Какой исторический деятель является героем рассказа древнего историка он постоянно устраивал

Историк Геродиан

Несколько рукописей преимущественно XV в. (но лейденская рукопись ХI в. с
поправками, сделанными в XV—XVI вв.) сохранили нам сочинение, озаглавленное
«История императорской власти после Марка в восьми книгах»[1].

Об авторе этой истории не имеется никаких сведений. Нам приходится
довольствоваться тем, что можно извлечь для его биографии из его произведения[2]. Геродиан дает нам некоторые точки опоры для
заключения о времени его жизни. В правление императора Коммода (180—192 гг. н.
э.) он был в Риме на играх и вместе с другими зрителями видел («мы
виде-{143}ли» — I, 15, 4) таких отовсюду привезенных зверей,
какими раньше можно было любоваться только на картинах. Столь же ясно говорит
Геродиан и о своем присутствии на разнообразных зрелищах во всех театрах и на
священнодействиях в правление Септимия Севера (III, 8, 10), отпраздновавшего
секулярные игры в 204 г. Третье упоминание (менее ясное) о пребывании в Риме
относится ко временам Каракаллы (об этом ниже). Последнее упомянутое в истории
Геродиана событие — убийство императоров Максима и Бальбина (VIII, 8, 3—8) в
первой половине 238 г. Все это дает основание думать, что Геродиан мог умереть
самое раннее в 240 г., а возможно, и значительно позднее (примерно около 255
г.)

Что же касается года рождения Геродиана, то некоторое заключение можно
извлечь из его указания: он в противоположность большинству историков описывает
недавно прошедшие времена, и то, что помнят его современники, и притом его
сведения не заимствованы от других, т. е. не принадлежат к числу тех, которые
не поддаются точному знанию и подтверждению свидетельскими показаниями (I, 1,
3). Это признание должно относиться и к начальным главам истории Геродиана,
посвященным описанию смерти Марка Аврелия (180 г. н. э.). Если, как не без
основания думают, Геродиан был тогда в более или менее сознательном возрасте,
то он мог родиться около 165 г.

Очень немногое можно извлечь из сочинения Геродиана об обстоятельствах его
жизни. Большая осведомленность историка в событиях, совершавшихся в Антиохии и
в близких к последней восточных областях (II, 7, 8—9, 10; 10,7; 14,6; III,
1,4—6; 2,10; 3,4; 4,1,6; 6,9; IV, 8,6; 9,8; 13,8; 15,9; V, 1,1—3; 4,1—2; VI,
4,3—6; 6,2—4), натолкнула ряд исследователей на мысль, что он был родом из
Антиохии и долгое время проживал там. Нельзя сомневаться в том, что он жил или
бывал в Риме (I, 15, 4; III, 8, 10)[3].

Некоторые попытки расширить наши сведения о жизни Геродиана не привели к
положительным результатам. Это, во-первых, неудачная попытка отождествить его с
грамматиком Геродианом Техником. Против возможности считать их одним и тем же
лицом говорят как соображения хронологического порядка, так и известные нам
обстоятельства жизни грамматика[4]. Последний
жил в правление Марка Аврелия, {144} тогда как историк должен
был быть совсем юным еще в правление Коммода; кроме того, грамматик всю жизнь
занимался наукой, историк же начал писать свой труд, побывав на разных
должностях.

Не более удачным оказалось предположение, что в одной латинской надписи
можно усмотреть упоминание о нашем Геродиане. Надпись относится ко времени
Септимия Севера или его сына Каракаллы. Этот эпиграфический текст составлен в
честь некоего Тиберия Клавдия Геродиана, легата провинции Сицилии, судьи и
патрона Панормитанской колонии[5], т. е. явно в
честь сенатора, каковым наш Геродиан быть не мог.

Хронологический охват истории Геродиана — 59 лет: от смерти Марка Аврелия в
180г. н. э. до начала единоличного правления Гордиана III — 238 г. н. э. Это
соответствует словам самого историка, который, говоря в начале своего труда об
особенностях описываемого времени, ограничивает последнее 60 годами (I, 1, 5).
В другом месте он говорит уже о 70 годах (II, 15, 7). Это противоречие часть
ученых предлагает устранить путем исправления текста, т. е. и во втором случае
читать «шестьдесят». Было высказано и очень вероятное предположение, что в
процессе написания своего труда Геродиан изменил первоначальное намерение и
принял решение (оставшееся, впрочем, неосуществленным) расширить рамки своей
истории [6].

Труд Геродиана в том виде, в каком мы его имеем, был, скорее всего,
закончен вскоре после 239 г. Впрочем, была выдвинута как возможная и более
поздняя дата — царствование Филиппа Араба (244—249 гг.); основанием для такого
мнения {145} послужили очень сдержанные упоминания о Гордиане
III, которые не подходят для времени его правления[7].

Общий план «Истории» Геродиана следующий:

Кн. I — проэмий, смерть Марка Аврелия, правление Коммода.

Кн. II — правление Пертинакса, правление Дидия Юлиана, провозглашение
императором Септимия Севера, его прибытие в Рим, его выступление против
Нигера.

Кн. III — борьба Севера против Нигера и против Альбина, правление
Севера.

