Кошачьи уши сказка бажова

В те годы Верхнего да Ильинского в помине не было. Только наша Полевая да Сысерть. Ну, в Северной тоже железком побрякивали. Так, самую малость. Сысерть-то светлее всех жила. Она, вишь, на дороге пришлась в казачью сторону. Народ туда-сюда проходил да проезжал. Сами на пристань под Ревду с железом ездили. Мало ли в дороге с кем встретишься, чего наслушаешься. И деревень кругом много.

У нас в Полевой против сысертского-то житья вовсе глухо было. Железа в ту пору мало делали, больше медь плавили. А ее караваном к пристани-то возили. Не так вольготно было народу в дороге с тем, с другим поговорить, спросить. Под караулом-то попробуй! И деревень в нашей стороне — один Косой Брод. Кругом лес, да горы, да болота. Прямо сказать, — в яме наши старики сидели, ничего не видели. Барину, понятное дело, того и надо. Спокойно тут, а в Сысерти поглядывать приходилось.

Туда он и перебрался. Сысерть главный у него завод стал. Нашим старикам только стражи прибавил да настрого наказал прислужникам:

— Глядите, чтобы народ со стороны не шлялся, и своих покрепче держите.

А какой тут пришлый народ, коли вовсе на усторонье наш завод стоит. В Сысерть дорогу прорубили, конечно, только она в те годы, сказывают, шибко худая была. По болотам пришлась. Слани верстами. Заневолю брюхо заболит, коли по жерднику протрясет. Да и мало тогда ездили по этой дороге. Не то, что в нонешнее время — взад да вперед. Только барские прислужники да стража и ездили. Эти верхами больше, — им и горюшка мало, что дорога худая. Сам барин в Полевую только на полозу ездил. Как санная дорога установится, он и давай наверстывать, что летом пропустил. И все норовил нежданно-негаданно налететь. Уедет, примерно, вечером, а к обеду на другой день уж опять в Полевой. Видно, подловить-то ему кого-нибудь охота была. Так все и знали, что зимой барина на каждый час жди. Зато по колесной дороге вовсе не ездил. Не любо ему по сланям-то трястись, а верхом, видно, неспособно. В годах, сказывают, был. Какой уж верховой! Народу до зимы-то и полегче было. Сколь ведь приказчик ни лютует, а барин приедет — еще вину выищет.

Только вот приехал барин по самой осенней распутице. Приехал не к заводу либо к руднику, как ему привычно было, а к приказчику. Из конторы сейчас же туда всех приказных потребовал и попов тоже. До вечера приказные пробыли, а на другой день барин уехал в Северну. Оттуда в тот же день в город поволокся. По самой-то грязи приспичило ему. И обережных с ним что-то вовсе много. В народе и пошел разговор: «Что за штука? Как бы дознаться?»

По теперешним временам это просто — взял да сбегал либо съездил в Сысерть, а при крепости как? Заделье надо найти, да и то не отпустят. И тайком тоже не уйдешь, — все люди на счету, в руке зажаты. Ну, все ж таки выискался один парень.

— Я, — говорит, — вечером в субботу, как из горы поднимут, в Сысерть убегу, а в воскресенье вечером прибегу. Знакомцы там у меня. Живо все разузнаю.

Ушел да и не воротился. Мало погодя приказчику сказали, а он и ухом не повел искать парня-то. Тут и вовсе любопытно стало, — что творится? Еще двое ушли и тоже с концом. В заводе только то и нового, что по три раза на дню стала стража по домам ходить, мужиков считать, — все ли дома. В лес кому понадобится за дровами либо за сеном на покос, — тоже спросись. Отпускать стали грудками и со стражей.

— Нельзя, — говорит приказчик, — поодиночке-то. Вон уж трое сбежали.

И семейным в лес ходу не стало. На дорогах заставы приказчик поставил. А стража у него на подбор — ни от одного толку не добьешься. Тут уж, как в рот положено стало, что в Сысертской стороне что-то деется, и шибко им — барским-то приставникам — не по ноздре. Зашептались люди в заводе и на руднике.

— Что хочешь, а узнать надо.

Одна девчонка из руднишных и говорит:

— Давайте, дяденька, я схожу. Баб-то ведь не считают по домам. К нам вон с бабушкой вовсе не заходят. Знают, что в нашей избе мужика нет. Может, и в Сысерти эдак же. Способнее мне узнать-то.

Девчонка бойконькая… Ну, руднишная, бывалая… Все-таки мужикам это не в обычае.

— Как ты, — говорят, — птаха Дуняха, одна по лесу сорок верст пройдешь? Осень ведь — волков полно. Костей не оставят.

— В воскресенье днем, — говорит, — убегу. Днем-то, поди, не посмеют волки на дорогу выбежать. Ну, и топор на случай возьму.

— В Сысерти-то, — спрашивают, — знаешь кого?

— Баб-то, — отвечает, — мало ли. Через них и узнаю, что надо.

Иные из мужиков сомневаются:

— Что баба знает?

— То, — отвечает, — и знает, что мужику ведомо, а кода и больше.

Поспорили маленько мужики, потом и говорят:

— Верно, птаха Дуняха, тебе сподручнее идти, да только стыд нам одну девку на экое дело послать. Загрызут тебя волки.

Тут парень и подбежал. Узнал, о чем разговор, да и говорит:

— Я с ней пойду.

Дуняха скраснела маленько, а отпираться не стала.

— Вдвоем-то, конечно, веселее, да только как бы тебя в Сысерти не поймали.

— Не поймают, — отвечает.

Вот и ушла Дуняха с тем парнем. Из завода не по дороге, конечно, выбрались, а задворками, потом тоже лесом шли, чтобы их с дороги не видно было. Дошли так спокойно до Косого Броду. Глядят — на мосту трое стоят. По всему видать — караул. Чусовая еще не замерзла, и вплавь ее где-нибудь повыше либо пониже тоже не возьмешь — холодно. Поглядела из лесочка Дуняха и говорит:

— Нет, видно, мил дружок Матюша, не приводится тебе со мной идти. Зря тут себя загубишь и меня подведешь. Ступай-ка скорее домой, пока тебя начальство не хватилось, а я одна попытаюсь на женскую хитрость пройти.

Матюха, конечно, ее уговаривать стал, а она на своем уперлась. Поспорили да на том и решили. Будет он из лесочка глядеть. Коли не остановят ее на мосту — домой пойдет, а остановят — выбежит, отбивать станет.

Подобралась тут Дуняха поближе, спрятала покрепче топор да и выбежала из лесу. Прямо на мужиков бежит, а сама визжит-кричит:

— Ой, дяденьки, волк! Ой, волк!

Мужики видят — женщина испугалась, — смеются. Один-то ногу еще ей подставил, только, видать, Дуняха в оба глядела, пролетела мимо, а сама все кричит:

— Ой, волк! Ой, волк! Мужики ей вдогонку:

— За подол схватил! За подол схватил! Беги — не стой! Поглядел Матюха и говорит:

— Пролетела птаха! Вот девка! Сама не пропадет и дружка не подведет! Дальше-то влеготку пройдет сторонкой. Как бы только не припозднилась, волков не дождалась.

Воротился Матвей домой до обхода. Все у него и обошлось гладко — не заметили. На другой день руднишным рассказал. Тогда и поняли, что тех — первых-то — в Косом Броду захватили.

— Там, поди, сидят запертые да еще в цепях. То приказчик их и не ищет — знает, видно, где они. Как бы туда же наша птаха не попалась, как обратно пойдет!

Поговорили так, разошлись. А Дуняха что? Спокойно сторонкой по лесу до Сысерти дошла. Раз только и видела на дороге полевских стражников. Домой из Сысерти ехали. Прихоронилась она, а как разминовались, опять пошла. Притомилась, конечно, а на свету еще успела до Сысерти добраться. На дороге тоже стража оказалась, да только обойти-то ее тут вовсе просто было. Свернула в лес и вышла на огороды, а там близко колодец оказался. Тут женщины были, Дуняху и незаметно на людях стало. Одна старушка спросила ее:

— Ты чья же, девушка, будешь? Ровно не из нашего конца?

