Казачья сказка жбан читать

ЛИТЕРАТУРА КАЗАЧЬЕГО КЛУБА СКАРБ

СКАЗКИ, БЫЛИНЫ, БЫЛИЧКИ

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ

АЛЕША ПОПОВИЧ

ДОБРЫНЯ НИКИТИЧ. ДОНЧАК

КРАСНОЩЕКОВ ИВАН МАТВЕЕВИЧ

СТЕПАН РАЗИН

ПОЕДИНОК ПЕТРА-ЦАРЯ С КАЗАКОМ

СУВОРОВ АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ

ПЛАТОВ МАТВЕЙ ИВАНОВИЧ

КАК УРУП-КНЯЗЬ В ГРЯЗИ УВЯЗ

ЕРМАК И УЖ

ПОЧЕМУ НА ОСИНЕ ЛИСТ ДРОЖИТ

СТАНИЦА КОТОВСКАЯ

ШАШКА-САМОРУБКА

ДОНСКОЙ ГЕРОЙ ВИХРЬ-АТАМАН ПЛАТОВ

КАЗАНОК

ПРИСТАНСКИЙ ГОРОДОК

КАК ВИХРЬ-АТАМАН ПЛАТОВ ВОЕННОЙ ХИТРОСТИ КАЗАКОВ УЧИЛ

ОДОЛЕНЬ-ТРАВА

ЧТО НА СВЕТЕ ВСЕГО МИЛЕЕ

ЧАЙКА

ДАР ЕРМАКА

КАК СТЕПАН ТИМОФЕЕВИЧ РАЗИН УШЕЛ ИЗ ОСТРОГА

ПЕГИЕ КОНИ

ЧУДЕСНЫЙ КОВЕР

ПУТЬ ЧЕРЕЗ ПЕРЕВОЛОКУ

ЗАВЕТНЫЙ КЛАД

АТАМАН НЕПОДКУПЕН

БОЧОНОК И БОЧКА

САМЫЕ БЫСТРЫЕ КОНИ

НЕОБЫЧНЫЕ ЖЕРЕБЕЙ И КАРТЕЧЬ

ПЕТР ПЕРВЫЙ И КУЗНЕЦ

ЦЕНА ХЛЕБА И ЗОЛОТОЙ КАРЕТЫ

БОЯРСКИЙ СЫН ЕВСТРОПИЙ И КАЗАК МИТРОШКА

ПЛАТОВ И АНГЛИЙСКИЙ КОРОЛЬ

КОТЕЛОК СТЕПАНА РАЗИНА

ЦАРСКАЯ ЧЕКА

РЕПКА

КОЗЕЛ — ГРАМОТЕЙ

СМЕКАЛИСТЫЙ ЛЕКАРЬ

ЗЕРКАЛО

ХИТРЫЙ БОГОМАЗ

ГЛУПЫЙ БАРИН И ХИТРОУМНЫЙ КАЗАК

РЯБАЯ БАБА И ЧЕРТЕНОК

КАК КАЗАК В РАИ ЧУТЬ НЕ ПОПАЛ

КАК АТАМАН УЧИЛСЯ ГРАМОТЕ

КАК АТАМАН УЧИЛСЯ ГРАМОТЕ

ПОХОРОНЫ КОЗЛА

КАК СВЯТЫЕ И АПОСТОЛЫ ПОЕЛИ У ПОПА СМЕТАНУ

ОДИН ГОЛУТВЕННЫЙ И ДВА ДОМОВИТЫХ КАЗАКА

БИСЕРИНКА

САМОБОЙНЫЕ КНУТЫ

МЕДВЕДЬ

ПОДДЕЛЬНАЯ БУЛАВА

ЖАЛОБА НА СОВУ

ИВАН СВЕТИЛЬНИК

ПРО СЫНА КУПЦА И ДОЧЬ САПОЖНИКА

ВАНЮША И БАБА-ЯГА

ПРО ЦАРСКУЮ ДОЧЬ И ПАСТУХА

СВАДЕБНЫЙ КАРАВАЙ

ПРО ЦАРСКУЮ ДОЧЬ И КОЗЛЕНКА

ТАНЮША И МАЧЕХА

ЧЕРНАЯ КОРОВУШКА И АННУШКА

КОТ И ЛИСА

КАЗАК И ЛИСА

ГЛУПЕЦ И ЖЕРЕБЕЦ

ЗОЛОТОЙ САД

БОГАТЫЙ БЕДНОМУ НЕ ТОВАРИЩ

КАК ЗВЕРИ СПАСЛИ ОХОТНИКА

КОЧЕТОК И ОХОТНИК

ЗМЕЯ И РЫБАК

ОРЕЛ И КАРГА

ВОЛШЕБНАЯ ЛАМПОЧКА

ИЛЬЯ МУРОМЕЦ

Давно это было. В селе Ильинском на реке Белыни в тридцати верстах от Ростова Великого жил богатырь Илья Сокол по прозвищу Муромец.
Муромцем стали его звать оттого, что Илья, прежде чем приступить к ратным подвигам, просидел. Сиднем тридцать лет и три года на печи — муромке. А как решил Илья свою силу молодецкую испробовать, так завалил каменной глыбой русло реки. Просто так! Потехи ради! Апосля засобирался в дикие степи донские показаковать.
И молвит Илья свому батюшке и своей матушке: «Ай, государь ты мой родимый, родной батюшка! Государыня, ты родимая моя матушка»! Купите вы мне, Илюшечке, коня доброго, неученого. Да я сам-то его выезжу, по характеру свому выучу».
Заплакала его матушка. Не велит езжать в чужу сторону. «Потеряешь ты свою буйну голову, — да и кто же нас допоит, докормит при старости?»
Отвечает Илья Муромец: «Ты не плачь, моя матушка. Я побью, погромлю всех богатырей. Я вернусь, ворочусь к своей матушке и до век-то буду и поить, и кормить свою родную, свою матушку да свово батюшку».
Сказал так и оседлал коня буланого, черногривого. На¬девал узду шелковую, накидал-то седелище черкесское, застегал же он все двенадцать подпруг со подпружечкою.
А затем поклонился во все стороны и направился во чисто поле по шлях-дороженьке. А дороженька та не широкая, — шириною она всего семь пядей. А длиною она, шлях-дороженька, конца-краю нет. Заповедна была та дороженька ровно тридцать лет, и никто-то по ней не хажи¬вал, ни конного да ни пешего по ней следу не было. Едет Илья по той дороженьке на коне своем, во правой руке держит копье длинное, а во левой руке держит тугой сагайдак.
Настигла его темна ночушка, своротил Илья с пути-дороженьки и взошел на высок курган. Под себя подстелил левую полочку, а правою укрылся. Сморил его сон богатырский.
Середи-то ночи, середи полуночи наехали на него сорок охотников, ай да сорок разбойников. Вознамерились эти охотнички снять с него шубеночку, сагайдак отнять и коня буланого увести в полон.
Но не тут-то было, случилося. Ото сна пробудился Илюшечка, схватил калену стрелу, на тетивушку наложил. Сагайдак, ровно лев, ревет, калены-то стрелы, ровно змеи, свищут. Испугались разбойнички, по темным-то лесам разбежалися.
А как солнце красное разогнало ночку темную, отправился Илья Муромец далее по шлях-дороженьке. И приве¬ла его та дороженька ко стольному, славному городу Киеву. Ну, во городе-то, в этом стольном-то, воротицы заперты, железными-то крепкими задвижками они позадвинуты, булатными-то крепкими решетками позадернуты. Часовые-караульные у ворот стоят да уж больно крепко спят. Стал кричать Илья, да так и не докликался. Решил тогда он иначе в Киев-град попасть. И бьет-то свово раздушечку конька по крутым ребрам-бокам. Пробивает он коню мясо черное аж до белой кости. И его душа-добрый конь крепко возви-вается, пробивает-то он своей грудью белою стену каменну.
А далее шел Илья, да по улице — она не широкая, — шириною была она всего три ступня, и привела она добра молодца во царев кабак. И войдя в кабак, закричал добрый молодец своим громким голосом: «Уж вы, други мои, други любезные, слуги целовальнички! Наливайте вы мне поилица пьяного. Наливайте вы мне только на пятьсот рублей. А с напитками да еще с наедками, на всю тысячу».
Призадумались братья целовальнички. «Ну, что за ярыга у нас появился, ярыга кабацкая? На нем шубочка вся худым-худа, поизорвана эта шубочка, поизлатана. Одна полочка у этой шубушки стоит все пятьсот рублей. Ну, и вся-то она, эта шубушка, стоит тысячу».
Призадумались, но поилица пьяного поставили и с напитками, и с наедками. Собрал Илья голь кабацкую и гулял три дня и три ночи во всю свою душу молодецкую.
Минуло мало ли, много ли времени: скоро сказка сказывается, не скоро дело делается, — изгнали киевляне из Киева-града стольного князя, а был тот князь на дочери половецкого хана женат и попросил помощи у половцев для похода на стольный град Киев.
Собралось ворогов тьма-тьмущая, и началась битва кровавая: от стрел небо померкло, гул да стон по земле раскатился. Как ни бились киевляне, но ослабли к концу побоища, и взяли степняки город на разор…
В битве той и принял свой последний бой Илья Муромец.

АЛЕША ПОПОВИЧ

Давно это было, да и было ли? А как не было — если сказ гласит про Змея Тугарина. Был он роста трехсаженного, шириной в три охвата. Промеж глаз калена стрела умещается. Налетал на вольных людей этот Змей, Змей Тугаринов.
В Вавилоне было, в Вавилоне-то, славном городе. Проживали — жили-то там люди вольные, старики-други вавилонщички. И не знали они ни середу да ни пятницу. Как ни пятниц, не знали, ни воскресных дней. Налетит Змей Тугаринов, накинет своим страшным хоботом Вавилон-город. Ну, жирело свое расставит супротив ворот: пожирал лютый Змей всех курей, гусей, весь рогатый скот. И добрался так до больших голов — жирало свое направил Змей на бояр-князей.
И наведался этот Змей-злодей к князю Володимиру на пир-беседушку.
Во пиру-то там сидели князья-бояре. Все сильные, могучие богатыри, а средь них только не было млад Алешеньки, свет Поповича.
Голова-то у Змея с пивной казан, а глаза-то чара винная. На коне сидит, что сенная копна. Взошел Змей-собачище в палаты белокаменные, образам-то нашим он не молится и пиру-беседе не кланяется, со князьями, боярами не здравствуется.
А с княгиней Анельфой здоровляется, за белы руки берет, целует в уста сахарные. Во большое-то место усаживается, наливает, собака, со ведро-то вина, да по целому лебедю за скулу кладет.
Погодя трошки-немножко Алеша на единый часок едет на широкий двор. На коню сидит, как ясмён сокол; со добра коня Алешенька слаживает, — ни за что коня да не привязывает, никому-то его да не приказывает. Взаходит во палатушки, образам-то он нашим богу молится, пиру-беседушке он кланяется, со князьями-боярами он здравствуется.
Возговорил тут речь Володимир-князь: «Вы, слуги мои, слуги верные! Вы возьмите-ка шитый-браный ковер, застелите на печечку муровчатую, посадите Алешеньку на печечку!» Возговорила речь и княгинюшка: «Вот тут-то и пир, и беседушка!»
Понесли слуги на стол и гусей-лебедей, серых утушек. Змей глотком поглотал угощение. Обозвался тут Алеша на печушке: «Как у мово батюшки собачища была, — она часто во палатушки вскакивала да пироги из-за стола выхватывала».
Догадался Змей-собака, о ком речь Алеша ведет, и отвечает добру молодцу: «Как была бы у меня прежня волюшка, я сорвал бы верх с палатушек, а князей-бояр я бы всех перебил. Молодую княгиню за себя бы взял!»
Алеша свет-богатырь, добрый молодец так возговорил Змею: «Мы поедем-ка с тобою во чисто поле да и спробуем силы богатырские».
И бились они, рубились день до вечера, а со вечера до полуночи, со полуночи рубились до белой зори.
Долгой битва была, но для Алеши победная. Сел он на змеинова коня, а самого Змея в тороках везет.
Княгиня по сенюшкам похаживает и речи князю говаривает. «Да ты выйди посмотри на военных людей. Едет Змей Горыныч на Алешином коню, а самого Алешку везет в торочечках!»
«Врешь же ты, княгиня, облыгаешься, небывалыми словесами занимаешься», — отвечает княгине князь Володимир. И слугам приказ дает: «Ой, вы слуги мои, слуги верные! Вы берите-ка лопатушки железные и сделайте релюшки высокие. Да повесьте княгиню на шелковый шнур. На шнур шелковый со Змеем Горынычем. Пускай-ка княгиня покачается, со милым она дружком обнимается!»
А тут этой сказке конец, а другая — зачинается.

ДОБРЫНЯ НИКИТИЧ. ДОНЧАК

Ой, по рюмочке пьем — нову сказку зачнем. Про донского казака Добрыню-Дончака. Да не стук стучит, да не гром гремит — это наш Дончак ко двору спешит. Навстречу ему родна маменька вся в слезах с причитаниями: «Ты, дите мое, чадо милое! Вот приехали к тебе гостюшки да незваные. Богатырский сын Угарович пожаловал».
Глядит Дончак окрест себя, а на всех колушках по головушке и лишь на одной вереюшке нет головы. «Тут и быть твоей голове», — сказал ему Угарович, и зовет на бой смертный в чисто поле. Возгневался Дончак на речи такие и дал свое согласие на бой. И берет он свои золоты ключи, отмыкает замочки да все немецкие. Берет уздечку все тесьменную. Добра коника гнедо-карего свово обратал, а седелище все черкесское и подпружечки все шелковые. Попрощался с своей маменькой и выехал в чисто поле на бой смертный ко Угаровичу.
Вдарились в первый раз, разъехались и второй раз вдарились. И так много раз, пока Угарович с коня не свалился и не запросил пощады: «Пожалей меня!» А Дончак в ответ: «Не хвалися ты, Угарович, чужой головой. Как и быть твоей на вереюшке».
Одолел Дончак врага лютого, но кручина по людям ходит, а не по полю.
А кручинился он за измену жены своей Аленушки, дочь Ивановны.
Тридцать лет минуло, как поизволила Дончаку его матушка отправиться во охотнички — во разбойнички. И держал он ту охотушку ровно тридцать лет и еще три года. Пока сон ему не привиделся. Будто молода жена его замуж идет за Алешу Поповича. За девичьего за насмешничка, да за бабьего перелестничка. Потревожился добрый молодец да и брал свою уздечку он тесьменную. Обратал коня, коня свово доброго, оседлал седельцем не владанным, подкладал потник шелковый. Ох и бил же он коня по крутым бедрам, да и сам же коню своему приказывал: «Ты неси, неси, мой коник, ой, поскорей домой. Выше леса, выше темного, стоячего. Да немножечко пониже облака ходячего!»
Прискакал Дончак ко двору своему. Все дубовые вереюшки покачнулися, в железные задвижечки отдвигнулися. От борзых кобелей брехнула собачка, и вышла к воротам старушка, ох, да старенька. Мать Дончака родимая. «Што за пьяница, за пропойца тут таскается? Подзатыльника, ай, пьяница, дожидается!»
Отвечает ей добрый молодец: «Я не пьяница, не пропойца — я твое чадушко».
Не узнала мать сына родимого и так ему ответствует: «Да ты врешь, врешь, молодец, облыгаешься! Старость мою обманываешь. Мое-то чадушко ровно тридцать лет как в охотниках. У моей чадушки конь, как лев, ревел, и оправа-то молодецкая была, как жар горела».
«Мама, маменька» — отвечает сын, — конь-то мой, да он изъездился, и справа моя молодецкая изоржавела».
Тут и пала его маменька на сыру землю. Подхватил он ее под белы руки да понес во палаты белокаменные. Входит — Богу не молится. Берет Добрынюшка гусли звончатые и струны шелковые подтягивает, песню заиграл жалкую, заунывную.
«Ты, Алена, ты, Аленушка, дочь Ивановна! Ну, и вспомни, как, Алена, с тобой игрывали. Вспомни, как венчалися, вспомни, как обручалися. Погляди ж ты, Алена, золотой перстенек — твою памятку! Ну, где ж то было видано, чтоб в море пожары горели, а по полю корабли бежали. От живого-то мужа жена замуж идет. За того за Алешу. Ну, и мы-то бы с ним видалися. Мы крестами-то с ним все менялися. Мы братьями-то с ним называлися!»
Мать его, мать родимая, вся в слезах говорит ему: «Уж сыночек мой ты, Добрынюшка! Ну, и где же ты погуливал? Прогулял же ты молоду жену».
От кручины той чтоб развеяться, во Киев-град Дончак отправился ко двору князя Володимира. Собирались там князья-бояры из разных земель. Пили, ели, гуляли, прохлаждалися. И промеж собой выхвалялися. Как один-то хвалится молодой женой, а другой-то хвалится своим богачеством. Ну, а третий хвалится своей хитростью. «Загадаю-то я вам, князья-бояры, загадочку. Ну, не хитрую, али все не мудрую. Отгадаете ее — много вас пожалую, а не отгадаете — я вас перевешаю. Было у нас чудушко, было чудо чудное: на крутой-то горе стоит бел-горюч камень, а на камушке сидит млад ясмен сокол. Он держит во руках белую рыбину. Клюет он, клюет ее очи ясные».
Ну, князья-бояры — они испугалися и по темным-то лесам разбежалися. Лишь один Дончак, молодой Дончак, ответ держал пред загадчиком.
«Вот и, батюшка ты наш Володимир князь! Не дозволь же ты казнить, дозволь речи вымолвить: на крутой-то горе стольный город каменный, а в городе стольном сидит Володимир-князь, а во руках-то он держит вот свою княгинюшку».
Одарил Володимир-князь Дончака, и тот отправился восвояси.

КРАСНОЩЕКОВ ИВАН МАТВЕЕВИЧ

А было то, как сейчас, между Тереком. между тех было трех отножинок. Там ходил-гулял молодой казак, молодой охотничек. За плечьми он носил свою винтовочку, ой, винтовочку долгомерную, долгострельную, семипядную, восьмибляшную. А насечка у ней позлащеная, а подзоренка посребреная. Уклеечки у ней — рыбьи косточки, а подсошечки — кизиловые. И надпись была на винтовочке, что Иван сударь, Иван сын Краснощеков.
Шел он не стежкою, шел не дорожкою, а тропкой-тропинкой все звериною. Повстречалася лань ему со ланятами. Воспросил Иван лань громким голосом: «Ты позволишь, лань, по тебе стрелять и по малым твоим ланяточкам?»
Отвечает лань: «Ты не бей меня, млад охотничек, не сироть малых ланяточек. Коль меня убьешь, себе шубу не сошьешь, а ланят убьешь — не опушишься. Ты пойди, Иван, в зелены луга, в зелены луга заповедные. Там гуляет турчин со турчанкою. Ублажает турчин красну девицу. Ты его убей со винтовочки, а турчаночку — за себя возьми».
А как известно, честный и мыслит честно. Наше Войско-то Донское приутихло да приумолкло. Взяли во полон шведы Ивана-то свет сына Матвевича Краснощекова. Взяли во полон и допрос учинили. А пред тем напоили его, раздоброго молодца, зеленым вином. Стал он пьян-распьян. Шведы стали пытать — спрашивать: «Чем служил ты, младец, свому царю русскому и чем же ты был жалован: али сотником, али полковничком? Али был рядовым казачеком?»
На шведский вопрос держит Иван свой ответ: «Я не сотничком служил, не полковничком, а служил рядовым казаком. И служил я царю русскому ровно тридцать лет!»
Взъерепенились шведы, раскричалися. «Уж ты врешь, казак, облыгаешься. Небывалыми речами забавляешься. Справа у тебя, добрый молодец, не казацкая, а было на тебе платье командирское. Ты служил, прослужил свому царю русскому ровно тридцать лет. Послужи-ка теперь королю шведскому хоть три годика!»
Тут вскричал казак Иван громким голосом: «Кабы у меня была моя шашка вострая, я бы снял с тебя, шведский князь, буйну голову». Не поддался Краснощекое Иван Матвеевич уговорам и посулам неприятельским. Не выдал он правду-истину. Замучили шведы его: посмеялись, надругались да с живого-то кожу содрали

СТЕПАН РАЗИН

Как на речке то было, братцы, на реке да на Камышинке. Проживали там люди вольные, все донские казаки, и гребенские, и яицкие. Собрались они во единый круг, во единый круг думу думати. Думушку крепкую: кому-то, братцы, атаманом быть?.. И вострубила не золотенькая трубушка, то атаманушка наш, Степан Тимофеевич, речь говорит: «Братцы, вы мои казаченьки, ну же все как один голь бедняцкая! Собирайтесь вы со всех сторон! Товарищи вы, други любезные, собирайтеся, солетайтеся, братцы, на волюшку-волю вольную!» И сбирались казаки да со всех сторон во единый круг, а в кругу том — сам Степан Тимофеевич. Он к богатым в круг не хаживал, дружбу с ними он не важивал. Офицерам-то никогда не кланялся и с купцами он не здравствовался. И сказал Степан Тимофеевич: «Вы как есть голь казацкая, думу думайте, да меня послушайте. Поведу я вас на Куму-реку. Там поделаем себе балаганушки, балаганы камышовые. Мы разъезды будем делать дальние за Куму-реку, где живет орда богатая, богатая да немирная. Мы повыбьем, братцы, орду кровожадную, как есть всю повырежем».
Воскричала голытьба-голь казацкая: «Любо! Любо! Слава атаману нашему, — Разину Степану Тимофеевичу». И продолжал атаман речь свою: «Мы поедем, братцы, гулять во сине море. Разобьем-то басурманские кораблики. Заберем казны вот сколько надобно. Да поедем, братцы, мы в кременну Москву — накупим себе платьица все цветные-узорчатые. Поплывем мы вниз по Волге-матушке».
Ай, решили на кругу — так тому и быть. И по морю, морю Верейскому, отправились на трех стружечках казаки в набег. И летела галушка, летела она чрез долинушку, горы и моря. Села на древу-ялинушку галочка да воскликнула: «Ой, что ж это на синем море, что чернью зачернелося? Ой, что ж на синем море белью забелелося? Ой, да то ж кораблики, кораблики турецкие. Нагружоны те кораблики свинцом-порохом, да пушками со ружелицами». И вскричал атаман-атаманушка: «Не робейте вы, ребятушки, не робейте вы, казачушки! Берите вы бабаечки сосновые, а ежели те тяжелы, у нас есть яловые. На носу ставьте пушечки, пушки медненькие. Догоним мы те кораблики, кораблики турецкие-басурманские. Разобьем, на дно моря спровадим — заберем себе злато-серебро и оружьица все заморские».
И побили казаки те кораблики, ой, кораблики, да турецкие. Запевал казак на струге первом: «Ну ты, солнце, дай нам ведра. Дай нам ведра, дай погоду, путевой ясной погоды. Да и сильного дождочку — попутного ветерочку! Как нам с этим ветерочком, нам до городу подняться и с тем городом спознаться!»
Ой, же много дел, славных дел, сотворил атаманушка Степан Тимофеевич и на речке Богатой, и на речке Тигринке, и по Волге гулял, и по Каспию.
Ай, как по морюшку, морю синему, по Каспийскому, восплывали два кораблика, а третья лодочка изукрашена, парусами вся изувешена.
На носу сидит есаул с веслом, на корме стоит атаман с копьем. Посередь лодки золота казна, а на казне сидит девка красная. И не плачет она, а рекой-реченькой заливается. Степан Тимофеевич ее уговаривает: «Не плачь, девица, не плачь, красная! Одарю тебя я по-царскому. Ой, по-царскому, атаманскому».
Отвечает девка Степан Тимофеевичу: «Ай, ну, как же мне, девочке, да не плаката: я в пятнадцать лет во нужду пошла, во шестнадцать лет души резала. Я зарезала парня бравого. Парня бравого, бел кудрявого, свово дружка милого. Ай, а ноне мне сон привиделся, сон привиделся да нерадостный. Сон нерадостный на печаль-беду. Ай, тебе, Стенюшка, быть повешенным. Есаулушке быть застреленным. Ай, всем-то молодцам твоим быть в неволюшке, ну а мне, девке, быть на волюшке!»
И возгневался атаман на слова девки. В очах его молнии, громы небесные. И ответил ей Степан Тимофеевич: «Ой, да, ты ворона, ворона подгуменная! Ой, да, не тебе, ворона, в поднебесье летать и не тебе, ворона, сыру землю топтать!» Возговорил так Степан Тимофеевич и бросил девку в синь-море, в волну кипучую-злючую.
Ой, ведь, да, сбылись слова девки той. Спымали солда-тушки славного атамана Степана Тимофеевича и заточили во темницу, темницу глубокую, страшную. Было то в Азов-городе. На турецкой ровной площади, у ворот султановых, во стене-то белокаменной та тюрьма была, темница темная. В той тюрьме двери медные, а запорчики все железные. На запорах тех замочки в полтора пуда, а к ним ключики два¬дцать пять фунтов. И караулили атамана злые стражники. Заросла его бородушка ниже пояса шелкового, заросли его усы русы по самые могучие плечи. Только блеск в глазах, ой, не блеск, а свет свободушки.
И случилось мимо той тюрьмы по шлях-дороженьке ехати самому царю турецкому. И вскричал атаман из норы своей громким голосом, вскричал-узгичал: «Ты Султан, Султан, турецкий апаша, прикажи меня поить, кормить! Не прикажешь ты поить, кормить — прикажи мою головушку казнить. Не прикажешь ты меня казнить — прикажи из тюрьмы выпустить. Не прикажешь из тюрьмы выпустить -напишу я скоро грамотку ко друзьям своим, ко товарищам. Чай-то Тихий Дон взволнуется, а казацкий круг сбунтуется. Разобьет он силу турецкую, а тебя, Султан, в полон возьмет».
Ой, да, было это в Азов-городе, на большой улице, в славном городе. Ой, да там была темница темная, ой, да тюрьма темная, тюрьма заключенная. Да сидел во тюрьме невольничек, атаман Степан Тимофеевич. Он кричал же, шумел наш Степушка, громким голосом, будто не своим: «Ой, да, уж вы, братцы, вот мои товарищи, не покиньте вы меня во неволюшке! При моем-то, при горе-кручинушке! Пригожуся вам в недоброе времечко грудью белою, братцы, своей! Ой, да, отстоим же мы, братцы-товарищи, жизнь вольную да свободную».
Кручина сковала душу атаманскую, силы молодецкие подтачивает, и чует-чует он недоброе и кричит во тьму кромешную: «Ой, да кто бы достал со дна моря мне желтого песочеку! Ой, да кто бы вытер бы с моей острой шашеч¬ки черную ржаву и навел моей шашечке вострую жалу! Ой, да кто бы, кто открыл запоры тюремные и отпустил ясмен сокола на волюшку! Ой, да сокрушил бы я погань нечестивую, ворогов своих, ворогов Дона-батюшки!..».
Ой, да, крепки запоры оказалися, стража у ворот недремучая, и свезли атаманушку на суровый суд, чтоб ответ держал Степан Тимофеевич. «Ай, да, вот и, ты скажи-расскажи, с кем ты бражничал, с кем разбойничал. Да говори правду-истину, правду-истину — правду-матушку».
Отвечал Степан своим судиям, отвечал атаман правду-матушку: «Ай, да, вот и, я не бражничал, не разбойничал. Со голытьбой своей, голью казацкою по морям гулял да по рекам широким. Гулял добрый молодец — корабли топил. Я бояр да купцов разбивал, морил. Ай, да, я голытьбушку свою, я на бой водил. И не счесть-перечесть вам моих сотоварищей, а где они скрываются — я не ведаю».
Суд недолгий был, суд неправедный.
На заре было да на зореньке. На восходе солнца ясного, да на закате месяца светлого. Ой да, на Дону-то нездорово сделалось. Помутился наш славный Тихий Дон со вершин своих до синего моря Азовского. Ой, да, помешался наш казачий круг — нет у нас атаманушки Степана, братцы, Тимофеевича, а по прозваньицу Стенька Разин. Ой, да спымали его, добра молодца, завязали руки белые и свезли-то в кременну Москву и на славной той Красной площади отрубили ему буйну голову.

ПОЕДИНОК ПЕТРА-ЦАРЯ С КАЗАКОМ

Славен Тихий Дон делами, вольными казаками, казаками-удальцами. Как это было, братцы, на святой Руси. На святой-то Руси, в кременной Москве, славном городе при Петре-царе. Держал Петр-царь три полка в славном городе. Первый-то полк — стоял полк Преображенский, второй-то полк стоял Измайловский, ну а третий полк-то стоял гренадерский. Как в пору свою царь в тех полках погуливал, да не один гулял, а с генералами. И вздумалось царю потеху учинить, потеху царскую.
«Ой, да, уж и нет ли у вас на царя охотничка? На Петра Алексеевича нет ли поединщика? Уж того ль поединщич-ка-охотничка, если станет он победителем, наградит царь-надежа по-царскому!»
Но стоят войска, усмехаются, с ноги на ногу перемина¬ются. Ни в одном из этих полков не нашлось охотничка. Ой, да выехал тут и охотничек, из полка из казачьего выехал. И сошлися царь с казаком рука за руку. Генералы кругом стоят, усмехаются. А казак-то взял царя Петра Алексеевича за белы груди да и вдарил об сыру землю. Ой, и тут царь-надежа побледнел с лица. Он лежит, царьПетр, на сырой земле, а сам речь говорит как по-писаному: «Ну и чем же тебя, чем, казак, пожаловать? Большим чи¬ном али золотой казной?»
Отвечает казак, удалой молодец: «Ой, мундиров-чинов мне не надобно! И не надо мне золотой казны. Ты пожалуй меня волей вольною, отпусти на четыре па стороны. Чтобы мне, казаку, не в строю стоять, а во темных лесах гулять, во диких степях раздольничать!»
Усмехнулся царь, и сказал ему: «Я сдержу свое слово царское, награжу тебя, как обещано: будешь ты висеть на шелковом шнурке, будешь вольно качаться на семи ветрах, на четыре на стороны посматривать».

СУВОРОВ АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ

Вознамерился султан турецкий русскую землю в полон взять. Прислал письмо в Белокаменную: «Отберу я всю русскую землю. В кременную Москву не на час приду, а приду на веки на вечные. Генералам дам на постой дворцы, а солдатам — дома купеческие. А сам-то я, султан турецкий, сяду во Кремле, во больших твоих палатах во каменных».
Затужилася и сгоревалася вся рассейская земля. Стон пошел по Руси великой. И вот, как есть, один наш Суворов отозвался султану турецкому: «Соберу я силы войска многого и пойду тебя, султанишка, воевать. Наперед пошлю казачушков, а уж сам-то за ними с войском пойду. Заберу я горы Забалканские, стану там зимовать, а весну-то я встречу во Истанбуле!»
Назад пишет нашему Суворову сам турецкий грозный апаша: «Давай выйдем во чистое поле да сведем наши войска: у кого из нас шашечки вострее, тому и победою владеть!» Усмехнулся наш Суворов: «У нас, у донцов шашки вострее, нам, донцам, и победою владеть!»
Казак за шашку берется — за честь России дерется.

ПЛАТОВ МАТВЕЙ ИВАНОВИЧ

Вот однажды наш Платов-генерал поехал по полям. Поехал по полям и в гости ко французикам попал. В гости Платов-то попал, а вот, как сейчас, французик-то его и не признал. Зазывает его во палаты, за стол дубовый сажает, брагой хмельной угощает и расспрашивает: «Ай, выпей рюмку, выпей две, но скажи мне всею правду. Я в Рассеюшке бывал, всех ваших командиров видал, а вот только не видал — казака Платова».
Платов скоро догадался, что они-то, французики, его не признали. Смолчал. А когда из палат-то выходил-то, как сейчас-то, говорил: «Ой, да, други вы мои, казаки донские! Вы подайте мне мово коня лихого». Сел Платов на свово коня, подлетел ко окошку и благодарит французика: «Ой да, спасибо те, французик, и за хлеб, и за соль, и за сладкое вино. Ой, да ты ворона, ты ворона — загуменная карга. Не спымать тебе, вороне, ясна сокола!..»
А французики возбрыкнулися, выхваляться стали: вобрали себе армеюшку по разным по земелюшкам, а нашему царю Александру прислали грозную газетушку. Так, мол, и так, царь русский, просим тебя не прогневаться, а изготовить нам квартирушки по всей Москве белокаменной. Наполеон же, как есть сейчас, запросил для себя царские палатушки.
Сидит царь на тронном стуле, призадумался. Созвал сенаторов да и стал им жалиться: «Ох, перепугался же я, сенаторушки. Не знаю, как быть теперича».
А вот и пишет ему с Дону атаман Платов, про ту беду прознав: «У меня-то есть на Тихом Дону друга верные казаченьки. Ох-и, позову я моих лихих казаков на француза-неприятеля».
Повелел тут Александр-царь атаману Платову воевать Наполеона. Кликнул атаман голосом богатырским, што аж по всем куреням услыхалось. «Ох-и, вы орлы мои сизокрылые, соколы мои залетные!. Ой, седлайте донских коней! Седлайте, не замешкайте! Ой, да мы встретим врага середи путя да и вдарим, вдарим лавою. Приготовим ему сладки кушанья — бомбочки со ядрами. И закусочки мы пошлем — пушки медные со лафетами. Ой, а квартирушки ему приготовим в чистом поле, в чистом поле середи путя!»
Всегда казаки Россию обороняли — чести не роняли. * И в ту годину страшную не две-то тучушки грозные вместе сходилися, а две армеюшки превеликие на поле брани соединилися. Они билися, рубилися от светла и до темна. И так трое суточек. И случилось так, что французики нашу армию призабидели. Тут-то наш Александр-от царь стал журить, бранить свово благодетеля — графа Кутузова: «Ай, отчего же ты, граф, не успел позвать с Дону полки донские со атаманом Платовым?»
Не успел Кутузов-граф слово молвить, как со правой-то стороны, сторонушки бегут они лавою, полки донские, и впереди-то всех — атаман Платов. Обнажил-то шашку свою вострую — ее наголо несет, а казачки с пиками.
Ай, да приклонили свои пики длинные коням на черные гривы. Приклонивши пики свои, казаки вперед кинулись. Закричали-то они, загикали. Сами на ура пошли. И билися они со утра день до вечера. Так-то расейская армия французскую призабидела. Теперь-то наш царь-государь весел конем бегает, поздравляет войско Донское: «Да и чем же я вас, дончаки, жаловать-то буду? А пожалую вас, казаков донских, всех вас кавалерами!»
Тут-то наш атаман Платов речь царю возговорил: «Да не жалуй нас, своих казаков донских, кавалерами. Кого ж тогда в караул пошлешь?»
А казаков-то в Париже на руках носили — такова была честь России!