Кн. IV — совместное правление Антонина (Каракаллы) и Геты, убийство Геты,
единоличное правление Антонина, убийство Антонина и начало правления
Макрина.

Кн. V — правление Макрина, правление Антонина (Гелиогабала).

Кн. VI — правление Севера Александра.

Кн. VII — правление Максимина, провозглашение Гордиана I, гибель Гордиана I
(и Гордиана II), провозглашение Максима и Бальбина (и Гордиана III)
цезарями.

Кн. VIII — поход Максимина на Италию, осада Аквилеи и гибель Максимина,
совместное правление Максима и Бальбина, их гибель и провозглашение Гордиана
III.

В центре внимания Геродиана всегда император — его личность и деятельность,
образ жизни и судьба. История, с точки зрения Геродиана, почти целиком
укладывается в рамки биографий императоров. Однако план и характер изложения у
Геродиана очень далек от биографических схем Светония и «Scriptores Historiae
Augustae» (SHA); если мы что-нибудь узнаем из этой области, то лишь попутно,
когда это требуется по ходу какого-нибудь рассказа. Преисполненный
глу-{146}бокого уважения к императорской власти и ее
носителям, Геродиан старается по возможности избежать всего того, что слишком
компрометировало личность императоров.

Риторическое образование историка и его литературный талант особенно
сказываются в его рассказах о событиях, речах и экскурсах. Рассказы его всегда
красочны и эффектны. Резко очерчены ситуации, намерения и действия персонажей,
их высказывания подаются ярко; каждая данная сцена плотно примыкает к рамкам
того повествования, часть которого она составляет[8].

Довольно многочисленные речи, само собой разумеется, составлены самим
историком; впрочем, Геродиан достаточно ясно предупреждает читателя об этом,
когда по поводу той или иной речи говорит, что было сказано «примерно такое». О
речах Геродиана некоторые отзываются как о бесцветных, не дающих ничего
сравнительно с окружающим их контекстом и лишь в большей степени, чем основной
текст, снабженных сентенциями. Имеется, однако, и другой взгляд: в речах
отражаются мысли современников Геродиана, именно то, что он дает в окружающем
речи контексте. Оба эти взгляда по-своему справедливы: действительно,
перечисленные качества в той или иной степени присущи всем речам Геродиана.
Следует только заметить, что речи считались необходимой частью исторического
повествования, так что Геродиан, сочиняя их, только следовал установившейся до
него традиции. Не обладая ни глубиной понимания эпохи или даже отдельных
событий, ни способностью проникать в психологические особенности исторических
персонажей, он довольствовался тем, что вкладывал в уста исторических деятелей
лежавшие на поверхности мысли и чувства, доступные пониманию читателей, тем
самым закрепляя свои авторские высказывания и как бы {147}
придавая им документальную достоверность. Несмотря на это, в некоторых его
речах мы все же встречаем отражение личных качеств того, кто произносит речь:
прозорливость Марка Аврелия (I, 4,3—6), похвальба Коммода (I, 5,5—6), душевное
благородство и серьезность Пертинакса (II, 3,5—10), решительность и сознание
своей силы Септимия Севера (II, 13,5—9) [9].

По разным поводам Геродиан дает в своей истории разного рода экскурсы,
главным образом излагая в них незнакомый греческому читателю материал для
ознакомления с римскими порядками, обычаями и праздниками (I, 9,2; 10,5;
11,1—5; 15,1—3; III, 8,10; IV, 2; V, 4,8; 6,3; VI, 1,4; VII, 5,8; 6,1—2; VIII,
5,8), отчасти при этом щеголяя своей осведомленностью. Не все в объяснениях
Геродиана безукоризненно правильно, как показало исследование его экскурсов[10].

Когда говорят об общем характере истории Геродиана, то в первую очередь
отмечают непонимание им основных черт описываемой им эпохи. Нигде нет более или
менее глубокого анализа исторических событий, нет и общей картины состояния
империи в политическом, социальном или экономическом отношении. Не следует,
однако, забыть, что всего этого мы не найдем и у других современных Геродиану
исторических писателей, и в более поздних литературных источниках.
Характеристика состояния империи, взаимоотношения между носителями верховной
власти, сенатом и армией, роль населения Рима и провинций — все это выяснено в
работах историков нового времени, причем материал, извлекаемый из книги
Геродиана, оказался в высшей степени полезным даже для тех исследователей,
которые не склонны высоко расценивать Геродиана как историка.

Многочисленны у Геродиана те места, где чрезвычайно наглядно показано
первенствующее значение армии во внутренней жизни государства, роль ее в
устранении императоров и замещении вакантного престола, так что временами сама
императорская власть становилась игрушкой в руках воинов. Ясно видно падение
престижа сената, который поднимал голову только при императорах, считавших
нужным не только оказывать внешние знаки уважения сенату, но и править в
согласии с ним (к таким государям наш историк относится с особой симпатией); в
то же время перед лицом императоров, попиравших достоинство сената, нарушавших
данные ими же обещания и жестоко расправлявшихся с неугодными сенаторами, и
сенат в целом, и отдельные члены сенаторского сословия оказывались бессильными
и неспособными к сопротивлению.

