Какой подвиг совершил главный герой рассказа м горького карамора

Скачать материал

Скачать материал

«Карамора» и «Рассказ о самом главном» увидели свет в одном и том же, 1924 году, фактически подводящем итог эксперименту с советской демократией на русской почве — после смерти Ленина «почва» окончательно взяла свое, похоронив в себе и мечты о «демократии», и «советские» идеалы, хотя до окончательной реставрации православно-фашистской империи еще оставалось лет примерно десять. Бывший «буревестник революции» Горький находится в это время в эмиграции, бывший революционер и, в отличие от Горького, активный член подпольной РСДРП, будущий эмигрант (впрочем, так и не лишенный советского паспорта) Замятин живет в России, подвергаясь — как и Горький в тот период — травле «пролетарских» литературоведов, все-таки имеет значительный, высокий статус в новой литературной жизни.

Горький многих удивил, выпустив сборник «Рассказы 1922-24 году», где сквозь привычную ему социальную реальность повылезла всякая «достоевская», казалось бы, чуждая «буревестнику» психопатология. Но «Карамора» даже в этом контексте неожиданная вещь, поскольку ее герой-повествователь — бывалый революционер-подпольщик и одновременно опытный провокатор, много лет прослуживший в «охране» и годами сдававший своих единомышленников. После революции под арестом он, когда дело его открылось вместе с «охранными» архивами, по настоянию «товарищей» дает письменные показания о своей деятельности, да и обо всей жизни, но объяснить что-то пытается в первую очередь себе, а не им. «Карамора» таким образом — записки одновременно «из мертвого дома» и «из подполья».

Естественным образом на ум не только читателю, о и автору, и его герою, приходит Ф.М.Достоевский:
«Пишешь — и сам себе кажешься умнее, лучше. Опьяняет это дело. Вот когда я чувствую Достоевского: это был писатель, наиболее глубоко опьянявшийся сам собою, бешеной, метельной, внеразумной игрою своего воображения — игрою многих в себе одном.
Раньше я читал его с недоверием: выдумывает, стращает людей темнотою души человека затем, чтоб люди признали необходимость бога, чтоб покорно подчинились его непостижимым затеям, неведомой воле.
«Смирись, гордый человек!»
Если это смирение и нужно было Достоевскому, то — между прочим, а не прежде всего. Прежде же всего он был сам для себя — мин дин мин. Умел жечь себя, умел выжимать жгучий сок души своей весь, до последней капли».

Обращение к Достоевскому тем удивительнее для Горького, что на протяжении десятилетий «буревестник» с Достоевским находился в постоянной, посмертной для последнего, заочной идеологической борьбе. И вдруг оказался если не в политическом, то в психологическом плане его «близким родственником», последователем.

«Привычка честно жить? Это привычка правдиво чувствовать, а правда чувствований возможна только при полной свободе проявлять их, а свобода проявления чувств делает человека зверем или подлецом, если он не догадался родиться святым. Или — душевно слепым. Может быть, слепота — это и есть святость?» — такая у горьковского послереволюционного героя на уме «диалектика», определенно «не по Энгельсу». Рассказчик носит фамилию Каразин и прозвище Карамора, данное ему в детстве отцом, карамора — какая-то разновидность паука. С гимназических лет Карамора приобщился к революционному подполью, точнее, в революцию он пришел под значительным влиянием соученика-еврейчика, чахоточного Леопольда, которого, однако, Каразин с самого начала не уважал. Шли годы, герой выдвинулся и в партийной борьбе стал одним из лидером — на местном уровне. Но в один момент раскрыл провокатора Попова и, никому не сказав, не предав товарищескому суду, заставил того повеситься. Дело вышло уголовное, но перетекло в политическую плоскость, когда из охранного отделения Каразин получил предложение занять место Попова и начать работать на охрану против прежних товарищей — в обмен на замятое полицейское расследование. Однако страх за свою жизнь — не главный мотив разворота в судьбе Караморы. Попенко — как называет его начальник охранного отделения, презрительно коверкая фамилию — тоже был предателем не вполне безыдейным, а размышлял насчет того, что если есть герои с одной стороны, то должны быть и с другой. Но герой-повествователь «Караморы» идет в своих мыслях гораздо дальше: «Есть теории добра: евангелие, коран, талмуд, еще какие-то книги. Должна быть и теория зла, теория подлости. Должна быть такая теория. Все надо объяснить, все, иначе — как жить?»