КАК УРУП-КНЯЗЬ В ГРЯЗИ УВЯЗ

Давно это было, при царе Иване Васильевиче Грозном. Взял он тогда татарскую столицу город Казань, все царство татарское покорил, всех татарских князей и самого царя ихнего казанского в плен взял. Один только князь Уруп со своею свитою от него ускакал. Поскакал он к своему родному брату Крымскому хану, чтобы там большую рать собрать и с нею на Москву идти, царю Ивану Васильевичу за покорение Казани отом¬стить, за позор своего царя Казанского и всех его князей отплатить.
Услышал Иван Васильевич, что бежал от него князь Уруп, разгневался на своих воевод он, что они так зазевались и оплошали, князя татарского упустили. Грозит им немилостью своею, казнями лютыми, чтобы они живым или мертвым князя Урупа к нему представили.
Сидят воеводы, загорились, не знают, что им делать, как князя татарского поймать, где его искать. Прослышал об этом Ермак Тимофеевич Чигин. В ту пору он со своими казаками царю Ивану Васильевичу подсоблял Казань брать. Пришел он к воеводам и говорит:
— Я вам услужу, ваши головы обороню. Князя Урупа живым или мертвым к царю Ивану Васильевичу представлю.
Возрадовались все воеводы, и говорят они Ермаку:
— Чем же, скажи, тогда наградить мы тебя должны?
Ермак им в ответ:
— Никакой мне награды от вас не требуется, будет мне наградою моя слава и честь казачья.
Сел на коня и поскакал со всеми своими казаками за татарским князем Урупом в погоню, своей казачьей славы и чести искать. Скакал Ермак от самой Волги-матушки полями широкими, лесами дремучими, через реки глубокие на своих добрых конях с казаками вплавь переплывал. Дни и ночи три недели скакал, все за татарским князем Урупом гнал.
На четвертой неделе в степи среди ковылей Ермак Тимофеевич с казаками увидел: стан татарский раскинулся, стоит. Посреди малых палаток черных стоит большая палатка белая, а в ней сам князь Уруп лежит себе, в тени отдыхает, прохлаждается, беды на себя и напасти никакой не чает. Налетели казаки -на татарский стан. Всю свиту князя Урупа порубили, один лишь князь Уруп на коня успел вскочить и поскакал.
Увидел Ермак Тимофеевич, что хочет он уйти от него, коня через лоб плетью вытянул и за ним. Скачет князь Уруп, назад оглядывается, а Ермак Тимофеевич все ближе и ближе к нему, настигает его. Оробел князь Уруп, то в одну сторону своего коня повернет, то в другую, а Ермак Тимофеевич все ближе. Уже видит князь Уруп, как конь его гривою потряхивает, слышит он, как конь Ермака Тимофеевича слегка пофыркивает. Оробел еще пуще тут татарский князь Уруп и повод из рук своих упустил.
Почуял его конь, что не правит им хозяин, вдарился напропалую. С разлета взял в болото, в невылазную твань, вместе с князем Урупом и влетел, по самую шею в грязи увяз. Видит князь Уруп, что некуда ему податься, взмолился он Ермаку Тимофеевичу о пощаде, чтобы не предавал он его лютой смерти. Пощадил Ермак Тимофеевич татарского князя Урупа, смилостивился над ним и взял его в плен, к царю Ивану Васильевичу в стан привез. Воевод от немилости царской и казни лютой избавил, а себе славы и чести казачьей прибавил.
С тех-то вот пор болото, что на берегу реки Хопер было, и в каком князь татарский увяз, по его имени Урупом называется. Прошло лет сто, болото пересохло, и на его месте, на самом берегу Хопра построилась станица, какую от того болота тоже Урюпинской назвали.

ЕРМАК И УЖ

Шел походом Ермак на Кучума. Сибирское царство он с казаками для России хотел покорить. Пришли на реку Иртыш, начали казаки деревья рубить, баркасы делать, чтобы на этих баркасах вниз по реке спуститься до самой Кучумовой столицы дойти и приступом ее взять. Две недели казаки деревья валили да две недели баркасы делали. Когда все баркасы были готовы, погрузились на них все казаки вместе со всеми своими коня¬ми и чугунными пушками. На передний, самый большой баркас сам Ермак Тимофеевич Чигин с полковым знаменем сел. Хотели было казаки в путь уже трогаться, шестами от берега отпихнуться, как вздумалось Ермаку Тимофеевичу перед походом свой баркас осмотреть. Знал он, что предстоит ему с казаками путь дальний и нелегкий в чужую сторону татарскую, Сибирью называемую. Обошел он весь баркас от носа и до кормы — и видит, что из-под кормы какая-то веревка черная длинная торчит. Потянул он ее за конец и видит, что это вовсе не веревка, а гад ползучий ужом прозываемый. Поднял его Ермак, размахнулся и хотел в воду бросить. Но тут уж заговорил человеческим голосом.
— Погоди, казак донской, Ермак Тимофеевич Чигин, меня в воду бросать. Дай мне время и срок — я тебе слово одно нужное скажу.
Приостановился Ермак и говорит ужу:
— Ну, говори свое нужное слово.
А уж опять ему человеческим голосом:
— Царь сибирский Кучум всех мышей подговорил, богатыми посулами подкупил, хочет он тебя со всеми казаками твоими погубить, чтобы ты до его Кучумовой столицы не дошел, приступом ее не взял и царства его Сибирского России не покорил.
Удивился Ермак:
-Да что же они могут мне, мыши, сделать? Я один их не одну тысячу без всякого оружия одолею, ногами подавлю. А уж не унимается:
— Подолеть-то ты их в открытом бою, не только что не одну, а сотни тысяч одолеешь, порешили они тебя с Кучумом своею хитростью извести. Погляди под кормою, откуда ты меня вытащил, там дыра прогрызена. Ее мыши прогрызли, а я своею головою заткнул, чтобы в нее вода не шла. Поди на каждый баркас, погляди — и на каждом под кормою дыра прогрызена, а в каждой дыре уж, мой родной брат, сидит, своим телом дыру затыкает.
Дается диву Ермак Тимофеевич, и больше еще он удивляется, когда пошел с баркаса на баркас, а там на каждом баркасе под кормою он дыру прогрызенную мышами нашел, а в каждой дыре по ужу сидит, своею головою и всем телом ее закрывает, старается, воду в баркас не пускает. Подумал Ермак, подумал и смекает, а ведь и вправду, если бы не уж со всеми своими родными братьями, то пропал бы он в пути вместе со всеми своими казаками, прежде времени в реке Иртыше утонули и Сибирского царства Ку-чумова России не покорили. Велит Ермак Тимофеевич казакам в баркасах дыры заделывать, все щели паклею забить и проконопатить, а ужа, что на его баркасе своим телом дыру заткнул, — к себе зовет и говорит ему:
— Хоть ты и ползучий гад, хоть и род твой издавна с людьми во вражде живет — я тебя и всех твоих детей от других гадов за великую передо мною и всеми казаками услугу на весь век отличу, не будут люди ни тебя самого, ни братьев, ни детей твоих никогда понапрасну обижать.
С этими словами Ермак взял и коснулся ужа двумя пальцами чуть пониже головы. Там, где коснулся Ермак ужа пальцами, там у него стали два желтых пятна. С тех пор не стали люди обижать ужей, отличая их от всех других гадов ползучих по двум желтым пятнам, что пониже головы лежат. Так Ермак Тимофеевич отличил ужа и. его братьев и отблагодарил их за ту помощь, какую они оказали ему во время похода его на столицу Сибирского царства.

ПОЧЕМУ НА ОСИНЕ ЛИСТ ДРОЖИТ

Всегда, и когда ветра нет и тишина стоит, на белой осине лист трепещет и дрожит. Всегда на этом дереве бьется лист, когда ни погляди на него. Случилось это после того, как Кондрата Булавина предали, воеводам его за сто целковых продали. Нашлись в Черкасске иуды да предатели тер да ер, да Ванька-вор, да Федька-резак, да жила Епишка, да прижимистый Мишка — низовский казак. Вся эта шайка до денег была жадная, за медный пятак не то что соседа, отца родного самому черту продать была готова. Все они в Черкасске в то время возле Кондра¬та были, все возле него всё крутились, линьками вились. Все выглядывали да высматривали и не в торбах, а на своих языках к воеводам царским таскали. Те все думали да смекали. Простой бесхитростный был человек Кондрат, открытая душа у него была, не приглядывал он за ними и ничего не замечал, нужно бы было за каждым в десять глаз глядеть, день и ночь сторожить. Ночью воевод с солдатами они тайком, воровски, в Черкасск привели. Всех верных казаков ему перебили, самого Кондрата в доме окружили, в полон взять живым хотят. Но не мог он позора такого принять, в руки воеводам царским отдаться. Взял свой турец¬кий пистолет, вынул его из-за пояса и весь заряд себе в самое сердце всадил. Гордый человек был, настоящий прирожденный казак. Как помер Кондрат, так все иуды да предатели — тер да ер, да Ванька-вор, да Федька-резак, да жила Епишка, да прижимистый Мишка — низовский казак, к воеводам царским пришли награды себе за свои подлые дела просить. Сулили им воеводы царские, когда жив Кондрат был, целый бочонок золота дать, какой вот-вот должны были не нынче, так завтра из Москвы привезти. А когда он умер, так они их не очень жаловать стали, на всю шайку, как псам, кинули сто серебряных целковых, отвяжитесь от нас да не лезьте. Когда иуды да предатели эти сто целковых от воевод царских получили, то сообща до времени решили их схоронить, в землю зарыть. Боялись, как бы казаки по этим деньгам о их подлых делах не догадались. Тогда им всем несдобровать, живыми не быть, голов на своих плечах не сносить. Все ночью они уговорились, за Черкасск, потаясь, вышли, сто этих серебряных целковых в чугунный казанок положили и под осиной поглубже зарыли, чтобы после их легче было найти. Знамое дерево белая осина, и в лесу ее далеко всегда и днем и ночью видно. Зарыли они клад и идут себе преспокойно все в Черкасск назад. Промеж себя речи гутарят, а навстречу им казаки, они все уже про них прознали и проведали. Слово им сказать не дали, всех похватали, руки и ноги веревками повязали, посовали в кули и в Дон с высокого яра в самую глубь покидали. Все в Дону и утонули — и тер, и ер, и Ванька-вор, и Федька-резак, и жила Епишка и прижимистый Мишка -низовский казак, — ни одного иуды да предателя в живых казаки не оставили, ни один из Дона не выплыл. Утонули иуды да предатели, и где клад их зарыт, никто не знал, да больно-то о нем никто и не дознавался. Так он на веки вечные там и остался под осиной лежать.
Вот почему, казаки, на белой осине лист всегда трепещется и дрожит, потому что под нею иудами да предателями нечистый их клад зарыт.

СТАНИЦА КОТОВСКАЯ

На шляху между станицами Урюпинской и Михайловской лежит станица Катовская. Нынче ее уже из молодых казаков никто не зовет станицей Катовской, а все больше Котовской величают. Должно, думают, что в их займище коты дикие когда-то жили, а вот вы лучше послушайте, что люди старые про это говорили.
Не коты там в лесу жили, а в этой станице царские воеводы всех катов-резаков поселили. После бунта на Хопре воево¬ды многих казаков мучили и казнили. На Хопер со всех сторон обширной матушки Руси для этого дела всех катов-резаков пособрали. Больно им тут работы спервоначала много было. Года два каты-резаки трудились, потом то ли устали воеводы судить казаков, притомились, то ли уж ни¬кого судить не осталось, воеводы тысячи казаков уже осудили, не стало у катов-резаков работы, а им ведь тоже за¬даром воеводы деньги не дают. Они им от загубленной души платили медные гроши. Сидят каты-резаки без дела, вконец обезденежили: ни есть, ни пить им не на что купить. Пришли к воеводам и слезно плачутся:
— Отправьте нас, воеводы, каждого домой по своим во¬лостям, надоело нам таскаться по гостям.
Прикинули в уме воеводы, что провоз да прокорм катов-резаков им в копеечку въедет — и решили они их всех на казачьей земле новой станицей посадить. Сели станицей все каты-резаки, и стали они тоже донские казаки. Звали их все: казаки катовские — люди дюже они хреновские. Станицу же, где одни каты-резаки жили, спервоначала Каховской величали, а потом уже Котовской начали все ее звать. Лихие дела первых поселенцев этой станицы, катов-резаков, видно, люди позабыли, и все их страшные дела в степи вьюга да метель позамела.

ШАШКА-САМОРУБКА

Жили были в станице казак с своей бабою. Жили они ни бедно и ни богато, а так себе, середка на половине. Были у них три сына. Старшего звали Петром, середнего Николаем и меньшего Ванюшкой. Первые два старших были умными, а меньшой был не так чтоб совсем глупым, а «малость с придурью» у своих отца с матерью и станичников считался. Подросли сыновья, и решил их казак поскорее поженить да от себя отделить. Пусть каждый из них своим домком, своим умом-разумом поживает. Каждый пусть себе добра сколько ему хочется наживает. Осенью, как подубрались они со всеми хлебами, чистое зерно в амбары поссыпали, призвали отец с матерью старшего сына Петра и говорят ему:
— Хотим мы тебя, сын наш старший Петр, женить да от себя отделить, чтобы ты своим умом-разумом пожил, что бы ты сам себе добра нажил.
Поклонился Петр отцу и матери в пояс и говорит им:
— Спасибо вам, батенька, спасибо вам, маменька, что догадались, а то я сам просить вас об этом же думал. Охота мне и самому на воле пожить, первым на станице богатым посевщиком стать, думаю я у заплошавших казаков пай их в залог да в аренду брать.
В мясоед оженили Петра, отгуляли свадьбу. Отделили от себя его отец с матерью, и начал он у заплошавших казаков пай их в залог да в аренду брать, первым на станице богатым посевщиком стал.
Призвали отец с матерью середнего сына Николая и говорят ему:
— Хотим мы тебя, сын наш середний Николай, женить да от себя отделить, чтобы ты своим умом-разумом пожил, чтобы ты сам себе добра нажил.
Поклонился Николай отцу и матери в пояс и говорит им:
— Спасибо вам, батенька, спасибо вам, маменька, что догадались, а то я сам просить вас об этом же думал. Охота мне и самому на воле пожить, думаю я у сирот да у вдов казачьих полпаи ихние в полцены скупать, первым на станице арендатором-перекупщиком стать.
На Красную Горку оженили Николая, отгуляли свадьбу. Отделили от себя его отец с матерью, и начал он у сирот да у вдов казачьих полпаи ихние в полцены скупать да втридорога воронежским арендаторам перепродавать, первым на станице богатым арендатором-перекупщиком стал.
Призвали отец с матерью и самого меньшего своего сы¬на Ванюшку и говорят ему:
— Хотим мы тебя, сын наш, что ни на есть меньшой Ва¬нюшка, как и твоих братьев старшего Петра и середнего Николая, оженить да от себя отделить, чтобы ты своим умом-разумом пожил, чтобы ты сам себе добра всякого нажил.
— Не хочу я, мои родимые, мой батенька, моя маменька, жениться. Рано мне казаку с молодой.женой своим домком, своим умом-разумом жить. Больно мне охота по свету погулять, своего счастья попытать, правду-матушку в глаза всем резать, найти Степана Тимофеевича Разина заветную шашку-саморубку и всех злодеев, неправдой живущих и слабых сирот да вдов казачьих обижающих, по правде на¬казать. Отпустите меня на волюшку вольную и жениться меня не невольте…
Осерчал отец, усы крутит, снял со стены нагайку и не один раз ею Ванюшку по спине вытянул, поучил. Мать же потихоньку слезы ронит, уголком листового платка, чтобы казак ее не заметил, глаза утирает. Отец Ванюшку нагайкой охаживает, а он все знай по-прежнему на своем стоит.
— Отпусти, отец, поеду я по свету гулять, свое счастье искать да заветную шашку-саморубку, что Степан Тимофеевич Разин в Кавказских горах схоронил.
Охаживал отец Ванюшку, охаживал, притомился и рукой на него махнул:
— Ничего с дураком, видно, не поделаешь. Дал ему коня и говорит:
— Ну, если не хочешь жениться да с молодой женой своим домком жить, так и быть уж, отпускаю я тебя на все четыре стороны, поезжай, по белу свету погуляй да свое счастье поищи, пошукай.
Обрадовался Ванюшка. Отца с матерью расцеловал, сел на коня и в ковыльные степи поскакал. Как уехал он, так отец о нем и думать забыл, лишь мать нет-нет слезу о нем и уронит.
А Ванюшка наш едет себе ковыльной степью. День едет, два едет, три — никого-то он, ни единой души в степи не встречает. Только на четвертый день едет и видит: высокая-высокая сурчина стоит насыпана, а на той сурчине коршун схватил лапами сурка и дерет, клювом и крыльями по голове его бьет, так что шерсть от него во все стороны летит. Стало жалко Ванюшке сурка, отбил он у коршуна его, от лютой смерти избавил. Поотдохнул сурок малость, на задние лапки поднялся и заговорил человеческим голосом:
— Куда ты свой путь, добрый молодец, держишь, что по белому свету ищешь? Расскажи мне, может быть, и я тебе чем-нибудь помогу.
Говорит ему Ванюшка:
— Еду я, по свету гуляю, свое счастье пытаю, правду-матушку в глаза всем резать хочу. Да еще я заветную Степана Тимофеевича Разина шашку-саморубку найти хочу и всех злодеев, неправдой живущих, слабых сирот да вдов казачьих обижающих, по правде-справедливости наказать думаю.
Выслушал сурок Ванюшку, понравились ему его речи, и говорит он человеческим голосом:
— Наклони ко мне правое ухо, добрый молодец, а я тебе и скажу потихонечку, чтобы никто нас не услышал, никто не узнал, как найти тебе путь-дороженьку к этой самой заветной шашке-саморубке, что Степан Тимофеевич Разин в Кавказских горах схоронил.
Наклонился Ванюшка правым ухом к сурку, выслушал его, каждое слово крепко запомнил, попрощался и тронулся в путь. Долго ли, коротко ли ехал он, никто о том не знает. Но вот видит Ванюшка, что приехал он к Кавказским горам, какие перед ним, что стены из белого камня сложенные, встают, собою ему путь загородили. Слез с коня Ванюшка, пешой идет, коня за собою в поводу ведет. Подошел к горам и видит: все так, как ему сурок на правое ухо шептал. Возле гор старый дуб стоит, а от того дуба вверх дорожка узенькая-преузенькая, еле-еле приметная вверх в гору идет, змеею между скал вьется. Привязал он коня к дубу, а сам в горы полез. Долго он шел все тою дорожкою, пока не дошел до самой вершины горы и видит в скале вход в пещеру, возле него казаки, все в красное сукно одетые, стоят — и шаровары, и чекмени, и верха у шапок -все, как алый мак, у них на солнце горит. Стоят эти казаки на часах, обнаженные палаши в руках держат. Смело под¬ходит Ванюшка к ним и говорит:
— А ну-ка пропустите меня, казаки, мне в пещеру пройти надобно.
Один казак, какой постарше всех других был, у него в бороде уже седина пробегала, спрашивает Ванюшку:
— А зачем тебе надобно в пещеру идти, чего ты там взять хочешь?
Ванюшка не робеет.
— Хочу я там взять заветную шашку-саморубку, какую сам Степан Тимофеевич Разин на каменную стенку повесил. По нашей русской земле с ней прогуляться, всех, кто сирых и бедных обижает, кто вдов и сирот заставляет слезы лить, кто обманом да неправдою живет, того шашкою-саморубкою сурово наказать.
Расступились казаки молча и пропустили его в пещеру. Долго шел Ванюшка ходами и переходами темными, пока не дошел до первого зала. Вошел в него, а в нем белый свет стоит, как бы сама луна горит. А это не луна горит, а в за¬кромах высоких, что по стенам стоят, серебро полным-полнехонько до самого верха насыпано, переливается. Поглядел Ванюшка на серебро, подивился и дальше пошел. Долго он шел ходами и переходами темными, пока не допел до второго зала, вошел в него, а в нем красный свет стоит, как бы само солнце сияет. А это не солнце сияет, а взакромах высоких, что по стенам стоят, золото полным-полнехонько до самого верху насыпано, переливается. Поглядел Ванюшка на золото, в горсть набрал, с руки на руку перекинул, опять все до единого кусочка в закром кинул, подивился и дальше пошел. Долго он шел ходами и переходами темными, пока не дошел до третьего зала. Вошел в него, а в нем свет, и красный, и синий, и зеленый, и желтый стоит, как бы сама радуга светится. А это не радуга светится, а в закромах высоких, что по стенам стоят, самоцветные камни полным-полнехонько до самого верха насыпаны, переливаются. Поглядел Ванюшка на самоцветные камни, возьмет камень, какой ему больше других приглянется, подержит на ладони, подержит и опять его в закром положит. Играл он так с самоцветными камнями, играл, пока ему не наскучило, а как наскучило, так он и дальше пошел. Долго он шёл ходами и переходами темными, пока не дошел до четвертого зала. Вошел в него, а в нем в трех углах темнота непроглядная, лишь в четвертом углу свет чуть горит, чуть теплится. Приглядывался Ванюшка, долго приглядывался, потом видит, что на каменной стене висит шашка. «Это и есть та самая заветная шашка-саморубка, что Степан Тимофеевич Разин на каменную стенку повесил», — думает он.
Подошел к каменной стене, снял шашку, на себя надел и прочь из этого зала пошел. Ходами и переходами темными через все три зала, в каких закрома полные самоцветных камней, золота и серебра стояли, прошел, нигде ни в одном из них ни на минуточку не задержался, нигде ничего не взял и к выходу пещеры вскорости подошел. Подошел к ее выходу и хотел на вольный свет выйти, как казаки, что с обнаженными палашами возле входа стоят, обступили его со всех сторон и не дают ему шагу больше ступить, а казак, какой постарше всех других был и у какого в бороде уже седина пробегала, приказывает Ванюшке все свои карманы вывернуть, все что в них есть показать. Не задумался Ванюшка, сразу же все карманы вывернул, в них у него давно уже последняя копейка перевелась, лишь хлебные крошки из них посыпались. Ванюшка всегда в кармане про запас краюшечку хлеба держал, а сейчас, когда из пещеры назад с шашкой-саморубкой шел, то эту последнюю краюшку съел. Остались у него в кармане одни крошечки. Покачал головою старый казак, подивился и спрашивает Ванюшку:
— Ты во всех четырех залах, добрый молодец, побывал?
— Во всех четырех, — отвечает ему Ванюшка.
— И высокие закрома до самого верха полным-полнехонько серебром, золотом и самоцветными камнями насыпанные видел?
— И высокие закрома до самого верха полным-полнехонько серебром, золотом и самоцветными камнями насыпанные видал, — отвечает ему Ванюшка.
И опять его старый казак пытает:
— И ничего ты себе из них не взял?
— И ничего себе из них не взял, — Ванюшка ему отвечает, — не затем я в пещеру ходил. Ходил я туда за шашкою-саморубкою, — вот ее-то и взял. Больше мне ничего там не надобно было.
Подивился старый казак еще раз и говорит:
— Ну, верно, добрый молодец, твое счастье, ничего с тобою не поделаешь, больно ты честлив да справедлив. Бери заветную шашку-саморубку и езжай, куда тебе хочется; не смею я тебя больше удерживать, только когда с горы ты спускаться будешь, дорогой мимо пропасти идти, то загляни в нее и увидишь там всех, кто за шашкою-саморубкою ходили, но вместо нее из высоких закромов, что ты видал, карманы себе набивали.
Попрощался Ванюшка с казаками и легко так под гору пошел. Дошел до пропасти, заглянул в нее и видит: все дно ее от человеческих костей бело. Рубили головы казаки, что сторожами к пещере были приставлены, тем, кто в нее за шашкой-саморубкой ходили и своего слова не держали, вместе с шашкой-саморубкой и серебро, и золото, и самоцветные камни брали. Рубили им головы казаки и бросали их всех в глубокую пропасть, куда сам черный ворон не залетает.
Подивился Ванюшка жадности погибших и пошел себе дальше. Дошел до старого дуба, отвязал коня, сел и поехал прямо в родную станицу, к себе на тихий Дон.
Едет, песни себе подтанакивает, попевает, к родной станице подъезжает. Возрадовался он, приободрил коня и на рысях в станицу въехал. Улицей едет, к круглому дому под железной крышей подъезжает. А возле него почти что все станичные сироты и вдовы стоят и его середнего брата Николая клянут. Приостановил Ванюшка коня, сам плетью помахивает, оводов и мух с него сгоняет, а сам спрашивает:
— За что вы, вдовы и сироты, моего середнего брата Николая ругаете?
Восплакались все вдовы и сироты.
— Да как же нам его, мошенника толстомордого, не ругать: забрал он у нас еще с прошлой осени земельку, обещался за нее поплатиться, а сам нам никому ни единой копеечки не дал.
Стыдно стало Ванюшке за своего брата. Соскочил он со своего коня, вбежал по порожкам на парадное крыльцо и не так ли в него, в крыльцо, застучал. Вышел сам его середний брат Николай, открыл дверь и говорит:
— Что ты, брат Ванюшка, буянишь, в двери ко мне бьешь, покою не даешь? Пожалюсь я атаману, у него и на тебя, глядишь, управа сыщется.
А Ванюшка ему в ответ:
— Ты бы, брат, чем меня зря ругать, лучше поплатился бы сиротам и вдовам за их земельку.
Еще больше озлился брат Николай на Ванюшку.
— Ишь ты, какой мне указчик нашелся, невесть где шатался, а теперь указываешь, тоже умник какой сыскался!
Без тебя знаю, когда и кому платить надо. А эти, — он указал на сирот и вдов, — еще с меня годик подождут.
Хотел уже затворить дверь, как Ванюшка к шашке-саморубке разом наклонился и шепнул ей:
— Шашка-саморубка, накажи моего середнего брата Николая за слезы сиротские, за обиды вдовьи, как сама знаешь.
Шашка-саморубка из ножен выскочила, сама размахнулись да как вдарит брата Николая, и покатилась его голова по порожкам прямо на дорогу. Избавила шашка-саморубка сирот и вдов казачьих от прижимистого арендатора-перекупщика.
Сел Ванюшка на коня и дальше по станице едет. Выехал на станичную площадь и видит: на углу дом круглый под железной крышей стоит, куда больше, чем у среднего брата Николая. Подъезжает, а возле него много мужиков-лапотников со своими бабами сидят, и все они его старшего брата Петра клянут. Приостановил Ванюшка коня, сам плетью помахивает, оводов и мух с него сгоняет, а сам и спрашивает:
— За что вы, мужики-лапотники и бабы, моего старшего брата Петра ругаете?
Еще пуще мужики-лапотники и их бабы разошлись.
— Да как же нам его, мошенника толстопузого, не ругать — все лето мы у него работали, хлеб убирали, обещался он нам с пожинок поплатиться, а сейчас вот уже осень скоро заходит, а он нам никому еще ни единой копеечки не дал!..
Стыдно стало Ванюшке за своего брата. Соскочил он со своего коня, вбежал по порожкам на парадное крыльцо и не так ли в него кулаком застучал. Вышел сам его старшой брат Петр, открыл дверь и говорит:
— Что ты, брат Ванюшка, буянишь, в двери ко мне бьешь, покоя не даешь? Пожалюсь я атаману, у него и на тебя, глядишь, управа сыщется.
А Ванюшка ему в ответ:
— Ты бы, брат, чем меня зря ругать, лучше поплатился бы мужикам-лапотникам да бабам за их работу тяжелую.
Еще больше озлился брат Петр на Ванюшку.
— Ишь ты, какой мне указчик нашелся, невесть где шатался, а теперь указываешь, тоже умник какой сыскался. Без тебя знаю, когда и кому платить надо. А эти, — он указал на мужиков-лапотников и на баб, — еще с меня годик подождут.
Хотел уже затворить дверь, как Ванюшка к шашке-саморубке разом наклонился и шепнул ей:
— Шашечка-саморубочка, накажи моего старшего брата Петра за слезы бабьи, за обиды мужичьи, как сама знаешь.
Шашка-саморубка из ножен выскочила, сама размахнулась да как вдарит брата Петра, и покатилась его голова по порожкам, прямо на дорогу. Избавила шашка-саморубка мужиков-лапотников да баб от жадного хозяина.
Сел Ванюшка на коня и дальше по станице едет, свернул в переулок, а к нему станичный печник Федор, мужик простой, навстречу идет, а за ним два старика-гласных опивахи, уже малость выпивши, привязались, за руки хватают, двугривенный на водку себе просят.
— Ты нас уважь, угости, а если нам на водку, Федор, мужик простой, не дашь, то мы тебе, старики-гласные, морду поколупаем и ребра пересчитаем, а ты и руки отвести не смей и тронуть пальцем нас не подумай, мы гласные-старики, почетные казаки!..
Не стерпел тут Ванюшка, разом, не слезая с коня, к шашке-саморубке наклонился и шепнул ей:
— Шашечка-саморубочка, накажи обоих стариков-гласных, почетных казаков, как сама знаешь.
Шашка-саморубка из ножен выскочила, сама размахнулась и начала обоих стариков-гласных, почетных казаков, по спине и по бокам охаживать. Остряком она их не бьет, не рубит, вина за ними невелика — малая, а плашмя все к ним прилегает. Хватаются старики-гласные, почетные казаки, за бока да за спины, в голос кричат и о водке забыли, а шашка-саморубка их все охаживает, все учит, чтобы из мужика они понапрасну копейку на водку себе не вымогали. Поучила она их, в ножны вскочила, и поехал Ванюшка дальше.
За станицу выехал, на Астраханский шлях свернул и едет. Везде Ванюшка над неправдой и злодеями суд свой справедливый с шашкой-саморубкой творят, и немало злодеев шашка-саморубка порубила. Барина Живоглотова она зарубила за то. что он с мужиков за оброк последние лапти поснимал, купца-аршинника не помиловала, тоже зарубила, аршин у него о пятнадцати вершков был, в ад его отправила — пусть чертям он там докрасна каленые пятки голыми руками считает. Сняла голову шашка-саморубка с богатея, что не пожалел мужика и со двора за долги по¬следнюю коровенку-буренку кормилицу его детей сводил. И еще много всяких злодеев она порубила, всякой много неправды искоренила.
Слух о Ванюшке в столицу, до самого царя дошел. Испугался царь, а ну-ка к нему самому Ванюшка приедет, в его столицу гостем незванным пожалует, во двор войдет, шашке-саморубке шепнет, и начнет она его верным слугам головы рубить, а потом и до него дойдет, с него голову снимет, не поглядит шашка-саморубка, что он царь. Ведь все люди, все человеки — за каждым грех водится. Нет такого человека у него, царя, чтобы руки вокруг мужика не грел, с него шкуры не снимал.
Созвал царь всех своих приближённых к себе на совет. Думали, думали они, целый день думали. Поднялся один и говорит:
— Нужно Ванюшку уговорить, чтобы он к себе назад на Тихий Дон вместе со своею шашкой-саморубкой ехал.
Поднялся другой и говорит:
— Нет, пусть он в турецкую землю лучше едет, там свой труд вместе со своею шашкою-саморубкою творит, глядишь, какую сотню-другую турок порубит, нашему государству польза от этого будет. Поднялся третий и говорит:
— А лучше всего купить у Ванюшки эту шашку-саморубку, а если он, дурак, ее не продаст нам, то силою у него взять и в каменную крепость за семь дверей железных, за семь замков чугунных на веки вечные запереть, стражу надежную кругом поставить, и никого к ней пусть и близко не допускают.
Понравился царю совет последнего, третьего приближенного, и говорит он:
— Правильно, так должно и быть, сегодня же я к Ванюшке своих верных слуг пошлю и пусть они ту шашку-саморубку или купят у него, или силою возьмут. Как только шашка-саморубка у них в руках будет, пусть немедля же скачут, лошадей не жалеют, в каменную крепость везут и там за семью железными дверями, за семью чугунными замками на веки вечные запрут, стражу надежную кругом поставят, и никого к ней пусть и близко не допускают.
На этом и порешили. В этот же день собрались царские слуги и к Ванюшке поехали. Долго ли, коротко ли они ехали, наконец приехали и видят широкое поле, а посреди него стоит шатер. Возле шатра на стульчике Ванюшка со своею шашкой-саморубкой сидит, а к нему мужички со всех сторон своих злодеев да обидчиков по руками и ногам связанных волокут. И творит над ними Ванюшка со своею шашкой-саморубкой свой скорый суд и быструю расправу. Так и сверкает шашка саморубка на солнце, так и летят на землю да в стороны злодейские головы, не щадит их и не милует шашка-саморубка. Оробели дюже слуги царские, такое дело увидев, ходуном у них руки заходили, но делать нечего, пошли они к шатру. Подошли к Ванюшке и низко ему в ноги кланяются и говорят:
— Послал нас к тебе великий царь-государь, хочет он у тебя заветную шашку-саморубку купить, чтобы ему способнее было свой суд и расправу над людьми творить. Чего хочешь за нее проси — все дадим.
Поправил Ванюшка на голове у себя соболевую шапку, бровями черными повел и говорит слугам царским:
— Скажите своему царю, что заветная шашка-саморубка непродажная, и цены она не имеет. А что касается до суда, так мы без его царевой помощи управляемся, скоро всех с мужичками злодеев да обидчиков, во всем царстве, во всем государстве нашем вконец изведем.
Чего только не сулили слуги царские Ванюшке, он их и слушать не хочет, белое лицо от них в сторону отворачивает. И горы они ему золота сулили, и кисельные берега и реки молочные, и полуцарства великого в обмен за шашку-саморубку давали — ничего не берет, а их и слушать не хочет. Видят слуги царские, что не уговорить им Ванюшку, не отдаст он им шашку-саморубку, ни за какие блага не променяет, а с пустыми руками, с таком, к великому своему царю-государю ехать им боязно, под сердитую руку попадешь — не помилует. Силой брать шашку-саморубку тоже нельзя, скажет ей Ванюшка, одно лишь словечко шепнет, и она их всех напрах порубит, не посмотрит, что они великого царя-государя верные слуги. И порешили они немного подождать, на широком поле побыть и шашку-саморубку у Ванюшки хитростью взять. Раскинули они свой шатер возле Ванюшкина с подветренной стороны, дождались вечера, развели костер и в большом казанке себе кулеш с салом варят. Наварили, наелись и возле костра пузами кверху лежат. Дождались, когда Ванюшка спать в своем шатре лег, бросили в костер они зелья, от какого человек память и ум свой теряет. Горит зелье в костре, черным дымом поднимается, и несет его ветер на Ванюшкин шатер. Помутилась у Ванюшки голова, память и ум напрочь отшибло. Повалился он головою своею на подушку в беспамятстве. Этого только и ждали слуги царские, кинулись они, как голодные волки, в Ванюшкин шатер, сорвали с него шашку-саморубку, спрятали ее поскорее, а самого заковали в крепкие железные цепи. Привезли Ванюшку в столицу к царю. Поглядел царь с высокого своего крыльца на Ванюшку, махнул белым платочком — раз махнул, два и в третий раз махнул. Схватили тут Ванюшку царские слуги под его руки белые, сорвали с него всю одежду и потащили на городскую площадь, где стояли два столба с перекладиной, какими пожаловал царь доброго молодца. Принял смерть Ванюшка, как казаку подобает: глазом не моргнул, бровью не повел.
А шашку-саморубку, как царь приказал, его верные слуги немедля в каменную крепость отвезли, кругом нее стражу надежную поставили и никого ни единой души к ней близко не допускают. Так и лежала заветная Степана Тимофеевича Разина шашка-саморубка за семью дверями железными, за семью замками чугунными.