Временами на сцену выступает у Геродиана римский народ, либо приветствуя
прибытие императора в Рим, либо поднимая мятеж против императорского любимца,
либо вступая в борьбу с войском. Эти вспышки бывают кратковременными и приводят
к успеху в тех случаях, когда требования народа поддерживаются каким-нибудь
близким к верховному правителю лицом. Очень удачно один из исследователей
говорит, что на страницах истории Геродиана временами появляется «фантом
римского народа» [11].

Рассказы Геродиана, кроме того, показывают нам слабость Италии и падение ее
значения и престижа. Из многих других явлений выделим еще широкие размеры
дезертирства и образование больших отрядов дезертиров, представлявших серьезную
угрозу для спокойствия Империи. Исследователи находят у Геродиана материал для
истории юношеских коллегий — collegia iuvenum[12].

С другой стороны, есть события, о которых Геродиан умалчивает; так,
например, он не упоминает об эдикте Каракаллы 212 г. (дарование прав римского
гражданства подавляющему большинству свободного населения Римской империи)[13]. {149}

Географические познания Геродиана не отличаются обширностью и точностью.
Исследователи уличают его в отсутствии ясности там, где историк должен был
проявить хорошую осведомленность. Так, при описании битв римлян под
предводительством Макрина и Севера Александра, так и в сообщениях о германских
походах Каракаллы, Александра и Максимина, отсутствуют какие бы то ни было
географические показания. Войско Септимия Севера на своем пути к Атре проходит
у Геродиана по Счастливой Аравии, хотя речь может идти только об Аравии
Скенитской (III, 9,3). Слияние рек Тигра и Евфрата происходит, по мнению
Геродиана, в восточной части страны парфян (VI, 5,2). Город Гема, обычно
относимый у географов к Паннонии, оказывается в представлении Геродиана первым
городом Италии на пути шедшего с севера Максимина (VIII, 1,4). Отмечают и ряд
других географических погрешностей у Геродиана[14].

Хронологические указания Геродиана часто ненадежны. Нередко они имеют
неопределенный характер: «спустя немного времени», «спустя несколько лет», «в
определенный день», «с тех пор», и т. п. (см., например, I, 6,1; 8,1; 9, 7,8;
10,1; 12, 1,3; 14,1; II, 1,5; 2,2; 5,2; 6,3,6; 9,5; 12,4; 14,3, 4; III, 9,1;
10,2; 12,7; IV, 1,5; 3,1; 4,1; V, 3,2,10; 6,1, 2; VII, 4,3; 5,3; 12,3).
Количество лет или месяцев правления императоров Геродиан любит закруглять,
вступая при этом в противоречие с нашими другими источниками. Он отводит
Коммоду 13 лет самостоятельного (после смерти отца) правления (I, 17,12).
Сообщение Кассия Диона отличается большей точностью — 12 лет, 9 месяцев, 14
дней (LXXII, 22,6)[15]. У Геродиана Пертинакс
правит неполные два месяца (II, 4,5). В действительности (мы и здесь должны
верить точным показаниям Диона — LXXIII, 10,3) он правил 87 дней — с 1 января
по 28 марта 193 г.[16]. В противоречии с
Дионом, легендами монет и надписями Геродиан говорит о шестом годе правления
Гелиогабала (V, 8,10) [17]. О
неудовлстворитель-{150}ности хронологических знаний Геродиана
говорят многие исследователи — как по отдельным конкретным поводам, так и в
самой общей форме[18].

Сообщения Геродиана не раз подвергались критике со стороны своего
содержания: историка упрекали в неточностях, несогласованностях, пристрастии к
типичному, следовании определенным схемам[19].
Отнюдь не легкий по отношению ко всякому античному историку вопрос об
источниках представляет особые трудности в применении к Геродиану. Прежде
всего, вопреки обыкновению других историков древности сам Геродиан в общей
форме прямо указывает на источники своей осведомленности. Позиция доверия или
недоверия к этому указанию Геродиана, занятая исследователем, ведет последнего
к одному из двух диаметрально противоположных направлений и, следовательно, к
разным, несводимым один к другому результатам.

Во-вторых, параллельные сообщения Кассия Диона и SHA, частью совпадающие с
сообщениями Геродиана, частью дополняющие их, частью с ними контрастирующие,
требуют работы интерпретатора, который в зависимости от своего толкования
взаимоотношений между параллельными текстами даст свое освещение генезису
свидетельств Геродиана. {151}

Естественно начать с показаний самого историка. В начале своего труда (I,
1) он противопоставляет себя большинству тех, кто занимается составлением
историй, и старается возобновить память о давно прошедших делах. Эти историки,
по мнению Геродиана, стремятся прославить навеки свою образованность, боясь,
если они будут молчать, затеряться в общей толпе людей. Они в своем изложении
пренебрегали истиной, но заботились о слоге и благозвучии. Приятное на слух
изложение мифического материала будет, по их представлению, поставлено им в
заслугу, а до точности исследования никто доискиваться не будет. Дальше речь
идет о некоторых видах искажения исторической правды: из вражды и ненависти к
тиранам, из лести и почтения по отношению к государям, городам (полисам) или
частным лицам некоторые историки достоинством своей речи придают больший, чем
того требует истина, блеск простым и незначительным деяниям.