Герой постоянно приводит слова знакомого татарина: «мин дин мин» — «я есть я». Но такая небольшая прививка «восточным», монистическим типом сознания, не помогает разрешить противоречия внутреннего конфликта. «Живет во мне, говорю, два человека, и один к другому не притерся, но есть еще и третий. Он следит за этими двумя, за распрей их и — не то раздувает, разжигает вражду, не то — честно хочет понять: откуда вражда, почему?
(…) Есть, пожалуй, еще и четвертый, этот спрятался еще глубже третьего и — молчит, присматривает зверем, до времени тихим. Может быть, он и на всю мою жизнь останется тих и нем, спрятался и равнодушно наблюдает путаницу» — так пишет о себе Каразин. «К восьмому году лучшие зубы революции были выбиты. Множество рабочих пошло на каторгу, многие, струсив, нарядились в бараньи шкуры обывателей; потом эти шкуры приросли к их коже. Некоторые, захотев пожить в свое удовольствие, стали бандитами, — «жизнь в свое удовольствие» всегда, прямо или косвенно, соприкасается с бандитизмом. Особенно быстро и ловко ускользнули от расправы победителей товарищи интеллигенты. Гнусное было время. Даже люди, доказавшие способность к подвигам, делали подлости». Монолог героя — и есть попытка если не примирить нескольких в одном, то осмыслить, проанализировать их взаимоотношения, которые в итоге неразрешимы, поскольку «мин дин мин».

У Горького, как позднее в «Жизни Клима Самгина», что-то объясняется социо-культурными факторами — и, совершенно справедливо, первыми под раздачу попадают интеллигенты: «Я знаю, что интеллигенты в юности действительно ощущают физическое тяготение к народу и думают, что это — любовь. Но это не любовь, а — механика, притяжение к массе. В зрелом возрасте эти же поэты становятся скучнейшими ремесленниками, кочегарами. Забота о людях уничтожает «любовь» к ним, обнаруживая простейшую социальную механику». Начальник охранного отделения Симонов, главный собеседник героя вплоть до случившегося с ним политического и экзистенциального краха, тоже беспрестанно твердит, и этот его рефрен превращается Горьким в навязчивый лейтмотив: «до чего испортили вас эти чертовы интеллигенты» — правда, из уст такого персонажа характеристика «интеллигентов» как людей «порченых» — и «портящих» — звучит двусмысленно.

И все-таки трусость и выгода — факторы слишком примитивные, не способные удовлетворить интерес героя к дробности человеческого сознания. Тем более, что его внимание направлено не на внешние объекты наблюдения, а внутрь, вглубь себя: «Жизнь человека раздробленного напоминает судорожный полет ласточки. Разумеется, цельный человек практически более полезен, но — второй тип ближе мне. Запутанные люди — интереснее. Жизнь украшается вещами бесполезными».

Полковник Осипов, первый «куратор» героя от охранки, вскоре умерший от рака, предупреждал Каразина: «Вы играете опасную игру, а мне кажется, что для революционера вы человек недостаточно злой и — уж извините — слишком умный». Задним числом рассказчик вспоминает о нем:
«Вероятно, он был тоже раздвоенный человек. Конечно — люди делятся на трудящихся и живущим чужим трудом, на пролетариат и буржуазию. Это — внешнее деление, а затем они, во всех классах, делятся на людей цельных и раздробленных. Цельный человек всегда похож на вола — с ним скучно».
А преемник полковника, Симонов, начальник охранного отделения, однажды доводит мысль предшественника до логического завершения: «Эдак-то вы, пожалуй, застрелите меня. Что ж вам еще осталось? Только одно: убить кого-нибудь. Тогда, может, и вздрогнете, и закричите».