ДОНСКОЙ ГЕРОЙ ВИХРЬ-АТАМАН ПЛАТОВ

Встретился как-то французский генерал с славным донским вихрем-атаманом Платовым и говорит ему:
— Удивляюсь я, как мои славные солдаты, побеждавшие всех царей и королей, немало их войска в плен побравшие, не могут осилить и одолеть твоих казаков. Моих солдат всегда в два, а то и в три раза больше бывает, а казак всегда их одолевает.
Улыбается славный донской вихрь-атаман Платов, свои усы покручивает.
— А ты думал как же, французский генерал, что же мы лыком, что ли, шиты, из гнилой мочалы виты? Будь твоих солдат и в десять раз больше донских казаков, голову я на отсечение дать готов, всех они их одолеют, не тратя лишних слов. Нрав у них уже таков…
Не может этого быть, чтобы один твой донской казак моих десять славных солдат стоил, чтобы он в бою их мог всех одолеть. Не поверю я этому никогда.
Славный донской вихрь-атаман Платов свои усы опять покручивает, шашечку на себе поправляет.
— Это твое дело, хоть верь, хоть не верь, а вот скажи мне теперь, сколько времени нужно твоему солдату, чтобы в поход собраться и до своего ему врага добраться.
Задумался французский генерал. В уме прикинул и по пальцам сосчитал.
— Моему славному солдату потребуется в поход собраться и до врага добраться не много и не мало – целых три дня.
Славный донской вихрь-атаман Платов так и закрутил головой.
— Да ты, верно, французский генерал, с ума спятил, когда на сборы своему солдату столько времени отметил.
Французский генерал к нему:
— Сколько же времени надо твоему казаку?
Не стал тут с ним славный донской вихрь-атаман Платов лишних слов тратить.
— Пойдем лучше старого да бывалого, служивого казака спросим. Он тебе скажет, а лучше всего укажет – сколько ему времени на сборы в поход потребуется.
Согласился французский генерал с донским вихрем-атаманом Платовым. Пошли они старого да бывалого служивого казака спросить, сколько ему времени требуется в поход собраться, до своего врага добраться. Подошли к па¬латке, а возле нее сидит старый да бывалый служивый казак, уздечку чинит. Глядит на казака французский генерал, дивится, как это он один десять его солдат может одолеть. Глядел-глядел, и спрашивает:
— Скажи, служивый казак, старый да бывалый, сколько времени тебе потребуется в поход собраться, до своего врага добраться?
Служивый казак старый да бывалый сам дюжа перед французским генералом не робеет, да тут и славный донской вихрь-атаман Платов его подбодряет.
— Ты, если хочешь, расскажи, а еще лучше французскому генералу самолично покажи, сколько тебе времени потребуется в поход собраться, до своего врага добраться. Да при этом не поленись, как надо подтянись.
Служивый казак старый да бывалый починил уздечку смаху и говорит:
— Хоть сейчас готов. Шашка с нами, ружье за плечами. Пику поднял, в руки взял. Конь напротив стоит и на меня глядит. Я на него уздечку надел, ногой в землю уперся и сел. Куда ехать — укажите, какого врага бить мне — прикажите.
Французский генерал на часы свои здоровые глядит, глаза, как баран, вылупил, стоит и славному донскому вихрю-атаману Платову говорит:
— Да и не может же этого быть, на моих здоровых часах и десяти минут не прошло, а твой служивый казак старый да бывалый сумел в поход собраться. Он и часа еще не пройдет — врага найдет.
Не выдержал тут славный донской вихрь-атаман Платов, рассмеялся и говорит французскому генералу:
— Где мне с моими казаками за тобою и твоими солдатами угнаться, когда они у тебя по три дня в поход любят собираться?
А сам все усы покручивает да смеется.
— Служивому казаку старому да бывалому не долго в поход собраться, до врага добраться. Не сумеет стриженая девка косы себе заплести, как он уж на коня успеет сесть. Сядет, поедет, врага узрит, на него ненароком налетит и победит.
Задумался французский генерал.
— Если так, то твоя правда, один казак моих десять солдат одолеть может, он их всех изничтожит.
Стал тут славный донской вихрь-атаман Платов прощаться, стал с ним ручкаться и говорит ему:
— Ты навсегда это заметь, на своем французском длинном носу отметь, что не скопом и ордою врага бьют, не разом все на него идут. Вся моя наука состоит в том, что надо
не робеть и не зевать, и будешь ты врага всегда побеждать.
Вызвал раз к себе Платова сам главнокомандующий всею русской армией генерал и фельдмаршал Кутузов. Как получил Платов от коннонарочного пакет с бумагою, где сообщалось, что он должен не медля ни одной минуты к нему в самый главный штаб скакать, выскочил тут же Платов из палатки, коня плетью через лоб вытянул и, что было у него силы, поскакал. Прискакал, коня за повод у крыльца одним махом прикрутил и идет по чулану, плетью помахивает, себя по сапогу бьет. Вошел в переднюю горницу и говорит ординарцам:
— Идите Кутузову сейчас докладывайте, к нему Платов приехал.
Побежали ординарцы к Кутузову говорить, что к нему Платов приехал. А Платов тем временем все по передней горнице похаживает, не сидится ему, да поглядывает, чем эта горница у Кутузова убрана. Видит он, полы все у него коврами мягкими устланы. Наступишь на ковер ногою, а она в нем, как в траве, вся и тонет. Подошел к окну, а возле него на особом маленьком столе какая-то белая здоровая макитра чудная стоит, и синими, и красными, и желтыми, и голубыми цветочками вся изукрашена. Стоит Платов перед окном и дивится на эту самую чудную макитру. В это время возьми да и выйди в переднюю горницу Кутузов. Заторопился Платов, хотел он поскорее с Кутузовым поздравствоваться, ручка за ручку с ним поручкаться. Поспешил да за ковер зацепился, шашкою промежду ножек стола запутался. Потянул ковер за собою, повалил стол на боек, белая да здоровая макитра чудная на пол упала да так вся на самые мелкие черепушки и разлетелась. Закачал головой Кутузов, закрутил.
. — Что же ты это, Платов, наделал? Мою самую дорогую китайскую вазу разбил, на самые мелкие черепушки она разлетелась. Так разлетелась, что теперь ее самому мудреному мастеру ни слепить, ни склеить не удастся. Хоть и неловко было Платову, да он не робеет.
— Ничего не сделаешь, ваше сиятельство, я уж и врагов своих всех привык так бить, что их самый мудреный мастер ни слепить, ни склеить не сумеет. А то что бы я и за вояка тогда был.
Улыбнулся Кутузов. Приободрился Платов, усы свои не так ли покручивает.
— Так уже оно, ваше сиятельство, повелось спокона веков, если казак чего в полон с боя не возьмет, тогда уже он его вдребезги разобьет.
Рассмеялся Кутузов, за бока себя хватает, на глазах слезы утирает.
— Молодец, казак Платов, что не растерялся, своей неловкости не испугался.

КАЗАНОК

Дело это после бунта (Булавинское восстание — прим. ред.) было, когда все хоперские станицы царские солдаты пожгли и поразорили.
Остались в станицах старики, старухи да бабы с малыми детьми погорельцами. Жить им было негде, и хлеба тоже не достать. Не лучше чем в других станицах были дела и в нашей. Куда ни глянь — горе и слезы, везде нищета неприкрытая. Зима с морозами да вьюгами заходит. Для жилья себе казаки землянки порыли, плохо ли, хорошо ли живут. А вот с хлебом так тут совсем беда подошла. Ни у кого во всей станице самой что ни на есть завалящей корочки на поглядение не осталось. Если бы не один случай — всем бы зимою пришлось, нашим станичникам, с голоду подыхать. А случился он этот случай с девочкой-малолеткой от рода семилеточкой. Была она круглой сиротою, — ни отца ни матери у нее не было, и притулиться ей негде было. Она где ночь, где день по чужим людям ходила. В этот день она ходила-ходила, никто ей ничего не подал, у самих наших станичников нечего есть было. Во рту с самого утра у нее маковой росинки не было. Ходила она до самого вечера, ничего не выходила и поздним вечером за станицу вышла, на яр села и сидит, кругом себя по сторонам поглядывает. Никого сначала ни одной живой души не было, потом глядит — от Хопра к ней казак уже не молодой малолеток, а служивый прямехонько идет. Заробела чего-то девочка-малолеточка, хотела было от него убежать, да ноги не слушаются, не идут, сами собою подламываются. Сидит девочка-малолеточка не ворохнется, а служивый казак к ней подошел, поглядел да так ласково ей и говорит:
— Скажи мне, девочка-малолеточка, что ты не в доме отца с матерью под окошком сидишь, а вот тут на яру, к тырле, гнешься?
Загорюнилась девочка-малолеточка, и отвечает она служивому казаку на его ласковые слова:
— А нет у меня ни родимого отца с матерью, ни родительского дома с окошечком, и негде мне, кроме как тут на ветру, сидеть. Да это бы с полбеды было, сидела бы я тут да холод-стужу терпела, а когда дюже бы мерзнуть стала, попросилась бы к добрым людям, моим станичникам, отогреться, а беда моя, что с самого раннего утра у меня во рту ни маковой росинки не было. И просила я у станичников, чтобы они мне хлебца маленький кусочек подали, но у них самих своей что ни на есть завалящей корочки нет, и придется мне теперь, сироте, с голоду помирать.
Стоит, задумался служивый казак, видать, он к сердцу чужую беду-горе и сиротские слезы принимает. Долго стоял он так, а потом как топнет левой ногой, как крикнет громким голосом:
— А ну-ка встань, явись передо мною, как лист перед травою, казанок мой, не простой и не один, вместе с словом наговорным своим!..
Глядит девочка-малолеточка, а к ногам служивого казака катиться так небольшой казанок, всего в него пригоршни две пшена войдет, не больше. Поднял он его с земли и дает девочке-малолеточке.
— На, возьми и пусть у тебя будет до тех пор, пока нужда твоя не убудет. Знай, что этот казанок не простой: как ты есть только захочешь, ничего тебе не надо, бери этот казанок, над огнем повесь и скажи: «Вари, казанок, вари, пузанок, кашку мякеньку, молочну-сладеньку». Как только ты это скажешь, так он и начнёт варить, успевай только ешь, а как наешься, сними его с огня, положи кверху донышком и скажи: «Казанок, казанок, слуга верный ты мой, вот тебе отдых и покой». И будет казанок лежать смирно и тихо.
Обрадовалась девочка, не знает, как служивого казака и благодарить. Хотела она ему в ножки поклониться, да он ее, девочку-малолеточку, до этого не допустил и говорит ей:
— А кто из злых людей да завистливых на твой казанок-пузанок позарится, так ты скажи: «Не тронь, а то придется тебе, лиходей, с самим Степаном Тимофеевичем Разиным дело иметь». Это ведь я его отобрал, с боя у персидского
хана себе взял.
Как сказал это служивый казак, так в темноте и пропал, словно его и сроду никогда не было. А девочка, не долго думая, тут же на яру набрала кизяков, разложила костер, поставила на него казанок и говорит, как ей служивый казак приказал:
— Вари, казанок, вари, пузанок, кашку мякеньку, молочну-сладеньку.
И начал казанок варить. На огонек к девочке-малолеточке мало-помалу вся станица прибежала, — старики со старухами, бабы с малыми детьми и кое-какие служивые казаки все кашу едят да похваливают, да еще поприбавить себе каждый попрашивает. Девочка-малолеточка была не жадная, добрая — всем каши молочной вволю верхом накладывает и раз и другой, ни единого человека, ни старого, ни малого не обижает — всех потчует да привечает. Так и прокормились наши станичники в ту голодную зиму вокруг казанка-пузанка, какой Степан Тимофеевич Разин с боем у персидского хана отбил, а девочка-малолеточка в те времена на всю станицу кашеваркой была.

ПРИСТАНСКИЙ ГОРОДОК

После великого бунта на Хопре осталось от Пристанского городка одно ровное да голое место. Все казачьи дома солдаты пришли и напрах пожгли, с черною землею сравняли, казаков, жен их и детей малых побили да поразогнали. А самое место, где Пристанский городок стоял, царь отдал Родионову, что из простых казаков во дворяне выслужился, а выслужился тем он, что свою совесть царским воеводам продал, вместе с ними станицы казачьи разорял. Как только получил себе землю Родионов на вечное владение, так сейчас же загнал на нее десять пар быков, всю вчистую распахал, ямы накопал и фруктовый сад рассадил. Много воды в Хопре утекло, много лет с тех пор прошло. Позабыли казаки и о бунте, и о Пристанском городке забыли, и не всякий то место укажет, где он стоял. Вырос на том месте, поднялся сад, Родионовым посаженный. От отца к сыну, от сына к внуку из рук в руки сад переходил. И до сего дня над Хопром он стоит красуется, в его воды глядится. Совсем бы забыли казаки о Пристанском городке, если бы не было такого случая с одним акуловским казаком. Искал свою лошадь казак, долго искал, пока к вечеру на нее не напался в бараке, что об самый край Родионовского сада проходит. Видит казак, на самом дне его лошадь лежит, все ноги переломала, напрах она разбилась. Спустился он в барак, содрал с нее кожу, через плечо себе ее перекинул и идет по бараку. Глянул вверх, а в крутом песчаном обрыве большая-большая дверь чернеется, из чугуна вся литая. Пришел казак домой, с женой погорились о лошади, погорились и легли спать. Но не спится ему, все черная дверь в песчаном обрыве, из чугуна вся литая, так и мерещится. Встал казак, походил по хате, оделся и сам не помнит, как в бараке очутился. Подходит к песчаному обрыву, а дверь чугунная большая-большая настежь распахнута, и возле нее казак в красном чекмене и в черной папахе стоит. Через плечо у него ремень, а на ремне кривая татарская шашка висит. Рукой он казаку машет, к себе его кличет. Подошел к нему казак, а он его и спрашивает:
— Чего ты, казак, ночью ходишь, в неположенные часы по бараку бродишь?
А тот ему отвечает:
— Да случилось у меня большое горе непоправимое, свалилась в этот самый барак у меня лошадь и насмерть разбилась. А была она у меня одна, а теперь вот я ума не приложу, что буду делать. Не спится мне, вот я и по бараку скитаюсь и брожу.
Усмехнулся казак в красном чекмене и красной папахе, потрогал рукою свою татарскую кривую шашку и говорит:
— Невелико же твое, казак, большое горе, и помочь я ему легко могу. Иди вот в эту дверь, — и он указал на чугунную дверь, возле какой стоял, — дойди до первого из железа кованного сундука и возьми из него ровно десять червонцев, а потом все прямо иди, все прямо и выйдешь на белый свет. Только одно запомни: ничего, чего бы ты ни увидел там, кроме этих десяти червонцев, не бери, рукою ни к чему не касайся.
Переступил казак через чугунный порог за чугунную дверь и идет. Глядит, осматривается — по бокам каменные стены, в них выемки сделаны, а в выемках каганцы с бараньим салом стоят горят. Потолок тоже каменный, и полы под ногой чутко тоже камнем мощены. Не помнит он, долго ли, скоро ли шел, только смотрит возле стены железный кованный сундук стоит. Крышка открыта, и края ее блестят, до того они острые, острее любой шашки будут. Подошел казак, отсчитал себе ровно десять червонцев, как ему казак в красном чекмене и красной папахе с кривою татарской шашкой приказывал, в карман себе положил и пошел прямо. Идет и диву дается. По стенам с обоих боков сундуки открытые стоят, а в них и серебро, и золото, и жемчуг, и самоцветные камни горят, всеми цветами переливаются. Глянет казак на все эти богатства, глаза у него разбегаются, но не только что взять, тронуть их пальцем не смеет. Так шел он, шел и не заметил, как у семи дубков вышел. Пришел домой рано утром, все жене рассказал, деньги ей десять червонцев показал и ушел сам в станицу лошадь покупать. К вечеру привел домой не лошадь, а картину. Весь хутор собрался, глядят, дивятся, казаки расспрашивают, откуда он столько денег взял. А он всем своим хуторцам, как дело с ним было, рассказывает — и про чугунную дверь, и про казака в красном чекмене и черной папахе, с кривою татарской шашкой, и про подземный ход, камнем мощеный, и про несметные богатства, какие он там в сундуках видел, и про десять червонцев, какие он там в сундуках взял, и вот теперь-то на них купил он себе в станице лошадь. Слушают казаки его и дивятся. Только один самый богатый в хуторе казак, по прозванию Пырсик, в уме все прикидывает, на ус все мотает, как бы себе все те богатства переправить. Не успел он толком дослушать казака, скорее побежал к тархану, за полтинник что ни на есть дрянную клячу о трех ног купил. Приволок, и пока она еще не сдохла, сам же ее поскорее в барак спихнул. Потом спустился в барак, кожу снял и домой отнес. В белом песчаном обрыве черную дверь, из чугуна всю литую, заприметил, и как только свечерело, так явился в барак и ходит возле нее, и ходит, вьюном вьется. Никак не дождется, как черная дверь, из чугуна вся литая, откроется. Долго Пырсик ждал, а своего дождался: распахнулась дверь настежь, и вышел из нее казак в красном чекмене и в черной папахе, через плечо у него ремень, а на ремне кривая татарская шашка висит, сбочь двери стал и стоит. Постоял. Пырсика увидал и рукой машет, к себе его кличет. Подошел к нему Пырсик, а он его и спрашивает:
— Чего ты, казак, ночью ходишь, в неположенные часы по бараку бродишь?
А Пырсик ему спешит отвечает, словами захлебывается, сам ажник души не чает, как бы поскорее казак его за чугунную дверь пустил.
— Да случилось у меня большое горе непоправимое, свалилась в этот самый барак у меня лошадь и насмерть разбилась. А была она у меня одна, — брешет и своей брехней не подавится, забыл, видно, что у него на конюшне целых десять дончаков в стойлах стоит, — и теперь вот ума не приложу, что буду делать, не спится мне, вот я по бараку скитаюсь и брожу.
Нахмурился казак в красном чекмене и черной папахе, потрогал рукою свою кривую шашку и говорит:
— Чего же ты, толстопузый хам, от меня хочешь? Возрадовался Пырсик и пальцем на дверь указывает.
— А ты вот меня туда вон пусти!..
А сам норовит в нее линьком пронырнуть. Да только казак в красном чекмене и черной папахе с кривою татарскою шашкою через плечо нахмурился, сошлись у него бровь с бровью, и на лбу глубокие морщины легли.
— Ну пойди, дойди до первого из железа кованного сундука и возьми из него ровно десять червонцев, а потом все прямо иди, все прямо и выйдешь на белый свет. Только одно запомни, ничего, чего бы ты ни увидел там, кроме этих десяти червонцев, не бери, рукою ни к чему не касайся.
И отошел от чугунной двери литой. Кинулся в нее Пырсик, не помня себя от радости нарыски бежит, чуть не спотыкается. Как добежал до железного кованного сундука, так и кинулся к нему, чуть не весь в него улез. Обе руки по локти запустил, к себе червонцы горстями гребет, и только хотел он первую горсть в карман положить, как приподнялась крышка сундука, по шее вдарила и голову ему напрочь отсекла. На другой день казаки его тело без головы у семи дубков нашли, а голова рядом на травке лежит. На груди бумажка прилеплена, а в ней все про Пырсика прописано, как он дюже богатым сразу захотел стать, из войсковой казны, что от всех тайно хранится, горстями стал золото гресть, и как он был за это наказан. Подивились, подивились казаки, Пырсика за кладбищем похоронили. И никто с этих пор больше в барак, что рядом с Родионовым садом был, на том месте, где раньше Пристанский городок стоял, не посмел ходить, к чугунной двери литой приглядываться. У казака в красном чекмене и черней папахе, с кривою татарской шашкой через плечо, из войсковой казны, что тайно хранится, никто больше не осмелился себе червонцев просить.

КАК ВИХРЬ-АТАМАН ПЛАТОВ ВОЕННОЙ ХИТРОСТИ КАЗАКОВ УЧИЛ

Было это дело, когда под Сталинградом немцев наши войска со всех сторон окружили, в железное кольцо их крепко-накрепко зажали. Знают немцы, что окружены они, но не сдаются, упираются, каждый шаг земли нашим войскам в то время у них с бою брать приходилось. Собрались как-то раз в блиндаже наши донские казаки — все лихие разведчики, из таких, что каждый не один раз немецких языков голыми руками брал. Собрались и гутарят, промеж себя речи держат. Друг дружке на то жалятся, что пошли немцы теперь все пуганые, стали они как зайцы чуткие — спят и во сне все слышат и видят. За последние три дня казакам-разведчикам ни одного немца взять, как ни примудрялись они, не довелось. За целых за десять шагов теперь немец чует, как казак к нему по земле ползет. Гутарят казаки, друг дружке на немцев жалятся, что пошел теперь немец чуткий да бережной, а сами все возле пригрубки собрались, греются. И не заметили они, как вошел к ним казачок в новом нагольном полушубке овчинном, поясом ременным туго подтянутый, росточком казачок этот так себе, небольшого дюжа, среднего будет. Вошел и к пригрубочку тоже подошел, подсел и греется, казачьи речи сам слушает. Слушал, слушал, а потом казакам и говорит:
— Не могет такого дела, братцы-станичники, быть, чтобы простой казак — немудрящий — хитрого и ушлого немца не обошел…
Заспорили с ним казаки, что теперь сразу немецкого языка не возьмешь — немец теперь казака за десять шагов чует. Усмехнулся себе в усы казачок в новом нагольном полушубке овчинном, поясом ременным крепко подтянутый, и говорит.
— А ты на то и казак — должен ты немца за двенадцать шагов так скрутить, чтобы он у тебя никак ни пикнуть, ни ворохнуться уже не мог.
Поспорили с ним казаки, поспорили, а потом двое самых лихих разведчиков и говорят ему:
— Что нам речи попусту гутарить, пойдем-ка лучше вместе с нами попытаем, немецкого языка добудем, поглядим мы — у тебя поучимся, как нужно немца за двенадцать шагов так скрутить, чтобы он никак ни пикнуть и ни ворохнуться уже не мог.
— Пойдем, — сразу согласился казачок в новом нагольном полушубке овчинном, поясом ременным туго подтянутый.
Вышли они из блиндажа — ночь такая темная, что в двух шагах человека уже не видать. Спустились они все трое от блиндажа по узенькой дорожке и поползли мимо сосен по склону Мамаева кургана, где немецкие окопы проходили, а в этих окопах их часовые сидели. Ползут и видят казаки-разведчики, в это время из-за тучи одним своим краешком луна выглянула, шагах в двенадцати немецкий часовой из окопа выглядывает, прислушивается, должно их, казаков, уже почуял. Присели казаки-разведчики и шепчут на ухо казачку в нагольном полушубке овчинном, поясом ременным крепко подтянутому.
— Почуял нас немец, как его теперь мы брать будем?
А казачок в нагольном полушубке овчинном молча из-за пояса ременного крепкий аркан из конского волоса витой достает, и не успели казаки-разведчики слова сказать, как он правою рукою размахнулся и что есть силы метнул аркан. Обвился змеею аркан на шее у немца, захлестнул он его крепко-накрепко. Немец не успел и пикнуть, как казаки по ногам и рукам его уже скрутили. Через каких-нибудь полчаса в штаб на допрос доставили. Доставили казаки-разведчики немца в штаб и опять погреться в блиндаж идут. Идут и казачка в нагольном полушубке овчинном пытают:
— Ты-то, скажи нам, пожалуйста, чей будешь?
Усмехнулся казачок себе в усы.
— Я-то — Платов, — небось вам про него, казакам, тоже не один раз слыхать доводилось. Когда-то я французов здорово бил, их полки крушил — и за это меня все — и недруги, и други вихрем-атаманом звали, а теперь вот на старости лет мне довелось свои кости побеспокоить — не терпится мне, чешутся у меня руки, охота вас, своих внуков, малость поучить, как немцев премудрых арканом за шею ловить.
Сказал это и в темноте пропал, как лед в кипятке растаял. Подивились казаки-разведчики, но сразу же у Платова его ухватку переняли и — хоть немцы казаков за десять шагов чуяли, но казаки выучились ловко немцев арканом за шею таскать. Сначала это на Сталинградском фронте пошло, а потом и везде. Такие дела казаки вершить стали от самого Черного моря до самого Ледовитого океана, везде, где после Сталинградского разгрома немец чуток стал — да его казак своей смекалкой все равно брал. Всегда, когда надо, казаки-разведчики языков в избытке таскали, они у самого вихря-атамана Платова смекалку и всю его военную премудрость на Мамаевом кургане под славным городом-героем Сталинградом сразу с одного маху переняли. Казаки все хоть и простой народ, но дюже смекалистый пошел, у них у всех на плечах головы, а не как у немцев — глиняный кувшин пустой да чугунный казанок, не целый, а с немалою-большой дырой.

ОДОЛЕНЬ-ТРАВА

Все это было у нас на Дону в незапамятные времена. В ту пору степи наши звались Диким полем. Везде, куда ни глянь, ковыли да травы высокие, а средь них пролегал Ногайский шлях. Татары по тому шляху на Русь ходили. Жилья нигде не приметишь, лишь по-над самым Доном да по-над речками, его притоками, редко-редко стояли казачьи городки. В них и днем и ночью начеку казаки, на карауле. Врага на себя каждый час ждали. Налетят враги из степи, а казаки отгонят их в степь. А побьют враги казаков — так беда: малых детей да девушек в полон заберут и гонят по Ногайскому шляху к самому Каспийскому морю. Идут девушки-полонянки по шляху, лица у них от солнца да степного ветра черные, сами босые, оборванные, голод и холод терпят. Горе одно, да и только. Но и у них был свой заступник.
На Дону, в затонах, да и в других степных речках каждое лето цветут кубышки — белые лилии. Их по-старинному одолень-травою величают. Она-то вот и была заступницей девушек-полонянок. Как вечер — на воду тут же упадет туман, и пропадут белые лилии. А на берег выйдет старичок, сам сухонький, борода белая, клинышком. В руках черемуховый костылик, за плечами переметная сума.
Шаги у него мелкие, а походка спорая, за одну ночь сто верст пройдет. Глядишь, он уже и у татар объявился. То нищим калекою милостыню просит, то именитым ханским гонцом прикинется, указы от самого хана читает, а то тороватым купцом объявится. И не столько продает, сколько из своей сумы раздает бархат да шелк даром. Татары-то и рады. А когда он их попросит, чтобы его допустили к девушкам-полонянкам, они ничего, не препятствуют. «Иди», говорят.
Купец поглядит на невольниц, свою переметную суму сбросит с плеч и начнет девушек потчевать медовыми маковками. Потом уйдет. А к вечеру, как станет солнце на закате, он ударится о землю, обернется белым лебедем, крикнет призывным голосом, и тут же все девушки-полонянки превратятся в лебедушек. Кинутся ловить их татары, да где им. Всю ночь лебединая стая в пути. На утренней заре она подлетит к Дону, падет на воду, попьет и выйдет на берег. Станут лебедушки девушками. Глянут на то место, где опустились на воду, а там цветут белые лилии, одолень-трава.
И теперь еще пожилые казаки-станичники, рассказывая это давнее старинное предание, обычно добавляют, как бы невзначай, что русским людям в великой нужде и в трудное время не только одолень-трава, но и каждая травка и былинка, родная матушка-землица помогают.

ЧТО НА СВЕТЕ ВСЕГО МИЛЕЕ

Как-то раз в привольной степи, на перекрестке двух дорог, встретились важный турецкий паша, вельможный польский пан и простой донской казак. Встретились и между собой повели речи. Долго обо всем беседовали. Наконец, вельможный пан говорит:
— А ну-ка, получше подумайте да потом скажите, что на свете всего милее?
Усмехнулся турецкий паша. По толстому брюху рукой гладит.
— Чего же тут думать. На свете всего милее жирный плов из риса с бараниной. Ешь его и пальцы оближешь.
Засмеялся вельможный пан.
— А по-моему, нет ничего милее на свете, чем дорогое вино. Ковш выпьешь, и по всему телу побежит огонь, радостно станет на сердце.
Заспорили турецкий паша и вельможный пан, что лучше: плов или вино. Донской казак слушал их слушал, а потом и говорит:
— Вижу я, что один из вас обжора, а другой пьяница. Всего милее на свете родная земля с ее широкими степями, дремучими лесами, высокими горами и быстрыми реками. На чужой стороне мне и жирный плов не пойдет в горло, вино покажется горьким. А на родной земле корку хлеба съем — и сыт буду, воды выпью — и другого ничего мне не надобно.
Больше с ними не стал казак терять даром слов, коня плетью тронул и дальше поехал своею дорогой.

ЧАЙКА

Старики и те об этом перезабыли. А ведь когда-то все оно было. Тогда Азов был под турками. Крым — под татарами. Татары на конях по степям рыскали, на шашках частенько с казаками переведывались. Казаки же по Азовскому и Черному морям на легких стругах к турецким да к татарским берегам ходили. Громили басурманские города и крепости. Домой назад на тихий Дон возвращались с богатой добычею.
Как-то ушел молодой казак с товарищами в море, к далеким турецким берегам. Дома осталась у него молодая жена. Ждет казачка своего муженька из похода, никак не дождется, то и дело поглядывает в окошко.
А казаков буря застигла в море, струг их разбила. Все потонули, лишь муж казачки спасся. Волною его вынесло на пустынный берег, где не оказалось ни одной живой души человеческой, только лишь дикие звери. Запечалился, загорился казак, теперь ему домой ни за что не вернуться, придется пропадать на чужой стороне.
Жена ждет его. Прошел год, а о казаке и его товарищах ни слуху, ни духу. Стал казачке не мил белый свет. Решила она — поеду сама к турецкому берегу, разыщу мужа живым или мертвым. Перед тем, как в путь тронуться, зашла к знахарке-ведунье. Та на нее посмотрела, а потом говорит:
— В море бояться тебе нечего, страшись чужого берега. На него не сходи; как твоя нога его коснется — быть беде.
— Ладно, — говорит казачка. Села в лодку и в путь.
Не сразу она попала к пустынному берегу, не сразу там отыскала своего мужа. Когда же его приметила и стала подъезжать к нему, то видит, муж ее под кустом лежит, не то спит, не то мертвый. Вспомнила казачка тут про наказ знахарки-ведуньи — не сходить на чужой берег. Поближе подплыла и мужа кликать стала. Он же лежит не шелохнется. У казачки все закипело внутри. Забыла она про всякие приказы да наказы, на берег выпрыгнула с лодки. И как только его коснулась, так тотчас же стала птицею, обернулась в чайку. С криком над своим мужем пролетела. Казак проснулся. Видит, чайка кружит над ним, а возле берега — лодка. Сел он в нее — и домой, а чайка около лодки вьется да кричит так тоскливо и печально. Казаку невдомек, что это жена его птицею обернулась.
С тех пор много в Дону утекло воды, не меньше прошло времени, а и до сих пор никак не может утешиться чайка, всегда она жалобно кричит.