Дуняха и доверилась этой старушке.

— Полевская, — говорит. Старушка дивится:

— Как ты это прошла? Стража ведь везде наставлена. Мужики не могут к вашим-то попасть. Который уйдет — того и потеряют.

Дуняха ей сказала.

Тогда старушка и говорит:

— Пойдем-ко, девонька, ко мне. Одна живу. Ко мне и с обыском не ходят. А прийдут — так скажешься моей зареченской внучкой. Походит она на тебя. Только ты будто покорпуснее будешь. Зовут-то как?

— Дуняхой, — говорит.

— Вот и ладно. Мою-то тоже Дуней звать.

У этой старушки Дуняха и узнала все. Барин, оказывается, куда-то вовсе далеко убежал, а нарочные от него и к нему каждую неделю ездят. Все какие-то наставления барин посылает, и приказчик Ванька Шварев те наставления народу вычитывает. Железный завод вовсе прикрыт, а мужики на Щелкунской дороге канавы глубоченные копают да валы насыпают. Ждут с той стороны прихода. Говорят — башкирцы бунтуются, а на деле вовсе не то. По дальним заводам, по деревням и в казаках народ поднялся, и башкиры с ними же. Заводчиков да бар за горло берут, и главный начальник у народа Омельян Иваныч прозывается. Кто говорит — он царь, кто — из простых людей, только народу от него воля, а заводчикам да барам — смерть! То наш-то хитряга и убежал подальше. Испугался!

Узнала, что в Сысерти тоже обход по домам и работам мужиков проверяет по три раза в день. Только у них еще ровно строже. Чуть кого не случится, сейчас всех семейных в цепи да и в каталажку. Человек прибежит:

— Тут я, — по работе опоздал маленько! А ему отвечают:

— Вперед не опаздывай! — да и держит семейных-то дня два либо три.

Вовсе замордовали народ, а приказчик хуже цепной собаки.

Все ж таки, как вечерний обход прошел, сбежались к той старушке мужики. Давай Дуняху расспрашивать, что да как у них. Рассказала Дуняха.

— А мы, — говорят, — сколько человек к вашим отправляли — ни один не воротился.

— То же, — отвечает, — и у нас. Кто ушел — того и потеряли! Видно, на Чусовой их всех перехватывают.

Поговорили-поговорили, потом стали о том думать, как Дуняхе в Полевую воротиться. Наверняка ее в Косом Броду поджидают, а как мимо пройдешь?

Один тут и говорит:

— Через Терсутско болото бы да на Гальян. Ладно бы вышло, да мест этих она не знает, а проводить некому…

— Неуж у нас смелых девок не найдется? — говорит тут хозяйка. — Тоже, поди-ко, их не пересчитывают по домам, и на Терсутском за клюквой многие бывали. Проводят! Ты только дальше-то расскажи ей дорогу, чтоб не заблудилась да не опоздала. А то волкам на добычу угодит.

Ну, тот и рассказал про дорогу. Сначала, дескать, по Терсутскому болоту, потом по речке Мочаловке на болото Гальян, а оно к самой Чусовой подходит. Место тут узкое. Переберется как-нибудь, а дальше полевские рудники пойдут.

— Если, — говорит, — случится опоздниться, тут опаски меньше. По тем местам от Гальяна до самой Думной горы земляная кошка похаживает. Нашему брату она не вредная, а волки ее побаиваются, если уши покажет. Не шибко к тем местам льнут. Только на это тоже не надейся, побойче беги, чтобы засветло к заводу добраться. Может, про кошку-то — разговор пустой. Кто ее видал?

Нашлись, конечно, смелые девки. Взялись проводить до Мочаловки. Утром еще потемну за завод прокрались мимо охраны.

— Не сожрут нас волки кучей-то. Побоятся, поди. Пораньше домой воротимся, и ей — гостье-то нашей — так лучше будет.

Идет эта девичья команда, разговаривает так-то. Мало погодя и песенки запели. Дорога бывалая, хаживали на Терсутско за клюквой — что им не петь-то?

Дошли до Мочаловки, прощаться с Дуняхой стали. Время еще не позднее. День солнечный выдался. Вовсе ладно. Тот мужик-от говорил, что от Мочаловки через Гальян не больше пятнадцати верст до Полевой. Дойдет засветло, и волков никаких нет. Зря боялись.

Простились. Пошла Дуняха одна. Сразу хуже стало. Места незнакомые, лес страшенный. Хоть не боязливая, а запооглядывалась. Ну, и сбилась маленько.

Пока путалась да направлялась, — глядишь, — и к потемкам дело подошло. Во всех сторонах заповывали. Много ведь в те годы волков-то по нашим местам было. Теперь вон по осеням под самым заводом воют, а тогда их было — сила! Видит Дуняха — плохо дело. Столько узнала, и даже весточки не донесет! И жизнь свою молодую тоже жалко. Про парня того — про Матвея-то — вспомнила. А волки вовсе близко. Что делать? Бежать — сразу налетят, в клочья разорвут. На сосну залезть — все едино дождутся, пока не свалишься.

По уклону, видит, к Чусовой болото спускаться стало. Так мужик-то объяснил. Вот и думает: «Хоть бы до Чусовой добраться!»

Идет потихоньку, а волки по пятам. Да и много их. Топор, конечно, в руке, да что в нем!

Только вдруг два синеньких огня вспыхнуло. Ни дать ни взять — кошачьи уши. Снизу пошире, кверху на нет сошли. Впереди от Дуняхи шагов, поди, до полсотни.

Дуняха раздумывать не стала, откуда огни, — сразу к ним кинулась. Знала, что волки огня боятся.

Подбежала — точно, два огня горят, а между ними горка маленькая, вроде кошачьей головы. Дуняха тут и остановилась, меж тех огней. Видит — волки поотстали, а огни все больше да больше и горка будто выше. Дивится Дуняха, как они горят, коли дров никаких не видно. Насмелилась, протянула руку, а жару не чует. Дуняха еще поближе руку подвела. Огонь метнулся в сторону, как кошка ухом тряхнула, и опять ровно горит.

Дуняхе маленько боязно стало, только не на волков же бежать. Стоит меж огнями, а они еще кверху подались. Вовсе большие стали. Подняла Дуняха камешок с земли. Серой он пахнет. Тут она и вспомнила про земляную кошку, про которую мужик сысертский сказывал. Дуняха и раньше слышала, что по пескам, где медь с золотыми крапинками, живет кошка с огненными ушами. Уши люди много раз видали, а кошку никому не доводилось. Под землей она ходит.

Стоит Дуняха промеж тех кошачьих ушей и думает: «Как дальше-то? Волки отбежали, да надолго ли? Только отойди от огней — опять набегут. Тут стоять холодно, до утра не выдюжить».

Только подумала, — огни и пропали. Осталась Дуняха в потемках. Оглянулась — нет ли опять волков? Нет, не видно. Только куда идти в потемках-то? А тут опять впереди огоньки вспыхнули. Дуняха на них и побежала. Бежит-бежит, а догнать не может. Так и добежала до Чусовой-реки, а уши уж на том берегу горят.

Ледок, конечно, тоненький, ненадежный, да разбирать не станешь. Свалила две жердинки легоньких, с ними и стала перебираться. Переползла с грехом пополам, ни разу не провалилась, хоть шибко потрескивало. Жердинки-то ей пособили.

Стоять не стала. Побежала за кошачьими ушами. Пригляделась все-таки к месту, — узнала. Песошное это. Рудник был. Случалось ей тут на работе бывать. Дорогу одна бы ночью нашла, а все за ушами бежит. Сама думает: «Уж если они меня из такой беды вызволили, так неуж неладно заведут?»

Подумала, а огни и выметнуло. Ярко загорели. Так и переливаются. Будто знак подают: «Так, девушка, так! Хорошо рассудила!»