Итак, Геродиан неодобрительно отзывается о тех, кто избирает темой своего
повествования события давнего прошлого, истинность которых не проверяется ни
самим историком, ни его читателями. Приятность изложения обеспечивает авторам
успех независимо от правдивости или лживости их рассказов. Мы не вправе
вкладывать в слова Геродиана то, чего в них нет, именно осуждения литературной
(риторической) разработки материала. Строго держась смысла его слов, мы можем
усмотреть в них лишь выпад против писателей, прикрывающих недостоверность своих
рассказов литературными прикрасами; все дело здесь в маскировке
недоброкачественного содержания, так что литературные красоты оказываются
отрицательным явлением, когда они помогают успеху недостоверных сообщений.
Особо отмечена тенденциозность, проявляющаяся — опять-таки при помощи словесных
средств — в возвеличивании обыкновенных деяний. При этом побудительными
мотивами для историков оказываются их объективные отношения к тиранам,
государям, городам, отдельным гражданам.

Очевидно, все перечисленные недостатки других («большинства») историков
должны быть чужды самому Геродиану. Действительно, себя он отделяет от них,
заявляя в первую очередь о том, что его история не занимается далеким прошлым,
не получена им от других, не является «неизвестной и лишенной свидетелей».
События, описанные им, произошли на памяти читателей. Сведения об этих событиях
собраны со всяческой тщательностью, и знание о многочисленных великих делах,
происшедших за короткое время, будет не лишено приятности для последующих
поколений. {152}

Итак, свое преимущество перед другими Геродиан усматривает в следующем: 1)
тема его истории — не седая древность, где невозможна проверка свидетельскими
показаниями; 2) он получил свои сведения не «от других», т. е. не от
предшественников — исторических писателей; 3) материал был собран им с
тщательностью (сюда implicite включена достоверность).

Что касается читателей, то это будут и современники описываемых им событий,
и последующие поколения. В утверждении, что знание событий принесет
удовольствие читателям будущего, иногда видят обещание давать занимательные
рассказы. Контекст показывает, однако, другое понимание слов Геродиана: самые
сведения таковы, что черпать их из исторического труда будет интересно.
Дальнейшее подтверждает правильность такого понимания слов Геродиана.
Сравнительно с отрезком времени от установления единовластия Августа до Марка
Аврелия, приблизительно в 200 лет, тот охватывающий 60 лет отрезок, который
будет объектом внимания Геродиана, доставляет невиданные до тех пор примеры
смены государей, гражданских и внешних войн, движений племен, взятий городов,
землетрясений, заражений воздуха, удивительных поворотов в жизни тиранов и
государей (не будем дальше следить за развитием высказанных Геродианом
мыслей.

Подведем с точки зрения источниковедения итоги рассмотрения того, что
высказывает историк в своем введении. Геродиан гордится тем, что пишет свой
труд, опираясь не на предшественников, а на собранный им самим материал, и
уверяет читателя в своей точности. Никакой заслуги в том, чтобы использовать
письменные источники, он не видит. Ниже он скажет, что он записал увиденное и
услышанное им в течение всей своей жизни; кое в чем из этого он участвовал,
находясь на императорских и общественных службах (I, 2, 5). Здесь яснее, чем
где бы то ни было, автор дает нам понять, что его история родилась в результате
собственных наблюдений, собирания сведений (слухов) и временами близкого
отношения к событиям. Три соображения говорят в пользу правдивости его
утверждений. Во-первых, чрезвычайно малая вероятность немедленной фиксации в
письменном виде всех разнообразных событий описываемого Геродианом времени;
такого рода записи, а особенно распространение их, не говоря уже о публикации в
собственном смысле слова, не всегда были безопасны в бурные времена быстрой
смены правителей, часто беспощадно расправляющихся с приверженцами своих
предшественников и соперников. Во-вторых, если бы историк, прокламирующий свою
самостоятельность, в действительности лишь повторял {153}
(пусть с видоизменением) то, что всякий его современник мог бы прочитать у
других авторов, то он сам подставлял бы себя под удар, так как уличить его в
несамостоятельности было бы очень легко. В-третьих, манера обращения Геродиана
с письменными источниками в тех случаях, где они имелись в его распоряжении,
вовсе не свидетельствует о его стремлении извлечь из них как можно больше
материала для своего повествования.