ДАР ЕРМАКА

У Ермака Тимофеевича было два брата. Сам он третий, меньшой. Старшие братья рубили лес, вязали его в плоты и тем зарабатывали себе хлеб насущный. Ермак был еще парнишечкой, братья его жалели и не утруждали тяжелой работой. Но Ермак не сидел сложа руки, братьям помогал, был он у них кашеваром. Так шли год за годом. Вырос Ермак Тимофеевич, возмужал. В силу вошел и говорит братьям.»
— Не по мне это дело: лес рубить и вязать его в плоты.
А братья ему в ответ:
— Мы тебя к нему и не неволим. Хочешь, иди и ищи такое себе дело, какое бы по сердцу и по душе пришлось.
И Ермак по русской земле пошел гулять, искать такое себе дело, какое бы ему пришлось по сердцу и по душе. В пути повстречался он с Иваном Кольцо, и стали друг другу они верными товарищами. Побывали в городах и селах, повидали там, как господа да бояре много зла и неправды делают. В острогах и темницах томится немало народа. Ермак и Иван Кольцо напали на один острог. Узников и невольников освободили, те с ними и пошли на матушку-Волгу. Справили легкие лодочки, стали разудалыми добрыми молодцами, начали зипуны да казну себе добывать. Лишнего ничего Ермак не брал, все, что у бояр да купцов заберет, то тут же бедному люду раздаст. Гулял Ермак Тимофеевич по матушке-Волге, большая дружина у него собралась, а когда подошла осень, он крепко задумался.
Спрашивают его други-товарищи:
— О чем ты так, наш славный атаман, закручинился?
— Как же не закручиниться мне, — отвечает Ермак, — где с вами будем зимовать зиму?
Тут призадумалась и вся дружина. Потом к купцам Строгановым идти решили, от лихих врагов охранять русские города и села. Перезимовали, и Ермак Строгановым говорит:
— Не дело это, сидеть и ждать, пока на тебя налетят враги. Лучше на них пойду сам со своею дружиною.
Строгановы Ермака снарядили, и он через Уральские горы пошел на Сибирь. Покорил татар и шлет своего друга Ивана Кольцо к царю Ивану Грозному. Долго ли, коротко ли, наконец, прибыл Иван Кольцо в Москву. Пошел к царю, а тот к себе его не допускает, через слугу передает:
Я с тобою, казак, не хочу речей терять, не желаю видеть тебя, а если мне на глаза попадешься, прикажу казнить.
Так ни с чем Ивану Кольцо пришлось возвращаться. Рассказал он Ермаку, как немилостиво встретил его царь. Осерчал Ермак.
— Сам, — говорит — поеду!
Собрался и тронулся тут же в путь. Приехал в Москву, царских слуг не стал спрашивать, прямо к царю идет и говорит:
— Знаешь, царь, я — Ермак, привез дар, но не тебе, а русскому народу. Этот дар — сибирские земли, прими их.
Тут сменил Иван Грозный свой гнев на милость и сказал:
— Проси у меня все, что хочешь!
А Ермак отвечает ему:
— Мне не надобно ничего, ни золота, ни серебра. Богатства я не ищу. Пусть русский народ владеет сибирскими землями да поминает меня добрым словом.

КАК СТЕПАН ТИМОФЕЕВИЧ РАЗИН УШЕЛ ИЗ ОСТРОГА

Степан Тимофеевич Разин еще смолоду не гнул спину ни перед своими донскими старшинами, ни перед царскими воеводами. Им он низко не кланялся, не уступал ни в чем. Всегда стоял за голутвенных казаков. Дальше же больше — и его стали считать опасным человеком. Взяли да в острог и посадили. Крепкую поставили стражу. А Степан Тимофеевич не думает унывать, то поёт песенки, то к окошечку подойдет, поглядит сквозь железную решетку на вольный свет. Поглядит и примется опять петь. А потом из печи уголь взял, на стене нарисовал лодку и говорит страже:
— А не найдутся ли среди вас такие удальцы, что пожелают со мною прокатиться в легкой лодочке?
Стража вся от смеха так и покатывается. Тогда Степан Тимофеевич говорит:
— Не верите, так знайте, что у меня слово не расходится с делом!
Ногой топнул, стражники глядят — точно, перед ним река и настоящая лодка!
— Ну. что? — спрашивает их Степан Тимофеевич. А они не знают, что ему сказать.
Впрыгнул он в лодку, взял весло, оттолкнулся и поплыл. Тут стража только очнулась. Забегала, закричала.
— Да, что это ты, вор, задумал? Ведь за тебя нам придется перед воеводой своей головой ответ держать! А ну-ка, назад вернись!
А он им только рукой машет:
— Прощайте.
Стража бросилась в реку за ним. хотела схватить, да где там. волна набежала, и они чуть все не захлебнулись. А Степан Тимофеевич все дальше и дальше. Ушел из острога, не удержали ни стены каменные, ни решетки железные.
Вскоре же после этого слух прошел, что Степан Тимофеевич уже на Волге-матушке объявился, и у него много голутвенных казаков — целое войско. Он захватывает не только купеческие да царские корабли, а взял приступом города Царицын и Астрахань. И теперь царские воеводы не только самого Степана Тимофеевича боятся, но даже его имени.
Ехал однажды Степан Тимофеевич Разин среди каменных гор. Сам он и его конь сильно притомились. Захотелось Степану Тимофеевичу пить, да так, что нет больше терпения. Поглядел он по сторонам и видит: пещера, а возле нее старый богатырь. Степан Тимофеевич и подумал: «Дай-ка я подъеду к нему и попрошу попить».
Подъехал и видит, что перед ним сам богатырь Илюшенька Муромец. Степан Тимофеевич снял шапку, чинно поклонился и говорит:
— Нет ли водички у тебя, а то уж пить мне очень хочется.
Илюшенька Муромец посмотрел на него и так сказал:
— Водичка для добрых людей у меня никогда не переводится. Пойди в пещеру, там стоит ковшик, попей из него.
Степан Тимофеевич вошел в пещеру, а там стоит такой огромный ковш, что он еле-еле до его края дотянулся. Выпил немного, а Илюшенька Муромец ему говорит:
— А ну-ка, попробуй подними его.
Степан Тимофеевич взялся за ковш и лишь чуть-чуть приподнял от земли. Илюшенька Муромец покачал головой:
— А ты еще выпей!
Степан Тимофеевич еще выпил воды, а Илюшенька Муромец ему:
— Ну-ка, теперь попробуй!
Легко Степан Тимофеевич поднял ковш. Илюшенька Муромец поглядел, подумал, а потом сказал:
-Ты еще выпей!
Послушался его Степан Тимофеевич и еще выпил. Схватил одной рукою ковш, и показался он ему легче перышка.
— Ну-ка, теперь попробуй, — приказывает Илюшенька Муромец, — кинь его, что есть у тебя силы.
Степан Тимофеевич размахнулся и бросил ковш, да так, что он улетел на небо. Улетел и там загорелся семью яркими звездами, по числу драгоценных камней, какими он был украшен.
Засмеялся Илюшенька Муромец.
— Вот это сила так сила!
Тут и пошел Степан Тимофеевич простой народ поднимать против господ и бояр. А ковш Илюшеньки Муромца, что забросил он на небо, сияет вечно своими семью драгоценными камнями-звездами. Ночью всюду: и на море, и на суше указывает людям верный путь.

ПЕГИЕ КОНИ

Пришлось Степану Тимофеевичу Разину как-то раз со своими двумя верными есаулами Васькой Усом и Гришкой Драным уходить от воеводской погони. Весь день они не слезали с седел. Сами устали, и кони притомились. К тому же и ночь заходит. Решили отдохнуть. Остановились в корчме, тут же полегли спать. И не приметили, что кроме них в корчме был еще один постоялец — Мишка Шпынь. Он уже давно за три целковых продался воеводе. В полночь проснулся Степан Тимофеевич и толк есаула Василия в бок:
— Поди-ка погляди, как кони?
Василий вышел, глянул коней и — в корчму.
— Ничего, атаман, не беспокойся, стоят и жуют овес.
Уснули казаки. Перед рассветом опять проснулся Степан Тимофеевич. Разбудил есаула Гришку и тоже послал поглядеть коней. Но и минуты не прошло, как Гришка Драный бежит назад.
— Беда, атаман, Мишка Шпынь порубил коней и сам невесть куда сгинул. Нам теперь не уйти от воеводской погони.
Степан Тимофеевич чекмень на плечи и к коням. Поглядел, а они на куски порублены. Гришка и Васька стоят позади него, головы повесили, вздыхают тяжело. Степан Тимофеевич как крикнет на них:
Эй, вы, что приуныли, вздумали прежде, чем смерть пришла, умирать, до беды нам еще далеко. А ну-ка, живо беритесь, сложите лошадей, да так, чтобы у каждой голова, хвост и по четыре ноги было.
Долго ждать себя есаулы не заставили. Все враз сделали и говорят:
— Ну, мы, атаман, управились!
И тут Степан Тимофеевич сказал свое тайное заветное слово. Только успел промолвить его, кони поднялись на ноги, встряхнули гривами и копытами бьют о землю. Стоят есаулы и не верят своим глазам, а Степан Тимофеевич торопит их:
— Вы чего глаза-то зря таращите, седлайте поскорее, нам уже пора ехать, а то воеводская погоня и вправду настигнет.
Василий и Гришка оседлали коней и тронулись в путь. От корчмы верст пять отъехали, Гришка приглядывался все то к одному коню, то к другому, а потом говорит:
— Атаман, ведь вот что я примечаю — у тебя конь был рыжей масти, у меня — белой, у Василия — вороной. А сейчас они все какие-то пестрые, пегие.
Поглядел на своего коня Степан Тимофеевич, потом на тех. что были под его есаулами, и рассмеялся.
— Ведь это вы, ребята, перепутали, вот они и получились такие. Ну, да это не беда, беда, считай, тогда, когда не было бы никаких.
Ударил по коню плетью и поскакал вперед, а за ним есаулы. И пошли вот с тех-то самых пор пегие, на вид неказистые, зато выносливые и крепкие на ноги кони.

ЧУДЕСНЫЙ КОВЕР

Ехал Степан Тимофеевич Разин на своем добром коне. Седельце было у него новое казацкое, под ним ковер цветной, персидский. Ехал он не спеша, торопиться ему некуда. Вдруг, откуда ни возьмись, царский воевода, а следом за ним целый полк конных ратников. Воевода увидел Степана Тимофеевича, грозит ему плетью и что есть мочи кричит:
— Ага, попался, царский ослушник, давно по тебе плачут плаха да острый топор!
Степан Тимофеевич и бровью не повел, чуть-чуть лишь плетью коня подбадривает.
— Не уйдешь, разбойник! — опять кричит воевода. Сам плетью сечет, гонит коня, а за ним весь полк ратников.
Но Степан Тимофеевич не оробел. Конь у него надежный, сам же он не из трусливого десятка. И надумал он над царским воеводою потешиться. Коня попридержал, а воевода посчитал, что он у него выбился из сил. Выхватил саблю и летит. Степан Тимофеевич к себе его подпустил, и шашку тут из ножен, схватился с ним. Выбил саблю и сбил с воеводы шашкой тяжелую бобровую шапку. Вверх подбросил и рассек пополам. На воеводу поглядел, засмеялся.
— Ну, глупая ворона, какой же ты вояка!
И дальше поскакал, а полк ратников не отстает от него, гонит по пятам. К Волге Степан Тимофеевич выскочил. Расседлал коня. Снял седло. На воду бросил цветной персидский ковер. Завел коня, сам зашел на ковер. Рукой махнул, и ковер побежал, как легкая лодочка.
Ратники остановились у берега, а сделать ничего не могут.
Так от них невредимым ушел Степан Тимофеевич Разин. К тому же над воеводой еще подшутил — лишил дорогой бобровой шапки.

ПУТЬ ЧЕРЕЗ ПЕРЕВОЛОКУ

Прослышал Степан Тимофеевич Разин, что астраханскому воеводе шлет царь, по Волге целый караван судов. Все гружены они не дорогими товарами, а огнестрельным зельем — порохом, ядрами, картечью и жеребеями для пушек. На судах этих крепкая охрана — стрельцы, а с ними едет воевода. У него скорописная грамота, в которой царь приказывает астраханскому воеводе снарядить своих людей, дать им ружья-мушкеты и медные пушки. Послать в устье речки Камышинки, что повыше города Царицына, и заложить там крепость с дубовыми рублеными стенами, обнести глубоким рвом и высоким земляным валом. Поставить пушки и больше не пускать с Дона казаков на Волгу, чтобы не смели они нападать на его государевы и на купеческие корабли.
Задумался Степан Тимофеевич Разин. Царь поставит крепость, тогда беда, не пройти казакам на Волгу с Дона, не гулять им на Каспийском море, не бывать в Персии. Где себе добудут тогда голутвенные казаки сукно на зипуны, а на сапоги юфти?.. И решил он перехватить тот царский караван со стрельцами и боевыми припасами, с воеводой, что вез в Астрахань царскую грамоту, с боя их взять.
Кликнул Степан Тимофеевич клич, к нему набралось немало казаков. Явился и есаул Василий Ус. По Дону на легких стругах дошли до устья речки Иловли. Поднялись по ней, и нужно им переволакиваться в речку Камышинку. А тут гонец прискакал. Вести привез: завтра утром мимо устья Камышинки пройдет царский караван. Есаул Василий говорит Степану Тимофеевичу:
— Значит, за ними нам не поспеть, чтобы казакам перетащить струги через Переволоку — нужно двое суток, за это время караван далеко уйдет вниз, не нагоним.
Нахмурился Степан Тимофеевич.
— Как так?
А Василий Ус ему:
— Да вот вышло оно так, ничего уже теперь не поделаешь, припозднились мы, позамешкались.
Степан Тимофеевич ему ничего на это не ответил. Прошел на нос струга, поправил шапку да своим зычным голосом как крикнет:
— Станьте, наши казацкие струги, подобно орлам да соколам, перенесите меня с казаками на Волгу-матушку!
И свершилось диво-дивное, глядят казаки и есаул Василий Ус и себе не смеют верить. Высоко чуть не к самому ясному солнышку поднялись вольными птицами их струги и по облакам, как по волнам плывут. Потом пали на Волгу. Вовремя поспел Степан Тимофеевич с казаками. Вскоре подошел и царский караваи. С бою казаки его взяли, воеводу схватили, головой в куль сунули да в воду, пусть там скорописную свою грамоту ракам да рыбам читает. Полковники да сотники стрелецкие в бою полегли, а простые стрельцы пошли с радостью к Степану Тимофеевичу служить, вместе с его молодцами добывать себе зипуны да сапоги яловые. Зелье огнестрельное — порох, ядра, картечь и жеребей тоже годились казакам при деле. Не пришлось астраханскому воеводе крепость поставить в устье речки Камышинки. Еще долго казаки через Переволоку с Дона на Волгу-матушку ходили.

ЗАВЕТНЫЙ КЛАД

Кондратий Афанасьевич Булавин от богатых да от жадных людей спрятал войсковую казну. Зарыл её в Пристанском городке в наложном месте. Тут ему были казаки верные, никому ни один лишнего слова не скажет, не выдаст. И когда царские войска взяли приступом этот городок, сожгли, то не удалось и им отыскать казну.
После на этом месте поселились дворяне Родионовы, усадьбу построили и сад посадили. Про клад, что зарыт был Кондратием Булавиным в Пристанском городке, они узнали от простого народа. Искали, но он не давался.
Один из Родионовых в Петербурге выслужился у царя, дошел до больших чинов, а потом попросился на покой. Приехал в свое родовое имение и решил отыскать клад. Нанял мужичков и приказал им рыть будто бы пруд в саду. Надеялся, что они на клад нападут, он тогда выгонит их, а всю казну заберет себе.
За мужиками следил сам барин. Они работают, а он на балконе сидит и глаз с них не спускает. Так день за днем и шел. Как-то раз вечером мужики кончили работу, пошли
ужинать. Барин удалился в свои покои, только один мужи¬чок задержался, насыпь поправляет. Обернулся назад и ви¬дит: казак стоит. Указывает ему.
— Вот тут, вот тут рой!
Мужичок лопатой ударил раз, другой. Что-то звякнуло. Казак и говорит:
— Запомни это место, ночью придешь, укажешь своим товарищам, выроете, и кто куда, да так, чтобы никого из вас барин не сумел сыскать. Запомни также, что свой клад я — Кондратий Афанасьевич Булавин — жалую вам, простым мужикам, не хочу, чтобы попал он в дворянские руки.
Сказал и пропал, а мужичок тут же к своим товарищам поспешил. Рассказал про казака и про клад. Все они тут же принялись за работу, — благо, барин за день намаялся, и теперь некому было за ними подглядывать. Дружно работали мужики. Вырыли яму и видят — большой чугунный котел. Открыли, а он полон червонцев. Тут они не стали зря терять времени, собрались да в путь, чтобы поскорее да подальше уйти от барина.
Утром барин вышел, а мужиков нигде не видно, ждет-пождет, а их и след уже давно простыл. Догадался он — неспроста это. Гонцов во все концы шлет. Что только не делал, но ни мужиков, ни клада не отыскал. Не дался клал в жадные дворянские руки, не пришлось барину попользоваться войсковою казной.

АТАМАН НЕПОДКУПЕН

Степан Тимофеевич Разин со всем своим войском подошел к Астрахани и возле неё расположил стан. В городе за крепкими каменными стенами заперся царский воевода. Но беспокойно ему было! Не надеялся он ни на глубокий ров вокруг крепости, ни на ее высокие башни, не верил своим стрельцам. Решил пойти на хитрость, послать тайно к Степану Тимофеевичу своих послов-лазутчиков. Задумал он да так и сделал.
Ночью послы-лазутчики пробрались к Степану Тимофеевичу в стан. Отыскали его палатку, вошли, поклонились низко-низко и стоят. Степан Тимофеевич на них посмотрел и спрашивает:
— Вы что за люди?
А они ему опять низко кланяются.
— Мы к тебе от воеводы. Он нам велел тебе тайное слово сказать.
— Ну что же, говорите. Переглянулись послы-лазутчики.
— Просит тебя воевода отступиться от города. Знает он, что ты заботишься о бедном люде. Но ты ведь не солнышко — всех не обогреешь. Подумай о себе лучше. Если отступишься от города, то воевода тебя так наградит, что его награды ни тебе, ни твоим детям, ни внукам не прожить. Хочет он тебе пожаловать десятиведерный дубовый бочонок и полон его насыпать золотыми червонцами.
Усмехнулся Степан Тимофеевич и говорит послам-лазутчикам:
— Дешево меня ваш воевода ценит. Пошептались послы-лазутчики, а потом говорят:
— Еще он даст тебе такой же бочонок скатного жемчуга.
Нахмурил Степан Тимофеевич свои черные брови. Послы-лазутчики опять пошептались и говорят:
— Даст он тебе еще такой же третий бочонок с самоцветными камнями. Им и цены никто не знает.
Степан Тимофеевич кликнул в палатку к себе добрых молодцев-казаков. Велел взять послов-лазутчиков, проводить до ближней заставы и сказал:
— А если вновь придут и не меня, а наших людей будут смущать, склонять богатыми посулами к измене и предательству, то их тут же повесить.
Так и вернулись послы-лазутчики ни с чем к своему воеводе.

БОЧОНОК И БОЧКА

Жили в одной станице домовитый казак Агафон и голутвенный казачок Федор. У Агафона все и в будни со стола валится, от хлеба ломятся закрома, лошадей и скота столько, что не помещается во дворе. А у Федора и в праздник не всегда найдется краюшка хлеба, ни амбаров, ни закромов не бывало, а скота — в одном кармане блоха на аркане, а в другом — черный таракан на цепи.
Так-то вот и жили они. Богатый богател, а бедный с хлеба на квас перебивался.
Как-то Федор пошел к Дону поймать рыбки. Глядит, а по-над берегом идут два казака. Оба в шапках-туркменках, в чекменях тонкого сукна. Один в алом, другой в темно-синем. Будто бы и незнакомые. Присмотрелся же получите, а это Степан Тимофеевич Разин с своим братом Фролом. Подходят к Федору, спрашивают:
— Ну, как твои дела, как живешь, казак? Федор голову опустил.
— Дела мои, за чего бы не взялся, из рук валятся, а житье — хуже некуда.
Задумался Степан Тимофеевич, а потом говорит брату:
— А что, Фролушка, не поможем ли мы его беде?
Фрол в ответ:
— А почему же бедному человеку не помочь. Укажем, где мы схоронили нашу казну.
К Дону подошел и говорит Федору:
— А ну-ка, в этом вот месте попытай!
Федор рубаху и портки с себя долой и нырнул в воду. Когда же вынырнул, Фрол спрашивает:
— Ну, как?
— Да ничего нет.
— Ты еще разок нырни.
Федор нырнул, и только голову успел из воды показать, Фрол ему:
— Ну, что?
— Что-то попадалось твердое.
Фрол командует:
— Ныряй скорее и тащи!
Федор так и сделал. Вытащил небольшой, но тяжелый-претяжелый бочонок. Степан Тимофеевич глядит на казака, смеется:
— Ну, теперь ты поживешь!
Пришел Федор домой. Открыл бочонок, глядит — глазам не верит, он полнехонек червонцев. Собрался народ, все дивятся. Узнал и сосед Агафон. Завидно ему стало.
— Ишь, сколько отвалили. Пойду-ка я к ним. Мне-то должны больше дать. Ведь я не чета Федьке, умею деньгам счет вести, каждую копейку сберегу.
И пошел. Степан Тимофеевич и Фрол у Дона стоят. Он к ним, и говорит:
— Это чего же, соседа моего оделили, а я что, в поле обсевок? Жалуйте-ка и мне казны да побольше!
Степан Тимофеевич переглянулся с Фролом и говорит:
— Видно, тебе все мало, ведь дом у тебя — полная чаша.
Агафон бородой затряс, закачал головой.
— Оно много добра-то лишним никогда не бывает.
Степан Тимофеевич усмехнулся.
— Тогда лезь в омут, там целая бочка. Бери и пользуйся, мы не жадные.
Агафон разделся поскорее, перекрестился и полез. Да так там, в омуте, и остался, утоп. Казаки его искать. Невод бросили и еле-еле вместе с бочкой выволокли. Он как за нее ухватился, так и замер, не оторвешь. Прибежала жена Агафона, причитает:
— Ох, мой Агафонушка, ох, родной мой! Меня покликал бы, вдвоем-то выкатили бы с золотом бочку. Ну, да не тужи, я по тебе сорокоуст закажу, целый год буду панихидки служить, постараюсь — быть тебе в раю! А казаков любопытство берет. Вышибли у бочки дно, глянули, а в ней одни камни. Увидала их жена Агафона и по-другому запричитала.
— Дурак ты, дурак набитый! Спасибо, я не подумала пособить тебе. Не жди себе ни дна, ни покрышки, ни сорокоуста, ни панихидок. Иди-ка в ад к чертям, они там тебя поучат уму-разуму.
Пропал домовитый казак Агафон, жадность его погубила. Ему и своего бы добра в сто лет не прожить, детям и внукам осталось бы, а он за чужим погнался.

САМЫЕ БЫСТРЫЕ КОНИ

Когда Емельян Иванович Пугачев шел на Казань, то повстречался в пути с башкирами. Увидя его, они остановились. Вперед к нему выехал молодой ловкий и статный всадник. Снял лисий малахай, говорит Емельяну Ивановичу:
— Прими меня и моих товарищей к себе!
Пугачев посмотрел на него и спрашивает:
— А кто ты такой будешь?
— Если надобно, то расскажу.
Емельян Иванович кивнул головой.
— Что же, говори!
— Отец мой служил конюхом у хана. Много у этого хана было всякого добра: и золота, и серебра, и драгоценных камней, но больше всего славился он своими копями. Ни у кого не было таких. А растил их для него мой отец. Съехались как-то раз к хану его друзья. Каждый их них стал похваляться своими богатствами. Хан сидит, слушает, а потом говорит:
— Во всем свете нет ничего дороже и лучше моих коней, нигде таких не сыщете.
Гости с ним заспорили. Хан позвал моего отца и приказал привести самых лучших коней. Отец пошел на конюшню. Он решил показать хану и его гостям трех жеребят. Эти жеребята были самых лучших кровей, хотя поглядишь, и как будто бы в них нет ничего особенного. Но отец знал: вырастут — станут красавцами конями с пышными гривами, длинными хвостами, такие быстрые, что степной ветер и тот не сможет догнать их. Вывели жеребят, гости поглядели и рассмеялись.
— Если эти паршивые жеребята у тебя самые лучшие, то каковы же остальные кони?
Разгневался хан на моего отца, не захотел слушать. Выколол ему глаза и прогнал. В насмешку отдал ему жеребят.
Отец взял их, холил, растил, и из них вышли такие кони, каких еще никогда не бывало. Позвал меня тогда отец, дал самого лучшего коня и сказал:
— Пойди, отомсти хану!
Собрал я отряд молодцев, налетели мы на ханский дворец, сожгли его, а хана убили. Думали, избавим народ от тяжкого гнета, но не тут-то было. Пришли царские солдаты, от них я и мои товарищи бежали в степь. Скрывались там, а когда дошли слухи, что ты против воевод и бар поднялся, решили просить, чтобы принял нас в свое войско. Сообща легче будет их бить.
Улыбнулся Емельян Иванович.
— Правильно ты говоришь, вместе можно любого врага осилить.
И зачислил башкир в свое войско. Они служили у него исправно и считались самой лучшею конницей.

НЕОБЫЧНЫЕ ЖЕРЕБЕЙ И КАРТЕЧЬ

Раньше Камышин был крепостью. И когда подошел к нему Емельян Иванович Пугачев, то все уже было начеку — солдаты в ружье, пушки все заряжены. Комендант и офицеры не думали сдаваться. Они от своих верных людей знали, что у Пугачева в обозе нет ни ядер, ни картечи, ни жеребеев. А так, с одними пиками и шашками крепости не возьмешь. Офицеры выйдут на крепостной вал, посмеиваются и кричат пугачевцам:
— У нас для каждого из вас свинцовой каши вдоволь приготовлено, поближе подходите, досыта накормим. Не то что у вас — раз выстрелить из пушки нечем.
Досада возьмет пугачевцев, бросятся па крепость, но не успеют добежать до ее вала, как по ним бить начнут картечью, да так, что волей-неволей назад повернешь.
Узнал об этом Емельян Иванович. Кликнул к себе своего главного начальника над пушками Ивашку Творогова.
— Это что же ты делаешь, почему у тебя пушкари гуляют без дела, ни одного выстрела не дали по крепости, почему ты не потешишь господ офицеров, да так, чтобы они от страха зубом на зуб не попадали?
Ивашка Творогов только руками разводит:
— Ведь нечем!
— Как так?
— Да так, когда мы брали Саратов, то все ядра, жеребей и картечь извели.
Задумался Емельян Иванович, а потом спрашивает у Ивашки Творогова:
— Никак мы в Саратове немалую казну захватили?
— Десять возов меди да два воза серебра — отвечает ему Ивашка Творогов, — только ведь на них сейчас ни жеребеев, ни картечи не купишь.
Емельян Иванович на него поглядел и говорит:
— Вижу, у тебя нет смекалки. Пали по крепости пятаками да целковыми, они будут не хуже жеребеев и картечи.
Ивашка Творогов не стерпел тут:
— Ведь жалко стрелять деньгами.
— Раз я приказываю тебе, выполняй и не вздумай ослушаться. Наше дело не казну наживать, а бить господ дворян.
Не посмел Ивашка Творогов ослушаться Емельяна Ивановича. Начали пушкари серебряными целковыми да медными пятаками по крепости палить. Не выстояла она, сдалась. Солдаты коменданта и офицеров веревками повязали, посадили под караул и открыли крепостные ворота.
Говорят:
— Мы вам не черти, чтобы каленые пятаки считать. Помилуйте!
И Емельян Иванович всех их помиловал, зачислил к себе в войско. К простому народу он всегда был милостлив, для него ему ничего не было жаль, за него он и сложил свою голову.

ПЕТР ПЕРВЫЙ И КУЗНЕЦ

Царь Петр Первый спешил попасть поскорее в Воронеж: там строили корабли для похода на турецкую крепость Азов. В пути он неожиданно обнаружил, что у него сломался дорогой заграничный пистолет. Досадно царю: где он найдет таких мастеров, которые сумели бы исправить пистолет.
Вскоре Петр Первый остановился в одном селе, чтобы подковать лошадей. Кузнец кует лошадей, а царь прохаживается около кузни. Потом подошел к кузнецу и говорит:
— А не починишь ли ты мне заграничный пистолет? Кузнец отвечает:
— Это можно, только нужно мне его поглядеть. Царь велел принести пистолет. Кузнец поглядел.
— Хитрого тут, — говорит он, — ничего нет, починю. Утром за ним ко мне придешь.
На другой день царь пришел к кузнецу.
— Ну, как мой пистолет, готов?
— Нет, — отвечает ему кузнец, — придешь за ним завтра.
Царь строго посмотрел на него.
— Уж не испортил ли ты его? Смотри у меня!
— Если сломал, — отвечает кузнец, — так я весь в твоих руках, казнить ты меня волен, а починю — хочешь награди, а не хочешь, так и на том тебе будет спасибо.
Ушел царь, а на другой день опять идет к кузнецу. Только вошел, а кузнец ему подает два одинаковых пистолета.
— Ну, угадай, царь, который будет твой?
Царь глядит на пистолеты и дивится, не может узнать, который из них его будет.
— А откуда у тебя, — спрашивает он, — другой пистолет?
Кузнец только посмеивается.
— А ты что же думал, одни иноземные мастера все умеют делать? Наши, брат, им ни в чем не уступят и всегда заткнут их за пояс. За один день я исправил твой пистолет, а на другой — такой же сам сделал. Бери себе их оба.
Обрадовался Петр, обнял кузнеца, расцеловал и не знал, чем его наградить. Потом назначил на тульские оружейные заводы главным мастером.

ЦЕНА ХЛЕБА И ЗОЛОТОЙ КАРЕТЫ

Жил в Москве богатый боярин, жил и не тужил. Вдруг пришел указ от царя Петра Первого — ехать ему под турецкую крепость Азов, служить государеву службу. Собрался боярин в дорогу, велел заложить шестериком свою золотую карету. В пути остановился он в одном селе, а там как раз был сам царь. Он тоже ехал под турецкую крепость Азов. Увидал Петр Первый золотую боярскую карету и остановился. Вокруг него собрались знатные дворяне.
— Ну, как вы думаете, — спросил их царь, — что она стоит? Какова ей цена?
Стоят дворяне, друг на друга поглядывают и никак не могут определить цену золотой кареты. Царь от них так и не дождался ответа. Позвал тогда к себе мужичков, что гут неподалеку стояли, и говорит им:
— Вот дворяне никак не могут определить, что стоил эта карета. Не знаете ли вы ей цену? Мужички подошли поближе.
— Знаем, — говорят они.
— Так скажите.
Одни из них вышел наперед, посмотрел на царя и на дворян и так начал свою речь:
— В доброе и хорошее житье этой карете и цепы нет, а в трудное время она не стоит и черствой краюшки хлеба.
Дворяне начали тут над мужиком смеяться, а царь им говорит:
— Он сказал истинную правду, золотые кареты требуются только боярам да дворянам для праздных потех и глупых затей, а хлеб и государству, и народу нужен в любое время. Он всему голова, запомните это и никогда не забывайте.

БОЯРСКИЙ СЫН ЕВСТРОПИЙ И КАЗАК МИТРОШКА

Царь Петр Первый издал указ, по которому все сыновья знатных дворян должны были ехать за границу и там пять лет обучаться разным наукам. Хочешь — не хочешь, а езжай.
Пришлось в дальний путь-дорогу собираться и боярскому сыну Евстропию. В услужение ему денщиком дали Митрошку — голутвенного казака. Поехали они в заморские края, и каждый занялся своим делом. Голутвенный казак Митрошка справляет все по дому, а боярского сына учителя за книги посадили. Сидит он и не столько читает, сколько скучает. Думает: «Вот докука, вот забота, экая на меня напасть, так ведь ни за что ни про, что без всякой провинки навалилась, как бы от нее избавиться». И надумал: пусть вместо него читает книги и постигает всякие премудрости Митрошка-денщик. А когда это нужно будет, он его с собою прихватит, и Митрошка поможет. Так и сделал Евстропий. Митрошка дома управляет и сидит за книгами, постигает разные науки. Евстропий же ничем себя не утруждает, спит до полудня, а потом с друзьями-приятелями курит табак, вино пьет и играет в карты.
Так незаметно прошли пять лет. Нужно домой возвращаться. Сыновья знатных дворян из заморских краев в Петербург приехали. О них доложили самому царю. И Петр Первый решил устроить им экзамен. Собрали их, и царь каждого начал спрашивать. Дошла очередь до Евстропия. Царь его спрашивает, а он не может слова ему сказать, назад оглядывается и Митрошке, он тоже был с ним на экзамене, говорит:
— Что же молчишь, подсказывай!
Митрошка начал потихоньку подсказывать, Евстропий никак не разберет, что он говорит, да как прикрикнет на казака:
— Ты что, голос потерял, не можешь погромче?
Царь смотрит на них, а потом говорит Евстропию:
— Садись!
А Митрошку позвал к себе и какой ему не задаст вопрос, казак на него четко да так ладно отвечает. Царь только удивляется.
— Зело знатно, ты и вправду ведь все науки знаешь. Где же ты их изучал?
Митрошка все рассказал, как было. Царь рассмеялся.
— Значит, быть тебе офицером!
На Евстропия же строго посмотрел, погрозил пальцем.
— А тебе, боярский сын, у своего денщика в солдатах придется побыть, поучиться уму-разуму.

