незаметно». Но, видя нетерпение своего друга, он смутился и прибавил:

— Вот что, Федя… Да… Позволь тебя, значит, поздравить с наследством.

— Ах, только-то! — воскликнул Федька, нервно пожав плечами.- Что же ты меня задерживаешь из-за пустяков? До свидания.

Он поспешно вышел, чтобы догнать Шатунова, Васька глядел ему вслед… Более сильное страдание заставило Ваську в эту минуту совершенно позабыть о голоде.

1896

Разум и чувства.

Василий Сухомлинский

Жестокость

Летним днем пятилетний Яша пошел с отцом на пруд купаться. Приятно было плескаться в теплой воде, пересыпать горячий песок.

Обрывистым берегом пруда бежал маленький щенок. Вдруг он поскользнулся и упал в воду. Возле отвесной стены пруд очень глубокий. Яше было больно слушать жалобные повизгивания маленького щенка. Он как будто звал на помощь. Но мальчик не умел плавать. Он умолял отца:

– Папа, спасите щенка… Он же утонет.

Отец ответил:

– Всех не спасешь…

Щенок взвизгнул и утонул. Над прудом стало тихо.

Яша заплакал.

Прошло много лет. Яша стал взрослым человеком – Яковом Ивановичем. Он построил себе дом. У него был пятилетний Ивась.

Стояла лютая зима. От мороза трескалась земля. Однажды под вечер началась метель. Кто-то постучал в окно.

– Кто там? – спросил Яков Иванович.

– Пустите, люди добрые, погреться… Мы путники… Замерзаем.

Спасите…

– Всех не спасешь, – тихо сказал Яков Иванович, а вслух произнес:

– Идите себе дальше… У нас тесно…

– Папа, почему вы их не пустили? – спросил Ивась. – Они ведь погибнут от холода.

– Всех не спасешь, – еще раз сказал отец.

Ивась заплакал.

Викентий Вересаев.

Всю жизнь отдала

Трамвайный вагон подходил к остановке. Хорошо одетая полная дама сказала упитанному мальчику лет пяти:
   – Левочка, нам тут сходить.
   Мальчик вскочил и, толкая всех локтями, бросился пробиваться к выходу. Старушка отвела его рукою и сердито сказала:
   – Куда ты, мальчик, лезешь?
   Мать в негодовании вскричала:
   – Как вы смеете ребенка толкать?!
   Высокий мужчина заговорил громким, на весь вагон, голосом:
   – Вы бы лучше мальчишке вашему сказали, как он смеет всех толкать? Он идет, – скажите, пожалуйста! Все должны давать ему дорогу! Он самая важная особа! Растите хулиганов, эгоистов!
   Мать возмущенно отругивалась. Мальчик с открытым ртом испуганно глядел на мужчину.
   Вагон остановился, публика сошла. Сошла и дама с мальчиком. Вдруг он разразился отчаянным ревом. Мать присела перед ним на корточки, обнимала, целовала.
   – Ну, не плачь, мальчик мой милый! Не плачь! Не обращай на него внимания! Он, наверно, пьяный! Не плачь!
   Она взяла его на руки. Мальчик, рыдая, крепко охватил ее шею. Она шла, шатаясь и задыхаясь от тяжести, и повторяла:
   – Ну, не плачь, не плачь, бесценный мой!
   Мальчик стихал и крепко прижимался к матери.
   Пришли домой. Ужинали. Мать возмущенно рассказывала мужу, как обидел в трамвае Левочку какой-то, должно быть, пьяный хулиган. Отец с сожалением вздохнул.
   – Эх, меня не было! Я бы ему ответил!
   Она с гордостью возразила:
   – Я ему тоже отвечала хорошо… Ну, что, милый мой мальчик! Успокоился ты?.. Не бери сливу, она кислая.
   Мать положила сливу обратно в вазу. Мальчик с упрямыми глазами взял ее и снова положил перед собою.
   – Ну, детка моя, не ешь, она не спелая, расстроишь себе животик… А вот, погоди, я тебе сегодня купила шоколаду «Золотой ярлык»… Кушай шоколад!
   Она взяла сливу и положила перед мальчиком плитку шоколада. Мальчик концами пальцев отодвинул шоколад и обиженно нахмурился.
   – Кушай, мальчик мой, кушай! Дай, я тебе его разверну.
   Отец сказал просительным голосом:
   – Левочка, дай мне кусочек шоколада!
   – Не-ет, это для Левочки, – возразила мать. – Специально для Левочки сегодня купила. Тебе, папа, нельзя, это не для тебя… Ну, что же ты, детка, не кушаешь?
   Мальчик молчал, капризно нахмурившись.
   – Ты, наверно, еще не успокоился?
   Мальчик подумал и ответил:
   – Я еще не успокоился.
   – Ну, успокоишься, тогда скушаешь, да?
   Мальчик молчал и не смотрел на шоколад.   Через двадцать лет.