Вывели кошачьи уши Дуняху на Поваренский рудник, а он у самой Думной горы. Вон в том месте был. Прямо сказать, в заводе.

Время ночное. Пошла Дуняха к своей избушке, с опаской, конечно, пробирается. Чуть где люди, — прихоронится: то за воротный столб притаится, а то и через огород махнет. Подобралась так к избушке и слышит — разговаривают.

Послушала она, поняла — караулят кого-то. А ее и караулили. Старуху баушку приказчик велел в ее избушке за постоянным караулом держать. «Сюда, — думает, — Дуняха явится, коли ей обратно прокрасться посчастливит». Сам этот караул проверял, чтобы ни днем, ни ночью не отходили.

Дуняха этого не поняла. Только слышит — чужой кто-то у баушки сидит. Побоялась показаться. А сама замерзла, невтерпеж прямо. Вот она и прокралась проулком к тому парню-то, Матвею, с которым до Косого Броду шла. Стукнула тихонько в окошко, а сама притаилась. Тот выбежал за ворота:

— Кто?

Ну, она и сказалась. Обрадовался парень.

— Иди, — говорит, — скорее в баню. Топлена она. Там тебя и прихороню, а завтра понадежнее место найдем.

Запер Дуняху в теплой бане, сам побежал надежным людям сказать:

— Воротилась Дуняха, прилетела птаха. Живо сбежались, расспрашивать стали. Дуняха все им рассказала. В конце и про кошачьи уши помянула:

— Кабы не они, сожрали бы меня волки. Мужики это мимо пропустили. Притомилась, думают, наша птаха, вот и помстилось ей.

— Давай-ко, — говорят, — поешь да ложись спать! Мы покараулим тебя до утра и то обмозгуем, куда лучше запрятать.

Дуне того и надо. В тепле-то ее разморило, еле сидит. Поела маленько да и уснула. Матюха да еще человек пять парней на карауле остались. Только время ночное, тихое, а Дуняха вон какие вести принесла. Парни, видно, и запоговаривали громко. Ну, и другие люди, которые слушать приходили, тоже не утерпели: тому-другому сказать, посоветовать, что делать. Однем словом, беспокойство пошло. Обходчики и заметили. Сразу проверку давай делать. Того нет, другого нет, а у Матвея пятеро чужих оказалось.

— Зачем пришли?

Те отговариваются, конечно, кому что на ум пришло. Не поверили обходчики, обыскивать кинулись. Парням делать нечего — за колья взялись. Обходчики, конечно, оборуженные, только в потемках колом-то способнее. Парни и ухайдакали их. Только на место тех обходчиков другие набежали. Втрое либо вчетверо больше. Парням, значит, поворот вышел. Одного застрелили обходчики, а другие отбиваются все ж таки.

Дуняха давно соскочила. Выбежала из бани, глядит — над Думной горой два страшенных синих огня поднялись, ровно кошка за горой притаилась, уши выставила. Вот-вот на завод кинется. Дуняха и кричит:

— Наши огни-то! Руднишные! На их, ребята, правьтесь!

И сама туда побежала. В заводе сполох поднялся. На колокольне в набат ударили. Народ повыскакивал. Думают — за горой пожар. Побежали туда. Кто поближе подбежит, тот и остановится. Боятся этих огней. Одна Дуняха прямо на них летит. Добежала, остановилась меж огнями и кричит:

— Хватай барских-то! Прошло их время! По другим заводам давно таких-то кончили!

Тут обходчикам и всяким стражникам туго пришлось. Известно, народ грудкой собрался. Стража побежала — кто куда. Только далеко ли от народа уйдешь? Многих похватали, а приказчик угнал-таки по городской дороге. Упустили — оплошка вышла. Кто в цепях сидел, тех высвободили, конечно. Тут огни и погасли.

На другой день весь народ на Думной горе собрался. Дуняха и обсказала, что в Сысерти слышала. Тут иные, из стариков больше, сумлеваться стали:

— Кто его знает, что еще выйдет! Зря ты нас вечор обнадежила.

Другие опять за Дуняху горой:

— Правильная девка! Так и надо! Чего еще ждать-то? Надо самим к людям податься, у коих этот Омельян Иванович объявился.

Которые опять кричат:

— В Косой Брод сбегать надо. Там, поди, наши-то сидят. Забыли их?

Ватажка парней сейчас и побежала. Сбили там стражу, вызволили своих да еще человек пять сысертских. Ну, и народ в Косом Броду весь подняли. Рассказали им, что у людей делается.

Прибежали парни домой, а на Думной горе все еще спорят. Старики без молодых-то вовсе силу забрали, запугали народ. Только и твердят:

— Ладно ли мы вечор наделали, стражников насмерть побили?

Молодые кричат:

— Так им и надо!

Сидельцы тюремные из Косого-то Броду на этой же стороне, конечно. Говорят старикам:

— Коли вы испугались, так тут и оставайтесь, а мы пойдем свою правильную долю добывать.

На этом и разошлись. Старики, на свою беду, остались, да и других под кнут подвели. Вскорости приказчик с солдатами из города пришел, из Сысерти тоже стражи нагнали. Живо зажали народ. Хуже старого приказчик лютовать стал, да скоро осекся. Видно, прослышал что неладное для себя. Стал стариков тех, кои с пути народ сбили, задабривать всяко. Только у тех спины-то не зажили, помнят, что оплошку сделали. Приказчик видит, косо поглядывают, — сбежал ведь! Так его с той поры в наших заводах и не видали. Крепко, видно, запрятался, а может, и попал в руки добрым людям — свернули башку.

А молодые тогда с Думной-то горы в леса ушли. Матвей у них вожаком стал.

И птаха Дуняха с ним улетела. Про эту пташку удалую много еще сказывали, да я не помню…

Одно в памяти засело — про Дуняхину плетку.

Дуняха, сказывают, в наших местах жила и после того, как Омельян Иваныча бары сбили и казнить увезли. Заводское начальство сильно охотилось поймать Дуняху, да все не выходило это дело. А она нет-нет и объявится в открытую где-нибудь на дороге либо на руднике каком. И всегда, понимаешь, на соловеньком коньке, а конек такой, что его не догонишь. Налетит этак нежданно-негаданно, отвозит кого ей надо башкирской камчой — и нет ее. Начальство переполошится, опять примутся искать Дуняху, а она, глядишь, в другом месте объявится и там какого-нибудь рудничного начальника плеткой уму-разуму учит, как, значит, с народом обходиться. Иного до того огладит, что долго встать не может.

Камчой с лошади, известно, не то что человека свалить, волка насмерть забить можно, если кто умеет, конечно. Дуняха, видать, понавыкла камчой орудовать, надолго свои памятки оставила. И все, сказывают, по делу. А пуще всего тем рудничным доставалось, кои молоденьких девчонок утесняли. Этих вовсе не щадила.

На рудниках таким, случалось, грозили:

— Гляди, как бы тебя Дуняха камчой не погладила.

Стреляли, конечно, в Дуняху не один раз, да она, видно, на это счастливая уродилась, а в народе еще сказывали, будто перед стрелком кошачьи уши огнями замелькают, и Дуняхи не видно станет.

Сколько в тех словах правды, про то никто не скажет, потому — сам не видал, а стрелку как поверить?

Всякому, поди-ко, не мило, коли он пульку в белый свет выпустит. Всегда какую-нибудь отговорку на этот случай придумает. Против, дескать, солнышка пришлось, мошка в глаз попала, потемнение в глазах случилось, комар в нос забился и в причинную жилку как раз на ту пору уколол. Ну, мало ли как еще говорят. Может, какой стрелок и приплел огненные уши, чтоб свою неустойку прикрыть. Все-таки не столь стыдно. С этих слов, видно, разговор и пошел.

А то, может, и впрямь Дуняха счастливая на пулю была. Тоже ведь недаром старики говорят:

— Смелому случится на горке стоять, пули мимо летят, боязливый в кустах захоронится, а пуля его найдет.