ПЛАТОВ И АНГЛИЙСКИЙ КОРОЛЬ

Донские казаки во время Отечественной войны 1812 года гнали французов до самой русской границы, а потом пошли дальше. Атаманом в то время у них был Платов. Много про его удаль и храбрость слышал английский король. Решил повидать героя и послал за ним корабль.
Вскоре Платов приехал в английскую столицу. Король обрадовался дорогому гостю, не знает, где посадить, чем угостить. Посадил он Платова на золоченый стульчик, угощает редкими кушаньями, винами.
Говорит король донскому атаману:
— Знаю, что ты бесстрашный и удалой человек, мне нужны такие люди. Хватит, послужил русскому царю, а теперь ко мне поступай. Я тебе платить буду жалованье без задержек и столько, сколько сам спросишь.
У Платова лицо потемнело.
— Послушай, английский король, если бы я такие слова услышал от кого-нибудь другого, то отрубил бы тут же ему голову, но так как ты вместе с нами бил французов, то скажу, что служу я не русскому царю, а матушке-России. Службы моей нельзя купить ни за какие деньги.
Сказал он это так, что король понял — Платову об этом напоминать больше не следует.
— Тогда, — говорит король, — за свою верность и храбрость проси у меня что хочешь, всем одарю.
А Платов усы покручивает.
— Ничего мне от тебя не надобно.
Предлагал английский король ему золото, серебро, жемчуг и драгоценные камни. Платов ничего не берет. Король не знает, чем одарить его, потом глянул на стену, а на ней сабля. Ручка из чистого золота, ножны жемчугом и драго¬ценными камнями украшены. Поднялся король из-за стола, саблю со стены снял и говорит:
— Прими от меня хотя бы этот маленький подарок!
— Нет, мне не нужна твоя редкостная сабля, да она и не стоит моей простой шашки.
— Почему это? — удивился король.
— Сталь у нее будет не очень-то крепкая.
— Не может этого быть, — возражает король, — ее мне делали лучшие первоклассные английские мастера.
— Ну, так что же, — стоит на своем Платов. Заспорили, а потом Платов говорит:
— Зови своего офицера, мы испытаем с ним, чья сталь крепче.
Король позвал офицера. Платов вынул из ножен шашку.
— Ну, руби! — говорит.
Офицер размахнулся изо всех сил саблей, ударил. Посмотрели, на шашке никакого нет следа, даже самой малой зазубрины.
— Еще, — говорит Платов.
Офицер ударил во второй раз, и тоже ничего. В третий, а шашке хоть бы что. Платов стоит посмеивается.
— Ну, теперь ты держи!
Размахнулся и с одного удара пересек пополам редкостную саблю и говорит королю:
— Теперь сам видишь, чья сталь крепче.
Удивляется король.
— Где же это была изготовлена такая сталь, что за мастера ее делали, если не секрет, то скажи?
Платов рукой махнул.
— Какой там секрет. Сталь эта с Урала, а делали ее простые русские люди, мастера-умельцы.
Тут вскоре собрался Платов и к себе на тихий Дон из гостей домой уехал.

КОТЕЛОК СТЕПАНА РАЗИНА

Все это случилось весною 1813 года, когда со своим атаманом Матвеем Ивановичем Платовым шли казаки по Неметчине, Тяжелый был поход. Дождь и непогодь стояли. Дороги трудные, кругом, куда ни глянь, грязь невылазная. Обозы не поспевали за казаками, и несладко приходилось им. Сидели впроголодь, а иной день так совсем натощак. Корке хлебной были рады. У немцев тоже разжиться нечем, французы у них все подобрали. Питались они одним супом, таким, что, вздумай в нем картошку или крупинку пшена сыскать, так ложкой полоскать будешь целый день. И как-то вот пришлось одному казачьему полку без отдыха идти целый день. Притомились сильно и люди, и кони, вечером сделали у леса привал, костры развели. Кашевары да повара сидят без дела, не из чего готовить ужин.
Возле костров все казаки греются. Помалкивают, не до разговоров им и не до песен. Животы подвело, молчат.
Вдруг к одному костру, откуда ни возьмись, подходит казак. На служивых посмотрел, усмехнулся, спрашивает:
— Что же вы это, братцы, приуныли? Ни песен не поете, ни шуток-прибауток не слышно?
Все помалкивают, только один служивый буркнул:
— А с чего бы нам это балагурить да песни петь? Когда не жрамши сидим вторые сутки.
Задумался казак. Помолчал, а потом говорит:
— Так, верно, и быть, избавлю вас от этакой напасти. Худо, если приходится зубы на полку класть, а в походе – это уж вдвойне лихо.
И он тут над костром махнул рукою. Казаки глядят — посреди костра таганок появился, а на нем котелок маленький-премаленький. Думают, что же это за диво. А казак им на него указывает:
— Вот, братцы, котелок. Он досыта всех вас накормит.
Засмеялись казаки.
— Маловат уж больно, ведь его и на одного доброго едока не хватит.
— Ничего, снимайте да ешьте!
Казаки с тагана котелок сняли. В кружок сели и принялись дружно работать ложками, кашу с салом уписывать за обе щеки. И сколько бы не ели, в нем она не убывала, пока досыта не наелся весь полк.
Тут только служивые вспомнили про казака, что пожаловал им такой необычайный котелок. Хватились, но его нигде не оказалось, словно никогда и не было. А кто он – смекнул после уже один бывалый казачок, что в полк к ним сам Степан Тимофеевич Разин наведывался. Он простому казаку в его нужде готов всегда пособить.
Так пока полк не дошел до самого Парижа, весь он из маленького котелка харчился и все казаки бывали всегда сыты.

ЦАРСКАЯ ЧЕКА

Было это при царе Николае Первом. Ехали со службы из Петербурга на тихий Дон казаки. Только они выехали за город, а им катит навстречу царская карета, запряженная шестериком. В ней сам царь сидит и строго так поглядывает в окошечко. Казаки с дороги поскорее долой. Пролетела царская карета. Казаки опять выехали на дорогу, глядят, а на ней лежит золотая чека, видно, выскочила из царской кареты, больше неоткуда было ей взяться. Посоветовались и решили ехать назад в Петербург, вернуть царю его пропажу. Так и сделали. Приехали к царскому дворцу, доложили и ждут. Долго ждали, наконец вышел к ним сам царь, спрашивает:
— Вы зачем, казаки, ко мне приехали?
А они в ответ:
— Вот ехали вы в карете и потеряли золотую чеку, мы нашли ее и привезли вам.
Царь улыбнулся и говорит казакам:
— Молодцы, дарю ее вам за вашу честность!
Казаки обрадовались, да как им было не обрадоваться, ведь чека-то, думали они, золотая.
Поблагодарили царя за его щедрость и опять в путь-дорогу тронулись. Долго ли, коротко ли ехали, наконец прибыли к себе на тихий Дон в родную станицу и прямо к кузнецу. Кинули царскую чеку и говорят ему:
— Дели между нами, казаками, поровну и себя не обижай.
Кузнец взял чеку клещами, раскалил докрасна, ударил молотом. Еще раз ударил, а потом говорит:
— Братцы, ведь она железная, только сверху позолочена. Если не верите, так сами возьмите да получше поглядите.
Казаки глядят на чеку и диву даются: как же это? А кузнец им говорит:
— Тут нечему удивляться. У них, у царей-то, всегда так бывает: сверху блеск и роскошь, а внутри зло и ложь.

РЕПКА

Случилось как-то казаку ехать селом. Подъезжает к барскому дому, а на крыльцо в ту нору вышел барин. Увидал казака, подбоченился да и орет во всю глотку:
— Ты что за человек будешь, может быть, коновал, фельдшер, лекарь, а может быть, аптекарь?
Казак помахивает плетью и на барина поглядывает.
— А что хочешь — я и коновал, и фельдшер, и лекарь, и сам себе аптекарь!
— Ну, если так, то вылечи мою собачку!
— Это можно.
Казак с коня слез, и барин повел его в свои хоромы. Входят, а на ковре лежит пес большущий, жирный, ленивый от сытости. Хвостом по полу бьет. Казак поглядел на него и спрашивает:
— А чем же он болен?
Барин и пошел расписывать. Столько у своего пса насчитал болезней, что казаку их все и не запомнить. Главная же беда, что ничего даже с барином из одной тарелки жрать не хочет. Казак головой покачал, губами почмокал. Барин просит его:
— Сто рублей не пожалею, только вылечи.
Казак в уме прикинул — хорошо бы получить такие деньги. Подумал и говорит:
— Так и быть, твою собачку вылечу, но только с тем уговором, что бы я ни сказал, всё по-моему делать.
Барин согласен на всё, перечить не смеет. И казак тут за леку взялся. Первым делом распорядился приковать барского пса на цепь. Караул поставил. Никого, даже самого барина, не велел к нему подпускать. Прошёл день, другой, третий. Казак и завалящей корочки не даёт псу. Тот вой на всё село поднял. Барин к нему, а караул близко не подпускает. Ещё прошло три дня. Барский пес отощал так, что выть уже не может. Тут к барину пришел казак, спрашивает:
— Скажи-ка, хозяин, какая у твоей собачки хворь была?
— Вкус потеряла она к хорошей пище.
— Значит, тогда я ее вылечил. Пойдем, сам поглядишь. Пришли, глядят. Пес сидит, шерсть вся на нем дыбом, ребра — хоть считай, барину стало чуть не до слез жаль свою собачку, казак же говорит:
— Скажи, чтобы принесли репы.
Барин распорядился. Слуги да лакеи рады стараться: целый мешок верхом приволокли. Казак одну репку взял, псу бросил. Тот поймал ее на лету и тут же сожрал. Казак барина толкает в бок локтем.
— Видишь, жрет сырую репу, значит вылечил.
Барин не стал перечить, побоялся, как бы казак его собачку совсем не уморил. Отдал сто рублей. А казак спрятал денежки, собрался быстренько, сел на коня и барину крикнул на прощание:
— Знаешь что, когда ты сам потеряешь вкус к хорошей пище, то меня с Тихого Дона покличь, уж я, так и быть, к тебе приеду, и ты будешь не хуже своей собачки жрать сырую репу.

КОЗЕЛ — ГРАМОТЕЙ

В одном селе жил знатный и сердитый-пресердитый барин. Был он, как и все его крепостные мужики, неграмотен. Один лишь мужичок ходил на заработки в Москву, чтобы барину заплатить оброк, и выучился там грамоте. Об этом барин узнал. Досадно ему, что крепостной мужичок стал умнее его. Подумал сам было поучиться грамоте, но лень его одолела. Передумал: не дворянское дело — сидеть с книгой. Возненавидел барин мужичка-грамотея, стал притеснять его всячески. Раз зовет к себе, говорит:
— Знаешь что, грамотей, вот есть у меня козел Васька, возьми к себе его, грамоте обучи. Выучится, станет читать книги, будет меня потешать. Сроку даю тебе две недели, не выучишь, — барин тут строго посмотрел на мужичка-грамотея, — пеняй на себя, отведаешь тогда плетей досыта.
Мужичок и туда, и сюда, а делать нечего. Взял козла Ваську с барского двора и повел. Привел домой, в сарай поставил, сам вошел в хату, сел под окошком, сидит. Пригорюнился, жена поглядела на него, спрашивает:
— Что же это ты, муженек, грустный такой сидишь, скучный — или какое большое горе-несчастье у тебя случилось?
Тяжело вздохнул мужичок-грамотей да и говорит:
— Разве это не горе, разве это не несчастье: барин приказал мне козла грамоте обучить. Сроку дал две недели. Если не выучу, будет пороть меня плетьми.
Улыбнулась жена.
— Невелико твое горе-несчастье. Я твоей беде могу пособить. Обучу в три дня козла Ваську грамоте.
На другой день затеяла она блины. Напекла их целую стопу. Взяла книгу, после каждого листа по блину положила. Положила и ну потчевать козла. Козел сожрет блин и заорет: ме-ме-э-э! ме-ме-э-э! Так за три дня выучила она козла Ваську листать книгу и орать: ме-ме-э-э! ме-ме-э-э! Будто по складам выучился читать.
— Ну, — говорит жена мужу, — веди козла к барину. Видишь — грамотным стал.
Повел козла Ваську мужичок-грамотей в барские хоромы. Привел. Барин спрашивает у него:
— Ну что? Обучил уже грамоте моего козла?
— Обучил, — отвечает мужичок-грамотей.
Барин тут распорядился, чтобы слуги подали большую и толстую книгу. Положили перед козлом. И как только увидел козел Васька книгу, глаза выпучил, лезет, языком хватает листы и орет: ме-ме-э-э! ме-ме-э-э!
Барин удивился, козел и вправду грамоте обучен. Вот только разобрать не может, про что он это читает, и поближе подвинулся к нему.
А козел Васька в большой и толстой книге все страницы перелистал, не нашел блинов. Осерчал, поглядел по сторонам, на барина покосился да как рогами ему даст изо всех сил в толстое брюхо. Барин не устоял на ногах, наземь повалился. Слуги под руки подхватили, подняли.
Барин разозлился на мужичка-грамотея.
— Пороть его! Он обучил моего козла не только грамоте, но и непокорности. Сами видите, он чуть насмерть не убил меня.
Мужичка-грамотея тут же взяли под белые ручки, всыпали плетей так, что он прохворал целый месяц. Но на этом барин не успокоился, грозился его в конец сжить с белого света. Да только не пришлось ему исполнить своего обещания: ведь не все бывает по барскому хотению. Вскоре к нему в гости пожаловал Емельян Иванович Пугачев. А с крестьянскими обидчиками разговор бывал всегда у него коротким — петлю на шею да на осину, что повыше да понадежнее.

СМЕКАЛИСТЫЙ ЛЕКАРЬ

Смолоду с женой своей казак жил душа в душу. Люди глядели на них — радовались. А к старости, что муж не скажет жене — она ему все перечит. Стали чуть ли не каждый день ссориться. Старуха решила сходить к лекарю. С ним посоветоваться: может быть, он старику даст какое-нибудь лекарство.
Пришла к лекарю. Еще через порог переступить не успела, как на всю избу затараторила без удержки. Все на старика жалуется. Лекарь терпения набрался, до конца ее выслушал. Был он человек умный, смекалистый. И спрашивает.
— Ты это так и со своим стариком разговариваешь?
— А ты как же думал? — отвечает старуха, сама уперла руки в бока.
— Ну, тогда твоему горю легко помочь. Вот тебе бутылочка с целительной водою, как начнет тебя старик ругать, так ты ее в рот набери и смотри не выплевывай, не глотай до тех пор, пока он не замолчит.
Старуха лекаря поблагодарила — и домой. Не успела двери за собой прикрыть, как старик ее уже начал бранить.
— Где это ты была, где это ты пропадала?
А старуха поскорее целительной воды набрала в рот из бутылочки — и молчит. Старик побурчал и перестал.
С этих вот пор всегда стала так старуха делать. И живут они теперь дружно да ладно. Люди глядят на них — радуются.

ЗЕРКАЛО

Так то оно так, да не все сразу бывает хорошо да ладно. На ярмарке купила казачка зеркало. Тогда оно было большой редкостью, диковинкой. Домой приехала, мужу ничего не сказала. Спрятала в сундук и ушла. За чем-то полез в сундук муж. Смотрит — зеркало. Взял, повертел его в руках, глянул, а там тоже казак, молодой, бравый, усы черные, закручены кверху. Ему в голову и вошло — не иначе жена с ярмарки привезла портрет своего милого. Долго думать не стал — шашку со стены сорвал, теще говорит:
— Сейчас пойду жене срублю голову!
Теща испугалась, заплакала.
— Да за что ты ее убить хочешь, чем перед тобой она провинилась?
Казак схватил зеркало, под нос теше сует.
— На, погляди на портрет ее милого, полюбуйся!
Теща глянула, не утерпела — рассмеялась.
— Да что ты, баба тут старая, страшная. Лицо — что печеное яблоко, морщинистое. Нос с подбородком шепчутся. Глядеть тошно.
Зять не верит теще. Зеркало возьмет, поглядит, там молодой казак. Заспорили они, один уступить другому никак не хочет. Теща тогда говорит:
— Давай позовем соседку, баба она хоть молодая, но рассудительная. Сразу разберется.
Позвали соседку. Она в зеркало глянула и улыбнулась тут же.
— Ах, какую я вижу красавицу, глядела бы на нее не нагляделась. Чернобровая, лицо белое, губы — что твоя вишенька спелая.
Теща ее в бок толкает.
— Да что ты говоришь, подумай! Там ведь старуха, старая-престарая.
А казак им:
— Что вы ни говорите — не поверю! Там красавец молодой.
Теща и соседка свое, а он свое, шум подняли на всю горницу. Спасибо хозяйка сама тут пришла, растолковала что к чему. Долго все они смеялись. Соседка и хозяйка сами смеются да нет-нет в зеркало глянут. Полюбоваться им на себя охота. Только теща от него отворачивается, досадно ей: в зеркале видны все морщины и седины, от него ничего не скроешь и не спрячешь.

ХИТРЫЙ БОГОМАЗ

Приехал богомаз в хутор. Поп в сторожку его поместил. Там он начал малевать святых угодников. Малюет себе помаленьку, посвистывает, песенки веселые распевает. Не заметил, как к нему в сторожку зашла поповская дочка. Стоит, глядит, как он не торопясь рисует святой лик. Стояла-стояла, кашлянула легонько улыбнулась, спросила:
— Вы одних только святых малюете? Богомаз засмеялся, кисть бросил в сторону:
— Нет, кого хочешь нарисую!
— Ну, а вот меня бы?
Богомаз поглядел на нее: девица стройная, круглолицая, краснощекая.
— Можно, — говорит. — Ты здорово смахиваешь на святую великомученицу Варвару.
Сладился богомаз с поповой дочкой за три рубля и к вечеру выполнил работу. Стоит святая великомученица Варвара — вылитая попова дочка.
Дня не прошло, как об этом поповская дочь рассказала брату. Он и пришел к богомазу, говорит:
— Ты сестру в виде великомученицы Варвары изобразил, а каким святым меня намалюешь?
— Тебя, — говорит богомаз, — святым Георгием-Победоносцем. Ты ликом на него схож.
— Что ты, — удивляется поповский сын, — Георгия-Победоносца на всех иконах рисуют русым, а я, видишь сам, из чернявых.
Богомаз ему в ответ:
— Ничего, пройдет, каким нарисую, на такого и будут молиться, ведь никто и никогда его не видел.
Сошелся с ним богомаз тоже на трех рублях.
Через полдня поповский сын изображен был на иконе, как Георгий-Победоносец, на рыжем коне. Конь взвился на дыбы, поповский сын колет длинною пикой зеленую змею.
Узнала об этом попадья. Пришла в сторожку. Смотрит, вздыхает, умиляется. Поближе к богомазу подошла, начала просить:
— Ты нарисовал бы меня святой мученицей Прасковией Пятницей.
Богомаз подумал, пожал плечами, сказал нехотя:
— Так и быть, намалюю за десять рублей. Попадья долго с ним рядилась, наконец сошлись на пяти рублях. Вскоре нарисовал богомаз и попадью святою мученицей.
В сторожку зашел как-то поп. На иконы поглядел, узнал дочку, сынка и попадью. Соблазнился. Захотелось и самому покрасоваться в образе святого, говорит богомазу:
— Слышал, что ты будешь скоро писать икону «Тайная
вечеря».
— Скоро, а что?
— Так ты там изобразил бы меня Христом или хотя бы апостолом.
— Ладно, — соглашается богомаз, — только за это мне, батюшка, заплатите двадцать пять рублей.
— Заплачу. Как нарисуешь — денежки в руки, держать часу не буду.
Постарался богомаз, изобразил попа в виде Христа. Поп посмотрел, похвалил и заторопился служить вечерню. Богомаз промолчал про деньги, думал, что поп зайдет после вечерни и отдаст. Вечерня отошла, а попа нет как нет. День прошел, другой, неделя — поп глаз не кажет. Богомаз к нему тогда пошел, говорит:
— Батюшка, работу мою ты хвалил, да видно забыл заплатить за нее.
Поп рассмеялся.
— За такое дело тебе господь-бог воздаст своею милостью, а я, так и быть, за твое здравие отслужу молебен.
Долго богомаз и спорил, и бранился с попом, но так ни с чем ушел от него.
Вскоре богомаз закончил свою работу. Плотники собрали иконостас и до освящения закрыли пологом. Освятить его приехал сам архиерей. На такое торжество весь хутор собрался. С иконостаса сняли полог — да все так и ахнули: на иконе «Тайная вечеря» вместо Иуды-предателя поп намалеван, рыжий да косматый, страшный-престрашный. Стоят все, на икону глядят, даются диву, а кое-кто потихоньку в кулак посмеивается. Поп же чуть ума не решился, из церкви хватил, по хутору бежит, орет:
-Покараю, анафеме и бичеванию предам!
Но богомаза нигде не сыскали, он давным-давно уже укатил из хутора.

ГЛУПЫЙ БАРИН И ХИТРОУМНЫЙ КАЗАК

Одному богатому барину-помещику надоели и пиры, и охота, и все забавы. Скука его замучила. Вот он и вздумал избавиться от нее. Объявил: пусть найдется человек, который придумает и расскажет небылицу, да такую, чтобы он, барин, удивился и сказал: «Ложь!» Вот тогда барин тому человеку тут же отдаст половину имения и всех своих богатств.
Повсюду люди узнали об этой барской затее и начали выдумывать небылицы, одну удивительнее другой. Приходит к барину пастух и говорит:
— Я знаю небылицу.
— А коли знаешь, так говори, — отвечает ему барин.
— Так вот, мой дед, тоже как и я, был пастухом. Только пас он не овец, а звезды небесные. Каждое утро поднимался на небо и еще до солнышка сгонял все звезды. Весь день стерег на хрустальных полях, а вечером опять выгонял на небо, чтобы посветили они людям.
Барин тут зевнул, потянулся и говорит пастуху:
— Да это не диво, мне тебя и слушать не хочется. Сам я такую же историю знаю. Она куда интереснее твоей будет: мой дед десять раз на день посылал своего слугу на небо. Он там его трубку от солнца прикуривал и быстренько назад ее приносил.
Так и ушел ни с чем пастух от барина. А барин сидит себе и от нечего делать все в окошко поглядывает. Поглядывает и видит, что идет к нему портной. Вошел и говорит:
— Я знаю небылицу.
— Рассказывай.
— Вчера, вы сами знаете, шел дождь, а шел потому, что прохудилось небо. Я влез на него и поставил заплату.
Барин поманил к себе пальцем портного:
— Гляди, какой же ты мошенник, на небе и то поставил гнилую заплату. Ведь оно опять прохудилось. Сам видишь, дождь-то и нынче идет. Пришлось и портному ни с чем уходить от барина. К вечеру явился бедный казачок. Ни двора, ни кола у него сроду не было. Один зипун, да и тот весь драный. Вошел. Шапки не снял, усы расправил и говорит:
— Знаешь, твой отец взял у моего целую меру червонцев. Взял и не отдал. Теперь они оба покойники. И мой отец на твоем возит на том свете воду. И будет возить до тех пор, пока ты мне не заплатишь его долг. Я вот меру принес, сыпь червонцы.
Барин рассердился, вскочил с кресла, топает ногами, кричит на весь дом:
— Ложь! Ложь это! Никогда не поверю, чтобы твой отец на моем воду возил, не может этого быть!
А казак посмеивается себе да усы поглаживает.
— А раз ложь, тогда, барин, подавай мне, как ты обещал, половину имения и всех твоих богатств.

РЯБАЯ БАБА И ЧЕРТЕНОК

У казака была жена — баба страховитая, рябая. Это бы пустяк, а вот то горе, что оказалась она злющей-презлющей. Не человек, а настоящее зелье. Житья казаку от нее не стало. Вконец измучился и решил сбыть ее куда-нибудь. Уговорил поехать по ягоды. Приехали они в лес, баба начала по кустам шарить. Собирает ягодку ежевику, а сама ругает мужа. Казак терпит, молчит. А когда она к самому краю бездонной пропасти подошла, казак поскорее столкнул ее туда. Домой из леса приехал рад-радешенек. Теперь его некому ни ругать, ни бранить, да и по спине никто не съездит железной кочергой.
Прошла неделя, другая — казак про жену вспомнил. Без нее плохо, некому испечь хлебов, щей сварить. Везде по хозяйству одни убытки да ущерб. Почесал он затылок да и поехал к бездонной пропасти. Приехал, камень привязал к длинной веревке и начал полегоньку спускать ее в пропасть. Спускал, спускал и слышит, камень обо что-то ударился. К себе казак потянул — тяжело. Думает — значит, уцепилась моя баба. Вытащу. Тянул веревку, тянул, глядит — на камне чертенок маленький, горбатый. Казак хотел его назад в пропасть сбросить. Но чертенок взмолился, начал просить:
— Не бросай, казачок, меня, век служить тебе буду, а в пропасти мне верная погибель. Там объявилась у нас рябая баба, старые черти все разбежались от нее, а я никак не могу из пропасти выскочить — и, видишь, мне она обгрызла нос и уши.
Пожалел казак чертенка, вытащил.
Стали вдвоем жить они, вместе нужду терпеть. Чертенок на казака и его жизнь поглядел да и говорит:
— Эдак не пойдет дело, от бедности мы с тобой того и гляди зачахнем. Давай вот что сделаем: пойду-ка я по домам богатых казаков, начну у них по ночам кричать дурным голосом, по-собачьи, по-кошачьи царапать, скресть ногтями. Не дам житья, а ты объявишься знахарем, будешь нечистого духа — меня — выгонять. Вот тогда-то заживем без хлопот и заботы, как сыр в масле будем кататься.
Так и сделали. Скоро прослыл казак мастером своего дела. Стала им не жизнь — сплошная масленица, пить, есть что хочешь.
Вскоре из Петербурга в свое родовое поместье прикатил генерал. Чертенок к нему. Не дает покоя: то воет по-собачьи, то по-кошачьи ревет, а потом примется когтями драть, да так, что по спине у генерала мурашки пойдут. Что генерал ни делал, — не помогает. Тогда позвал нашего казачка, просит:
— Выгони беса, не пожалею, отдам тебе бочонок с золотом.
Казак наш сразу за дело, — походил по дому, пошептал, поплевал по углам, и бес сгинул.
Генерал не знал, как благодарить казака. Бочонок с золотом отдал ему и обещал никогда не оставлять своей милостью. Домой казак к себе пришел, только переступил через порог, а чертенок из мышиной норы выскочил. Пищит:
— Знай, казак, теперь с тобою я за все расплатился, вышел срок моей службы. Сейчас я пойду к царю, в его дворец, буду себя тешить. Запомни, если звать тебя к нему будут, — не ходи, съем.
Сказал чертенок и пропал.
Прошло два года. Генерал укатил в Петербург. И видит, в царском дворце суматоха, житья нет царю от чертенка. Генерал и посоветовал за нашим казачком послать. Царь снарядил тут же гонцов. Явились они в станицу и с собою зовут казачка в Петербург, чтобы выгнал беса из царского дворца. А казак уперся и ни в какую ехать не хочет. Так гонцы к царю ни с чем вернулись. Чертенок же так его допек, что он и слушать их не захотел. Затопал ногами и погнал назад за знахарем. Приказал на глаза без него не являться. Гонцы к казаку опять, силою взяли и к царю. Ввели во дворец его, а чертенок уже сидит в уголке, глаза огнем горят, грозит:
— Ты зачем, казак, приехал, что тебе я говорил, — съем.
А казаку все равно было от царского гнева или от дьявольских когтей пропадать, осмелел:
— Знаешь, я не тебя приехал выгонять, а только сказать, что моя жена, рябая баба, вылезла из пропасти, за мной гонится, вот-вот явится сюда, тогда что мы с тобой будем делать?
Больше чертенок не захотел слушать казака, поскорее в печь нырнул, а оттуда в трубу, только его и видели.
Правда, после прошел слух, что он перебрался через Черное море к турецкому султану во дворец — и теперь там на разные голоса по ночам орет, на потолке скребет когтями, знает, что уж тут рябая баба его ни за что не сыщет.

КАК КАЗАК В РАИ ЧУТЬ НЕ ПОПАЛ

Пришлось быть как-то одному казаку в станице Урюпинской на Покровской ярмарке. Купил он там пару добрых волов и домой поехал. Дорогой не утерпел, завернул к своему куму. В гостях до самого вечера задержался, и ехать ему пришлось в ночь.
За хутор выехал и, чтобы нескучно было, запел песню. Кругом степь, тишина.
Тянул казак песню, тянул и задремал. Уснул, а волы идут себе потихоньку по шляху. Дошли до реки, въехали на мост и остановились. Тут только казак проснулся. Глядит и не поймет, где он — внизу под ним звезды и небо темное. Вверх-то глянуть не догадается и не поймет, что это речка, и в ней отражается ночное небо. Думает: «Вот так дело. Значит, я на небо заехал, живым к Господу Богу и святым апостолам попал. Чего доброго еще нежданно-негаданно в рай угодишь, что там делать-то буду? Святые все цари, князья, именитые люди да богатые купцы, а я — простой казак. Негоже мне с ними знаться. Пропадешь в этом самом раю».
Да как крикнет на волов:
— Что же это вы наделали, куда завезли меня?!.
Кнутом вытянул их. Они съехали с моста. Казак глядит, небо стало на свое место, вверху теперь оно. Присмотрелся, волы по дороге идут, и поля знакомые, до дома не больше как две версты осталось. У казака легче на душе стало. Теперь ему не придется питаться райскими яблочками, от них ведь никакого проку не бывает — ни сыт, ни голоден. А дома у жены всегда найдется добрый кусок сала и молочная каша с маслом. Хорошо, что проснулся и вовремя направил волов на настоящую дорогу, а то быть бы в раю и как простому казаку стоять вестовым на посылках у знатных да именитых святых и угодников. Вот как оно могло бы обернуться дело!

КАК АТАМАН УЧИЛСЯ ГРАМОТЕ

Всякими правдами и неправдами домовитый казак Агафон затесался в станичные атаманы. Благо¬дать ему, голова всей станицы, что хочу, то и во¬рочу! Было бы все хорошо, да оказалась у него одна зака¬выка — не умел ни читать, ни писать, а считал лишь до де¬сяти и то по пальцам.
Досадно ему. Решил атаман научиться грамоте. Позвал солдата-грамотея Сидора к себе, что малых ребятишек обучал в станице, и говорит:
— Знаешь что, хочу, чтобы ты малость поучил меня: чи¬тать, расписываться, считать до сотни.
Солдат-грамотей на атамана поглядел, в угол плюнул.
— Тебя учить — руки обобьешь. Неохота мне связываться с тобой.
Атаман просит:
— Не откажи, обучи уж, постарайся, за платой не по¬стою!
— Ну, ладно, — говорит солдат, — только уговор такой -платить мне в месяц будешь три рубля. И в моей воле бу¬дет тебя сечь плетью, дурь и лень выбивать.
— А без битья-то нельзя?
— Нет, никак невозможно, без этого тебя лапти плести не выучишь, а не то что грамоте.
Вздохнул атаман.
— Видно, делать нечего, так уж и быть, до смерти не убьешь.
На другой день солдат-грамотей принялся учить атама¬на. Из угла в угол по горнице ходит, твердит атаману: -Аз, буки; аз, буки! Атаман сует ему в руку пятак.
— Эти склады пропусти, никак я их не осилю.
Сидор пятак в карман спрятал и по азбуке твердит дальше:
— Веди, глаголь; веди, глаголь. Атаман вздохнул.
— Ты до следующего раза и эти оставь. После я их осилю. Солдат-грамотей перебрал все склады и буквы. Атаман в них ничего не уразумел. Сидор схватил тут азбуку и орет:
— Фита, ижица; фита, ижица! Вертит атаман головой во все стороны.
— Ничего не могу у тебя перенять. -Не можешь!
Сидор за чуб атамана — и давай его плетью пороть. Ревет атаман, что есть мочи, грозится.
— Я тебя, солдат, в острог на хлеб и воду посажу!
А солдат атамана знай свое — охаживает плетью да при¬говаривает:
— Не зря бью тебя, по уговору, учу грамоте, дурь выби¬ваю!
Целый год мучился солдат-грамотей, а атамана так гра¬моте и не выучил. Остался он дурак дураком, хотя носил атаманскую булаву, не по праву, а потому что первый бо¬гач был в станице.

ПОХОРОНЫ КОЗЛА

Казак Григорий Алифанов славился на всю стани¬цу. Богат был. Сам атаман и тот с почтением ему низенько кланялся. И что бы Гришка не вздумал, то всегда все по его бывало. Как-то у него околел козел. Нашла на Гришку блажь, вздумал похоронить его по хри¬стианскому обряду. Ведь, думает он. мой козел не хуже какого-нибудь захудалого голутвенного казака. Пошел к пса¬ломщику и говорит:
— Хочу своего козла, как полагается, по христианскому обряду похоронить.
А тот ему:
— Да разве это возможно. Козел ведь на самого черта по¬хож — рогат, борода клином.
— Ну, так что же! Ты знаешь, он у меня умница был. Ко¬гда умирал, то тебе отказал двадцать пять рублей.
Вздохнул псаломщик.
— Ох, искушение, я и не против бы, да только вот что дьякон и поп скажут.
Гришка пошел к дьякону, а потом к попу. Дьякону ска¬зал, что ему козел отказал пятьдесят, а попу — сто рублей. Те тоже, как и псаломщик, поохали, повздыхали, а потом похоронили козла со всеми почестями — с выносом и коло¬кольным звоном.
Узнал об этом архиерей, разгневался и к себе вызывает попа, дьякона, псаломщика и Гришку. Приехали они к не¬му. Архиерей вышел. Поп, дьякон и псаломщик так на ко¬лени и упали, от страха друг к другу жмутся. А Гришка се¬бе стоит, ухмыляется. Архиерей на него посмотрел строго и прикрикнул:
— Ты что зубы-то скалишь, знаешь, я могу тебя лишить своего благословения и в монастырь отправить на покая¬ние! Посидишь там на одном хлебе да на воде!
А Гришка не робеет.
— Это за что же в монастырь-то? Козел ведь был умница. Он вам, ваше преосвященство, отказал тысячу рублей. И велел мне их отвезти. Вот и денежки-то. — И выложил тут на стол тысячу рублей.
Архиерей после этого сразу же смягчился, по-иному за¬говорил:
— Я вас позвал не за тем, чтобы бранить за похороны козла, а хочу знать, достойно ли и по всем ли правилам христианской церкви было погребено такое умное живот¬ное.
Тут поп, дьякон и псаломщик свой голос подали.
— Ваше преосвященство, мы все, как полагается, справи¬ли.
— Ну, если так, то с Богом поезжайте домой. Вернулся в станицу Гришка, похаживает по улице да се¬бе в бороду посмеивается нахально.
— Я, — говорит он, — денежками могу не то что архиерея, самих святых угодников ублажить. В раю мне всегда най¬дется местечко.