Эта самая дама, очень исхудавшая, сидела на скамеечке Гоголевского бульвара. Много стало серебра в волосах, много стало золота в зубах. Она с отчаянием смотрела в одну точку и горько что-то шептала.
   Трудную жизнь она прожила. Еще до революции муж ее умер. Она собственным трудом воспитала своего мальчика, во всем себе отказывала, после службы давала уроки, переписывала на машинке. Сын кончил втуз инженером-электротехником, занимал место с хорошим жалованьем. И вот – она сидела, одинокая, на скамеечке бульвара под медленно падавшим снегом и горько шептала:
   – Я, я ему всю жизнь отдала!
   Они с сыном занимали просторную комнату в Нащокинском переулке. Сын задумал жениться. Сегодня она получила повестку с приглашением явиться в качестве ответчицы в суд: сын подал заявление о выселении ее из комнаты. Уже четыре года назад, когда они получили эту комнату, Левочка предусмотрительно вписал мать проживающею «временно». Это больше всего ее потрясло: значит, тогда уже он на всякий случай развязывал себе руки…
   – А я ему всю жизнь отдала!..
   Снег пушистым слоем все гуще покрывал ей голову, плечи и колени. Она сидела неподвижно, горько шевеля губами. Кляла судьбу, в которую не верила, винила бога, в которого полуверила. Не винила только себя, что всю жизнь отдала на выращивание эгоиста, приученного думать только о себе.   1943

Честь и бесчестие

Честное слово

Л. Пантелеев

не очень жаль, что я не могу вам сказать, как зовут этого маленького человека, и где он живет, и кто его папа и мама. В потемках я даже не успел как следует разглядеть его лицо. Я только помню, что нос у него был в веснушках и что штанишки у него были коротенькие и держались не на ремешке, а на таких лямочках, которые перекидываются через плечи и застегиваются где-то на животе.

Как-то летом я зашел в садик, — я не знаю, как он называется, на Васильевском острове, около белой церкви. Была у меня с собой интересная книга, я засиделся, зачитался и не заметил, как наступил вечер.

Когда в глазах у меня зарябило и читать стало совсем трудно, я захлопнул книгу, поднялся и пошел к выходу.

Сад уже опустел, на улицах мелькали огоньки, и где-то за деревьями звенел колокольчик сторожа.

Я боялся, что сад закроется, и шел очень быстро. Вдруг я остановился. Мне послышалось, что где-то в стороне, за кустами, кто-то плачет.

Я свернул на боковую дорожку — там белел в темноте небольшой каменный домик, какие бывают во всех городских садах; какая-то будка или сторожка. А около ее стены стоял маленький мальчик лет семи или восьми и, опустив голову, громко и безутешно плакал.

Я подошел и окликнул его:

— Эй, что с тобой, мальчик?

Он сразу, как по команде, перестал плакать, поднял голому, посмотрел на меня и сказал:

— Ничего.

— Как это ничего? Тебя кто обидел?

— Никто.

— Так чего ж ты плачешь?

Ему еще трудно было говорить, он еще не проглотил всех слез, еще всхлипывал, икал, шмыгал носом.

— Давай пошли, — сказал я ему. — Смотри, уже поздно, уже сад закрывается.

И я хотел взять мальчика за руку. Но мальчик поспешно отдернул руку и сказал:

— Не могу.

— Что не можешь?

— Идти не могу.

— Как? Почему? Что с тобой?

— Ничего, — сказал мальчик.

— Ты что — нездоров?

— Нет, — сказал он, — здоров.

— Так почему ж ты идти не можешь?

— Я — часовой, — сказал он.

— Как часовой? Какой часовой?

— Ну, что вы — не понимаете? Мы играем.

— Да с кем же ты играешь?

Мальчик помолчал, вздохнул и сказал:

— Не знаю.

Тут я, признаться, подумал, что, наверно, мальчик все-таки болен и что у него голова не в порядке.

— Послушай, — сказал я ему. — Что ты говоришь? Как же это так? Играешь и не знаешь — с кем?

— Да, — сказал мальчик. — Не знаю. Я на скамейке сидел, а тут какие-то большие ребята подходят и говорят: «Хочешь играть в войну?» Я говорю: «Хочу». Стали играть, мне говорят: «Ты сержант». Один большой мальчик… он маршал был… он привел меня сюда и говорит: «Тут у нас пороховой склад — в этой будке. А ты будешь часовой… Стой здесь, пока я тебя не сменю». Я говорю: «Хорошо». А он говорит: «Дай честное слово, что не уйдешь».