Игра на собственных внутренних противоречиях опасна, а опасность возбуждает, «заводит». Характеристика «любил опасность, как товарищ Тася — шоколад», забавна еще и тем, что для сравнения герой, вслед за автором, использует образ «шоколада» как метафору чего-то необычайно притягательного, болезненно желанного, но и страшно вредного, и отнюдь не только для физического здоровья — стоит вспомнить несопоставимую по художественному значению с прозой Горького, Замятина, Пильняка, Бабеля или Иванова, но в своем роде важную для литературного процесса 1920-х годов, в тот же период появившуюся повесть Тарасова-Родионова «Шоколад». Герой «Шоколада», впрочем, человек, рассуждая в предложенных рассказчиком «Караморы» категориях, «цельный», и способен вынести приговор сам себе, разве что приведение его в исполнение перепоручая достойным товарищам:

http://users.livejournal.com/_arlekin_/2706932.html

С Горьким и его «Караморой», конечно, все сложнее: «Но «героем» я был в прошлом, а теперь чувствовал себя только человеком, который принужден, обязан решить темный вопрос: почему, делая подлое дело, я не чувствую отвращения к себе?» Тут одновременно и абсолютный моральный релятивизм, и бесконечная неуспокоенность в поисках выхода из него, в стремлении обрести метафизическую основу для поведенческого кодекса, иначе — все можно, почему нет: «А может быть, настало время сделать все возможные подлости, совершить все преступления, использовать сразу все зло, для того чтоб, наконец, все это надоело, опротивело, ужаснуло и погибло?» И ассоциации, параллели, переклички возникают не только с литературой русскоязычной и классической, с Достоевским, но и с мировой, современной, а для Горького — будущей, прежде всего, на мой взгляд, с французскими экзистенциалистами, с Сартром, и особенно с Камю — с «Посторонним», с некоторыми поздними рассказами, но самые неожиданные и вместе с тем точные, очевидные — с «Падением».

Солипсистский монолог рассказчика в «Караморе», чей автор до того всю свою литературную карьеру делал ставку на объективность повествования и мировоззрения, погружает в темные бездны сознания, подсознания (вообще фрейдистская подоплека рассказа обнаруживается без труда, все эти «двое», «третий», «спрятавшийся четвертый»). Замятин в «Рассказе о самом главном», наоборот, выстраивает повествование в трех сюжетных планах, будто смотрит на вселенную откуда-то со стороны, из параллельного мира, не будучи заинтересован в судьбе человечества, потому что даже если гибнет человек, гибнет род людской, гибнут планетарные системы — все равно жизнь, какая-то жизнь, пускай без привычных автору биологических видов, продолжается, и это будто бы есть «самое главное».

Червяк Rhapalocera, который в «Рассказе о самом главном» Замятина падает между колен Тали во время ее свидания с Куковеровым — такой же «самый главный» здесь герой, как участники гражданской войны, как жители погибающей в далекой галактике планеты. Но червяк, хотя и не знает, что его ждет смерть, не сознает себя, не сознает смерти — зато ему предстоит «умереть в куколку», то есть смерть «червяка», гусеницы — предвестие рождения бабочки. Червяку, даже обладай он сознанием, бояться, в общем, нечего — а он еще и сознанием не обладает, вот повезло. Человеку повезло меньше.
Таля плачется старой крестьянке:
— Тимофеевна, милая, я не могу.. ну вот — как же, ну как же? Вот завтра — трава и солнце, и все кругом возьмут хлеб и будут есть — а он? а он?
— Что ж, дитенок, живы-здоровы будем — все, бог даст, помрем. И ты помрешь — ты что же думаешь? А час раньше, час позже — все едино».
У русской крестьянки, которая по Замятину недалеко в своем эволюционном развитии ушла от червяка, все просто, при этом она еще может сформулировать свое восприятие круговорота жизни и смерти какими-то условно-человеческими словами. Но по-настоящему мыслящему человеку утешительных слов крестьянки недостаточно.

«Если б не быть человеком — если б не знать жалости к человеку!» — для героев Замятина быть человеком означает бояться за сохранность своей жизни, а также и чужой, если эта чужая хоть чем-то дорога: Куковеров и Дорда, бывшие товарищи по подполью, которых победа Октября развела по линии фронта, ничего не забыли, но «железный» Дорда, хотя и многое позволяет Куковерову, даже допускает к нему в ночь перед расстрелом Талю, не считает возможным сохранить одну жизнь сейчас, рискуя будущей жизнью человечества. А несчастные, задыхающиеся на своей выродившейся планете «несознательные» инопланетяне, наоборот, ради глотка воздуха и продления своей жизни на короткий срок готовы отнять чужую жизнь — мужчина убивает ребенка, чтоб самим воспользоваться остатками воздуха на дне бутылки, при том что у них с женщиной будущего нет и воздуха не хватит надолго. Что понимает «та, что тысячи кругов назад была матерью» — и последним жестом отчаяния перенаправляет обреченную планету к Земле с минимальной надеждой, что Земля может стать для них новым домом. Рассказ Замятина венчает апокалиптическая картина, будто на сто лет вперед предугадывающая развязку «Меланхолии» Триера: гибнущая планета врезается в Землю, принося смерть и пришельцам, и землянам по разные стороны линии фронта гражданской войны, и, видимо, червяку, успевшему или нет окуклиться. Хотя какая-то жизнь, тот же червяк, например, может и уцелеть, развиться снова, а если не на Земле, не при победившем социализме — то где-нибудь еще, жизнь сама по себе неистребима, таково «самое главное» по Замятину.