Так и не могло заводское начальство от Дуняхиной плетки свою спину наверняка отгородить. Сам барин, сказывают, боялся, как бы Дуняха где его не огрела. Только она тоже не без смекалки орудовала.

Зачем она с одной плеткой кинется, коли при барине завсегда обережных сила и каждый оборужен.

• Полный текст
• Медной горы Хозяйка
• Малахитовая шкатулка
• Каменный цветок
• Горный мастер
• Хрупкая веточка
• Железковы покрышки
• Две ящерки
• Приказчиковы подошвы
• Сочневы камешки
• Травяная западенка
• Таюткино зеркальце
• Кошачьи уши
• Про Великого Полоза
• Змеиный след
• Жабреев ходок
• Золотые дайки
• Огневушка-Поскакушка
• Голубая змейка
• Ключ земли
• Синюшкин колодец
• Серебряное копытце
• Ермаковы лебеди
• Золотой волос
• Дорогое имячко
• Примечания

Кошачьи уши

В те годы Верх­него да Ильин­ского заво­дов в помине не было. Только наша Поле­вая да Сысерть. Ну, в Север­ной тоже желез­ком побря­ки­вали. Так, самую малость. Сысерть-то свет­лее всех жила. Она, вишь, на дороге при­шлась в каза­чью сто­рону. Народ туда-сюда про­хо­дил да про­ез­жал. Сами на при­стань под Ревду с желе­зом ездили. Мало ли в дороге с кем встре­тишься, чего наслу­ша­ешься. И дере­вень кру­гом много.

У нас в Поле­вой про­тив сысерт­ского-то житья вовсе глухо было. Железа в ту пору мало делали, больше медь пла­вили. А ее кара­ва­ном к при­стани-то возили. Не так воль­готно было народу в дороге с тем, с дру­гим пого­во­рить, спро­сить. Под кара­у­лом-то попро­буй! И дере­вень в нашей сто­роне — один Косой Брод. Кру­гом лес да горы, да болота. Прямо ска­зать, — в яме наши ста­рики сидели, ничего не видели. Барину, понят­ное дело, того и надо.

Спо­койно тут, а в Сысерти погля­ды­вать приходилось.

Туда он и пере­брался. Сысерть глав­ный у него завод стал. Нашим ста­ри­кам только стражи при­ба­вил да настрого нака­зал прислужникам:

— Гля­дите, чтобы народ со сто­роны не шлялся, и своих покрепче держите.

А какой тут приш­лый народ, коли вовсе на усто­ро­нье наш завод стоит. В Сысерть дорогу про­ру­били, конечно, только она в те годы, ска­зы­вают, шибко худая была. По боло­там при­шлась. Слани вер­стами. Зане­волю брюхо забо­лит, коли по жерд­нику про­тря­сет. Да и мало тогда ездили по этой дороге. Не то, что в нонеш­нее время — взад да впе­ред. Только бар­ские при­служ­ники да стража и ездили. Эти вер­хами больше, — им и горюшка мало, что дорога худая. Сам барин в Поле­вую только на полозу ездил. Как сан­ная дорога уста­но­вится, он и давай навер­сты­вать, что летом про­пу­стил. И все норо­вил нежданно-нега­данно нале­теть. Уедет при­мерно вече­ром, а к обеду на дру­гой день уж опять в Поле­вой. Видно, под­ло­вить-то ему кого-нибудь охота было. Так все и знали, что зимой барина на каж­дый час жди. Зато по колес­ной дороге вовсе не ездил. Не любо ему по сла­ням-то тря­стись, а вер­хом, видно, неспо­собно. В годах, ска­зы­вают, был. Какой уж вер­хо­вой! Народу до зимы-то и полегче было. Сколь ведь при­каз­чик ни лютует, а барин при­е­дет, — еще вину выищет.

Только вот при­е­хал барин по самой осен­ней рас­пу­тице. При­е­хал не к заводу либо к руд­нику, как ему при­вычно было, а к при­каз­чику. Из кон­торы сей­час же туда всех при­каз­ных потре­бо­вал и попов тоже. До вечера при­каз­ные про­были, а на дру­гой день барин уехал в Северну. Оттуда в тот же день в город пово­локся. По самой-то грязи при­спи­чило ему. И обе­реж­ных с ним что-то вовсе много. В народе и пошел раз­го­вор: “Что за штука? Как бы дознаться?” По тепе­реш­ним вре­ме­нам это про­сто — взял да сбе­гал либо съез­дил в Сысерть, а при кре­по­сти как? Заде­лье надо найти, да и то не отпу­стят. И тай­ком тоже не уйдешь — все люди на счету, в руке зажаты. Ну, все ж таки выис­кался один парень.

— Я, — гово­рит, ‑вече­ром в суб­боту, как из горы под­ни­мут, в Сысерть убегу, а в вос­кре­се­нье вече­ром при­бегу. Зна­комцы там у меня. Живо все разузнаю.

Ушел, да и не воро­тился. Мало погодя при­каз­чику ска­зали, а он и ухом не повел искать парня-то. Тут и вовсе любо­пытно стало, — что тво­рится? Еще двое ушли, и тоже с концом.

В заводе только то и нового, что по три раза на дню стала стража по домам ходить, мужи­ков счи­тать, — все ли дома. В лес кому пона­до­бится за дро­вами либо за сеном на покос, — тоже спро­сись. Отпус­кать стали груд­ками и со стражей.

— Нельзя,- гово­рит при­каз­чик, — пооди­ночке-то. Вон уж трое сбежали.

И семей­ным в лес ходу не стало. На доро­гах заставы при­каз­чик поста­вил. А стража у него напод­бор — ни от одного толку не добьешься. Тут уж, как в рот поло­жено стало, что в Сысерт­ской сто­роне что-то деется, и шибко им бар­ским-то при­став­ни­кам — не по ноздре. Зашеп­та­лись люди в заводе и на руднике.

— Что хочешь, а узнать надо.

Одна дев­чонка из руд­ни­шиых и говорит:

— Давайте, дяденьки, я схожу. Баб-то ведь не счи­тают по домам. К нам вон с бауш­кой вовсе не захо­дят. Знают, что в нашей избе мужика нет. Может, и в Сысерти эдак же. Спо­соб­нее мне узнать-то.

Дев­чонка бой­конь­кая… Ну, руд­ниш­ная, быва­лая… Все ж таки мужи­кам это не в обычае.

— Как ты, — гово­рят, — птаха Дуняха, одна по лесу сорок верст прой­дешь? Осень ведь — вол­ков полно. Костей не оставят.

— В вос­кре­се­нье днем, — гово­рит, — убегу. Днем-то, поди, не посмеют волки на дорогу выбе­жать. Ну, и топор на слу­чай возьму.

— В Сысерти-то, — спра­ши­вают, — зна­ешь кого?

— Баб-то, — отве­чает, — мало ли. Через них и узнаю, что надо.

Иные из мужи­ков сомневаются:

— Что баба знает?

— То, — отве­чает, — и знает, что мужику ведомо, а когда и больше.

Поспо­рили маленько мужики, потом и говорят:

— Верно, птаха Дуняха, тебе спод­руч­нее итти, да только стыд нам одну девку на экое дело послать. Загры­зут тебя волки.

Тут парень и под­бе­жал. Узнал, о чем раз­го­вор, да и говорит:

— Я с ней пойду.

Дуняха скрас­нела маленько, а отпи­раться не стала.

— Вдвоем-то, конечно, весе­лее, да только как бы тебя в Сысерти не поймали.

— Не пой­мают, — отве­чает. Вот и ушли Дуняха с тем пар­нем. Из завода не по дороге, конечно, выбра­лись, а задвор­ками, потом тоже лесом шли, чтобы их с дороги не видно было. Дошли так спо­койно до Косого Броду. Гля­дят — на мосту трое стоят. По всему видать — караул. Чусо­вая еще не замерзла, и вплавь ее где-нибудь повыше либо пониже тоже не возь­мешь — холодно. Погля­дела из лесочка Дуняха и говорит:

— Нет, видно, мил дру­жок Матюша, не при­во­дится тебе со мной итти. Зря тут себя загу­бишь и меня под­ве­дешь. Сту­пай-ко ско­рее домой, пока тебя началь­ство, не хва­ти­лось, а я одна попы­та­юсь на жен­скую хит­рость пройти.