— Ну?

— Ну, я и сказал: «Честное слово — не уйду».

— Ну и что?

— Ну и вот. Стою-стою, а они не идут.

— Так, — улыбнулся я. — А давно они тебя сюда поставили?

— Еще светло было.

— Так где же они?

Мальчик опять тяжело вздохнул и сказал:

— Я думаю, — они ушли.

— Как ушли?

— Забыли.

— Так чего ж ты тогда стоишь?

— Я честное слово сказал…

Я уже хотел засмеяться, но потом спохватился и подумал, что смешного тут ничего нет и что мальчик совершенно прав. Если дал честное слово, так надо стоять, что бы ни случилось — хоть лопни. А игра это или не игра — все равно.

— Вот так история получилась! — сказал я ему. — Что же ты будешь делать?

— Не знаю, — сказал мальчик и опять заплакал.

Мне очень хотелось ему как-нибудь помочь. Но что я мог сделать? Идти искать этих глупых мальчишек, которые поставили его на караул взяли с него честное слово, а сами убежали домой? Да где ж их сейчас найдешь, этих мальчишек?..

Они уже небось поужинали и спать легли, и десятые сны видят.

А человек на часах стоит. В темноте. И голодный небось…

— Ты, наверно, есть хочешь? — спросил я у него.

— Да, — сказал он, — хочу.

— Ну, вот что, — сказал я, подумав. — Ты беги домой, поужинай, а я пока за тебя постою тут.

— Да, — сказал мальчик. — А это можно разве?

— Почему же нельзя?

— Вы же не военный.

Я почесал затылок и сказал:

— Правильно. Ничего не выйдет. Я даже не могу тебя снять с караула. Это может сделать только военный, только начальник…

И тут мне вдруг в голову пришла счастливая мысль. Я подумал, что если освободить мальчика от честного слова, снять его с караула может только военный, так в чем же дело? Надо, значит, идти искать военного.

Я ничего не сказал мальчику, только сказал: «Подожди минутку», — а сам, не теряя времени, побежал к выходу…

Ворота еще не были закрыты, еще сторож ходил где-то в самых дальних уголках сада и дозванивал там в свой колокольчик.

Я стал у ворот и долго поджидал, не пройдет ли мимо какой-нибудь лейтенант или хотя бы рядовой красноармеец. Но, как назло, ни один военный не показывался на улице. Вот было мелькнули на другой стороне улицы какие-то черные шинели, я обрадовался, подумал, что это военные моряки, перебежал улицу и увидел, что это не моряки, а мальчишки-ремесленники. Прошел высокий железнодорожник в очень красивой шинели с зелеными нашивками. Но и железнодорожник с его замечательной шинелью мне тоже был в эту минуту ни к чему.

Я уже хотел несолоно хлебавши возвращаться в сад, как вдруг увидел — за углом, на трамвайной остановке — защитную командирскую фуражку с синим кавалерийским околышем. Кажется, еще никогда в жизни я так не радовался, как обрадовался в эту минуту. Сломя голову я побежал к остановке. И вдруг, не успел добежать, вижу — к остановке подходит трамвай, и командир, молодой кавалерийский майор, вместе с остальной публикой собирается протискиваться в вагон.

Запыхавшись, я подбежал к нему, схватил за руку и закричал:

— Товарищ майор! Минуточку! Подождите! Товарищ майор!

Он оглянулся, с удивлением на меня посмотрел и сказал:

— В чем дело?

— Видите ли, в чем дело, — сказал я. — Тут, в саду, около каменной будки, на часах стоит мальчик… Он не может уйти, он дал честное слово… Он очень маленький… Он плачет…

Командир захлопал глазами и посмотрел на меня с испугом. Наверное, он тоже подумал, что я болен и что у меня голова не в порядке.

— При чем же тут я? — сказал он.

Трамвай его ушел, и он смотрел на меня очень сердито.

Но когда я немножко подробнее объяснил ему, в чем дело, он не стал раздумывать, а сразу сказал:

— Идемте, идемте. Конечно. Что же вы мне сразу не сказали?

Когда мы подошли к саду, сторож как раз вешал на воротах замок. Я попросил его несколько минут подождать, сказал, что в саду у меня остался мальчик, и мы с майором побежали в глубину сада.

В темноте мы с трудом отыскали белый домик. Мальчик стоял на том же месте, где я его оставил, и опять — но на этот раз очень тихо — плакал. Я окликнул его. Он обрадовался, даже вскрикнул от радости, а я сказал:

— Ну, вот, я привел начальника.