В самом деле, характеризуя Марка Аврелия, Геродиан говорит о приверженности
императора ко всяким видам добродетели и о его любви к старинному слогу, что
обнаруживают «дошедшие до нас его слова и писания» (I, 2, 3). Эта слишком
маленькая выжимка из сочинений и записанных речей Марка Аврелия не может
убедить нас в незнакомстве с ними Геродиана, но в то же время ясно показывает,
что удельный вес этих письменных памятников как источника при написании
соответствующих глав I книги истории Геродиана был крайне невелик. Геродиан
отказывается описывать мужественные и разумные деяния Марка, поясняя, что эти
деяния были описаны многими мудрыми мужами. Опять ссылка на известную автору
литературу, которой, однако, он не счел нужным воспользоваться в своем
произведении, заранее ограничив свою тему хронологическими рамками своей
собственной (сознательной) жизни. Упоминая о сновидениях Септимия Севера,
укрепивших в нем желание идти на Рим для захвата верховной власти и уверенность
в успешном завершении похода, наш историк ссылается на автобиографическое
сочинение Севера и на выставленные напоказ картины. Сам Геродиан не повторяет
того, о чем рассказал император. Исключение он делает для одного сновидения,
которое послужило последним толчком для выступления Севера (II, 9, 4). Как
видим, из письменного источника взят какой-то минимум. Следует еще отметить,
что весь рассказ о времени правления Септимия Севера не носит на себе отпечатка
апологии или энкомия, какой был бы понятным и естественным в изложении,
непосредственно вытекающем из автобиографии со свойственными этому жанру
особенностями. По поводу походов Септимия Севера, в частности, против
соперников Нигера и Альбина, Геродиан мог многое узнать из существовавших уже
пространных прозаических и стихотворных произведений, посвященных жизнеописанию
императора (II, 15, 6). В действительности, данные, которые могли бы быть
почерпнуты из этих произведений, остаются вне поля зрения Геродиана. Это
военные переходы, остановки, произнесенные Севером в разных городах речи,
божественные знамения, местности, столкновения, количество павших в битвах с
обеих сторон. Все это, как можно понять {154} из слов
Геродиана, вполне укладывается в рамки биографии одного государя, но цель
нашего историка другая — обозрение известных ему деяний многих императоров за
определенный период времени (II, 15, 7). Поэтому он намерен в дальнейшем
выбрать из того, что сделал Север, самое главное и представляющее собой нечто
связное. В отличие от авторов других сочинений об этом императоре, Геродиан в
своем рассказе воздерживается от угодливого превознесения; с другой стороны, он
обещает не опустить ничего, что достойно упоминания. Таким образом,
многочисленные литературные источники по царствованию Септимия Севера не могли
принести большой пользы Геродиану. Фактический материал, содержавшийся в них,
не смог заинтересовать его, а панегирический тон, видимо, отталкивал.

Обратим внимание на заявление о том, что историк собирается описывать
известные ему деяния императоров. Сопоставляя эти слова со сделанным выше
заявлением о намерении Геродиана рассказывать о том, что он видел и слышал, мы
не можем уклониться от заключения, что здесь историк еще раз отгораживается от
литературных источников и выражает притязание на непосредственное или почти
непосредственное отражение исторической действительности. Тон, восхвалявший
подвиги императоров, исторической литературы второй половины II в. н. э., т. е.
близкого к Геродиану времени, известен нам по произведению Лукиана «Как следует
писать историю». В связи с победоносным походом Луция Вера против парфян в
162—165 гг. появилась обширная литература, посвященная этому походу.
Отличительными ее чертами были выспренняя льстивость и далекое от реальной
осведомленности содержание. Лукиан протестует против представления высмеиваемых
им писателей, будто легче и проще всего писать историю, стоит только в какой-то
небольшой степени владеть пером (гл. 5). В качестве одного из пороков
исторических сочинений он отмечает небрежное отношение к фактам и
злоупотребление похвалой правителям и военачальникам (гл. 7). Превознося своих
и унижая чужих, такие историки стирают ту грань, какая существует между
историческим повествованием и похвальным словом. Забывается и различие между
поэтическим произведением, где вполне уместен полет фантазии, и историей, где
он недопустим (гл. 8). Приятность может сопутствовать дельному, т.е.
сообразному с истиной, изложению, но подлинное назначение исторического
повествования — показ истины. Превосходящая всякую меру лесть способна, по
мнению Лукиана, вызвать только отвращение со стороны восхваляемых, если
последние обладают достойным мужчины умом (гл. 12). В насмешливом тоне,
пересыпая свою речь историче-{155}скими и мифологическими
примерами и сравнениями, Лукиан приводит пышные и претенциозные вводные слова
услышанных им описаний похода Луция Вера (гл. 14—15). Не будем дальше следить
за ходом рассуждения Лукиана. Для нас важно было найти реальную параллель к тем
историкам-панегиристам, с которыми не хочет иметь ничего общего Геродиан.
Неумение и даже нежелание передавать историческую правду, низкопоклонство и
наклонность к пустозвонным внешним эффектам одинаково претят как Лукиану, так и
Геродиану.

По одному частному поводу — количество убитых и взятых в плен в битве при
Лугдуне со стороны Севера и Альбина — Геродиан говорит, что это число дается
писателями по-разному в зависимости от прихоти автора (III, 7,6). Вспоминая
историческую ситуацию и тенденцию историков к лестному для императора освещению
событий, мы вправе понять слова Геродиана в том смысле, что в угоду Септимию
Северу историки его времени выдумывали цифровые показатели, чтобы представить в
наиболее блестящем виде его победу над последним соперником, стоявшим на его
пути к единовластию,— Альбином.

Видимо, для времени правления и, в частности, для походов Септимия Геродиан
мог бы многое почерпнуть из имевшейся тогда литературы, начиная с жизнеописания
императора, им самим составленного. Однако и здесь Геродиан остается верным
своему принципу стараться быть независимым от исторической литературы там, где
последняя могла ему кое-что дать. Он настаивает на том, что его исторический
труд отражает действительность в той мере и в том виде, в каких он, Геродиан,
видел ее и слышал о ней.

Почему мы должны проявлять недоверие к признаниям автора, который
решительно и последовательно отрицает свою зависимость от чужих исторических
повествований и противопоставляет им свой труд, основанный на результатах
собственного непосредственного опыта и на рассказах лиц, видимо, более или
менее близко стоявших к событиям.