КАК СВЯТЫЕ И АПОСТОЛЫ ПОЕЛИ У ПОПА СМЕТАНУ

При царе Горохе, при царице-матушке Чечевице ни у кого не водилось замков, воры были боль¬шой редкостью. И вот в те-то давние времена в одной станице оказался жадный-прежадный поп. Нанял себе в работники захудалого казачка, такого бедного — ру¬баха одна да портки холщовые. Работать поп его заставлял с раннего утра до позднего вечера, а кормил в день раз, тут все — и завтрак, и обед, и ужин. А харчи — вода да черствый хлеб.
— Мне тебя кормить не для жира, — говорит поп, — и с этого будешь жив, а умрешь — мне беда невелика, другого найму.
И хотя казачок наработается за день до упаду, а ляжет -уснуть никак не может, есть хочется. С боку на бок вороча¬ется и думает: «Хоть чего-нибудь бы мне из съестного».
И вспомнил тут, что в погребе у попа немало наготовле¬но — и молока, и мяса, и сметаны, и сливок. Потихоньку встал и туда. Досыта наелся и — спать. На другой и на тре¬тий день то же самое. Заметил поп и говорит казачку:
— Это не ты ли наведываешься в погреб, не ты ли смета¬ну, сливки, масло и молоко крадешь, а?
Казачок божится, клянется,
— Что ты, батюшка, не я, провалиться мне на этом месте! Поп строго посмотрел и говорит:
— Тогда поменьше спи да побольше карауль. Обязательно вора поймай, не поймаешь, значит, ты обманываешь меня. Сам все — и сметану, и сливки, и масло, и молоко — жрешь.
Казачок почесал затылок, думает: «Ну, ничего, я тебе, поп, устрою потеху».
Весь день он работал, а ночью, как поп уснул, казачок в погреб. Наелся досыта, горшки все перебил, лишь один со сметаной, какой побольше, с собой прихватил и в церковь. Там всем святым и апостолам вымазал кому усы, кому гу¬бы, а Алексею — божьему человеку так всю бороду смета¬ной облил.
Утром поп поднялся, спрашивает:
— Ну, как?
А казачок в ответ:
— Воров-то я, батюшка, выследил.
— Кто же это?
Казачок плечами подергивает.
— Не смею вам сказать.
— Как это так не смеешь? Да я костылем тебя! Казачок нарочно еще немного помолчал, да видит, к не¬му поп подступает, тогда уж сказал:
— Так и быть, скажу. Ночью, как вы приказали, пошел я на караул и вижу, у погреба дверь настежь и народу там полным-полно, все ваши, какие только есть в церкви, угод¬ники и апостолы собрались. Молочко и сливочки попива¬ют, сметану и масло едят да похваливают. Речи между со¬бой ведут.
— Такой благодати, — говорят они, — нет у нас и в раю. Я поближе к ним, не вытерпел и говорю:
— Так-то оно так, да вы, святые отцы, нехорошо делаете, батюшку ведь обижаете. А на меня Алексей, божий чело¬век, как гаркнет:
— Молчи, дурак, авось твой поп не победнеет. Он нашу долю, что нам полагается на свечи и на масло, давно уже себе заграбастал!..
Я было его стал укорять, а он в меня дубинкой как пус¬тит, не попал, только перебил все горшки.
Дальше поп не стал казачка слушать. Схватил костыль, подобрал повыше рясу и в церковь. Прибежал, глядит, а у всех святых и апостолов у кого губы, у кого усы, а у Алек¬сея, божьего человека, так вся борода в сметане. Поп и по¬шел их ругать.
— А, воры, разбойники, что, попались, да я вас!
Рукава засучил и костылем принялся охаживать. На крик и шум казаки сбежались со всей станицы. Глядят и смеются — вот так поп, совсем из ума выжил.

ОДИН ГОЛУТВЕННЫЙ И ДВА ДОМОВИТЫХ КАЗАКА

Пришлось пожить голутвенному казаку Евграфу в работниках у хозяйственных домовитых казаков Феофана и Кузьмы. Целый год, не разгибая спи¬ны, гнул он хрип на хуторе у Феофана. А когда кончился срок, Евграф сказал хозяину:
— Мне бы деньжат! Феофан глаза вытаращил: -Чего?
— Деньжат бы!
— Вон чего ты захотел, а я и не знал. И выгнал тут же работника со двора.
Пошел Евграф в станицу, нанялся там к Кузьме. Прора¬ботал год, а как дошло дело до платы, Кузьма не захотел его слушать. Евграф и худом, и добром просил, ничего не помогает. Пришлось ему и от Кузьмы ни с чем уйти.
Ушел и забыл Евграф о своем хозяине, а Кузьма мучается: беда будет, разбойник он, обокрадет или какую-нибудь отра¬ву сделает, а не то самого убьет. Лучше уж его я прикончу.
Утром чуть свет поднялся Кузьма, отыскал Евграфа, он под плетнем спал, затолкал в мешок, решил: «Утоплю». Потащил к реке. А дорога мимо церкви. В ней как раз служба шла. Кузьма оставил в ограде мешок с работником, а сам зашел помолиться. В это время Феофан ехал на базар, задумал пару коней продать. Поравнялся с церковью и увидел мешок в ограде. Он скорее туда, хотел взять, а Ев-граф ему:
— Не трогай, за мной скоро прилетят ангелы и унесут на небо.
Феофан по голосу его не узнал, посчитал, что с ним ка¬кой-нибудь великий праведник разговаривает. Шапку снял, перекрестился. Потом подумал, что и ему бы неплохо по¬пасть на небо. Решил попросить.
— Знаешь что, я тебе дам пару коней, ты на земле оста¬нешься, а я вместо тебя к Господу Богу вознесусь.
— Ну, что же, — отвечает ему Евграф, — так уж и быть, уважу. Ангелы за мной в другой раз прилетят.
Тут Феофан схватил от радости мешок, Евграфа вы¬тряхнул, сам в него залез. Осталось только покрепче завя¬зать, что и постарался сделать на совесть Евграф. Потом он коней взял и поскорее уехал.
Вскоре из церкви вышел Кузьма. Вышел и давай косты¬лем колотить по мешку. Феофан молчит, терпит. Думает: «Это ангелы из меня грехи выколачивают». Потом Кузьма мешок на спину взвалил и потащил. Добрался до реки, вы¬брал поглубже место и бросил. Феофан не успел голос по¬дать, как пошел ко дну. Стоит Кузьма на берегу, руки по¬тирает.
«Ну, — думает он, — теперь я расправился со своим ра¬ботником».
Идет назад, а ему Евграф навстречу на коне верхом, а другого рядом с собою ведет. Кузьма так и оторопел.
— Да как же это так? Откуда ты взялся? Евграф посмеивается.
— Не знаю, хозяин, как и благодарить тебя. Бросил ты меня в реку, я гляжу, а там табуны коней ходят. Вот ви¬дишь сам, я себе двух выбрал и пригнал.
У Кузьмы от жадности да от зависти руки затряслись.
— А почему же ты больше не прихватил?
— Да с меня и этих хватит!
Евграф дальше уже хотел ехать, да Кузьма не пускает, просит, на колени упал.
— Брось ты, ради бога, меня в реку, я пригоню себе це¬лый табун!
— Ну, так уж и быть, — согласился Евграф. Посадил Кузьму в мешок да и спустил в реку.
Так пропали два домовитых казака Феофан и Кузьма. Одного погубила охота попасть в святые, а другого — жад¬ность.

БИСЕРИНКА

Жили старик со старухой. Жили-поживали, нашли сe6e сына, назвали его Ваней. Время идет, стал Ваня на возрасте. Отец начал приучать его к ры¬бальству. Ходят на лодочке в море рыбу ловить. Раз под¬нялся большой шторм, лодочку их и разбило. Как самих вынесло на берег, одному Богу известно. Только с той по¬ры заболел отец Вани, а вскоре — помер.
Ваня остался с матерью, трудно им стало жить, бедно. Вот раз мать дает Ване три копейки и гутарит:
— Пойди, моя чадушка, на базар, купи хлеба.
Идет он и видит: хлопцы тянут котенка на веревке. Он спрашивает:
— Чего делать хотите с котиком?
— Вешать будем. Мышей он не ловит, а шкоду делает большую.
— Вот вам копеечка, купите гостинцы, а мне котика дайте. Хлопцы согласились. Взял Ваня котика и идет себе дальше. Смотрит: ребята хотят убить собаку. Он и им дал копеечку, а собаку взял. Идет Ваня, за ним котик с собакой. Видит: хлопцы в кошелке змею несут. Он спрашивает:
— Чего делать хотите?
— Будем убивать змею.
— Продайте мне.
Дал Ваня им последнюю копейку и домой пошел. Идет, а за ним бегут котик с собакой, и змея следом ползет. При¬ходит домой. Мать спрашивает:
— Ну, сынок, купил хлеба?
— Нет, мама. Я из беды выручил котика, собаку и змею. Вот они.
Мать глянула и заголосила:
— Правду люди говорят, что ты трошки не в своем уме. Разве можно змею в дом нести? Убей ее — Бог тебе сорок грехов простит!
Пошел Ваня в степь, пустил змею на волю, а она чело¬веческим голосом и говорит ему:
— Пойдем к моему отцу. Ты меня спас от смерти, он тебе награду даст. Только когда отец станет давать золота, ты не бери, а скажи: «Дай мне бисеринку, что у тебя под язы¬ком». Та бисеринка волшебная: как лизнешь ее, так и будет все, что ни попросишь.
Пришли в лес. Змей-отец спрашивает:
— Чего тебе дать за спасение моего детеныша?
— Дай мне бисеринку, что у тебя под языком.
— Нет, я тебе дам много денег.
— Мне деньги не нужны.
Подумал змей и отдал бисеринку. Положил ее Ваня себе под язык и пошел. Пришел домой, мать спрашивает:
— Убил змею?
— Нет, на волю пустил. Мать стала причитать:
— Было у нас три копейки, был бы у нас ноне хлеб, а те¬перь что делать будем?
Ваня говорит:
— Не плачь, матушка, теперь у нас все будет. Лизнул он бисеринку, явились трое и спрашивают:
— Чего тебе, хозяин?
Не успел Ваня слово сказать, явился стол, на столе ска¬терть белая, а на скатерти все, чего душе требуется.
Стали с того дня Ваня с матерью жить, как люди.
Вот раз пошел Ваня в город, увидал царскую дочь. При¬глянулась она ему. Приходит домой и гутарит:
— Матушка, иди сватай за меня царскую дочь.
— Что ты, сынок, совсем разум потерял? — А я тебе гутарю: иди.
Снарядилась мать, пошла к царю. Приходит. Стража пропустила ее во дворец. Царь спрашивает:
— Чего, старая, пришла?
— Хочу дочь твою за сына своего Ивана посватать. Царь про себя усмехается:
— Ну что ж, сватай. Только до свадьбы пусть твой Иван за месяц построит такой дом, как у меня. Тогда и свадьбу в новом доме сыграем.
Вернулась домой мать, говорит:
— На смех меня поднял царь. Сказал: «Построит Иван дом, как у меня, тогда и свадьба будет».
Дни идут, царь с царицей смотрят, а дом не строится. На тридцатый день глядят они, а супротив, на другой стороне речки, дом стоит лучше царского, а через речку серебря¬ный мост построен. Увидала такое чудо царица и гутарит:
— Ну, царь, давай играть свадьбу.
Сыграли свадьбу. Живет Иван с царской дочерью. Хо¬дит она по дому — не наглядится: одна палата лучше дру¬гой. Чего только не было в доме! Проходит год, вот она и спрашивает:
— Откуда это у нас все берется?
Муж ей не говорит. Она в слезы. День плачет, другой, третий. У Ивана на душе сумно стало. Подумал-подумал и сказал:

— У меня есть волшебная бисеринка, как лизну ее, являются трое и все делают.
— Дай мне поглядеть. Иван дал. Она говорит:
— А ну-ка, я лизну, послушают меня?
— Лизни, — гутарит Иван.
Лизнула царская дочь, явились три человека и спрашивают:
— Чего тебе, хозяйка?
— Возьмите его, — показывает на мужа, — а с ним кота и собаку да отнесите на остров в море.
Как она сказала, так было и сделано. Оказались Ваня, котик и собака на острове. День живут, неделю, месяц. Вот котик с собакой и думают, как спасти от беды хозяина. Переплыли они море, подбежали к дому, где царская дочь жила. Кот гутарит:
— Ты стой тут, а я в дом заберусь.
Договорились. Котик залез в дом, поймал мышку и грозит ей:
— Если мыши не достанут мне бисеринку у царской дочери, все мышиное государство переведу.
Сбежались мыши, думают, как им быть. Мышиный царь сам взялся за дело. Намазал перцем свой хвост, забрался на кровать ночью и тот хвост — в нос царской дочери. Она как дыхнула, так сразу начала чихать, бисеринка упала на пол. Мышиный царь подхватил ее и — к котику:
— Вот бисеринка.
Взял котик бисеринку и побежал к собаке. Поплыли они назад по морю, на собаке котик сидит. Вот собака и гутарит:
— Давай мне бисеринку, а то хозяин подумает, что вся заслуга твоя.
Кот отвечает:
— Не дам.
— Не дашь?
— Не дам.
— Я тебя сброшу в море.
Кот перепугался, стал давать бисеринку и уронил в море. Она — бултых, и нет ее. Доплыли до берега. Уселись на берегу, стали думать, что им делать. Рыбаки ловили рыбу и тут же, на берегу, пластали ее. Целый месяц собака и котик около рыбаков ходили. Котик внутренности рыбьи потрошил. Поймали однажды рыбаки щуку, попластали, внутренности бросили. Котик стал их потрошить. Глядь, а там бисеринка. Взял ее, положил под язык и побежал, а за ним — собака. Увидал их Иван, обрадовался и гутарит:
— А я думал, вы меня бросили.
Котик дал ему бисеринку. Ваня обрадовался еще больше. Лизнул бисеринку — явились трое и спрашивают:
— Что хочешь, хозяин?
— Возьмите мою жену и перенесите её сонную вместе с кроватью царю в дом, а меня в свой.
Как он сказал, так и получилось. Иван ходит по своему дому, а царь по своему и вдруг увидел дочь на кровати. Разбудил ее и повел к зятю.
— Вот дочь моя загостилась у меня, привел ее к тебе.
Иван смеется:
— Нет уж, царь-батюшка, пусть твоя дочь у тебя остается.
Царь посадил дочь в тюрьму, а Ивану сказал:
— Женись на моей меньшой дочери,
Иван не женился. Лизнул бисеринку, и тут явились трое:
— Чего хочешь, хозяин?
— Возьмите царя с его женой, дочерьми и служанками да перенесите на остров в океан-море.
Как сказал, так и получилось. А Иван привел мать в дом, женился на дочери рыбака. Живут они счастливо. Я был у них в гостях, хорошо там меня попотчевали, сказали, чтоб я еще приходил в гости.

САМОБОЙНЫЕ КНУТЫ

Выехал казак в поле. Посеял просо, потом пообе¬дал, быков в телегу запряг и собрался домой. А тут наперед ему черт забежал и спрашивает:
— Чего, казачок, посеял?
Казак молчит. Черт же поле обежал кругом, через голо¬ву три раза перекувыркнулся и опять к казаку пристает:
— Чего, казачок, посеял?
Досада казака взяла. Он черта кнутом изо всех сил вдоль спины вытянул и говорит:
— Кнуты, милый, кнуты посеял!
Черт отбежал подальше, на меже присел, почесывает спину. С опаской поглядывает на казака.
— Ну, ладно, казачок, пусть у тебя и уродятся кнуты. Пришло время и урожай убирать. Казак приехал в поле Глядит, а у него выросло не просо, а какие-то кусты – и на каждом кнуты по три, по четыре, а есть и по пятаку. Черт на меже сидит, посмеивается.
— Ну, что, казачок, кнуты сеял, они и уродились у тебя. Казак на это ни слова черту. Заехал на поле и ему назло давай кнуты ломать да бросать в телегу. Набрал целый воз. А черт кричит с межи:
— Казачок, ты знаешь, у тебя какие кнуты?
— Откуда же знать мне, — отвечает казак.
— Ага, так запомни, у тебя они самобойные, как им ска¬жешь: «кнутики, погуляйте», так тут же начнут гулять. Да еще запомни, что если их хозяин плут да мошенник, то они первого его выпорют.
Сказал это черт, перекувыркнулся и пропал. Поехал ка¬зак домой и всю дорогу думал, куда бы ему свою поклажу сбыть. В станице ему повстречался поп. Казак и смекнул тут — дай-ка я награжу его — и говорит:
— Батюшка, кнутиков вам не надобно ли?
Подумал поп, бороду погладил, а потом сказал:
— В хозяйстве годятся, не откажусь.
— Только они у меня не простые, а самобойные.
— Тем лучше.
Завернул к попу казак, свалил весь воз ему кнутов и просит:
— Ты, батюшка, за них святым угодникам от меня моле¬бен отслужи.
— Ладно, — согласился поп, — отслужу.
На другой день поп решил испытать свою обновку. Кликнул работников и приказывает кнутикам:
— Ну-ка, погуляйте, потешьте мою душу.
Хотел поп, чтобы выпороли кнуты его работников. Кну¬тики зашевелились да за самого попа принялись. Взвыл поп не своим голосом на всю станицу. Работники посмеи¬ваются да кнутики просят, чтобы попу еще добавили, за то, что обманывал их, не кормил досыта, как уговаривался, хлебом, не платил сполна заработанные деньги.

МЕДВЕДЬ

Небогато жил казачок Федосей Алферов. Да это бы ничего, если бы он не повздорил со станич¬ным атаманом. Придрался атаман на смотре, что у Федосея парадный чекмень трачен молью, и перед всеми казаками начал укорять в нерадении к службе. Молчал ка¬зак, терпел, а потом и его прорвало, атаману на весь плац брякнул:
— Что ты, старый черт, привязался ко мне, лучше бы на себя поглядел, ведь куда хуже моего парадного чекменя будешь. На морде у тебя черти горох молотили (атаман ря¬бой был).
От такой обиды оторопел атаман. Поначалу от злости не знал, что сказать, потом пригрозил:
— Ну, погоди же, узнаешь ты у меня, где раки зимуют.
И с этих пор не стало житья Федосею Алферову. Вконец загонял его атаман, замучил всякими повинностями да нарядами. Все терпел Федосей. На атамана жаловаться неку¬да, станешь тягаться, еще в большую беду попадешь. Ре¬шил ему он по-своему отплатить.
Подошла осень. Федосей покатил в окружную станицу Урюпинскую на Покровскую ярмарку. Там у цыган проме¬нял последнюю пару волов на ученого медведя. Привез его к себе домой, обучил всяким премудростям и на смотр. В станице медведя обрядил в казачьи шаровары с лампасами и в мундир. На голову ему напялил шапку с красным вер¬хом. Ружье в лапы и шашку на ремне. На плац собрались казаки, и Федосей туда. Пустил медведя, а он перед строем казаков и пошел ходить. Ходит, ходит, а потом начнет раз¬ные артикулы ружьем выделывать. Казаки себе животы понадорвали от смеха. И не заметили, как из станичного правления вышел атаман. На плац поглядел и кричит:
— Это что еще там за косолапый дурак казачью службу порочит?
— Знать не знаем, ведать не ведаем! — отвечают ему каза¬ки.
Атаман позвал своего помощника и показывает на мед¬ведя, обряженного в казачью одежду.
— Взять его и посадить на две недели на гауптвахту. На хлеб и воду!
Помощник рад стараться, тут же с полицейскими бро¬сился на плац. Хотели медведя схватить, да где там. Он как на них рявкнет, они кто куда разбежались. Атаман ногами топает, из себя выходит. Орет на весь плац:
— Вязать! Вязать его, буяна!
Медведь глядел на него, глядел да к крыльцу. Поднялся на порожки и к атаману. Атаман еще пуще топает ногами:
— Да я тебя живым не выпущу из острога!
Медведь как зарычит. У атамана шапка с головы свали¬лась. Назад он пятится. крестится.
— Господи, господи, да что же это такое? Сама нечистая сила! — с крыльца упал, вскочил да бежать.
В этот раз побоялся он и на смотр показаться. Только уж после узнал, что это был медведь. Долго все казаков пытал — чей он? А у них ему всегда один ответ был:
— Знать не знаем, ведать не ведаем!
Все уважали и любили простого казака Федосея Алфе¬рова за привет, доброе слово, за его веселые шутки и при¬баутки. Так и не выдали его казаки атаману.

ПОДДЕЛЬНАЯ БУЛАВА

Вокружной станице жил смекалистый мастер.
Купцам он поправлял карманные часы из настоящего и накладного золота, стенные с боем и с кукушкой. Купеческим дочкам делал колечки и пер¬стеньки с драгоценными камнями. Для станичных и хутор¬ских атаманов булавы из чистого серебра. Делал он их все, как полагается, с коронами и двуглавыми орлами, с чекан¬кой и всякой подчернью.
Плутоват был мастер, хотя вид у него был богобоязнен¬ный — большая окладистая борода, плешь на всю голову, точно святой угодник, словно он только что сошел с ико¬ны. С виду одна святость, а на деле — первостатейный мо¬шенник. Как-то раз мастер решил обмануть всех станич¬ных и хуторских атаманов. Сделал булавы им из меди, а от настоящих никак не отличишь. Сверху серебром покрыл. С пробою все тоже благополучно. Мастер накупил серебря¬ных чайных ложечек, что подешевле, пробы повырезал из них и впаял в атаманские булавы. Блестят они, и атаманы довольны. Только одна булава у нашего атамана облезла сра¬зу, почернела, заржавела, на серебряную не похожа. Ата¬манша ее хоть и терла мелом, песком, ничего не помогает.
Разобиделся атаман, к окружному поехал. Пожаловался на мастера. Сначала на словах, а потом изложил жалобу на гербовой бумаге.
Окружной атаман позвал мастера, кулаком по столу сту¬чит, ногами топает.
— Засужу тебя, будешь ты у меня двенадцать лет на ка¬торге ходить в кандалах!
Сначала оробел мастер, упал в ноги окружному атаману, а потом тянет из кармана четвертную, низко кланяется, на стол кладет.
— Помилуйте!..
Окружной атаман немного подобрел, стучать не стучит уже и топать не топает, говорит:
— Судить тебя буду!
Еще раз мастер кланяется, кладет на стол полсотню. Ок¬ружной атаман еще больше помягчел, а на лбу морщинки у него остались, не разгладились.
— Без суда — нельзя.
Тут мастер в третий раз низко-низко кланяется, целую сотенную кладет на стол. Совсем одобрел окружной ата¬ман, все до одной морщинки у него разгладились, махнул рукой.
— Иди, Бог с тобою, как-нибудь обойдемся без суда. Ушел мастер. Окружной атаман денежки положил себе в
карман, а станичному атаману сказал:
— Дело твое с булавой придется прекратить, нет у тебя против мастера ни улик, ни свидетелей.
Так оно, это дело, с тем и заглохло.
Жил себе в окружной станице мастер и всякими правда¬ми и неправдами наживал деньгу, богател. Знал он, что ес¬ли в кармане есть золото и серебро, то тогда все сойдет ему с рук.

ЖАЛОБА НА СОВУ

Собрался станичный атаман посмотреть табунный расход, проверить, как пасутся там косяки лоша¬дей. Распорядился, и тут же подали ему тройку лошадей. Скачет по дороге — пыль клубами, бубенцы зали¬ваются на разные голоса. До табунного расхода было два десятка верст, но атаман враз до него докатил. С дороги отдохнуть вздумал, полость разостлал под дубовым кусти¬ком, выпивку и закуску разложил, до самого вечера про¬хлаждался. А как село солнце, то приказал собрать весь та¬бун, охота посмотреть ему на коней, как они выглядят.
Быстро собрали табунщики лошадей к дубовому кусти¬ку, где на полости, подобрав под себя по-турецки ноги, си¬дел атаман. Тут же стояла и его тройка.
Атаман поглядывает на лошадей, а в это время вдруг поблизости в диком вишеннике как заорет, заухает сова. У атамана от неожиданности глаза полезли на лоб, он как гаркнет на табунщиков:
— Это что тут у вас за беспорядки!
Табунщики оробели, атамана испугались, ни живы, ни мертвы стоят. Один лишь осмелился и еле-еле выговорил:
— Ваше благородие, господин станичный атаман, это тут такая у нас птица — сова.
— Гнать ее вон!
Табунщики рады стараться, тут же кинулись к дикому вишеннику и ну шугать сову. Она вылетела и давай над та¬буном из стороны в сторону шарахаться. Табун от нее в разные стороны, ни одной лошади не осталось. Атаманская тройка хватила так, что ее только и видели. Пришлось ата¬ману в станицу со своим ямщиком идти пешком. Явился домой атаман. От атаманши, чтобы она не докучала ему, в горнице заперся и начал писать жалобу на сову:
«Его превосходительству господину окружному атама¬ну».
Поставил точку, подумал и дальше строчить принялся:
«Всепокорнейше прошу вас, ваше превосходительство, привлечь к ответственности и сурово наказать паскудную птицу сову, проживающую на табунном расходе нашей станицы, так как у нас эта птица нарушает порядок, ос¬корбляет мое атаманское достоинство. Она испугала мою тройку, так что та ускакала от меня в станицу. Мне при¬шлось унизиться и идти двадцать верст пешком с ямщиком. Поэтому прошу покорнейше не отказать в этой моей просьбе».
Атаман настрочил свою жалобу, подписал, вложил в па¬кет. Большой сургучной печатью запечатал. Кликнул кон¬но-нарочного, отдал ему и приказал, не жалея коня, тут же скакать в окружную станицу.
Так-то вот писал станичный атаман жалобу окружному на сову — птицу крамольную и зловредную.

ИВАН СВЕТИЛЬНИК

Жил царь с царицей. Живут они, а детей нет. Думали-думали да и взяли себе чужую девочку. Выросла она, выдали ее замуж. Прошло время, родила она трех сыновей. Одного назвали Климом, другого Климкой, а третьего Иваном Светильником. В тот же день и царица нашла себе трех дочерей. Одну назвала Машей, другую — Сашей, а третью Катей-душой.
Чада растут. А царь все ближе к чужим сынам приклоняется. Заревновала царица и гутарит:
— Сделай отдельный дом в саду, пускай там все дети живут, мешают они тебе.
Царь послушался, призвал мастеров, построили они дом не хуже царского, поселили там детей, приставили к ним слуг.
Время идет, чада растут. Выросли.
А в другом царстве жили три змея: один с тремя головами, другой — с шестью, а третий — с двенадцатью головами. Услыхали змеи, что царские дочери в саду живут. «Пойду унесу одну девку», — гутарит себе трехглавый змей.
Приполз ночью и украл Машу. А Иван Светильник не спал — проследил, куда скрылся змей. Спрашивают его братья, где он был. Иван молчит.
На вторую ночь приполз шестиглавый змей в сад — унес Сашу.
На третий раз приполз змей о двенадцати головах — забрал Катюшу-душу.
Служанки бегают, ищут царских дочерей, царю боятся доложить. Да делать нечего — рассказали про беду.
Затужил царь, стал думать, как быть. Собрал совет. Царские советники думали-думали — ничего не придумали. Тогда царь объявляет:
— Кто сыщет моих дочерей — полцарства дам.
Советники молчат. Царь в другой раз гутарит:
— Кто сыщет моих дочерей — полцарства дам. Охотников нет. Царь — в третий раз:
— Кто сыщет моих дочерей — полцарства дам. Все молчат. Подходит к царю Иван Светильник.
— Я найду! Только ты, царь, снаряди меня в дорогу хлебом, водой, веревками.
Царь все дал. Взял Иван Светильник братьев и поехал. Нашли они пещеру. Иван Светильник приказ дает:
— Привяжи, Клим, Климку за веревку и опускай его в пещеру.
Привязали, стали опускать. Климка испугался, дернул за веревку — братья вытянули его наверх.
Привязали Клима — он тоже испугался, и его вытянули. Дошла очередь до Ивана Светильника. Он приказывает:
— Глядите, братья, стану дергать за веревку, не поднимайте.
Стал опускаться Иван. На полдороге страх обуял его, дернул за веревку, братья не поднимают — исполняют приказ. В пещере тьма смертная была, а как Иван опустился — от волос его свет пошел.
Пригляделся Иван, отвязал веревку, привязал к большому камню, стал выход из пещеры искать. Шел, шел и попал в царство змеиное. Увидал медный терем, вошел — а там Маша. Она и говорит ему:
— Ой, братец, зачем пришел? Погибнешь ты. Тебя змей убьет.
— Не убьет, — отвечает Иван Светильник.
— Ну, коли ты смелый, я тебе силы прибавлю. Принесла кружку сильной воды. Иван выпил, а потом спрятался под мост, по которому змей будет ползти.
Прошло сколько-то времени, летит змей. Звери завыли, лягушки заквакали, разная нечисть расшипелась.
— Чего шипите? — спрашивает змей. — Кого испугались? Иван Светильник еще не явился.
— Я тут! — сказал Иван.
— Ну, пойдем ко мне, гостем будешь.
Пришли. Маша покормила их. Брату дала еще кружку сильной воды, а змею поднесла простой. Змей спрашивает Ивана:
— Будем биться или мириться?
— Биться, — говорит Иван.
— На какой земле будем биться? — спрашивает змей.
— На медной, — отвечает Иван.
Стали биться. Ударил Иван змея — одна голова у него слетела. Змей ударил — по колени вогнал Ивана в землю.
Иван другой раз тяпнул — еще одна голова слетела. Змей сильно рассерчал — по пояс вогнал Ивана в землю.
Тогда Иван Светильник собрал всю свою силушку, ударил змея — и третью голову сбил. Обрадовалась Маша, показала брату дорогу к серебряному терему. Пошел Иван Светильник. Подходит к терему — никого вокруг. Вошел в палаты, а там Саша. Увидала брата, заплакала:
— Тебя, Иванушка, змей убьет.
— Не убьет, — отвечает он.
— Ну, коли ты смелый, я тебе силы прибавлю. Принесла кружку сильной воды. Напоила брата, указала мост, где змей будет ползти. Сел Иван под мост, ждет. Чует — змей показался: звери завыли, лягушки заквакали, разная нечисть расшипелась.
— Чего шумите? — спрашивает змей. — Какая беда? Иван Светильник еще не явился.
— Я тут! — отвечает Иван.
— Коли пришел, пойдем в гости.
Пришли. Саша накормила их, дала каждому по кружке воды: Ивану — сильной, змею — простой. Змей спрашивает Ивана:
— Что будем делать, биться или мириться?
— Биться, — отвечает Иван.
— На какой земле, на медной или на серебряной?
— На серебряной, — говорит Иван Светильник.
Пошли. Три раза бились. Змей сперва по колено вогнал Ивана в землю, потом по пояс, а в третий раз — по плечи. А Иван каждый раз по две головы у змея снимал — все шесть отсек.
Обрадовалась Саша, показала дорогу к младшей сестре. Дошел Иван до золотого терема. Вошел в палату, а там Катя-душа. Увидала Ивана Светильника, запечалилась:
— Боюсь я за тебя, Ваня, змей-то о двенадцати головах, побьет он тебя.
— Не побьет. Двоих я уже побил и панихиду справил. И третьему змею дорога на тот свет.
— Ну, коли душа у тебя смелая, я тебе силы прибавлю, — сказала Катя.
Напоила Ивана сильной водой — заиграла в нем богатырская сила. Вышел из терема, залез под мост, ждет. Не успел показаться змей о двенадцати головах — расшипелись, раскричались его помощники.
— Чего шумите? Иван Светильник не пришел еще. Иван вылез из-под моста:
— Я тут!
— Раз пришел, идем в гости, — говорит змей. Приходят в золотой терем. Змей кричит Кате:
— Ставь на стол хлеб-соль!
Накормила, напоила Катя змея простой, а Ваню — сильной водой. Пошли они биться. Одолел Ваня и последнего змея — все головы ему снес.
Стали они подниматься из пещеры. Привязали Машу, дернул Иван веревку — братья потянули. Потом и Сашу подняли, стал Катю Иван привязывать, а она ему:
— Тебя братья не станут поднимать. Вот тебе золотая уздечка. Дерни за чумбур — конек-горбунок к тебе прибежит и на свет божий вынесет.
Взял Иван уздечку, а потом и говорит:
— Пойдешь за меня замуж?
— Пойду, — говорит Катя, — как найду тебя?
— Скажи отцу, что жених твой цыган, что живет в степи, в шатре. Пускай прикликает меня к себе.
Братья вытянули и Катю. Бросили веревку Ивану, он привязал камень, дернул — братья начали поднимать. На середине пути обрезали веревку — камень упал.
— Ну, — говорят братья, — готов! Скажем царю, что мы отрятовали девок.
А Иван Светильник дернул уздечку, явился конек-горбунок, спрашивает:
— Чего тебе, хозяин?
— Вынеси меня из пещеры, — просит Ваня.
Конь вынес его на божий свет. Раскинул Иван шатер и сидит в нем.
А братья ехали, ехали до дому, стало смеркаться. Видят — перед ними шатер, возле него столы, накрытые шелковыми скатертями, на столах — угощение разное. Повечерили они, а наутро — снова в путь.
Приезжают домой к царю. Царь с царицей рады, собрали пир-беседу, посадили братьев на почетное место. Клим с Климкой хвастают, как сестер выручали, а девки молчат: братья приказали правду не гутарить.
Царь на радостях просватал на этом пиру двух старших дочерей за братьев.
— А ты, душа-Катя, за кого пойдешь?
— За цыгана, батюшка. В степи есть шатер, а в нем мой жених. Покличь его.
Покликали. А Иван Светильник вымазал себя сажей, порвал чекмень — вылитый цыган. Глядит на него царь, а у самого сердце кровью обливается: не по нраву ему такой жених. Думал, думал царь и говорит всем трем женихам:
— Даю вам три задания. Исполните — свадьбы сыграем, а нет, так и свадьбам не бывать. Поймайте мне свинью с двенадцатью поросятами, да чтоб на всех была золотая щетинка.
Братья бросились кто куда. А Иван пришел в свой шатер, дернул за чумбур — явился конек-горбунок.
— Поймай свинью с двенадцатью поросятами, да чтоб на всех была щетинка золотая, — просит Иван.
Конек-горбунок исполнил приказ. Сидит Иван в шатре, а свинья с поросятами вокруг бегают.
А братья ездили, ездили по белу свету, ничего не нашли — домой возвертаются. Видят шатер, а рядом свинья с поросятами. Влезли братья в шатер:
— Здорово дневали!
— Слава Богу, — отвечает цыган. Они ему:
— Продай свинью с поросятами!
— Не продажная, — говорит цыган.
— Суму золота дадим, мы царские зятья скоро будем.
— Не продаю.
— А чего же ты хочешь? Назначь сам цену!
— С правой руки по мизинцу.
Делать нечего — согласились братья, отдали по мизинцу. Надели перчатки и погнали свинью с поросятами во дворец. Климу и Климке почет, а цыган у порога стоит.
Царь второе задание дает:
— Теперь изловите олениху с двенадцатью оленятами, да чтоб копыта у них золотые были.
Клим с Климкой в одну сторону бросились, цыган другую. Ездили, ездили братья — с пустыми руками едут обратно. Подъезжают к шатру, а возле него олениха с оленятами пасется. Влезли братья в шатер — и к цыгану:
— Продаешь олениху с оленятами?
— Продаю!
— Сколько хочешь?
— С ноги по мизинцу. Отдали братья по мизинцу.
Пригоняют олениху с оленятами. Цыган за ними. Братьев царь принимает с почетом, а на цыгана и не взглянул.
— А теперь, — говорит царь, — поймайте мне золотую рыбу, да чтоб она речи говорила.
Побегли Клим с Климкой на море. Кидали-кидали сетки — ничего не поймали. Поехали сумные домой. По дороге завернули в шатер. Влезли. Поздоровались с цыганом. Глядь — посреди шатра стеклянный таз с водой, а в нем плавает рыба золотая и речи говорит.
Кинулись братья в ноги цыгану:
— Продай!
— Купите, — отвечает цыган.
— Чего хочешь?
— Чудок шкуры со спины.
— Что ты, в своем уме?
— Не бойтесь, у меня ножик вострый, и не почуете, как вырежу.
Куда крутиться — согласились братья. Забрали рыбу, побежали к царю. Цыган следом.
Взял царь рыбку и на радостях пир затеял. Царь с зятьями нареченными на большом месте сидит, а цыган — у порога на скамеечке. Зятья хорошее вино пьют, а цыгану абы какое дают. Сами мясо едят, а ему кости кидают. Пируют. Царь веселый. Уж нарекли день свадьбы братьев.
— А ты, цыган, — говорит царь, — через год приходи свататься.
Закипело сердце у цыгана, говорит царю:
— Меня, царь-батюшка, ни за кого считаете?
Пошел он на двор, дернул за чумбур, явился конек-горбунок. Влез он ему в левое ухо, а вылез через правое и стал сам собой — Иваном Светильником.
Вошел в палату — царь с царицей диву дались, а братья и перепугаться не успели.
— Твои зятья любимые, — говорит Иван, — своей шкурой мне платили за свинью, олениху, золотую рыбку. Погляди на их руки, ноги, спину.
Выслушал царь и говорит:
— Вот тебе, Иван Светильник, сабля, хочешь, казни их, хочешь, милуй.
— Не буду я братьев казнить, а свадьбу свою вперед их справлю.
Затеяли свадьбу, и я там был. Поднесла и мне Катя-душа два стакана вина.