Увидев командира, мальчик как-то весь выпрямился, вытянулся и стал на несколько сантиметров выше.

— Товарищ караульный, — сказал командир. — Какое вы носите звание?

— Я — сержант, — сказал мальчик.

— Товарищ сержант, приказываю оставить вверенный вам пост.

Мальчик помолчал, посопел носом и сказал:

— А у вас какое звание? Я не вижу, сколько у вас звездочек…

— Я — майор, — сказал командир.

И тогда мальчик приложил руку к широкому козырьку своей серенькой кепки и сказал:

— Есть, товарищ майор. Приказано оставить пост.

И сказал это он так звонко и так ловко, что мы оба не выдержали и расхохотались.

И мальчик тоже весело и с облегчением засмеялся.

Не успели мы втроем выйти из сада, как за нами хлопнули ворота и сторож несколько раз повернул в скважине ключ.

Майор протянул мальчику руку.

— Молодец, товарищ сержант, — сказал он. — Из тебя выйдет настоящий воин. До свидания.

Мальчик что-то пробормотал и сказал: «До свиданья».

А майор отдал нам обоим честь и, увидев, что опять подходит его трамвай, побежал к остановке.

Я тоже попрощался с мальчиком и пожал ему руку.

— Может быть, тебя проводить? — спросил я у него.

— Нет, я близко живу. Я не боюсь, — сказал мальчик.

Я посмотрел на его маленький веснушчатый нос и подумал, что ему, действительно, нечего бояться. Мальчик, у которого такая сильная воля и такое крепкое слово, не испугается темноты, не испугается хулиганов, не испугается и более страшных вещей.

А когда он вырастет… Еще не известно, кем он будет, когда вырастет, но кем бы он ни был, можно ручаться, что это будет настоящий человек.

Я подумал так, и мне стало очень приятно, что я познакомился с этим мальчиком.

И я еще раз крепко и с удовольствием пожал ему руку.

АМОРАЛЬНЫЙ ПРИКАЗ

М.ДЁГТЕВА

Шли мы тогда из Владивостока в порт Ванино. Рейс был последний в сезоне. Шансов успеть до ледостава почти не оставалось. Из Ванино сообщили, что у них на рейде уже появились льдины. Я недоумевал: зачем послали так поздно? Однако надеялся, что зима припозднится и удастся проскочить. Тихая и тёплая погода в Японском море давала основания для таких надежд.

 На борту у меня был «особый груз» — осуждённые священники, настоятели монастырей, высшие иерархи. Надо сказать, однажды мне уже приходилось переплавлять заключённых – страшно вспомнить… В этот раз – совсем другое дело. Ни тебе голодовок, ни поножовщины, ни шума, ни крика. Охранники маялись от безделья. Они даже стали их выпускать на палубу гулять, не боясь, что кто-нибудь из осуждённых бросится за борт. Ведь самоубийство по христианским понятиям – самый тяжкий грех. На прогулках святые отцы чинно ходили по кругу, худые, прямые, в чёрных длинных одеждах, ходили и молчали или тихо переговаривались. Странно, но, кажется, никто из них даже морской болезнью не страдал, в отличие от охранников, всех этих мордастых увальней, которые, чуть только поднимается небольшая зыбь, то и дело высовывали рожи за борт…

 И был среди монахов мальчик Алёша, послушник, лет двенадцати от роду. Когда в носовом трюме устраивалось моление, часто можно было слышать его голос. Алёша пел чистейшим альтом, пел звонко, сильно и с глубокой верой, так что даже грубая обшивка отзывалась ему. У Алёши была собака Пушок. Рыжеватый такой пёсик. Собака была учёная, понимала всё, что Алёша говорил. Скажет мальчик, бывало: «Пушок, стой!» — и пёс стоит на задних лапах, как столбик; прикажет: «Ползи!» — и пёс ползёт, высунув от усердия язык, вызывая у отцов смиренные улыбки, а охрану приводя в восторг; хлопнет в ладоши: «Голос!» — и верный друг лает заливисто и с готовностью: «Аф! Аф!. Все заключённые любили Алёшу и его кобелька. Полюбили его и матросы, даже охрана улыбалась при виде этой парочки. Пушок понимал не только слова хозяина, он мог читать даже его мысли: стоило Алёше посмотреть в преданные глаза, и пёс уже бежал выполнять то, о чём мальчик подумал.