Геродиан чрезвычайно скупо осведомляет читателя о том, как ему стали
известны те или иные описываемые им события или явления. Кое-что он видел,
кое-что он слышал, кое к чему имел близкое касательство, находясь на
императорской или общественной службе (т. е. опять-таки видел, но уже с более
близкого расстояния, и слышал от лиц, имевших возможность многое наблюдать
вблизи). Но какой именно из этих источников осведомленности историка действовал
в каждом отдельном случае, этого Геродиан нам не открывает. В очень редких
случаях, притом даже не очень важных с источниковедческой
{156} точки зрения, Геродиан прямо говорит об автопсии. Коммод
дал народу невиданные дотоле зрелища. Он уже заранее объявил, что будет без
промаха поражать зверей копьями и стрелами. В назначенный день он действительно
выполнил обещание, показав чудеса меткости. Звери были привезены с разных
сторон: «Мы тогда и увидели тех, кому мы удивлялись на картинах». По поводу
секулярных игр, устроенных Септимием Севером в 204 г., Геродиан пишет: «Мы
увидели при нем разнообразные зрелища одновременно во всех театрах». Еще раз
тот же глагол «видеть» в первом лице множественного числа аориста употреблен в
сообщениях о сумасбродствах Антонина (Каракаллы), связанных с его увлечением
Александром Македонским. Он наполнил Рим изображениями македонского царя, «а
кое-где (надо думать, там же, в пределах Рима) мы видели смехотворные
изображения» (речь идет о голове с двумя лицами — Александра и Антонина). Мы
имеем, таким образом, прямое свидетельство о пребывании нашего автора в Риме по
крайней мере три раза — в правления Коммода, Септимия Севера и Каракаллы. Все
три раза речь идет не о событии или происшествии в собственном смысле слова, а
о зрительных впечатлениях. Предупредив читателя в самом начале своего труда,
что он пишет, основываясь на том, что ему довелось видеть и слышать, Геродиан
не считает нужным точно разграничивать виденное от слышанного, и самое
употребление глагола «видеть» в трех перечисленных выше случаях следует
рассматривать не как печать достоверности, а, скорее, как стилистический прием
типа «вот что тогда можно было увидеть», «вот что видели тогда люди» (ср. I,
15,1 — «чтобы увидеть то, чего они раньше и не видели и не слыхали»; III, 8,10
— «призывая всех прийти и посмотреть то, чего они не видели и не увидят»).

С большой долей вероятности можно думать, что картины, увековечивавшие
походы императоров и выставленные на общее обозрение, принадлежат к числу тех
вещей, которые Геродиан видел собственными глазами. Септимий Север после своих
успехов в Парфии отправил послание сенату и народу и, кроме того, приказал
выставить картины, изображавшие его битвы и победы (III, 9,12). Еще раньше
Геродиан говорит о выставленных напоказ изображениях сновидений Севера (II,
9,4). Антонин (Гелиогабал), желая приучить римский сенат и народ к виду
императора, носящего роскошные восточные одеяния, послал в Рим из Никомедии для
установки в здании сената над статуей Победы свой портрет во весь рост в
облачении жреца, совершающего священнодействия (V, 5,6—7). Максимин приказал
изобразить на картине большого размера свою битву с {157}
германцами и свои подвиги в ней и выставить эту картину перед зданием сената
(VII, 2, 8). Не может быть полной уверенности в том, что Геродиан сам видел на
поле битвы при Иссе бронзовую статую Александра Македонского, о существовании
которой в свое время он знает (III, 4, 3), или остатки стены вокруг Византия,
свидетельствовавшие о высокой технике строителей и военной доблести тех, кто ее
разрушил (III, 1,7).