Но то, что у Замятина прослеживается как философская категория от уровня червяка-куколки и до вселенских, межпланетных масштабов, то очень наглядно и конкретно проявляется в сюжете рассказа Всеволода Иванова «Дитё», на пару лет опередившим вышеупомянутые тексты Замятина и Горького. Персонажи Иванова — красные партизаны Сибири, подстрелившие пару белогвардейских офицеров, одним из которых оказалась переодетая женщина-роженица с грудным младенцем на руках. Младенца как безвинного в свете классовой борьбы постановили не убивать, но он и сам готов умереть без материнского молока. Тогда русские красные казаки, уже имеющие опыт набегов на стойбища местных кочевых племен и насилия над киргизскими женщинами, к чему сами киргизки и киргизы привыкли относиться безропотно, как к чему-то неизбежному, похищают, похищают одну киргизку, тоже молодую мать, для кормления русского младенца. А вскоре замечают, что своего родного ребенка киргизка то ли нарочно, то ли случайно кормит лучше и тот постоянно прибавляет в весе, русский же младенец хиреет, и тогда сердобольные партизаны дальновидно киргизенка у матери отнимают, заворачивают в мешок и уносят в степь на верную смерть, чтоб киргизка не растрачивала молоко зря и кормила, как полагается, белое (ну то есть теперь уже «красное», но в любом случае русское) «дитё».

Жизнь, а вернее, воля к жизни, жажда жизни, «голос жизни» (категория в литературе рубежа 19-20 веков распространенная, и есть даже такой рассказ у Гамсуна, переведенный на русский, кстати, Блоком) — и есть «самое главное», все оправдывающий, вернее, не нуждающийся в оправдании импульс, на которым держится вселенная. Все живое смертно в своей индивидуальности — но жизнь бесконечна, поэтому «смерти нет», как говорит замятинский Куковеров перед казнью. И это «самое главное», к чему пришла, где застряла, заставила себя остановиться новая русскоязычная литература «просоветского» настроя (у эмигрантов, конечно, иначе — у идейных эмигрантов, а не таких, как Горький, заплутавших «карамор»). Любопытно, как это сто лет спустя пересекается, перекликается с экзистенциальными установками современной русскоязычной прозы (Пелевин) и драматургии (Вырыпаев) — все та же восточная мантра о необходимости растворения личного в безличном и индивида в универсуме, о ничтожности единичной, индивидуальной (пускай и в миллионном числе!) жертвы перед всеобщим, тотальным благом, о «бессмертии» жизни вообще, перед которым чья-то частная смерть — ничто; только сто лет назад у писателей-«попутчиков» это всеобщее благо понималось как послереволюционное социалистическое будущее, а сегодня, когда дискредитированы любые политэкономические доктрины, дело вернулось к старым добрым религиозно-философским бредням буддистского (в лучшем случае) толка.

Парадокс, однако, в том, что безличное и природное не мыслит, а существо мыслящее просто так жить не может, и умереть просто так, особенно если более-менее точно знает отпущенный ему срок, не может тоже, и дела до «всеобщего», до «вселенной» ему нет, оно же не червяк, чтоб бездумно «умирать в куколку», потом «воскресать» в бабочке — и, между прочим, умирать снова — правда, отложив яйца для будущих гусениц. С человеком все, к счастью для него, но к сожалению для тех, кто мыслит категориями глобальными, от геополитических до вселенских, сложнее: «Пожалуй, они оставят мне жизнь» — размышляет горьковский Карамора. — «Интересно: что я буду делать с нею? Вот тоже вопрос: жизнь дана во власть человеку, или человек дан жизни на съедение? И чья это затея — жизнь? В сущности: дурацкая затея».