 Наш замполит, Яков Наумыч Минкин, в прошлом циркач, восхищался Пушком: уникальная собака, с удивительными способностями, цены ей нет. Пытался прикармливать пса, но тот почему-то к нему не шёл и корма не брал. Однажды на прогулке наш старпом подарил Алёше свой старый свитер. С каждым днём заметно холодало. Мальчик зяб в своей вытертой ряске. Алёша только посмотрел Пушку в глаза – и пёс, подойдя к старпому, лизнул его в руку. Старик так растрогался.

 Возвращаясь к хозяину, пёс ни с того ни с сего облаял Якова Наумыча, спешившего куда-то. Чуть было не укусил. Мне непонятно было такое поведение собаки. Однако на другой день всё стало ясно. Я зашёл к замполиту в каюту неожиданно, кажется, без стука, и увидел в его руках массивный серебряный крест. Яков им любовался… Крест был прикреплён колечком к жетону. Жетон был увенчан короной, на нём – зелёное поле, а на поле – серебряный олень с ветвистыми рогами, пронзённый серебряной стрелой. Яков перехватил мой взгляд. «А наш-то послушник, оказывается, князь!» — сказал он как ни в чём ни бывало и кивнул на крест с гербом.

 Вот так мы и шли пять суток.

 И вот на шестой день плавания Яков спросил координаты. Я сказал. Он озадаченно пробурчал что-то и спустился в носовой трюм. Вскоре вернулся с Пушком под мышкой. Пушок скулил. Алёша, слышно было, плакал. Кто-то из монахов успокаивал его. Замполит запер пса в своей каюте, и я расслышал, как он резко одёрнул старпома, попытавшегося было его усовестить: «Не твоё дело!» После чего послонялся какое-то время по палубе, нервно пожимая кулаки, потом опять сходил в свою каюту и вернулся с чёрным пакетом в сургучных печатях. Вновь спросил у меня координаты. Я сказал: такие-то. Тогда он торжественно вручил мне пакет. Я сломал печати. В пакете был приказ.

 Вы слышите – мне приказывалось: остановить машину, открыть кингстоны и затопить пароход вместе с «грузом». Команду и охрану снимет встречный эсминец. Я опешил. И с минуту ничего не мог сказать. Может, ошибка? Но тут подошёл радист и передал радиограмму с эсминца «Беспощадный боец революции Лев Троцкий» — корабль уже входит в наш квадрат.

 Что я мог поделать – приказ есть приказ! Помня о долге капитана, я спустился в каюту, умылся, переоделся во всё чистое, облачился в парадный китель, как требует того морская традиция. Внутри у меня было, как на покинутой площади… Долго не выходил из каюты, находя себе всякие мелкие заботы, и всё время чувствовал, как из зеркала на меня смотрело бескровное, чужое лицо.

 Когда поднялся на мостик, прямо по курсу увидел дымы эсминца. Собрал команду и объявил приказ. Повёл взглядом: кто?.. Моряки молчали, потупив глаза, а Минкин неловко разводил руками. Во мне что-то натянулось: все, все они могут отказаться, все – кроме меня!..

 — В таком случае я сам!..

 Спустился в машинное отделение – машина уже стояла, и лишь слышно было, как она остывает, потрескивая, — и со звоном в затылке отдраил кингстоны. Под ноги хлынула зелёная, по-зимнему густая вода, промочила ботинки, но холода я не почувствовал.

 Поднявшись на палубу – железо прогибалось, — увидел растерявшегося замполита, тот бегал, заглядывал под снасти и звал:

 — Пушок! Пушок!

 В ответ – ни звука. Из машинного отделения был слышен гул бурлящей воды. Я торжественно шёл по палубе, весь в белом, видел себя самого со стороны и остро, как бывает во сне, осознавал смертную важность момента. Был доволен тем, как держался, казался себе суровым и хладнокровным. Увы, не о людях, запертых в трюмах, думал, а о том, как выгляжу в этот роковой миг. И сознание, что поступаю по-мужски, как в романах – выполняю ужасный приказ, но вместе с тем щепетильно и тщательно соблюдаю долг капитана и моряка, — наполняло сердце трепетом и гордостью. А ещё в голове тяжело перекатывалось, что событие это – воспоминание на всю жизнь, и немного жалел, что на судне нет фотоаппарата…

 Из трюмов донеслось:

 — Вода! Спасите! Тонем!

 И тут мощный бас перекрыл крики и плач:

 — Помолимся, братия! Простим им, не ведают, что творят. Свя-тый Бо-о-же, Свя-тый Кре-епкий, Свя-тый Бес-с-смерт-ный, поми-и-илуй нас! – запел он торжественно и громко.