Геродиан не выдает себя за очевидца всех описанных им событий: он ведь не
только «видел», но и «слышал». Критерий для отделения того, что он знает
понаслышке, у нас отсутствует. Рассуждая a priori, можно со значительной долей
вероятности возвести к устным сообщениям ряд имеющихся в истории Геродиана
рассказов. Трудно, например, представить себе, чтобы Геродиан подростком или
юношей мог находиться при умирающем Марке Аврелии на берегах Дуная (I, 3—4, 7).
Очень сомнительно, чтобы Геродиан был очевидцем покушения Квинтиана на жизнь
Коммода (I, 8,5). То же следует сказать о патетической сцене в резиденции
Коммода, когда сестра императора Фадилла открывает брату глаза на замыслы
Клеандра (I, 13,1—4); о событиях, предшествовавших заговору
Марции—Лэта—Эклекта, и о самом заговоре, убийстве Коммода, тайном выносе его
трупа из дворца (I, 17—II, 1,3); о ночном посещении Пертинакса Лэтом и Эклектом
(II, 1,5—10); об убийстве Пертинакса (II, 5,2—8); о покупке императорской
власти Юлианом (II, 6,5—11); об убийстве Юлиана (II, 12,7—13,1). Слишком смело
было бы предполагать, что Геродиан видел разжалование Севером преторианцев и
его расправу над ними (II, 13), битву у Исского залива между Севером и Нигером
(III, 4,1—6), попытку подосланных Севером людей убить Альбина в Британии (III,
5,3—8), битву при Лугдуне, в которой Альбин потерпел поражение и был убит (III,
7,2—7). Сделать Геродиана участником похода Севера на Восток невозможно уже
потому, что в его рассказе — явная географическая несообразность (III, 9,3).
Неудачный заговор Плавтиана с его тайной беседой с Сатурнином, изменой
последнего и последующими перипетиями Геродиан, разумеется, описывает не по
собственным наблюдениям (III, 11,4—12,12). Не мог историк быть свидетелем
попыток Антонина (Каракаллы) подкупить врачей, чтобы они ускорили смерть его
отца (III, 15,2), переговоров о разделе империи между Каракаллой и Гетой (IV,
3,5—9), убийства Геты Каракаллой (IV, 4,2), коварного поведения Каракаллы во
время торжественной встречи, устроенной ему парфянским царем (IV, 11,2—7),
прочтения Макрином доноса против него Каракалле (IV, 12,4—8), убийства
Каракаллы (IV, 13,2—8). У нас нет никакого основания считать Геродиана бойцом
или хотя бы {158} наблюдателем битвы между войсками Макрина и
Артабана (IV, 14,3—15,9), свидетелем смерти Макрина (V, 4,11). Абсолютно
невозможно причислить к тому, что видел Геродиан, походы Севера Александра на
Восток и особенно на Север, так как участник походов или близко стоявший к ним
человек не мог бы ограничиться слишком общими, лишенными всякой конкретности
географическими указаниями (IV, 5,1—6,3; 7,2— 10 и др.); отпадает вместе с тем
и возможность наблюдения гибели Александра (IV, 9,1—7), заговора осроенских
стрелков (VII, 1,9—11). Едва ли можно думать, что Геродиан описывает как
очевидец провозглашение в Ливии императором Гордиана и его смерть (VII,
4,1—6,3; 9,1—9), происшествия в сенате (VII, 11,3—4), осаду Максимином Аквилеи
и все связанные с этой осадой события (VIII, 2,3—7,7).

Один возможный критерий автопсии или близкого отношения к событию — яркость
описания, наглядность картины, обилие деталей — теряет всякую силу в применении
к писателю, владевшему всеми средствами современной ему риторики и обладавшему
способностью разукрасить, представить в наиболее завлекательном и выпуклом виде
полученный от других (путем устной передачи) материал. Хорошим предостережением
должно служить нам и изображение отплытия афинского флота в Сицилию в 415 г. у
Фукидида (VI, 32,1—2). Сжатое, но очень картинное описание Фукидида могло бы
подать повод думать, что автор находился либо среди отплывавших, либо среди
остававшихся на берегу, если бы мы не знали, что он в это время в Афинах не был
и быть не мог. По-видимому, историк Пелопоннесской войны получил точное и
достоверное сообщение очевидца, данные которого легли в основу известного нам
рассказа.

Еще одно замечание. Иногда придается преувеличенное значение повторяемости
деталей в разных, аналогичных по содержанию рассказах Геродиана. Если историк,
в нашем случае Геродиан, повторяет в своих рассказах одну и ту же деталь, то
это считается доказательством выдуманности этой детали по крайней мере в одном
из двух (или более) случаев[20]. Геродиан
описывает торжественную встречу сенатом и народом императора Коммода при его
возвращении в столицу с берегов Дуная. При его приближении к Риму весь сенат и
все жители города вышли ему навстречу на далекое расстояние, неся лавровые
ветви и всевозможные цветы (I, 7,3). Когда {159} Септимий
Север, сокрушив Альбина, направился со своим войском в Италию и вступил в Рим,
народ, неся лавровые ветви, принял его со всяческим почетом и благоговением, а
сенат приветствовал его (III, 8,3). Совпадение в одной детали отнюдь не дает
права делать заключение, что одну из этих встреч историк действительно видел,
другую же сочинил по аналогии. Возьмем обе картины в целом. Сын Марка Аврелия,
в изображении Геродиана юный и прекрасный, был желанным для всех и вызывал у
подданных самые радужные надежды — люди не могли удержаться и спешили
приветствовать его. Не то — в случае Септимия Севера. Он вступает в Рим, питая
злобные чувства по отношению к сторонникам Альбина. О ликовании и добрых
надеждах народа нет и речи. Что же касается сенаторов, то они в большинстве
испытывают страх, зная, что победитель будет относиться к ним беспощадно, как
человек, для которого достаточно будет хотя бы маленького повода для расправ с
нежелательными людьми. Ситуация при Коммоде и при Септимии Севере была далеко
не одной и той же. Единственная точка соприкосновения — несение лавровых
ветвей. Коммода встречают еще на подступах к Риму, Севера — уже внутри города;
навстречу Коммоду несут лавровые ветви и цветы, а о последних в описании
встречи Севера не сказано ни слова. Встреча императора народом, надо думать, не
обходилась без лавровых ветвей. Геродиан мог видеть две встречи, столь разные
по своему эмоциональному фону и большей части деталей, но в одной внешней
черточке похожие одна на другую. Нужно ли говорить о трафаретности (и,
следовательно, нереальности) исторического рассказа на том основании, что в
нем, как в каком-нибудь другом или даже в каких-нибудь других рассказах, воины
провозглашают полководца или начальника императором после того, как тот
произнес перед ними речь? Одинаковая или, чаще, неодинаковая, но лишь в
какой-то степени сходная мотивировка действий исторических лиц не должна
обязательно считаться применением одной и той же схемы, придуманной автором
исторического повествования. Повторяемость ситуаций, действий, объяснений
характерна не только для манеры того или иного историка, но и для самой
исторической действительности той бурной эпохи, в которую жил и писал
Геродиан.