Матюха, конечно, ее уго­ва­ри­вать стал, а она на своем упер­лась. Поспо­рили да на том и решили. Будет он из лесочка гля­деть. Коли не оста­но­вят ее на мосту — домой пой­дет, а оста­но­вят — выбе­жит, отби­вать ста­нет. Подо­бра­лась тут Дуняха поближе, спря­тала покрепче топор, да и выбе­жала из лесу. Прямо на мужи­ков бежит, а сама визжит-кричит:

— Ой, дяденьки, волк! Ой, волк!

Мужики видят — жен­щина ‑испу­га­лась, — сме­ются. Один-то ногу еще ей под­ста­вил, только, видать, Дуняха в оба гля­дела, про­ле­тела мимо, а сама все кричит:

— Ой, волк! Ой, волк!

Мужики ей вдогонку:

— За подол схва­тил! За подол схва­тил! Беги — не стой!

Погля­дел Матюха и говорит:

— Про­ле­тела птаха! Вот девка! Сама не про­па­дет и дружка не подведет!

Дальше-то вле­готку прой­дет сто­рон­кой. Как бы только не при­позд­ни­лась, вол­ков не дождалась!

Воро­тился Мат­вей домой до обхода. Все у него и обо­шлось гладко — не заме­тили. На дру­гой день руд­ниш­ным рас­ска­зал. Тогда и поняли, что тех пер­вых-то — в Косом Броду захватили.

— Там, поди, сидят запер­тые да еще в цепях. То при­каз­чик их и не ищет, — знает, видно, где они. Как бы туда же наша птаха не попа­лась, как обратно пойдет!

Пого­во­рили так, разо­шлись. А Дуняха что? Спо­койно сто­рон­кой по лесу до Сысерти дошла. Раз только и видела на дороге полев­ских страж­ни­ков. Домой из Сысерти ехали. При­хо­ро­ни­лась она, а как раз­ми­но­ва­лись, опять пошла. При­то­ми­лась, конечно, а на свету еще успела до Сысерти добраться. На дороге тоже стража ока­за­лась, да только обойти-то ее тут вовсе про­сто было.

Свер­нула в лес и вышла на ого­роды, а там близко коло­дец ока­зался. Тут жен­щины были, Дуняху и неза­метно на людях стало. Одна ста­рушка спро­сила ее:

— Ты чья же, девушка, будешь? Ровно не из нашего конца?

Дуняха и дове­ри­лась этой старушке.

— Полев­ская, — говорит.

Ста­рушка дивится:

— Как ты это про­шла? Стража ведь везде настав­лена. Мужики не могут к вашим- то попасть. Кото­рый уйдет ‑того и потеряют.

Дуняха ей ска­зала. Тогда ста­рушка и говорит:

— Пой­дем-ко, девонька, ко мне. Одна живу. Ко мне и с обыс­ком не ходят. А прий­дут — так ска­жешься моей заре­чен­ской внуч­кой. Похо­дит она на тебя. Только ты будто покор­пус­нее будешь. Зовут-то как?

— Дуня­хой, — говорит.

— Вот и ладно. Мою-то тоже Дуней звать.

У этой ста­рушки Дуняха и узнала все. Барин, ока­зы­ва­ется, куда-то вовсе далеко убе­жал, а нароч­ные от него и к нему каж­дую неделю ездят. Все какие-то настав­ле­ния барин посы­лает, и при­каз­чик Ванька Шва­рев те настав­ле­ния народу вычи­ты­вает. Желез­ный завод вовсе при­крыт, а мужики на Щел­кун­ской дороге канавы глу­бо­чен­ные копают да валы насы­пают. Ждут с той сто­роны при­хода. Гово­рят — баш­кирцы бун­ту­ются, а на деле вовсе не то. По даль­ним заво­дам, по дерев­ням и в каза­ках народ под­нялся, и баш­киры с ними же. Завод­чи­ков да бар за горло берут, и глав­ный началь­ник у народа Оме­льян Ива­ныч про­зы­ва­ется. Кто гово­рит — он царь, кто — из про­стых людей, только народу от него воля, а завод­чи­кам да барам — смерть! То наш-то хит­ряга и убе­жал подальше. Испугался!

Узнала, что в Сысерти тоже обход по домам и рабо­там мужи­ков про­ве­ряет по три раза в день. Только у них еще ровно строже. Чуть кого не слу­чится, сей­час всех семей­ных в цепи да и в ката­лажку. Чело­век прибежит:

— Тут я, — по работе опоз­дал маленько!

А ему отвечают:

— Впе­ред не опаз­ды­вай! — да и дер­жат семей­ных-то дня два либо три. Вовсе замор­до­вали народ, а при­каз­чик хуже цеп­ной собаки.

Все ж таки, как вечер­ний обход про­шел, сбе­жа­лись к той ста­рушке мужики. Давай Дуняху рас­спра­ши­вать, что да как у них. Рас­ска­зала Дуняха.

— А мы, — гово­рят, — сколько чело­век к вашим отправ­ляли — ни один не воротился.

— То же, — отве­чает, — и у нас. Кто ушел — того и поте­ряли! Видно, на Чусо­вой их всех перехватывают.

Пого­во­рили-пого­во­рили, потом стали о том думать, как Дуняхе в Поле­вую воро­титься. Навер­няка ее в Косом Броду под­жи­дают, а как мимо прой­дешь? Один тут и говорит:

— Через Тер­сут­ско болото бы да на Гальян. Ладно бы вышло, да мест этих она не знает, а про­во­дить некому…

— Неуж у нас сме­лых девок не най­дется? — гово­рит тут хозяйка. — Тоже, поди- ко, их не пере­счи­ты­вают по домам, и на Тере­ут­ском за клюк­вой мно­гие бывали. Про­во­дят! Ты только дальше-то рас­скажи ей дорогу, чтоб не заблу­ди­лась, да и не опоз­дала. А то вол­кам на добычу угодит.

Ну, тот и рас­ска­зал про дорогу. Сна­чала, дескать, по Тер­сут­скому болоту, потом по речке Моча­ловке на болото Галъян, а оно к самой Чусо­вой под­хо­дит. Место тут узкое. Пере­бе­рется как-нибудь, а дальше полев­ские руд­ники пойдут.

— Если, — гово­рит, — слу­чится опозд­ниться, тут опаски меньше. По тем местам от Гальяна до самой Дум­ной горы зем­ля­ная кошка поха­жи­вает. Нашему брату она не вред­ная, а волки ее поба­и­ва­ются, если уши пока­жет. Не шибко к тем местам льнут. Только на это тоже не надейся, побойче беги, чтобы засветло к заводу добраться. Может, про кошку-то — раз­го­вор пустой. Кто ее видал?

Нашлись, конечно, сме­лые девки. Взя­лись про­во­дить до Моча­ловки. Утром еще потемну за завод про­кра­лись мимо охраны.

— Не сожрут нас волки кучей-то. Побо­ятся, поди. Пораньше домой воро­тимся, и ей — гостье-то нашей — так лучше будет.

Идет эта деви­чья команда, раз­го­ва­ри­вает так-то. Мало погодя и песенки запели. Дорога быва­лая, хажи­вали на Тер­сут­ско за клюк­вой — что им не петь-то?

Дошли до Моча­ловки, про­щаться с Дуня­хой стали. Время еще не позд­нее. День сол­неч­ный выдался. Вовсе ладно. Тот мужик-от гово­рил, что от Моча­ловки через Гальян не больше пят­на­дцати верст до Поле­вой. Дой­дет засветло, и вол­ков ника­ких нет. Зря боялись.