ПРО СЫНА КУПЦА И ДОЧЬ САПОЖНИКА

Жил один купец с женой, родился у них сын. Время идет, сын растет. Пришли годы, сын купеческий — Никита — забурлачил. Мать-отец призвали его к себе:
— Пора тебе определяться, Никита.
— Невесту не найду по нраву. Тогда мать гутарит:
— Сынок, слыхала я, что в такой-то станице у чеботаря есть дочь-красавица. Ты бы поехал да поглядел.
Собрался Никита в дорогу. Приезжает он в ту станицу, приходит к чеботарю и говорит:
— Мне надо сто пар сапог сшить, — сам говорит, а сам на девку глядит. — Сшить надо к Покрову.
Чеботарь отвечает:
— Сапоги немудрено сшить. Задаток нужен.
Дал Никита задаток, попрощался, поглядел еще раз на дочку чеботаря и пошел из хаты. Приезжает домой. Отец-мать спрашивают:
— Ну что, сынок?
— Красивая, по нраву мне, езжайте сватать. Отец-мать собрались, поехали. Пришли, стучат в ворота:
— Разрешите в хату войти. Из хаты отвечают:
— Милости просим.
Вошли они в хату, поглядели — нет ли чужих людей, сели на лавку. Мать Никиты гутарит:
— Слыхали мы от добрых людей, что торгуете вы куницами.
Чеботарь отвечает:
— Есть у нас куница — красная девица, да она еще на возрасте.
Мать Никиты говорит:
— А у нас для вашей красной-девицы-княгинюшки есть князь.
— А где же ваш князь? Мы его не видали и слыхом не слыхали. Надо поглядеть, подумать, с родными посоветоваться. Милости просим, приходите в другой раз, да и жениха приводите.
Мать отвечает:
— Он сапоги вам заказывал. И вы его знаете, и он вас знает, и девку глядел, она ему по нраву пришлась.
— Девку надо спросить, — гутарит чеботарь, — как она.
— Я согласна, — отвечает дочь чеботаря Татьяна, — только пусть он завтра приедет.
Помолились родные Богу, сели за стол и пропили девку за Никиту. Потом договорились, когда будут свадьбу играть.
Наутро Никита приехал к чеботарю, поздоровался. А Татьяна спрашивает его:
— Никита, какое в руках у тебя есть ремесло?
— У меня богатство есть.
— Богатство пройдет, а ремесло останется, — отвечает ему Таня. — Ты хоть научись кошелки плесть, и то кусок хлеба на черный день. Научишься, тогда и свадьбу сыграем.
Проходит какое-то время, научился Никита плести кошелки. Приходит он к Тане и говорит:
— Научился.
Сыграли свадьбу. Живут Никита с Таней хорошо. Отец Никиты торгует разными товарами. И с заморскими купцами знается. Корабли приходят отовсюду. Корабельщики как увидят Таню — не налюбуются:
— Такая красавица впору и царю.
В одном государстве у царя не было жены. Собрал он как-то корабельщиков и гутарит:
— Вы, корабельщики, в разных странах бываете, много людей видите. Может, нашли бы мне жену-красавицу.
Главный корабельщик говорит:
— Вот, царь-батюшка, товары у одного купца брал, а у него есть сын, а у него жена. Такой красивой отродясь не видал.
— Привези мне ее, денег дам тебе много. Капитан согласился.
Приехал он снова на Дон, привез товары, продал, другие купил, а сам не отплывает.
Пришел воскресный день, вышли все на курагод. Пришла и Таня, а Никиты в это время дома не было. Капитан заманил Таню на корабль. Показывает ей товары, а в это время матросы подняли якоря, паруса, и корабль побежал по морю.
Приезжает домой Никита и спрашивает отца-мать:
— Где жена?
— Корабельщики увезли.
Нагрузил Никита корабль добра, поехал в то царство, где жена была. По дороге шторм налетел, корабль разбило, и все богатство пропало — насилу сам спасся.
Добрался Никита до чужой земли в чем мать родила. Делать нечего, начал плести кошелки. Плетет и продает. Получит деньги — на них и живет. В том государстве до Никиты никто кошелок не плел.
Идет он раз мимо царского дома и кричит:
— Кому кошелки? Кому кошелки?
Таня узнала голос мужа, глянула в окошко — да это Никита! Послала она служанку, дала ей золота и сказала:
— Отдай все золото, а кошелку возьми. Скажи мастеру, чтоб завтра в это время еще принес.
Так служанка все и исполнила.
На другой день Таня сама вышла. Никита узнал ее. Она дала денег и сказала:
— Найми дом, созови мир и царя со мною пригласи. Когда хорошо всех угостишь, кричи: «У меня пропажа!» Спросят: «Что украдено?» Ты скажи: «Царь жену украл» — и покажи на меня.
Собрал Никита гостей. Пришел царь с Таней. Гости пьют. Царь выпил три стакана вина и говорит:
— У меня в государстве нет воров. Если боярин или князь что чужое возьмет — смерть ему.
Никита спрашивает:
— А если царь что возьмет, отдаст он или нет? Царь отвечает:
— А как же! Ну, сидят, гуляют. Никита стал кричать:
— Люди добрые, у меня пропажа!
— Что пропало?
— Жена пропала!
— Кто украл?
— Ваш царь!
Мир взволновался. Все, кто были на пиру, стали кричать:
— Бери жену! Бери жену!
Никита взял Таню. Сели они на корабль и поехали домой.
Хорошо Никита с Таней живут. Теперь Таня на курагод одна не ходит, а к корабельщикам на корабль и с мужем не заманишь.

ВАНЮША И БАБА-ЯГА

Жил казак с женой. Нашли они себе мальчика, назвали Ванюшей. Скоро отец умер. Стал Ваня помогать матери. Уйдет с утра на байдочке в камыши и рыбалит до вечера. В полдень мать ему обед несет. Придет на берег и кличет:
— Ванюшенька,
Моя дитятка,
Твоя мать пришла,
Обед принесла.
Услыхала Баба-Яга, прибежала на другой день, стала кликать:
— Ванюшенька,
Моя дитятка,
Твоя мать пришла,
Обед принесла.
Ванюша гутарит:
— У моей матушки голос тонкий! Прибегает Баба-Яга к ковалю, просит:
— Коваль, коваль, замени мне голос.
Сковал коваль тонкий голос, приходит Баба-Яга к камышам, кличет:
— Ванюшенька,
Моя дитятка,
Твоя мать пришла,
Обед принесла.
Подъехал к берегу Ванюша, а Баба-Яга цап его — и домой. Прибежала и приказывает своей служанке:
— Посади Ванюшу в печь, вечером его съем. Дала приказ, а сама по своим делам ударилась.
— Ложись на лопату, я тебя в печь суну, — сказала служанка.
Ванюша лег поперек лопаты.
— Да не так же надо, — говорит служанка. — Дай я покажу. Легла она вдоль лопаты, а Ванюша изловчился – лопату в печь, закрыл накрепко заслонкой, вылез из хаты, забрался на высокий дуб, сидит.
Прибежала Баба-Яга, достала из печки служанку — повечерила. На радостях стала по земле кататься:
— Покатаюся, поваляюся
По Ванюшкиным косточкам.
А Ваня с дуба:
— Покатайся, поваляйся
По служанкиным косточкам.
Глянула Баба-Яга на дуб, а на нем — Ваня. Стала она трясти дуб. В это время летели гуси мимо. Ваня просит:
— Вы, гусюшкы,
Вы, серые,
Отнесите меня
К моей матушке.
Один, самый маленький, подхватил Ванюшу и полетел, посадил его на родной курень. Сидят они, а Ванина мать блины печет. Печет, а сама плачет да приговаривает:
— Этот блин мне, а этот — был бы Ванюшенька — ему. Ваня кричит:
— Готовь блин, я тут, на крыше.
Вышла мать из куреня, глянула наверх: и вправду на крыше Ваня, а с ним гусенок. Накормила их, напоила, гусеночек улетел в теплые края, а Ванюша с матерью остался, И сейчас они живут, хлеб-соль жуют.

ПРО ЦАРСКУЮ ДОЧЬ И ПАСТУХА

Жил старик со старухой, и был у них сын. Время шло — сын вырос. А звали сына Леоном. Вот раз отец и гутарит:
— Поехали рыбалить, сынок.
— Поехали, батюшка.
Целый день кидали в море сети, а под конец дня поймали только одну рыбину.
— Ты, дите, постой, а я дров соберу.
Хотел пластать рыбу Леон, а рыбина говорит:
— Не пластай меня, я тебе на время сгожусь.
Пустил Леон рыбину в море. В это время пришел отец и спрашивает:
— Где рыбина?
— Я, батюшка, в море ее выпустил.
— Ах ты, дурень!
Взял палку, бросился на сына, а он — бежать. Бежал, бежал по дороге, видит: жуки дерутся. Они — к Леону:
— Разними нас. Рознял их Леон.
— Чем тебя благодарить? — спрашивает один жук.
— Ничего мне не надо.
Оторвал жук крылушку и гутарит:
— Отщиплешь от крылушки малую кроху — жуком сделаешься.
Взял Леон крылушку и пошел дальше. Идет, видит: орлы дерутся. Орлы — к нему:
— Разними нас, парень. Рознял он их. Орел спрашивает:
— Чего тебе дать?
— Да мне ничего не надо.
— Возьми мое перо, — сказал орел, — нужно будет, положишь под мышку и полетишь.
Взял Леон перо и пошел дальше. Идет, видит: бирюки дерутся. Бирюки — к Леону:
— Разними нас.
Рознял их. Бирюк спрашивает:
— Чего тебе дать?
— Ничего не надо.
— Возьми от каждого из нас по волоску, оботрешься ими, будешь бирюком.
Взял Леон по волоску от каждого бирюка и пошел путем-дорогою. Видит: балка большая. Леон думает: «Что делать? Обходить далеко». Положил орлиное перо под мышку — перелетел.
Пошел дальше. Идет, а навстречу охотники. Парень потер себя бирючьими волосами, сделался бирюком. Охотники — за ним. Забег парень за куст, превратился в жука и залез под листья. Искали, искали охотники, так и не нашли. А когда они ушли, Леон стал человеком.
Пошел Леон дальше, видит овечий баз, влез, поздоровался с пастухами. Стал проситься к ним — взяли они парня к себе.
А недалеко жил царь, и у него была дочь, такая красивая, что по всему свету лучше не найти. Вот она раз заявила:
— Кто принесет парное молоко барашки, за того выйду замуж.
Снаряжали коней парни со всего государства, но никто не мог довезти молоко теплым.
Леон надоил молока, превратился в орла и принес царской дочке теплого молока. Царская дочь показалась и спросила:
— Кто ты?
— Бедный я, — ответил Леон. — Счастье будет, разбогатею.
Сказал Леон, а сам задумался: «Как разбогатеть?» Пришла ночь, стал парень жуком, подлез под двери — очутился в палатах царской дочери, потом превратился в человека и поцеловал ее. Царевна зашумела:
— Кто тут?
Леон обратно в жука превратился. Прибегли до царевны люди, стали искать — никого не нашли. Леон так сделал на другую и на третью ночь. Когда в третий раз он нагнулся поцеловать, она опрокинулась и поцарапала ему лицо.
На другой день царская дочь заявила:
— Собрать всех бурлаков.
Собрались все бурлаки со всего царства. Выстроили всех по-солдатски, стала девка смотреть. Ходила она по строю, ходила и увидела поцарапанное лицо у Леона.
— Что с тобой, бурлак? Кто тебя так?
— Ночью у нас беда была, бирюк в баз залез, а я с ним боролся.
— Нет, пойдем к отцу, я тебя угадала. Пришли к царю. Он дочери гутарит:
— За чабана пойдешь?
— Пойду.
Поглядела на Леона и говорит:
— Делай себе дом и сватай меня.
Леон ушел. Идет и думает: «На какие деньги я дом буду строить?»
Ну, идет, а ему надо было через речку перейти. Идет по крутому берегу, а слуги царя за ним, взяли да и столкнули парня в речку. Исполнили приказ царя: царю-то не хотелось, чтоб его дочь за чабана пошла.
Как только Леон упал в воду, рыбина его проглотила.
Узнала о таком деле дочь царя, обидно ей стало — полюбила она Леона. Думала, думала, как спасти жениха.
Сделала она звезду из золота, села на корабль и в море отправилась. Нашла ту рыбину. Всплыла она, увидала звезду и гутарит:
— Царская дочь, дай мне звезду.
— Покажи, что у тебя в животе. Покажешь, дам звезду. Рыбина показала голову парня. Царская дочь отдала звезду.
На другой день сделала царская дочь золотой месяц — и обратно в море.
Рыбина всплыла и говорит:
— Дай мне месяц.
— Покажи по пояс, что у тебя в животе. Рыба показала, царская дочь отдала месяц.
На третий день она сделала золотое солнце — и в море. Выплыла рыбина и просит:
— Дай мне солнце.
— Покажи всего человека, что у тебя внутри.
Рыбина показала. Люди царской дочери схватили Леона и на корабль вытянули. Царская дочь гутарит:
— Леон, будь моим мужем.
Сыграли они свадьбу, построили себе дом, стали жить-поживать и добра наживать. А царь отрекся от дочери. Как-то я проходил мимо и спрашиваю царя:
— Где же теперь твоя дочь?
— Нету у меня дочери, осталась только чабанова жена!

СВАДЕБНЫЙ КАРАВАЙ

Жили-были царь и царица. Был у них сын, Иван-царевич. Уезжает царь из дому, сыну говорит: — Не заходи в ту боковую комнату. Интересно стало Ивану-царевичу, почему не велено туда заходить. Открыл комнату, видит: стоит на столе котел со смолой, и в нем Кашей кипит. Увидал Ивана-царевича, просит:
— Влей хоть корчик холодной водички. Иван-царевич влил. Кащей просит:
— Влей еще корчик. Иван-царевич влил. Кащей просит: -Еще.
Иван-царевич влил и в третий раз. Кащей — пых! — и улетел.
Приезжает отец и говорит:
— Кто открыл комнату? Кащей улетел — полбеды. Беда — царицу унес.
Заплакал Иван-царевич, да поздно. Прошло сколько-то времени. Ивана-царевича женили. Раз он и гутарит своей жене:
— Нет мне покоя. Пока не найду мать — домой не жди.
Пошел он, куда глаза глядят. По дороге бежит ему навстречу волк. Хотел царевич его убить, а он и говорит человеческим голосом:
— Не бей меня, я тебе на время пригожусь.
Идет царевич дальше. Летит орел. Хотел царевич выстрелить, а орел говорит человеческим голосом:
— Не убивай меня, я тебе на время пригожусь. Подходит царевич к морю — ползет рак. Хотел царевич его схватить, а рак говорит человеческим голосом:
— Не лишай меня жизни. Я тебе на время пригожусь. Связал царевич два бревна, переплыл через море – перед ним густой лес. Шел, шел, увидел избушку, а в ней свою мать. Говорит она царевичу:
— Сыночек, зачем же ты сюда пришел? Убьет тебя Кащей.
Спрятала мать сына. Прилетает Кащей, говорит:
— Что-то у нас русским духом пахнет. Мать ему:
— Э, да то ты там по Руси летал и русского духа набрался. Легли спать. Мать говорит Кащею:
— Сколько живем, а ты мне не доверишься, не скажешь, где смерть твоя?
Кащей думает: «Не скажу, погожу еще немного». Прилетает он на второй день. Мать опять спрашивает:
— Скажи, где твоя смерть?
Кащей молчит. На третий день раскрыл тайну:
— Ладно, слушай, все равно тебе не найти моей смерти. За морем стоит дуб, под дубом сундук, в сундуке заяц, в зайце утка, в утке яйцо, в яйце — моя смерть.
Наутро Кащей улетел. Мать положила сыну харчей в дорогу, и отправился Иван-царевич искать смерть Кащея.
Переправился царевич через море, нашел высокий дуб, откопал сундук, открыл его — выскочил заяц и побежал.
Откуда ни возьмись — волк. Догнал, разорвал зайца — вылетела из зайца утка.
Откуда ни возьмись — орел. Разорвал утку — выпало из утки яйцо прямо в море.
Пригорюнился царевич: упустил Кащееву смерть. Глядь, а рак ему яйцо тащит.
Положил Иван-царевич яйцо в карман — и к Кашею. Приходит. Увидал царевича Кащей, говорит:
— Что пришел, Иван-царевич, биться или мириться?
— Пришел с тобою биться.
— Ну что ж, — усмехнулся Кащей, — пойдем на ток, я посмеюсь над твоей храбростью.
Иван-царевич вынул из кармана яйцо, ударил по Кащеевой голове, и того враз не стало.
Пошел Иван-царевич с матерью домой. По дороге встретили старичка. Узнал он про смерть Кащееву, говорит Ивану:
— Хорошее ты дело сделал. Вот тебе сундучок, откроешь, когда домой придешь.
Не утерпел царевич. Дай, думает, погляжу, что в сундучке? Открыл, а из сундучка вылетел город и стал на пути. Пригорюнился Иван. Откуда ни возьмись — старичок:
— Что пригорюнился, добрый молодец? Тот ему пожалился. Старик говорит:
— Помочь тебе можно. Только за помощь отдашь мне то, чего ты дома не знаешь.
Подумал Иван-царевич и согласился. Не знал он, что дома у него родилась дочь.
Старичок махнул волшебной палочкой, и город пропал.
Дома доложили Ивану-царевичу, что у него родилась дочь. Запечалился царевич, догадался, что надо колдуну.
Прошло восемнадцать лет, стали выдавать дочь замуж. Сидят молодые, за столом, на столе — свадебный каравай. Явился колдун, подходит к столу и говорит жениху:
— Уходи с этого места, я там сяду, невеста моя. Опустил голову отец невесты, говорит:
— Правда твоя, от слова не отступлюсь.
Стал садиться старик на женихово место, а каравай не пускает:
— Кто ты такой? — говорит старик.
— Я каравай, защитник молодых!
— А я колдун.
— Хоть ты и колдун, а со мной сравниться не можешь. Меня зерном в землю сеяли, когда я вырос — цепами молотили, на мельнице мололи в пылинку. Тесто кулачищами мешано, в огне печено. И ни одна свадьба не празднуется без меня.
Колдун согласился:
— Ты сильнее меня. Я таких мук не смогу вынести. Отступился старик от невесты.
Справили свадьбу. Разрезали каравай, угостили всех, и мне достался кусочек со словами: «Сыр-каравай принимай, золотую гривну подавай, молодых добрым словом величай».

ПРО ЦАРСКУЮ ДОЧЬ И КОЗЛЕНКА

Жил дед с бабкой, а детей у них не было. Печалится бабка:
— Господи, люди детей имеют, а мне бы хоть козленка какого Бог послал.
Время идет, вот бабка и нашла козленка. Растет он. а бабка снова печалится:
— Что же мы будем на старости лет делать? Кто нам глаза прикроет?
А козленок вдруг гутарит:
— Я глаза прикрою.
Дивуется старуха таким речам, радуется. Время идет, козленок растет себе да растет. Прошло восемнадцать годов. Вот раз ребята в станице собрались в лес за дровами. Старуха им гутарит:
— Возьмите и моего козленка.
Взяли ребята козленка. Приходят в лес. Нарубили дров, положили на фуры и поехали домой. А козленок остался в лесу. Поглядел вокруг — никого нет. Подошел к большому дубу, ударил рогами в ствол и сказал:
— Иди дуб, за мной.
Козленок идет, а дуб за ним.
Увидали станичники такое дело, диву дались. А козленок идет в свой двор, дуб за ним. Влезли во двор, козленок приказывает:
— Дуб, попились, поколись и в кучу сложись.
Как он сказал, так все и сделалось. Услыхала про такое чудо царская дочь, приходит к старухе и просит:
— Бабушка, пусти со мною козленка.
— Что ты, чадушка? Одна радость у нас со стариком. Как можно тебе его отдать?!
Царская дочь думает себе: «Знала бы я, что в козленке есть хитрость какая, пошла бы за него замуж». Подумала, но ничего не сказала.
Время проходит, вот козленок и гутарит:
— Матушка, иди сватать царскую дочь.
Мать дивуется таким речам. Но перечить не стала — собралась и пошла. Приходит к царю, а в палаты не идет. Постояла, постояла под дворцом и домой вернулась. Козленок спрашивает:
— Что царь тебе сказал?
— Я, сынок, побоялась появить царю, что за тебя сватать пришла. Услыхал бы он про козла да и голову бы мне отсек.
Козленок гутарит:
— Иди сватай царскую дочь.
На другой день утром собралась старуха и пошла к царю. Подошла — а войти во дворец не смеет. Постояла, постояла — обратно домой пришла. На третий день козленок сказал:
— Иди к царю и домой не возвращайся, пока не сосватаешь.
Пошла старуха. Стоит возле дворца и плачет. Царь увидал ее, вышел и спрашивает:
— Чего плачешь?
— Послал меня мой козленок дочь твою сватать.
— Так козленок твой и гутарит?
— Так, царь-батюшка, и гутарит.
Царь себе думает: «Раз козленок посылает сватать, у него есть какая-то хитрость». Подумал так и гутарит:
— Слушай, старуха. Счастье будет у тебя — просватаю, не будет — голову с плеч, чтоб царское достоинство не срамила своим сватовством. Иди к своему козленку и скажи: построит дом лучше царского за сорок дней — отдам за него дочь. Не построит — зарежу твоего козленка.
Приходит старуха домой. Пересказала козленку все, что царь велел, а он ей отвечает:
— Не печалься, матушка.
Время идет, козленок считает дни. Прошло тридцать девять дней. На утро сорокового дня встал царь, глянул в окошко, а супроти стоит дом — чистый дворец.
Царица корит мужа:
— Продал ты, царь, дочь за козленка.
— Это ее счастье. Будем выдавать замуж.
Затеяли свадьбу. Мир дивуется: «Царь за козленка дочь отдает». Сыграли свадьбу. Отвели молодых в их дворец. Остались молодые одни, козленок ударился об землю и превратился в парня пригожего.
Прошло сколько-то времени, царская дочь появила секрет отцу-матери.
— Приведи к нам его, — сказала мать. Пошла царская дочь за мужем:
— Ваня, пойдем к матери, я ей рассказала про твой секрет.
Услыхал Ваня такие слова, сделался опять козленком и побежал прочь от царской дочери. А она за ним. Он по лесам, по камышам, по горам — она следом. Много дорог исходила царская дочь за козленком, сохнуть стала. Вот раз она и говорит:
— Ваня, не гони меня, я жена твоя.
Обняла его, стала целовать, а шкура-то козлиная и спала. Вернулся Ваня к жене, стали они жить-поживать. И теперь еще счастливо живут.
Это все правда. Кто верит — тому счастье, кто не верит — он и правду за ложь примет.

ТАНЮША И МАЧЕХА

Жил старик со старухой. Была у них дочка. Жили-поживали, старуха помирать собралась. Перед смертью позвала дочку и наказала ей:
— Когда я умру, отец, может, на другой женится, а у ней будет своя дочь. Мачеха не захочет тебя держать, скажет отцу, чтобы он тебя в лес отвез. Ты, доченька, набери себе камушков и, как поедете с отцом в лес, кидай камушки на дорогу. По ним домой путь найдешь.
Померла старуха, а старик женился. Взял в жены женщину-вдову, а у нее была дочь. Невзлюбила мачеха старикову дочку Танюшку. Дня не было, чтоб она ее не ругала. Возьмет три яичка, сварит, а четвертое не варит. Дочери даст яичко, а Танюшке и ее отцу по половинке. Сегодня так, завтра так, послезавтра так. Таня и говорит:
— Что это ты, мама, сегодня три яичка варишь и на другой день три яичка?
Мачеха разобиделась, легла в постель и лежит. Приходит с работы отец, она ему гутарит:
— Твоя дочь меня в могилу сведет. Отведи ее в лес.
Повез старик дочку в лес, а она камушков набрала и кидает на дорогу. Приехали в лес. Старик посадил Танюшку на дерево и сказал:
— Сиди и не слезай с дерева, а я пойду дрова рубить, услышишь стук, то я.
Отошел он, привязал к дубу большой корец. От ветру корец шатается, стучит об дуб и гудит. Корец об дуб стучит, а Танюшка думает: «Отец дрова рубит».
Ночь пришла, а Танюшка сидит на дереве. Приходит бес, превратился в Танюшкиного отца и говорит:
— Слазь, дочка, домой поедем.
А корец знай себе стучит. Танюшка отвечает:
— Нет, ты не мой батюшка. Мой дрова рубит. Слышишь, как он топором стучит?
Побежал бес отца искать. Искал, искал — нигде не нашел. Приходит до стариковой дочки и говорит:
— Девка, девка, пойдешь за меня замуж? Она отвечает:
— Не пойду.
А ночью мороз большой стал, вот бес и гутарит:
— Девка, девка, мороз.
— Бог его нанес, — отвечает Танюшка. Бес обратно к ней:
— Девка, девка, пойдешь за меня замуж?
— Пойду.
— Слазь!
— Не могу, я не убратая. Принеси мне рубаху узорчатую, балахон шелковый, завеску с махрами, кокошник с каменьями.
Побежал бес и принес все. Спрашивает:
— Девка, девка, пойдешь за меня?
— Пойду.
— Ну, слазь.
— Да как же! Молодых везут в золотой повозке под венец, а мы что, пешие пойдем?
Побежал бес, привез золотую повозку. Спрашивает:
— Девка, девка, пойдешь за меня замуж?
— Пойду.
— Тогда слезай.
— Да я же убираюсь. Косу надо расчесать, а гребешка нет.
Принес бес гребень, а сам торопит:
— Ну, слезай, девка, я все принес.
Она ему говорит:
— Все-то все, да где же махор? Монисты?
Бес и это принес. Ему не терпится: ночь-то уходит, а девка разное придумывает. Он говорит:
— Слазь, пойдем венчаться.
А в это время рассветать стало, кочеты закукарекали — бес и пропал. Слезла с дерева Танюшка, положила в золотую повозку добро, села и поехала. Едет по дороге, а сама смотрит на камушки. Стала к дому приближаться, а собачка выбежала и залаяла:
— Тинь-тинь, гав-гав!
Старикова дочка едет,
Едет, как панка,
А старухина дочь — цыганка.
Мачеха выскочила во двор и ну ругать собаку:
— Ах ты, такая-сякая! Старикову дочку бесы взяли!
А собака знай кричит:
— Тинь-тинь, гав-гав!
Старикова дочка едет,
Золото везет,
Богатая, как панка,
А старухина дочь — цыганка.
Мачеха взяла палку — да за собакой. Собака бежит и кричит:
— Тинь-тинь, гав-гав!
Старикова дочка едет,
Золото везет,
Богатая, как панка,
А старухина дочь — цыганка.
Подъехала Танюшка к воротам и говорит:
— Батюшка родимый, отворяй широкие ворота, расстилай зеленые ковры.
Отворил старик ворота. Танюшка вылезла из повозки, отец стал добро в хату носить. Увидала это богатство мачеха и не знает, как Танюшке угодить. На другой день она приказ старику дает:
— Вези в лес мою дочь, пускай и она богатство привезет. Отвез старик падчерицу в лес, посадил на дерево, а сам уехал.
Время идет, а никого нет. К утру пришел бес и говорит:
— Девка, девка, пойдешь за меня замуж? Она отвечает:
— Пойду.
Он обратно гутарит:
— Девка, девка, мороз.
— Бес его нанес.
— Девка, девка, пойдешь за меня замуж? Она отвечает:
— Пойду. Бес гутарит:
— Слезай с дерева, пойдем венчаться.
Мачехина дочь слезла. В это время кочеты закукарекали, бес пропал. Стоит она и не знает, куда ей идти. Шла, шла по дороге, а навстречу ей волки. Загрызли они ее. А мачеха и теперь еще ждет свою дочь.