 За ним подхватил ещё один, потом другой, третий. Тюрьма превратилась в храм. Хор звучал так мощно и так слаженно, что дрожала, вибрировала палуба. Всю свою веру вложили монахи в последнюю молитву. Они молились за нас, безбожников, в железном своём храме. А я попирал этот храм ногами…

 В баркас спускался последним. Наверное, сотня крыс прыгнула вместе со мной. Ни старпом, ни матрос, стоявшие на краю баркаса, не подали мне руки. А какие глаза были у моряков!.. И только Яков Наумыч рыскал своими глазами-маслинами по палубе, звал собаку:

 — Пушок! Пушок! Чтоб тебя!..

 Пёс не отзывался. А пароход между тем погружался. Уже осела корма и почти затихли в кормовом трюме голоса. Когда с парохода на баркас прыгнула последняя крыса, — она попала прямо на меня, на мой белый китель, — я дал знак отваливать. Громко сказал: «Простите нас!» — и отдал честь. И опять нравился самому себе в ту минуту…

 — Подождите! – закричал замполит. – Ещё чуть-чуть. Сейчас он прибежит. Ах, ну и глупый же пёс!..

 Подождали. Пёс не шёл. Пароход опускался. Уже прямо на глазах. И слабели, смолкали один за другим голоса монахов, и только в носовом трюме звенел, заливался голос Алёши. Тонкий, пронзительный, он звучал звонко и чисто, серебряным колокольчиком – он звенит и сейчас в моих ушах!

 — О мне не рыдайте, плача, бо ничтоже начинах достойное…

 А монахи вторили ему:

 — Душе моя, душе моя, восстань!..

 Но всё слабее вторили и слабее. А пароход оседал в воду и оседал… Ждать больше было уже опасно. Мы отвалили.

 И вот тогда-то на накренившейся палубе и появился пёс. Он постоял, посмотрел на нас, потом устало подошёл к люку, где всё ещё звучал голос Алеши; скорбно, с подвизгом, взлаял и лёг на железо.

 Пароход погрузился. И в мире словно лопнула струна… Все заворожено смотрели на огромную бурлящую воронку, кто-то из матросов громко икал, старпом еле слышно бормотал: «Со святыми упокой, Христе, души рабов Твоих, иде же несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…» — а я тайком оттирал, оттирал с белоснежного рукава жидкий крысиный помёт и никак не мог его оттереть…

 Вот вода сомкнулась. Ушли в пучину тысяча три брата, послушник Алёша и верный Пушок…

Победа и поражение

Александр Степанович Грин.

Победитель.

Скульптор, не мни покорной

                                                  И вязкой глины ком…

                                                                     Т.Готье

I

     — Наконец-то   фортуна  пересекает  нашу  дорогу,  —  сказал  Геннисон,

закрывая   дверь   и  вешая  промокшее  от  дождя  пальто.  —  Ну,  Джен,  —

отвратительная  погода,  но  в сердце моем погода хорошая. Я опоздал немного

потому, что встретил профессора Стерса. Он сообщил потрясающие новости.

     Говоря,  Геннисон  ходил  по  комнате, рассеянно взглядывая на накрытый

стол  и  потирая озябшие руки характерным голодным жестом человека, которому

не   везет  и  который  привык  предпочитать  надежды  обеду;  он  торопился

сообщить, что сказал Стерс.

     Джен,  молодая  женщина  с  требовательным,  нервным  выражением сурово

горящих глаз, нехотя улыбнулась.

     — Ох,  я боюсь всего потрясающего, — сказала она, приступая было к еде,

но,  видя, что муж взволнован, встала и подошла к нему, положив на его плечо

руку.  —  Не  сердись.  Я  только  хочу  сказать,  что  когда  ты  приносишь

«потрясающие» новости, у нас, на другой день, обыкновенно, не бывает денег.

     — На  этот  раз,  кажется,  будут, — возразил Геннисон. — Дело идет как

раз  о посещении мастерской Стерсом и еще тремя лицами, составляющими в жюри

конкурса  большинство  голосов.  Ну-с,  кажется,  даже  наверное, что премию

дадут  мне.  Само собой, секреты этого дела — вещь относительная; мою манеру

так  же  легко узнать, как Пунка, Стаорти, Бельграва и других, поэтому Стерс

сказал:  —  «Мой  милый,  это  ведь ваша фигура «Женщины, возводящей ребенка

вверх  по  крутой  тропе,  с  книгой  в  руках»?  — Конечно, я отрицал, а он

докончил,  ничего  не  выпытав от меня: — «Итак, говоря условно, что ваша, —

эта  статуя имеет все шансы. Нам, — заметь, он сказал «нам», — значит, был о

том  разговор,  — нам она более других по душе. Держите в секрете. Я сообщаю

вам   это  потому,  что  люблю  вас  и  возлагаю  на  вас  большие  надежды.