Про­сти­лись. Пошла Дуняха одна. Сразу хуже стало. Места незна­ко­мые, лес стра­шен­ный. Хоть не бояз­ли­вая, а запо­огля­ды­ва­лась. Ну, и сби­лась маленько. Пока пута­лась да направ­ля­лась, гля­дишь — и к потем­кам дело подо­шло. Во всех сто­ро­нах запо­вы­вали. Много ведь в те годы вол­ков-то по нашим местам было. Теперь вон по осе­ням под самым заво­дом воют, а тогда их было — сила! Видит Дуняха — плохо дело. Столько узнала, и даже весточки не доне­сет! И жизнь свою моло­дую тоже жалко. Про парня того — про Мат­вея-то — вспом­нила. А волки вовсе близко. Что делать? Бежать — сразу нале­тят, в кло­чья разо­рвут. На сосну залезть — все едино дождутся, пока не свалишься.

По уклону, видит, к Чусо­вой болото спус­каться стало. Так мужик-от объ­яс­нял. Вот и думает: “Хоть бы до Чусо­вой добраться!”

Идет поти­хоньку, а волки по пятам. Да и много их. Топор, конечно, в руке, да что в нем!

Только вдруг два синень­ких огня вспых­нуло. Ни дать ни взять — коша­чьи уши.

Снизу пошире, кверху на-нет сошли. Впе­реди от Дуняхи шагов, поди, до пол­сотни. Дуняха раз­ду­мы­вать не стала, откуда огни, — сразу к ним кину­лась. Знала, что волки огня боятся.

Под­бе­жала — точно, два огня горят, а между ними горка малень­кая, вроде коша­чьей головы. Дуняха тут и оста­но­ви­лась, меж тех огней. Видит — волки поот­стали, а огни все больше да больше, и горка будто выше. Дивится Дуняха, как они горят, коли дров ника­ких не видно. Насме­ли­лась, про­тя­нула руку, а жару не чует. Дуняха еще поближе руку под­вела. Огонь мет­нулся в сто­рону, как кошка ухом трях­нула, и опять ровно горит.

Дуняхе маленько боязно стало, только не на вол­ков же бежать. Стоит меж огнями, а они еще кверху пода­лись. Вовсе боль­шие стали. Под­няла Дуняха каме­шок с земли. Серой он пах­нет. Тут она и вспом­нила про зем­ля­ную кошку, про кото­рую мужик сысерт­ский ска­зы­вал. Дуняха и раньше слы­шала, что по пес­кам, где медь с золо­тыми кра­пин­ками, живет кошка с огнен­ными ушами. Уши люди много раз видали, а кошку никому не дово­ди­лось. Под зем­лей она ходит. Стоит Дуняха про­меж тех коша­чьих ушей и думает: как дальше-то? Волки отбе­жали, да надолго ли? Только отойди от огней — опять набе­гут. Тут сто­ять — холодно, до утра не выдюжить.

Только поду­мала, — огни и про­пали. Оста­лась Дуняха в потем­ках. Огля­ну­лась — нет ли опять вол­ков? Нет, не видно. Только куда итти в потем­ках-то! А тут опять впе­реди огоньки вспых­нули. Дуняха на них и побе­жала. Бежит-бежит, а догнать не может. Так и добе­жала до Чусо­вой-реки, а уши уж на том берегу горят.

Ледок, конечно, тонень­кий, нена­деж­ный, да раз­би­рать не ста­нешь. Сва­лила две жер­динки легонь­ких, с ними и стала пере­би­раться. Пере­ползла с гре­хом попо­лам, ни разу не про­ва­ли­лась, хоть шибко потрес­ки­вало. Жер­динки-то ей пособили.

Сто­ять не стала. Побе­жала за коша­чьими ушами. При­гля­де­лась все ж таки к месту, — узнала. Песош­ное это. Руд­ник был. Слу­ча­лось ей тут на работе бывать. Дорогу одна бы ночью нашла, а все за ушами бежит. Сама думает: “Уж если они меня из такой беды выз­во­лили, так неуж неладно заведут?”

Поду­мала, а огни и вымет­нуло. Ярко заго­рели. Так и пере­ли­ва­ются. Будто знак подают: “Так, девушка, так! Хорошо рассудила!”

Вывели коша­чьи уши Дуняху на Пова­рен­ский руд­ник, а он у самой Дум­ной горы. Вон в том месте был. Прямо ска­зать, в заводе.

Время ноч­ное. Пошла Дуняха к своей избушке, с опас­кой, конечно, про­би­ра­ется. Чуть где люди, — при­хо­ро­нится; то за ворот­ный столб при­та­ится, а то и через ого­род мах­нет. Подо­бра­лась так к избушке и слы­шит разговаривают.

Послу­шала она, поняла, — кара­у­лят кого-то. А ее и кара­у­лили. Ста­руху баушку при­каз­чик велел в ее избушке за посто­ян­ным кара­у­лом дер­жать. “Сюда, думает, ‑Дуняха явится, коли ей обратно про­красться посчаст­ли­вит”. Сам этот караул про­ве­рял, чтобы ни днем, ни ночью не отходили.

Дуняха этого не поняла. Только слы­шит — чужой кто-то у баушки сидит. Побо­я­лась пока­заться. А сама замерзла, нев­тер­пеж прямо. Вот она и про­кра­лась про­ул­ком к тому парню-то Мат­вею, с кото­рым до Косого Броду шла. Стук­нула тихонько в окошко, а сама при­та­и­лась. Тот выбе­жал за ворота:

— Кто?

Ну, она и ска­за­лась. Обра­до­вался парень.

— Иди, — гово­рит, — ско­рее в баню. Топ­лена она. Там тебя и при­хо­роню, а зав­тра нена­деж­нее место найдем.

Запер Дуняху в теп­лой бане, сам побе­жал надеж­ным людям сказать:

— Воро­ти­лась Дуняха, при­ле­тела птаха.

Живо сбе­жа­лись, рас­спра­ши­вать стали. Дуняха все им рас­ска­зала. В конце и про коша­чьи уши помянула:

— Кабы не они, сожрали бы меня волки.

Мужики это мимо про­пу­стили. При­то­ми­лась, думают, наша птаха, вот и помсти­лось ей.

— Давай-ко, — гово­рят, — поешь да ложись спать! Мы пока­ра­у­лим тебя до утра и то обмоз­гуем, куда лучше запрятать.

Дуне того и надо. В тепле-то ее раз­мо­рило, еле сидит. Поела маленько, да и уснула. Матюха да еще чело­век пять пар­ней на карауле оста­лись. Только время ноч­ное, тихое, а Дуняха вон какие вести при­несла. Парни, видно, и запо­го­ва­ри­вали громко. Ну, и дру­гие люди, кото­рые слу­шать при­хо­дили, тоже не утер­пели: тому-дру­гому ска­зать, посо­ве­то­вать, что делать. Однем сло­вом, бес­по­кой­ство пошло. Обход­чики и заме­тили. Сразу про­верку давай делать. Того нет, дру­гого нет, а у Мат­вея пятеро чужих оказалось.

— Зачем пришли?

Те отго­ва­ри­ва­ются, конечно, кому что на ум при­шло. Не пове­рили обход­чики, обыс­ки­вать кину­лись. Пар­ням делать нечего — за колья взя­лись. Обход­чики, конечно, обо­ру­жен­ные, только в потем­ках колом-то спо­соб­нее. Парни и ухай­да­кали их. Только на место тех обход­чи­ков дру­гие набе­жали. Втрое либо вчет­веро больше. Пар­ням, зна­чит, пово­рот вышел. Одного застре­лили обход­чики, а дру­гие отби­ва­ются все ж таки.

Дуняха давно соско­чила. Выбе­жала из бани, гля­дит — над Дум­ной горой два стра­шен­ных синих огня под­ня­лись, ровно кошка за горой при­та­и­лась, уши выста­вила. Вот-вот на завод кинется. Дуняха и кричит:

— Наши огни-то! Руд­ниш­ные! На их, ребята, правьтесь!