Признавая, в согласии с показаниями самого Геродиана, что некоторые его
рассказы и сообщения передают непосредственно увиденное им, мы не можем и не
должны уклониться от отнесения ряда его рассказов и сообщений (притом большей
их части) за счет собранного им устным путем материала. {160}
Выше была речь о неточности и расплывчатости хронологических и географических
показаний Геродиана. К этому следует добавить, что в его рассказах обычно
даются имена лишь главных действующих лиц, изредка и второстепенных[21]. Все это направляет нашу мысль в
определенную сторону. Не зафиксированное в письменном виде повествование с
определенными хронологическими и географическими данными, не документальный
текст, а услышанный Геродианом устный рассказ, не содержавший в себе
необходимых историку уточнений по части времени и места, естественнее всего
считать источником для изложения тех событий, которые Геродиан не мог наблюдать
сам. Собранные у разных свидетелей рассказы, с трудом укладывавшиеся в более
или менее жесткие хронологические рамки, лишенные точных географических данных,
вращались вокруг главных действующих лиц. У Геродиана не было ни возможности,
ни желания придавать им то, чего в них недоставало. Своим делом он считал
риторическую обработку собранного материала, чтобы получить свои впечатляющие,
бьющие на эффект эпизоды, не всегда точно локализуемые и часто соединенные с
окружающим контекстом зыбкими хронологическими мостиками. Одна довольно
характерная для первичных записей событий (свидетелем которых записывающий не
был) черта присуща многим рассказам Геродиана — ссылка на слухи («говорили»,
«злословили» и т. п.). Гораздо реже прибегает он к сопоставлению вариантов.
Такие моменты сохраняются у Геродиана, несмотря на его тенденцию давать
закругленные рассказы. Луцилла, сестра Коммода, делает сообщником своих
враждебных императору замыслов знатного и богатого молодого человека Кодрата.
«Злословили, — сообщает по этому поводу Геродиан, — что она состояла с ним в
тайной любви» (I, 8,4). Марция, завладев списком тех, кого собирался казнить
Коммод, посылает за Эклектом. Он обычно приходил к ней как императорский
кубикулярий, а кроме того злословили, что она состоит с ним в любовной связи
(I, 17,6). Это обстоятельство никак не влияет на ход событий; Лэт, о котором не
было подобных слухов, ведет себя совершенно так же, как и Эклект, но народная
молва существовала, и с ней историк считается. Частое общение находившихся на
виду лиц не только в этом случае породило подобный слух. Уместно вспомнить о
передававшемся из уст в уста в лагере 10 тыс. греков слухе о близких отношениях
между Киром Младшим и приехавшей к нему для переговоров киликийской царицей.
{161} Невоздержанный образ жизни Юлиана был предметом
нареканий (II, 6,6). Отнесем сюда и тайные предостережения людей старшего
возраста против излишнего доверия к произнесенной в сенате речи Септимия Севера
с обещаниями самого обнадеживающего характера. Большинство сенаторов поверило
императору, но были среди представителей старшего поколения и такие, кто в
частных беседах говорил о коварстве Севера, его способности притворяться и в
конечном счете добиваться того, что ему выгодно (II, 14,4). Эти опасения,
впоследствии оправдавшиеся, могли сохраняться в устном предании и оживиться
после смерти Севера и его сына Каракаллы. После рассказа о первой крупной
победе Севера над войском Нигера — этим войском командовал Эмилиан — Геродиан
вспоминает о ходившем по поводу этого Эмилиана слухе, будто он с самого начала
изменил Нигеру (III, 2,3). В объяснении причин предательства Эмилиана было
расхождение: одни говорили о зависти по отношению к Нигеру, другие — о влиянии
писем от детей, находившихся в Риме в руках Севера и умолявших Эмилиана
позаботиться об их спасении (там же). По-видимому, множество слухов ходило о
ливийце Плавтиане, который, будучи человеком простого звания, выдвинулся при
Севере до поста префекта претория и стал необыкновенно влиятельным.
Недоброжелатели рассказывали о нем, что он в молодости подвергся изгнанию,
после того как был уличен в мятеже и многих преступлениях (III, 10,6). В
поисках причин благосклонности императора к Плавтиану строились догадки и о
родстве между ними, и об интимных отношениях (там же). Любимый вольноотпущенник
Антонина (Каракаллы), его секретарь Фест, умер во время пребывания императора в
Илионе. Смерть его совпала с увлечением Каракаллы памятью Ахилла. Фесту были
устроены очень пышные похороны, так как, уподобляя себя Ахиллу, император
увидел в умершем Патрокла. Вся эта ситуация вызвала два объяснения: одни
говорили, что Фест умер от болезни, другие — что он был отравлен специально для
того, чтобы быть похороненным, как Патрокл (IV, 8,4).