Поправляйте свои дела».

     — Разумеется,  тебя  нетрудно  узнать,  —  сказала  Джен, — но, ах, как

трудно,  изнемогая,  верить,  что  в конце пути будет наконец отдых. Что еще

сказал Стерс?

     — Что  еще  он  сказал, — я забыл. Я помню только вот это и шел домой в

полусознательном  состоянии.  Джен,  я видел эти три тысячи среди небывалого

радужного  пейзажа.  Да,  это  так  и  будет, конечно. Есть слух, что хороша

также  работа Пунка, но моя лучше. У Гизера больше рисунка, чем анатомии. Но

отчего Стерс ничего не сказал о Ледане?

     — Ледан уже представил свою работу?

     — Верно  —  нет,  иначе  Стерс должен был говорить о нем. Ледан никогда

особенно  не  торопится.  Однако  на  днях он говорил мне, что опаздывать не

имеет  права, так как шесть его детей, мал мала меньше, тоже, вероятно, ждут

премию. Что ты подумала?

     — Я  подумала, — задумавшись, произнесла Джен, — что, пока мы не знаем,

как справился с задачей Ледан, рано нам говорить о торжестве.

     — Милая  Джен,  Ледан  талантливее меня, но есть две причины, почему он

не  получит  премии.  Первая: его не любят за крайнее самомнение. Во-вторых,

стиль  его не в фаворе у людей положительных. Я ведь все знаю. Одним словом,

Стерс  еще  сказал,  что  моя  «Женщина»  — удачнейший символ науки, ведущей

младенца — Человечество — к горной вершине Знания.

     — Да… Так почему он не говорил о Ледане?

     — Кто?

     — Стерс.

     — Не  любит  его:  просто  —  не любит. С этим ничего не поделаешь. Так

можно лишь объяснить.

     Напряженный  разговор  этот  был  о конкурсе, объявленном архитектурной

комиссией,  строящей  университет в Лиссе. Главный портал здания было решено

украсить  бронзовой  статуей, и за лучшую представленную работу город обещал

три тысячи фунтов.

     Геннисон  съел обед, продолжая толковать с Джен о том, что они сделают,

получив   деньги.  За  шесть  месяцев  работы  Геннисона  для  конкурса  эти

разговоры  еще  никогда  не  были  так реальны и ярки, как теперь. В течение

десяти  минут  Джен  побывала  в  лучших  магазинах,  накупила  массу вещей,

переехала  из  комнаты в квартиру, а Геннисон между супом и котлетой съездил

в  Европу,  отдохнул  от  унижений  и  нищеты  и задумал новые работы, после

которых придут слава и обеспеченность.

     Когда  возбуждение  улеглось  и  разговор  принял  не  столь  блестящий

характер,  скульптор утомленно огляделся. Это была все та же тесная комната,

с грошовой мебелью, с тенью нищеты по углам. Надо было ждать, ждать…

     Против  воли Геннисона беспокоила мысль, в которой он не мог признаться

даже себе. Он взглянул на часы — было почти семь — и встал.

     — Джен,  я схожу. Ты понимаешь — это не беспокойство, не зависть — нет;

я  совершенно  уверен  в  благополучном  исходе  дела,  но…  но я посмотрю

все-таки,  нет ли там модели Ледана. Меня интересует это бескорыстно. Всегда

хорошо знать все, особенно в важных случаях.

     Джен  подняла  пристальный  взгляд.  Та же мысль тревожила и ее, но так

же, как Геннисон, она ее скрыла и выдала, поспешно сказав:

     — Конечно,  мой  друг.  Странно  было  бы,  если бы ты не интересовался

искусством. Скоро вернешься?

     — Очень  скоро, — сказал Геннисон, надевая пальто и беря шляпу. — Итак,

недели две, не больше, осталось нам ждать. Да.

     — Да,  так,  — ответила Джен не очень уверенно, хотя с веселой улыбкой,

и,  поправив  мужу  выбившиеся  из-под  шляпы волосы, прибавила: — Иди же. Я

сяду шить.

II

     Студия,  отведенная  делам конкурса, находилась в здании Школы Живописи

и  Ваяния,  и в этот час вечера там не было уже никого, кроме сторожа Нурса,

давно и хорошо знавшего Геннисона. Войдя, Геннисон сказал:

     — Нурс,   откройте,  пожалуйста,  северную  угловую,  я  хочу  еще  раз

взглянуть  на свою работу и, может быть, подправить кой-что. Ну, как — много

ли доставлено сегодня моделей?