И сама туда побе­жала. В заводе спо­лох под­нялся. На коло­кольне в набат уда­рили. Народ повы­ска­ки­вал. Думают — за горой пожар. Побе­жали туда. Кто поближе под­бе­жит, тот и оста­но­вится. Боятся этих огней. Одна Дуняха прямо на них летит. Добе­жала, оста­но­ви­лась меж огнями и кричит:

— Хва­тай бар­ских-то! Про­шло их время! По дру­гим заво­дам давно таких-то кончили!

Тут обход­чи­кам и вся­ким страж­ни­кам туго при­шлось. Известно, народ груд­кой собрался. Стража побе­жала — кто куда. Только далеко ли от народа уйдешь? Мно­гих похва­тали, а при­каз­чик угнал-таки по город­ской дороге. Упу­стили — оплошка вышла. Кто в цепях сидел, тех высво­бо­дили, конечно. Тут и огни погасли.

На дру­гой день весь народ на Дум­ной горе собрался. Дуняха и обска­зала, что в Сысерти слы­шала. Тут иные, из ста­ри­ков больше, сум­ле­ваться стали:

— Кто его знает, что еще вый­дет! Зря ты нас вечор обнадежила.

Дру­гие опять за Дуняху горой:

— Пра­виль­ная девка! Так и надо! Чего еще ждать-то? Надо самим к людям податься, у коих этот Оме­льян Ива­но­вич объявился.

Кото­рые опять кричат:

— В Косой Брод сбе­гать надо. Там, поди наши-то сидят. Забыли их?

Ватажка пар­ней сей­час и побе­жала. Сбили там стражу, выз­во­лили своих да еще чело­век пять сысерт­ских. Ну, и народ в Косом Броду весь под­няли. Рас­ска­зали им, что у людей делается.

При­бе­жали парни домой, а на Дум­ной горе все еще спо­рят. Ста­рики без моло­дых-то вовсе силу забрали, запу­тали народ. Только и твердят:

— Ладно ли мы вечор наде­лали, страж­ни­ков насмерть побили?

Моло­дые кричат:

— Так им и надо!

Сидельцы тюрем­ные из Косого-то Броду на этой же сто­роне, конечно. Гово­рят старикам:

-Коли вы испу­га­лись, так тут и оста­вай­тесь, а мы пой­дем свою пра­виль­ную долю добывать.

На этом и разо­шлись. Ста­рики, на свою беду, оста­лись, да и дру­гих под кнут под­вели. Вско­ро­сти при­каз­чик с сол­да­тами из города при­шел, из Сысерти тоже стражи нагнали. Живо зажали народ. Хуже ста­рого при­каз­чик люто­вать стал, да скоро осекся. Видно, про­слы­шал что нелад­ное для себя. Стал ста­ри­ков тех, кои с пути народ сбили, задаб­ри­вать всяко. Только у тех спины-то не зажили, пом­нят, что оплошку сде­лали. При­каз­чик видит, косо погля­ды­вают, сбе­жал ведь! Так его с той поры в наших заво­дах и не видали. Крепко, видно, запря­тался, а может, и попал в руки доб­рым людям- свер­нули башку.

А моло­дые тогда с Дум­ной-то горы в леса ушли. Мат­вей у них вожа­ком стал. И птаха Дуняха с ним улетела.

Про эту пташку уда­лую много еще ска­зы­вали, да я не помню…

Одно в памяти засело — про дуня­хину плетку.

Дуняха, ска­зы­вают, в наших местах жила и после того, как Оме­льяна Ива­ныча бары сбили и каз­нить увезли. Завод­ское началь­ство сильно охо­ти­лось пой­мать Дуняху, да все не выхо­дило это дело. А она нет-нет и объ­явится в откры­тую где-нибудь на дороге, либо на руд­нике каком. И все­гда, пони­ма­ешь, на соло­вень­ком коньке, а конек такой, что его не дого­нишь. Нале­тит этак нежданно-нега­данно, отво­зит кого ей надо баш­кир­ской кам­чой — и нет ее. Началь­ство пере­по­ло­шится, опять при­мутся искать Дуняху, а она, гля­дишь, в дру­гом месте объ­явится и там какого-нибудь руд­ниш­ного началь­ника плет­кой уму-разуму учит, как, зна­чит, с наро­дом обхо­диться. Иного до того огла­дит, что долго встать не может. Кам­чой с лошади, известно, не то что чело­века сва­лить, волка насмерть забить можно, если кто умеет, конечно. Дуняха, видать, пона­выкла кам­чой ору­до­вать, надолго свои памятки оста­вила. И все, ска­зы­вают, по делу. А пуще всего тем руд­нич­ным доста­ва­лось, кои моло­день­ких дев­чо­нок утес­няли. Этих вовсе не щадила.

На руд­ни­ках таким, слу­ча­лось, грозили:

— Гляди, как бы тебя Дуняха кам­чой не погладила.

Стре­ляли, конечно, в Дуняху не один раз, да она, видно, на это счаст­ли­вая уро­ди­лась, а в народе еще ска­зы­вали, будто перед стрел­ком коша­чьи уши огнями замель­кают, и Дуняхи не видно станет.

Сколько в тех сло­вах правды, про то никто не ска­жет, потому — сам не видал, а стрелку как поверить?

Вся­кому, поди-ко, не мило, коли он пульку в белый свет выпу­стит. Все­гда какую-нибудь отго­ворку на этот слу­чай при­ду­мает. Про­тив, дескать, сол­нышка при­шлось, мошка в глаз попала, потем­не­ние в моз­гах слу­чи­лось, комар в нос забился и в при­чин­ную жилку как раз на ту пору уко­лол. Ну, мало ли как еще гово­рят. Может, какой стре­лок и при­плел огнен­ные уши, чтоб свою неустойку при­крыть. Все-таки не столь стыдно. С этих слов, видно, раз­го­вор и пошел.

А то, может, и впрямь Дуняха счаст­ли­вая на пулю была. Тоже ведь неда­ром ста­рики говорили:

— Сме­лому слу­чится на горке сто­ять, пули мимо летят, бояз­ли­вый в кустах захо­ро­нится, а пуля его найдет.

Так и не могло завод­ское началь­ство от дуня­хи­ной плетки свою спину навер­няка отго­ро­дить. Сам барин, ска­зы­вают, боялся, как бы Дуняха где его не огрела. Только она тоже не без сме­калки орудовала.

Зачем она с одной плет­кой кинется, коли при барине завсе­гда обе­реж­ных сила, и каж­дый оборужен.

В те годы Верхнего да Ильинского заводов в помине не было. Только наша Полевая да Сысерть. Ну, в Северной тоже железком побрякивали. Так, самую малость. Сысерть-то светлее всех жила. Она, вишь, на дороге пришлась в казачью сторону. Народ туда-сюда проходил да проезжал. Сами на пристань под Ревду с железом ездили. Мало ли в дороге с кем встретишься, чего наслушаешься. И деревень кругом много.

У нас в Полевой против сысертского-то житья вовсе глухо было. Железа в ту пору мало делали, больше медь плавили. А ее караваном к пристани-то возили. Не так вольготно было народу в дороге с тем, с другим поговорить, спросить. Под караулом-то попробуй! И деревень в нашей стороне — один Косой Брод. Кругом лес да горы, да болота. Прямо сказать, — в яме наши старики сидели, ничего не видели. Барину, понятное дело, того и надо.

Спокойно тут, а в Сысерти поглядывать приходилось.

Туда он и перебрался. Сысерть главный у него завод стал. Нашим старикам только стражи прибавил да настрого наказал прислужникам:

— Глядите, чтобы народ со стороны не шлялся, и своих покрепче держите.