ЧЕРНАЯ КОРОВУШКА И АННУШКА

Жил старик со старухой. Была у них дочка. Жили-пожили, старуха помирать собралась. Перед смертью подозвала дочку и сказала:
— Чадушка, будет тебе трудно без меня, попроси у нашей черной коровы, что тебе надобно.
Старуха померла, а старик вскоре женился на другой, а у нее была своя дочь. Невзлюбила она старикову дочку Аннушку.
Раз мачеха гутарит Аннушке:
— Чтоб ты, постылая, за день рубаху отцову кругом вышила.
Запечалилась старикова дочь: разве за один день можно рубаху мущинскую вышить? Вспомнила она наказ матери, пошла в степь.
— Черная коровушка, беги ко мне скоро-наскоро. Черная корова бежит, из ноздрей огонь пышет:
— Что надобно тебе, хозяюшка?
— Мачеха приказала мне за день мущинскую рубаху кругом вышить.
— Ничего, не печалься, все будет в срок.
А мачеха приказала своей родной дочери следить за Аннушкой. Вот мачехина дочь и стала ходить за ней следом. Аннушка вышивает рубаху и играет:
— Усни, глазок,
Усни, другой,
Усни, мачехина дочь.
Усни, моя супротивница.
Уснула мачехина дочь. Черная корова привела много миру. Кто иглу подает, кто нитки сучит, кто рукава вышивает, кто подол, а кто — ворот. Село солнышко — рубаха готова. Приносит Аннушка рубаху домой. Мачеха гутарит:
— Не своими руками делала. А свою дочь упрекает:
— Не углядела!
На другой день мачеха приказала Аннушке:
— Сотки материи да сшей отцу чекмень. Запечалилась Аннушка. Пришла в степь и кричит:
— Черная коровушка, иди ко мне скоро-наскоро! Черная коровушка бежит, из ноздрей пламя пышет:
— Что надобно тебе, хозяюшка?
— Мачеха дала задание соткать материю и чекмень сшить.
— Не печалься, все сделаем.
А мачеха опять приставила свою дочь к падчерице. Сидит Аннушка, нитки мотает, основу делает, а сама играет:
— Усни, глазок,
Усни, другой,
Усни, мачехина дочь,
Усни, моя супротивница.
Уснула мачехина дочь. Черная корова навела много миру: кто шерсть прядет, кто сукно делает. Сшили красивый чекмень. Приносит Аннушка чекмень домой, а мачеха гутарит:
— Не своими руками делала.
А родной дочери приказала, чтоб лучше подглядывала. На третий день мачеха такой приказ дает:
— Чтобы ноне, постылая, красные портки сшила да все чисто вышила.
Послала она с Аннушкой и родную дочь, чтоб караулила, а та гутарит матери:
— Сижу, сижу да спать зачинаю.
— А ты не спи.
Пришла в степь Аннушка и кричит:
— Черная коровушка, иди ко мне скоро-наскоро. Прибежала черная корова и спрашивает:
— Что надобно тебе, хозяюшка?
— Мачеха задание дала за ночь новые портки приготовить.
— Не печалься, хозяюшка, все поделаем.
Ушла корова, а мачехина дочь прибежала и глядит: Аннушка сучит нитки. Дело делает, а сама приговаривает:
— Усни, глазок,
Усни, другой,
Усни, мачехина дочь,
Усни, моя супротивница.
Уснула мачехина дочь. Черная корова привела много миру: кто нитки сучит, кто ткет, кто кроит, кто шьет, кто вышивает.
Село солнышко. Аннушка принесла домой портки. Увидала мачеха, что старикова дочь задание исполнила, и заболела. Прошло малое время — мачеха от злости и померла. А старик с Аннушкой и по сию пору живут себе хорошо да радуются.

КОТ И ЛИСА

Жили дед и бабка. У них был кот Бромбеус о двенадцати ус. Ну, такой шкодливый, такой воровливый — прямо беда. То каймак поест, то сметану, то скрадет еще что-нибудь с краю. Вот бабка и гутарит:
— Отвези его, старик, в лес.
Старик запряг лошадку, повез и бросил кота в лесу. Идет кот — навстречу ему лиса, спрашивает:
— Кто ты, добрый молодец, отколь явился?
— Я кот Бромбеус о двенадцати ус, поведу усами — звери падают сами. Прибыл к вам управляющим.
— Пойдем ко мне жить.
Пришли в хатку, кот развалился на лавке и лежит, а лиса на пороге сидит, ждет не дождется гостей. Глядь — волк у порога. Выскочила и говорит:
— Нельзя ко мне, у меня живет кот Бромбеус о двенадцати ус. Всем зверям царь, всем зверям государь.
Волк испугался, побежал к медведю, рассказал новость и говорит:
— Как бы нам его посмотреть? Давай быка зарежем и позовем кота на обед.
Зарезали быка, мяса наварили. А их четыре друга: медведь, волк, кабан и заяц. Думают, решают: кому же идти приглашать?
— Тебе, медведь, идти, ты самый сильный! — говорит волк.
— Я сильный, да не резвый!
— Придется тебе, заяц, идти, ты резвый, — говорит кабан.
— Я резвый, да не смелый!
Но делать нечего, согласился заяц, побежал приглашать. Прибегает, стучит:
— Лиса, пусть кот Бромбеус о двенадцати ус на обед идет.
Сказал заяц — и наутек. Забился в терн, кабан закопался в листья, волк залез в берлогу, а медведь влез на дуб.
Пришел кот, сел на казан с мясом, ест и мурчит: «Мяур, мяур». А те слышат: «Мало сварили, мало сварили».
Повернулся кабан в листьях — хотел хоть глазом на кота глянуть, а тот как прыгнет, хвать за хвост — и оторвал.
Медведь с испугу упал с дуба, все ребра помял, волк душится в берлоге — боится пошевелиться, заяц ударился бежать, все когти посорвал по терну.
А кот забрал мясо, пришел к лисе, так и стали они жить. И до сих пор живут припеваючи.

КАЗАК И ЛИСА

Бежит по дороге лиса. От кургана к кургану, из куста в кусточек. Хвост к земле, нюхает поживу. Побежит, побежит — сядет, оглянется по сторонам — и снова вперед.
Добежала до станицы. Видит: возле куреня казак сидит, сапоги тачает. Увидала его лиса — шасть под кочку. Притаилась, а глаза во дворе. За плетнем куры в золе гнездятся, утки в ушате плещутся, индейки у колодца кулдыкают.
Облизнулась лиса, язык за щеку — и захромала. Подлезла к казаку и жалобно запричитала:
— Бог помощь, добрый человек.
— Куда путь держишь? — спрашивает казак,
— Иду издалека. Да со шляха, вишь, сбилась. Обходить силы нет, отвори воротца, пройду напрямик к околице.
Поверил казак лисе, отложил ворота:
— Проходи, да поаккуратнее, птицу не всполоши.
— До птицы ли мне? Еле ноги волоку. — сказала лиса и поплелась, вот-вот упадет.
А казак опять за свое дело — что время терять? Кольнул шилом раз, другой — слышит, переполох птичий. «Что такое? — думает. — Кто потревожил птицу?»
Подскочил к воротам, видит: через гумно наметом лиса бежит с петухом в зубах.
— Ах ты, каналья, обманщица окаянная! А лиса казаку:
— Моя хитрость меня кормит, поит, к доверчивым людям водит. Спасибо тебе, казачок, за петушка. Забегу еще — готовь курочку:
Расхвасталась лиса, обо всем забыла.
— Я те вязы скручу! — крикнул казак. И собаку на нее. — От моей собаки ни один зверь не уходил, а ты и подавно.
Заметила лиса собаку, метнулась в сторону, да поздно. Круть-верть — не уйти, цепко держит за кабаржину собака. Тут и хитростям лисы конец, а мне — бражки корец.

ГЛУПЕЦ И ЖЕРЕБЕЦ

Жил жилец, под кустиком дворец, у него было пять овец и шестой жеребец, бабушка да дедушка, паренек да девушка. Приходит волк:
— Жилец, у тебя под кустиком дворец, пять овец. Отдай одну овцу. Не отдашь — всех съем.
Глупый жилец отдал овцу. Так волк всех овечек поел. Приходит в шестой раз:
— Жилец, у тебя было пять овец, шестой жеребец. Отдай жеребца. Не отдашь — всех вас съем.
Отдал глупый жилец жеребца. Волк спрашивает:
— Тебя с хвоста али с головы есть?
— С хвоста.
Забежал волк сзади, а жеребец как вдарит коваными копытами волка — из него и дух вон.
Вернулся жеребец домой — они и сейчас все живут, хлеб-соль жуют. Я у них недавно бывал, всех живыми видал.
Этой сказке конец, кому меду корец, кому щей горшок, а кому денег мешок.

ЗОЛОТОЙ САД

Жил себе царь. Вельми богат, и нема куда ему царство девать. Вот и стал он себе золотой сад ковать. А на тот сад повадилась золотая птичка летать. Прилетит да не столько съест, сколько поломает. А у этого царя было три сына. Вот один раз приходит царь из сада домой и гутарит:
— На этот золотой сад стала птичка летать, да стала птичка золотые яблочки да цветы клевать. Цветы клевать и в моем царстве девочек пугать.
Старший сын и гутарит отцу:
— Я, батюшка, поеду караулить сад и птичку гонять. Пошел старший сын в золотой сад птичку караулить.
Пришел да сел. Сидел-сидел, и, близко птичке прилететь, старший сын стал засыпать. Ну, сколько там прошло время, а он взял да и заснул.
Прилетела птичка да не столько поклевала, сколько поломала. А наутро приходит старший сын домой и гутарит отцу:
— Эх, батюшка, да разве ее укараулишь?! Прилетела она и не столько поклевала, сколько поломала.
Царь гутарить стал:
— Нет у меня хороших сыновей. Кто же мне будет сад мой караулить?
Плачет царь-государь, а потом и гутарит:
— На этот сад стала птичка летать, да стала птичка летать, золотые яблочки клевать. Кто из вас укараулит, тому полцарства отдам.
Тогда средний сын гутарит:
— Пойду я, отец, в сад, буду птичку гонять. Может, и укараулю.
— Иди, мое сердце, иди, мое чадо, караулить, — гутарит царь.
Пошел средний сын в золотой сад птичку караулить да сел. Сидел-сидел, и, близко птичке прилететь, стал и средний сын засыпать. Ну, сколько там прошло время, а он взял да и уснул. Прилетела птичка да не столько поклевала, сколько поломала.
А наутро приходит средний сын домонь да и гутарит:
— Эх, батюшка, да такую птичку и не укараулить! Прилетела она и не столько поклевала, сколько поломала.
Сидит младший сын, а на нем чекмень синий-синий, да и гутарит:
— Пойду я золотой сад сторожить.
Пришел младший сын в золотой сад птичку гонять да яблоки караулить. Пришел он и сел под садовиной. Притаился и лежит. Лежал — лежал, а тут и птичка прилетела. Прилетела она и села на садовину, начала клевать. Вот клюет она яблочки и ломает садовину, а Иван-дурачок, младший сын царя, полез помаленьку. Лез-лез и подлез да и достал ту птичку. А она у него просит:
— Иван-царевич, пусти меня. Я тебе аленький цветочек дам.
А он не слухает да у ней перышко и вырвал. А она опять просит:
— Иван-царевич, пусти меня. Я тебе аленький цветочек дам.
А он у нее другое перышко вырвал. A она опять просит:
— Иван-царевич, пусти меня. Я тебе аленький цветочек дам.
А он у нее третье перышко вырвал. Птичка как рванула да и прянула на садовину, а с садовины улетела. Только с той поры не стала птичка в золотой сад летать да и золотых яблочек клевать и девочек пугать.

БОГАТЫЙ БЕДНОМУ НЕ ТОВАРИЩ

Жил богатый мужик, и был он милостивый. Был у него сын. Отец-то крепко любил нищих, а сын терпеть их не мог и все с богачами дружил. Вот однажды отец ему и говорит:
— Почему ты, сынок, нищих не любишь? Сын-то отвечает:
-А что от нищих взять можно?! От богача хоть смысл есть: выпьешь, погуляешь.
Ну, так и жил богатый мужик с сыном. Однажды отец призвал сына и говорит ему:
— Раз ты так не любишь нищих, гутарит, проматываешь богатство, то и оставляю тебе в наследство одну петлю.
Сказал он это сыну, а сын посмеялся этим словам да и ушел к богатым товарищам. Когда ушел сын-то, отец взял мешочек, положил в него золота да и спрятал его под крышей, а веревку петлей привязал за стропила под тем местом, где мешочек с золотом был положен. Прошло там сколько-то время, отец заболел. Лежит он так один, а сын все гуляет с богачами. Потом призвал сына к себе, встал с постели, взял сына за руку и привел его в сарай. Привел в сарай и показал на петлю:
— Вот это тебе и останется после меня.
Вскоре отец умер. Сын начал гулять, сам стал хозяином. Гуляет он так месяц, другой, третий и год. Ну, и начал прогуливать последнее имущество. Денег-то не стало. Прогулял все и платить налоги-то ему нечем. Продали его дом и все, что у него оставалось, забрали. Оставили только маленькую хату ( в ней жила старуха ) да сарай разваленный. День после этого живет он, другой, а на третий пошел к своим богатым товарищам. Пришел и просит помочь ему, а они отказали.
Пришел он к старушке и горюет. Вечером снова пошел. Товарищи его веселятся, гуляют, и ему хочется с ними погулять. Подошел к ним и говорит:
— Примите меня в компанию.
Товарищи смеются над ним, а потом прогнали его. Пошел он и думает: «Уехать бы в другое место, да не с чем». Походил, походил и опять — к товарищам. Подошел к одному дому, а там тоже богатые товарищи гуляют. Смотрел он, смотрел в окна, так его и не пустили. Тогда он пошел к старушке и попросил курчонка. Старушка поймала курицу, зарезала, изжарила. Взял он курицу и опять пошел к товарищам: хотел поддобриться к ним. Пришел, а его сторож не пустил во двор. Полез он через забор. Когда лез, курица упала. Собака ухватила курицу и убегла. Перелез он через забор, подошел к гуляющим и говорит:
— Вот я вам принес было закуску, но, когда перелазил, курица упала, а собака унесла.
Они ему ответили:
— Да пошел ты вон! Откуда у тебя курица будет? Заплакал он и ушел. Пришел домой и вспомнил, как отец ему говорил: «Останется тебе одна петля». Постоял он, постоял да и пошел в сарай. Пришел к тому месту, где петля висела, влез головой в петлю и бросился вниз, а петля-то оборвалась.
Когда он бросился, мешочек с золотом упал на него, золото рассыпалось. Собрал он то золото и стал откупать свое хозяйство.
Откупил все и зажил, как отец. Пошел он раз на базар, встретил двенадцать старцев и пригласил к себе. Пришли старцы к нему в дом. Угостил он их и рассказал им свою быль. А среди старцев был царь и генерал. Ходили они в одежде старцев и приглядывались к людям. Вот один старец (царь-то) и спрашивает:
— А что ты хочешь с ними сделать?
— Да ничего. Проучить бы их надо, — говорит сын богатого мужика.
— Ну, зови их всех на обед, — сказал старец.
Призвал он своих товарищей на обед и начал угощать. Первую рюмку старцу подал. Старец поздравил хозяина и выпил. Вторую рюмку другому старцу подал. Старец поздравил хозяина и выпил. Потом другим старцам подал, когда все выпили, а после всех он сам выпил. Выпил и начал рассказывать гостям, как он бедно жил, голод терпел.
— Такой меня голод постиг, что один только медный котелок остался в два вершка толщины, и тот крысы съели. Вы поверите этому?
Сидят его товарищи, пьют, едят, а как услыхали рассказ о котелке, который крысы съели, сказали:
— Это может быть. Голод заставит и камни есть. Тогда он спрашивает:
— Могут крысы котелок съесть? Товарищи ответили:
— Да, могут!
Оглядел он на товарищей и сказал:
— Так это правда, а когда я курицу уронил и собака ее унесла и съела, — это была неправда?
— Мы тогда пошутили, — ответили товарищи.
Встал он из-за стола и выгнал их из своего дома. Старец его спрашивает:
— Ну, ты доволен?
— Нет, глаза у них бесстыжие. Они опять будут жить в свое удовольствие.
Старец налил своего вина и дал хозяину. Выпил сын богатого мужика вино и заснул. А старец (царь-то) отправил его в свой дворец.
Проснулся он во дворце, а его все приветствуют, честь отдают. Тогда вызвал он генерала и спрашивает:
— Такие-то люди живут?
— Живут, — сказал генерал.
— Пойдите и разорите их. Те пошли и разорили.
После царь опять дал вина сыну богатого мужика. Выпил он и заснул. Сонного перенесли в его дом. Проснулся он и спрашивает старушку:
— А как мои товарищи теперь живут?
— Бедно, разорили их.
Живет с той поры сын богатого мужика в доме отца и старцев привечает. Милостивым стал.

КАК ЗВЕРИ СПАСЛИ ОХОТНИКА

Жил старик со старухой, и родили они себе сына.
Сын подрос и начал охотится. Выходит он однажды в путь, а навстречу ему заяц. Он хотел его убить. А заяц ему и гутарит:
— Не бей меня, Василий-охотник, я тебе пригожусь.
Он зайца не убил и пошел дальше, а заяц за ним следом побег. Идут они, а навстречу им лиса, он лису хотел убить, а лиса гутарит:
— Не убивай меня, Василий-охотник, я тебе на время сгожусь.
Он и лису не убил, и пошли они втроем. Вот идут они, идут, а навстречу им ведмедь. Парень и его хотел убить. А ведмедь просит:
— Не убивай меня, Василий-охотник, я тебе на время сгожусь.
Ведьмедя он тоже не убил. И пошли все звери за ним. Пришел Василий домой и привел зверей за собой. Так звери и стали жить с охотником. Куда он идет, туда идут за ним звери.
Вот долго Василий охотничал и задумал жениться. Женился он. Ну, живет он с молодой женою. Жил-жил и стал замечать, что жена невесела с ним. Стоит ему собраться на охоту, она сейчас же повеселеет. А до жены Василия змей приходил (оборотень тот змей был) — в человека он превращался, а когда нужно — змеем делался. Вот пошел раз Василий на охоту, а змей пришел до его жены. Пришел, и решили они с женой охотника: «Придет с охоты Василий — убить его». Пришел домой с охоты Василий. Когда он заснул, змей хотел задушить его, ну, а звери спасли охотника.
Вот один раз собрался он на охоту, а зверей не взял с собой. Змей обратно приполз и начал искать его. А звери набросились на змея, он и уполз. Ушел Василий на охоту, а жена его дома сидит, и звери дома. Змей приполз и приказал жене охотника, чтобы она вырыла яму для зверей, бросила бы их в яму и накрыла большим камнем. Ушел Василий на охоту, а зверей дома оставил. Жена вырыла яму и побросала туда зверей. Навалила сверху ямы камнем большим. А сам змей пополз в лес искать охотника. Увидал парень змея и полез на дерево. Змей полез за ним. Василий лезет выше и кричит — зверей зовет. А змей ползет за ним. Василий громче стал кричать:
— Ах вы, звери мои! Неужели вы не видите, что ваш хозяин пропадает! Спасите меня!
Первый услыхал заяц и потом ведьмедь. А все они сидели под камнем в яме. Лиса ударилась головой об камень, да только камня не сдвинула. Тогда она подкопала норку и вылезла. Вылезла, налегла на камень и сдвинула его. Звери выскочили из ямы и побегли на слух, где хозяин кричал. Добегли звери до хозяина, а его вот-вот змей схватит. Ведьмедь влез на дерево, вдарил лапой змея и сшиб его на землю. Упал змей на землю, а звери его и растерзали. Слез Василий с дерева и пошел домой, а за ним и звери пошли. А змей-то приказал жене охотника, когда в лес пополз искать Василия:
— Если меня убьют, то найди косточку и в подушку положи, на которой спит твой муж.
Пришел муж домой, а жена стала его беспокоить:
— Пойдем туда, где ты змея задавил.
Ну, муж сперва не хотел, а потом жена опять беспокоит. Раз она просит, другой и третий. Вот Василий и решил испытать жену. Ну и повел он ее на то место. Пришли они. Жена потайно взяла косточку от змея, принесла домой и положила тайком эту косточку в подушку. Положила и повеселела. Охотник видит, что жена веселая, и гутарит зверям:
— Смотрите, жена задумала нехорошее.
Пришла ночь, охотник лег спать, укололся и мертвым стал. Заметила это лиса, вытащила косточку — хозяин ожил. Так звери спасли своего хозяина. Охотник вывел жену в лес.
Прибегли звери лютые и разорвали злую жену охотника. А он живет с теми зверями и не разлучается.

КОЧЕТОК И ОХОТНИК

Жил один охотник с женой. Звали его Иваном.
Пошел он раз на охоту в лес. Шел, шел и зашел в такую гущину да глушь, что и выйти оттуда не знает как. Ну идет так-то и видит: много лесу побито, покорежено молоньей, а один дуб с корнем вырвало. Подошел до того дуба Иван и слышит:
— Иван!
Охотник дивуется: «Кто может меня тут знать?» А его снова голос кличет:
— Иван!
Глядит кругом и никого не видит, а потом как глянул на дуб, а под ним змей придавленный, большой, видать, старый. Иван и спрашивает:
— Чего тебе?
— Подрой подо мною землю, я за то тебя счастливым сделаю.
Подумал-подумал Иван, взял да и подрыл под змеем землю. Выполз змей, открыл пасть и язык высунул. Высунул язык и гутарит:
— Возьми, Иван, изумрудное зерно. Как полижешь его, знать будешь, что звери разные и птицы гутарят.
Иван взял изумрудное зернышко да и полизал его. Как полизал, так и стал понимать, что гутарят птицы, деревья, звери. А змей гутарит:
— Положи зернышко мне на язык. Да помни, Иван: как кому скажешь, что знаешь наш язык, — умрешь.
Сказал змей и скрылся. Иван пришел домой и молчит. Ну, живет с женой, а про тайну ни слова. Так и жил с женой Иван. Выйдет, бывало, во двор и слухает, что гутарят куры, лошади, коровы, собаки, деревья, травы разные.
А жена Ивана стала примечать, что муж со скотиной и птицей гутарит. Вот и стала она пытать мужа, что гутарит он с птицей и со скотиной. Только он ей об том не сказывал. Гутарить-то ему нельзя было: скажет — умрет. Ну и молчал. Жена спрашивает, а он молчит. Вот раз она и гутарит:
— Какой ты мне муж? Живешь со мною, а веру-правду мне не гутаришь. Знаешь всю правду, а я не знаю. Лошадь с тобою гутарит, корова, кочет, а я не знаю. Кабы ты был хорошим мужем, так сказал бы мне. Я же тебе про все гутарю, а ты — нет. Чего же нам жить с тобой, раз ты правду от меня скрываешь!
— А что я тебе скажу?
— А вот то и скажи, ты же знаешь, что гутарит скотина — Нет.
— Обманываешь. А когда женились, гутарил, что правду мне будешь сказывать.
— Знаю, гутарил.
— Ну вот и скажи, что знаешь.
— Я сказал бы тебе, жена, да только нельзя мне. Скажу — нам плохо будет.
— Отчего плохо будет?
— Да нельзя — умереть могу.
Вот жена охотника ноне у него спрашивает, завтра спрашивает, а Иван все крепился, не сказывал. Ну, прицепилась она до мужа: вынь да положь, что хочешь делай, да только скажи ей. Житья от жены не стало. Хоть помирай, да скажи. Думал, думал Иван да и гутарит:
— Ладно, скажу и умру после.
— Хоть умри, а скажи, — отвечает жена, — тогда поверю, что ты верным мужем был, любил меня.
Иван и просит ее:
— Пойди, жена, приведи попа, я исповедаюсь, а потом скажу тебе да и умру.
Она зарадовалась, побегла за попом. Иван лежит на кровати и к смерти приготовился. Лежит и думает: «Вот тебе и счастье змеево! Какое это счастье, коль о нем сказать нельзя? А скажешь — умрешь». Ну, лежит, а до него приходит кочеток. Пришел и спрашивает:
— Что хозяин, лежишь?
— Помирать хочу.
— Что ты? Знать, тебе белый свет надоел?
— Нет. Жена просит сказать ей, что я с вами гутарю, а я не могу.
Кочеток подумал, а потом отвечает:
— Эх ты, хозяин! Да кто в таком деле слухает жену? Нельзя гутарить, так и не надо. Вразуми ее. Смотри на меня, сколько у меня жен, а я им не сказываю, чего нельзя сказывать. Ты лучше возьми, хозяин, да поучи жену. Она никогда спрашивать не будет того, чего нельзя.
Лежит охотник, а кочеток все его убеждает:
— Разве такое дело можно сказывать? Жена пойдет да всем скажет.
— Пойдет она аль нет, скажет кому аль не скажет — все равно мне умирать надо. Завет такой: никому я не должен гутарить.
— Раз нельзя — не гутарь, а жену поучи.
Сказал кочеток и ушел. Лежит охотник и думает: «Правду кочеток сказал, чего это я буду умирать?!» Пришла жена домой, а он спрашивает:
— Где, жена, поп?
— Да он сейчас придет. Ты бы, пока попа-то нет, рассказал все мне. Поди еще помрешь и не расскажешь.
Охотник встал, пошел во двор, взял палку и начал жену учить. Поучил ее хорошо.
Только с той поры жена не стала спрашивать у мужа, про что он гутарит со скотиной, птицами и зверями. Иван-то и до сей поры живет со своей женой. Умная стала, увежливая да ласковая.

ЗМЕЯ И РЫБАК

Жили по соседству двое рыбаков. Ловили они на мope рыбу, продавали, а потом нет рыбы и нет, а жить-то надо. Ну, жены им и гутарят:
— Пойдите наймитесь в работники.
Послухались они жен и пошли работу искать. День они ходили, другой и третий. Надоело ходить, а работы нет. Искали-искали, так и не нашли. Пришли они в один хутор, переночевали и ушли.
Идут они по степу, день жаркий, пить захотелось. Видят они речку, подошли, напились и дальше пошли. Солнце на полудне было. Устали они и есть захотели.
— Устал я, дальше итить не могу, — гутарит один. — Давай отдохнем.
Другой ему отвечает:
— Ну, ты отдохни, а я пойду в хутор хлеба просить. Пошел в хутор один рыбак просить, а другой остался.
Видит он камень и сел на него. А под камнем, значит, змея лежит. Он и прижал ее. Сидит и слышит: из-под камня кто-то гутарит:
— Отпусти меня, рыбак.
Мужик пожалел змею. Встал, поднял камень, змея выползла — и на шею ему. Хотела кусать его, а он просит:
— Что же ты, змея? Люди за добро добром платят, а ты злом хочешь платить за добро? Не кусай меня.
Тогда сползла змея на землю и гутарит:
— Пойдем, мужик, кого встретим — спросим: чем за добро платят.
Согласился мужик, и пошли они вдвоем. Идут, а им навстречу бык. Рыбак спрашивает:
— Скажи нам, чем люди платят за добро? Бык отвечает:
— Злом платят за добро люди. Я своему хозяину землю пашу, и всю посею, и воды навожу. Время придет — хозяин зарежет меня, мясо сварит, шкуру снимет, расстелет и по мне ходить будет.
Змея и гутарит:
— Ну давай, рыбак, я тебя укушу.
— Нет, змея, пойдем дальше.
Идут они и встречают коня. Рыбак спрашивает:
— Скажи нам, конь, чем люди за добро платят? Поспорили мы со змеем: я гутарю — люди добром за добро платят, а змея гутарит, что за добро люди платят злом.
Конь послухал — послухал да и отвечает:
— Я вот двадцать лет работал на хозяина, стар стал, а он меня не кормит да грозится зарезать и шкуру содрать. Нет, злом за добро люди платят.
Змея гутарит:
— Вот слышишь, рыбак, что конь сказал? Пойдем, я тебя укушу.
— Нет, змея, пойдем и в третий раз спросим.
Идут они, а навстречу им ишек. Они и спрашивают его:
-Скажи, ишек, чем люди за добро платят?
Ишек им отвечает:
— Злом за добро платят. Ну, рыбак и гутарит змее:
— Кусай тепереча меня.
А змея ему отвечает:
— Поверю тебе, рыбак. Буду платить тебе добром за твое добро.
Привела его змея до того камня, залезла под камень, дала мужику немного золота и наказала ему:
— Приходи ко мне каждый раз, как деньги нужны будут.
Взял золото рыбак и ушел. С того золота стал жить, работу забросил. Прожил золото рыбак и идет до змеи, а змея еще дала денег. И эти деньги прожил он, и в третий раз он идет до змеи. Змея еще дала ему. Пошел рыбак и думает: «Чего это она мне помалу дает?»
Ну, прожил он эти деньги и идет до змеи. Идет и думает про себя: «Чего это она дает помалу, пойду я до нее и убью, да все деньги заберу, будет у меня много золота и заживу хорошо». Подумал он, а змея-то слыхала его мысли.
Пришел рыбак к змее, а та его укусила. Рыбак и помер.

ОРЕЛ И КАРГА

Летит орел до леса, а сам думает: «Где бы мне пищу найти?» Долетел до леса и видит: карга на суку сидит, да такая старая, сухая — одни перья.
Подумал он, подумал и пролетел мимо. А карга сидит на дереве и спрашивает у него:
— Куда, орел-батюшка, летишь?
— Есть, карга, захотелось. Полечу в лес, может, каких корженят найду да и поем.
Карга ему гутарит:
— Гляди, орел-батюшка, моих детей не поешь. Орел тогда спрашивает каргу:
— А какие твои дети, карга?
— Мои дети хорошие, красивые, статные. По всему свету, орел-батюшка, таких не сыщешь. Хоть от востока до запада пролети, хоть от юга до севера, а таких уж славных нигде не найдешь!
Послушал каргу орел да и гутарит:
Ладно, карга, я не трону твоих детей. Поищу в лесу плохих да ледащих карженят.
Полетел себе орел, а карга осталась сидеть на дереве. Сидит себе да смотрит на землю. Летал, летал орел по лесу и нашел гнездо карги. Глядит в гнездо — а в нем шелудивые корженята сидят. Взял орел да и поел их. Наелся и летит обратно, а карга увидела его и спрашивает:
— Ну что, нашел корженят, орел-батюшка?
— Нашел.
— Наелся, орел-батюшка?
— Наелся.
— А каких же ты наелся-то, орел-батюшка? Наверно, моих?
— Нет, карга.
— А каких же ты поел?
— Да каких-то шелудивых.
— Эх ты, орел-батюшка, самые мои они и есть.
-Да ты же гутарила, они у тебя красивые, самые лучшие, — ответил орел.
— Да они же дети мои, орел-батюшка, лучше их нет на свете.
— Ну, карга, я искал похуже. Прощай!
Осталась карга на дереве. С той поры она каркать стала. Каркнет, взлетит, а потом сядет на дерево и глядит в землю.

ВОЛШЕБНАЯ ЛАМПОЧКА

Жил-был один старичок, жил он много годов; где он только ни работал, везде его прогоняли. Говорят — старый стал. Вот он раз пошел в степь. Шел, шел по дороге да и дошел до одного камушка. Проходит он мимо, а ему и гутарит из-под камня голос:
— Выпусти меня.
Смотрит он по сторонам, а никого не видать. Подошел он до камня. Отвалил его. А на свет вышла девочка да и гутарит ему:
— Ты меня, дедушка, на свет пустил — проси что хочешь.
А он ей отвечает:
— Да что ж, чадушко, просить-то? Ничего мне, чадушко, не надо.
Подумала она, подумала да и сказала:
— Я тебе, дедушка, подарю лампочку. Как тебе что надо будет, ты ее и зажги.
Подарила она и ушла. Идет старик, захотел есть, а селения близко нету и попросить не у кого. Вот он и думает: «Постой-ка, запалю я лампочку, а может, что и будет». Запалил лампочку — откуда не взялись выбежали три человека да и спрашивают:
— Что ты хочешь, хозяин?
— Да я есть хочу.
Не успел он сказать, как появилось здание. Зашел он туда, а там стоит стол дубовый, бранной скатертью накрыт, а на столе сахарная ествина и питие. Поел он, напился, отдохнул, а потом потушил лампу. Как потушил он, так все и пропало. Он и пошел дальше. Идет по степу день, другой к третий. Вот и думает: «Чего я хожу?» Взял да и запалил лампочку. Только запалил — к нему явилось три человека да и спрашивают:
— Чего тебе надобно, хозяин?
— Я хочу город построить.
Прошла ночь, а наутро город был построен. А старик-то, значит, живет в лучшем здании. Жил он, жил да и думает: «Что я буду жить один, пойду сосватаю жену себе. Возьму у царя дочь».
Ну, сосватал он, женился и живет с женой. Живут день, другой, а на третий она и спрашивает:
— А что же мы будем есть?
Ну, а он выйдет из комнаты, запалит лампочку — явятся к нему три человека, наготовят всего, только птичьего молока нет, а то все есть. А жена удивляется:
— Откуда все это берется?
Ну, а он ей не сказывает. Вот живут они год, живут другой, живут и третий, она у него все пытает. Вот он и думает: «Как сказать женщине? Все выдаст!». Только она сильней и сильней стала приставать до него. Он взял да и сказал:
— Вот такая лампа есть, как только запалю ее — так все и явится. Вот если меня не будет дома али на нас нападение будет, зажги ее — сразу явится войско и в обиду не даст.
Жена-то и пошла до своего отца да и рассказала про лампу. Царь и приказывает дочери:
— Поди и скажи своему мужу, что мне нужна лампа, я хочу на другого царя войной идти.
Приходит она до мужа и просит:
— Отцу надобна лампа, дай ему ее.
— А на что она отцу? — спрашивает старик.
— Да посмотреть он ее хочет.
Старик не дал лампы царю. Тогда его жена ночью взяла лампу и унесла. Ну, принесла она лампу отцу, а царь и не знает, что с ней делать. Призвал царь своего зятя да и просит:
— Сделай мне войско большое.
Ну а старику только это и надо было. Запалил он лампу, вышли три человека, а он им гутарит:
— Перенесите меня к себе домой. Перенесли они его. Тогда он и гутарит:
— А теперича побейте мою жену, прогоните ее, а царя тоже побейте — пусть не крадет лампы.
Три человека приказание старика исполнили. Живет он один, жена до него не приходит. Царь-то болел-болел и помер. Тогда старик ушел из города в лес, выстроил себе здание и живет один. Стал старик один жить-поживать и добра наживать.
Я у него был, мед-пиво пил и ту лампу видал.
ь стала. Каркнет, взлетит, а потом сядет на дерево и глядит в землю.

«Донские казачьи сказки», Ростов-на-Дону, «КСС», 2004 г.
Перепечатал Боярченков Андрей
Оформдение Макарова С.С.