     — Всего,   кажется,  четырнадцать.  —  Нурс  стал  глядеть  на  пол.  —

Понимаете,  какая  история. Всего час назад получено распоряжение не пускать

никого,  так  как  завтра  соберется жюри и, вы понимаете, желают, чтобы все

было в порядке.

     — Конечно,  конечно,  — подхватил Геннисон, — но, право, у меня душа не

на  месте  и  неспокойно  мне,  пока  не  посмотрю  еще раз на свое. Вы меня

поймите  по-человечески.  Я  никому  не  скажу,  вы тоже не скажете ни одной

душе,  таким образом это дело пройдет безвредно. И… вот она, — покажите-ка

ей место в кассе «Грилль-Рума».

     Он  вытащил  золотую  монету  —  последнюю  — все, что было у него, — и

положил в нерешительную ладонь Нурса, сжав сторожу пальцы горячей рукой.

     — Ну,  да,  —  сказал  Нурс,  — я это очень все хорошо понимаю… Если,

конечно… Что делать — идем.

     Нурс  привел  Геннисона  к темнице надежд, открыл дверь, электричество,

сам   стал   на   пороге,  скептически  окинув  взглядом  холодное,  высокое

помещение,   где   на   возвышениях,   покрытых  зеленым  сукном,  виднелись

неподвижные  существа  из  воска и глины, полные той странной, преображенной

жизненности,  какая отличает скульптуру. Два человека разно смотрели на это.

Нурс  видел  кукол,  в  то  время как боль и душевное смятение вновь ожили в

Геннисоне.  Он  заметил  свою  модель  в ряду чужих, отточенных напряжений и

стал искать глазами Ледана.

     Нурс вышел.

     Геннисон  прошел  несколько  шагов  и остановился перед белой небольшой

статуей,  вышиной  не  более  трех  футов.  Модель Ледана, которого он сразу

узнал  по  чудесной легкости и простоте линий, высеченная из мрамора, стояла

меж  Пунком  и  жалким  размышлением честного, трудолюбивого Пройса, давшего

тупую  Юнону  с  щитом  и  гербом  города.  Ледан  тоже  не изумил выдумкой.

Всего-навсего  —  задумчивая  фигура  молодой  женщины  в небрежно спадающем

покрывале,  слегка  склоняясь,  чертила на песке концом ветки геометрическую

фигурку.  Сдвинутые  брови  на  правильном,  по-женски сильном лице отражали

холодную,  непоколебимую уверенность, а нетерпеливо вытянутый носок стройной

ноги,   казалось,  отбивает  такт  некоего  мысленного  расчета,  какой  она

производит.

     Геннисон  отступил  с  чувством  падения и восторга. — «А! — сказал он,

имея,  наконец,  мужество стать только художником. — Да, это искусство. Ведь

это все равно, что поймать луч. Как живет. Как дышит и размышляет».

     Тогда  —  медленно,  с  сумрачным  одушевлением раненого, взирающего на

свою  рану одновременно взглядом врача и больного, он подошел к той «Женщине

с  книгой»,  которую  сотворил  сам, вручив ей все надежды на избавление. Он

увидел  некоторую  натянутость  ее позы. Он всмотрелся в наивные недочеты, в

плохо   скрытое   старание,  которым  хотел  возместить  отсутствие  точного

художественного  видения. Она была относительно хороша, но существенно плоха

рядом  с  Леданом.  С  мучением  и  тоской,  в  свете высшей справедливости,

которой  не  изменял  никогда,  он признал бесспорное право Ледана делать из

мрамора, не ожидая благосклонного кивка Стерса.

     За  несколько  минут  Геннисон  прожил вторую жизнь, после чего вывод и

решение  могли  принять  только  одну,  свойственную  ему,  форму.  Он  взял

каминные  щипцы  и тремя сильными ударами обратил свою модель в глину, — без

слез,  без  дикого  смеха,  без  истерики,  —  так  толково  и  просто,  как

уничтожают неудавшееся письмо.

     — Эти  удары,  —  сказал  он  прибежавшему  на шум Нурсу, — я нанес сам

себе,  так как сломал только собственное изделие. Вам придется немного здесь

подмести.

     — Как?!  —  закричал  Нурс,  — эту самую… и это — ваша… Ну, а я вам

скажу,  что  она-то  мне  всех  больше  понравилась. Что же вы теперь будете

делать?

     — Что?  —  повторил  Геннисон.  —  То  же,  но  только  лучше,  — чтобы

оправдать  ваше  лестное  мнение  обо  мне.  Без  щипцов на это надежда была

плоха.  Во  всяком  случае,  нелепый,  бородатый,  обремененный младенцами и

талантом Ледан может быть спокоен, так как жюри не остается другого выбора.