А какой тут пришлый народ, коли вовсе на усторонье наш завод стоит. В Сысерть дорогу прорубили, конечно, только она в те годы, сказывают, шибко худая была. По болотам пришлась. Слани верстами. Заневолю брюхо заболит, коли по жерднику протрясет. Да и мало тогда ездили по этой дороге. Не то, что в нонешнее время — взад да вперед. Только барские прислужники да стража и ездили. Эти верхами больше, — им и горюшка мало, что дорога худая. Сам барин в Полевую только на полозу ездил. Как санная дорога установится, он и давай наверстывать, что летом пропустил. И все норовил нежданно-негаданно налететь. Уедет примерно вечером, а к обеду на другой день уж опять в Полевой. Видно, подловить-то ему кого-нибудь охота было. Так все и знали, что зимой барина на каждый час жди. Зато по колесной дороге вовсе не ездил. Не любо ему по сланям-то трястись, а верхом, видно, неспособно. В годах, сказывают, был. Какой уж верховой! Народу до зимы-то и полегче было. Сколь ведь приказчик ни лютует, а барин приедет, — еще вину выищет.

Только вот приехал барин по самой осенней распутице. Приехал не к заводу либо к руднику, как ему привычно было, а к приказчику. Из конторы сейчас же туда всех приказных потребовал и попов тоже. До вечера приказные пробыли, а на другой день барин уехал в Северну. Оттуда в тот же день в город поволокся. По самой-то грязи приспичило ему. И обережных с ним что-то вовсе много. В народе и пошел разговор: «Что за штука? Как бы дознаться?» По теперешним временам это просто — взял да сбегал либо съездил в Сысерть, а при крепости как? Заделье надо найти, да и то не отпустят. И тайком тоже не уйдешь — все люди на счету, в руке зажаты. Ну, все ж таки выискался один парень.

— Я, — говорит, — вечером в субботу, как из горы поднимут, в Сысерть убегу, а в воскресенье вечером прибегу. Знакомцы там у меня. Живо все разузнаю.

Ушел, да и не воротился. Мало погодя приказчику сказали, а он и ухом не повел искать парня-то. Тут и вовсе любопытно стало, — что творится? Еще двое ушли, и тоже с концом.

В заводе только то и нового, что по три раза на дню стала стража по домам ходить, мужиков считать, — все ли дома. В лес кому понадобится за дровами либо за сеном на покос, — тоже спросись. Отпускать стали грудками и со стражей.

— Нельзя, — говорит приказчик, — поодиночке-то. Вон уж трое сбежали.

И семейным в лес ходу не стало. На дорогах заставы приказчик поставил. А стража у него наподбор — ни от одного толку не добьешься. Тут уж, как в рот положено стало, что в Сысертской стороне что-то деется, и шибко им — барским-то приставникам — не по ноздре. Зашептались люди в заводе и на руднике.

— Что хочешь, а узнать надо.

Одна девчонка из руднишиых и говорит:

— Давайте, дяденьки, я схожу. Баб-то ведь не считают по домам. К нам вон с баушкой вовсе не заходят. Знают, что в нашей избе мужика нет. Может, и в Сысерти эдак же. Способнее мне узнать-то.

Девчонка бойконькая… Ну, руднишная, бывалая… Все ж таки мужикам это не в обычае.

— Как ты, — говорят, — птаха Дуняха, одна по лесу сорок верст пройдешь? Осень ведь — волков полно. Костей не оставят.

— В воскресенье днем, — говорит, — убегу. Днем-то, поди, не посмеют волки на дорогу выбежать. Ну, и топор на случай возьму.

— В Сысерти-то, — спрашивают, — знаешь кого?

— Баб-то, — отвечает, — мало ли. Через них и узнаю, что надо.

Иные из мужиков сомневаются:

— Что баба знает?

— То, — отвечает, — и знает, что мужику ведомо, а когда и больше.

Поспорили маленько мужики, потом и говорят:

— Верно, птаха Дуняха, тебе сподручнее итти, да только стыд нам одну девку на экое дело послать. Загрызут тебя волки.

Тут парень и подбежал. Узнал, о чем разговор, да и говорит:

— Я с ней пойду.

Дуняха скраснела маленько, а отпираться не стала.

— Вдвоем-то, конечно, веселее, да только как бы тебя в Сысерти не поймали.

— Не поймают, — отвечает. Вот и ушли Дуняха с тем парнем. Из завода не по дороге, конечно, выбрались, а задворками, потом тоже лесом шли, чтобы их с дороги не видно было. Дошли так спокойно до Косого Броду. Глядят — на мосту трое стоят. По всему видать — караул. Чусовая еще не замерзла, и вплавь ее где-нибудь повыше либо пониже тоже не возьмешь — холодно. Поглядела из лесочка Дуняха и говорит:

— Нет, видно, мил дружок Матюша, не приводится тебе со мной итти. Зря тут себя загубишь и меня подведешь. Ступай-ко скорее домой, пока тебя начальство, не хватилось, а я одна попытаюсь на женскую хитрость пройти.

Матюха, конечно, ее уговаривать стал, а она на своем уперлась. Поспорили да на том и решили. Будет он из лесочка глядеть. Коли не остановят ее на мосту — домой пойдет, а остановят — выбежит, отбивать станет. Подобралась тут Дуняха поближе, спрятала покрепче топор, да и выбежала из лесу. Прямо на мужиков бежит, а сама визжит-кричит:

— Ой, дяденьки, волк! Ой, волк!

Мужики видят — женщина испугалась, — смеются. Один-то ногу еще ей подставил, только, видать, Дуняха в оба глядела, пролетела мимо, а сама все кричит:

— Ой, волк! Ой, волк!

Мужики ей вдогонку:

— За подол схватил! За подол схватил! Беги — не стой!

Поглядел Матюха и говорит:

— Пролетела птаха! Вот девка! Сама не пропадет и дружка не подведет!

Дальше-то влеготку пройдет сторонкой. Как бы только не припозднилась, волков не дождалась!

Воротился Матвей домой до обхода. Все у него и обошлось гладко — не заметили. На другой день руднишным рассказал. Тогда и поняли, что тех — первых-то — в Косом Броду захватили.

— Там, поди, сидят запертые да еще в цепях. То приказчик их и не ищет, — знает, видно, где они. Как бы туда же наша птаха не попалась, как обратно пойдет!

Поговорили так, разошлись. А Дуняха что? Спокойно сторонкой по лесу до Сысерти дошла. Раз только и видела на дороге полевских стражников. Домой из Сысерти ехали. Прихоронилась она, а как разминовались, опять пошла. Притомилась, конечно, а на свету еще успела до Сысерти добраться. На дороге тоже стража оказалась, да только обойти-то ее тут вовсе просто было.

Свернула в лес и вышла на огороды, а там близко колодец оказался. Тут женщины были, Дуняху и незаметно на людях стало. Одна старушка спросила ее:

— Ты чья же, девушка, будешь? Ровно не из нашего конца?

Дуняха и доверилась этой старушке.

— Полевская, — говорит.

Старушка дивится:

— Как ты это прошла? Стража ведь везде наставлена. Мужики не могут к вашим-то попасть. Который уйдет — того и потеряют.

Дуняха ей сказала. Тогда старушка и говорит:

— Пойдем-ко, девонька, ко мне. Одна живу. Ко мне и с обыском не ходят. А прийдут — так скажешься моей зареченской внучкой. Походит она на тебя. Только ты будто покорпуснее будешь. Зовут-то как?

— Дуняхой, — говорит.

— Вот и ладно. Мою-то тоже Дуней звать.

У этой старушки Дуняха и узнала все. Барин, оказывается, куда-то вовсе далеко убежал, а нарочные от него и к нему каждую неделю ездят. Все какие-то наставления барин посылает, и приказчик Ванька Шварев те наставления народу вычитывает. Железный завод вовсе прикрыт, а мужики на Щелкунской дороге канавы глубоченные копают да валы насыпают. Ждут с той стороны прихода. Говорят — башкирцы бунтуются, а на деле вовсе не то. По дальним заводам, по деревням и в казаках народ поднялся, и башкиры с ними же. Заводчиков да бар за горло берут, и главный начальник у народа Омельян Иваныч прозывается. Кто говорит — он царь, кто — из простых людей, только народу от него воля, а заводчикам да барам — смерть! То наш-то хитряга и убежал подальше. Испугался!

Узнала, что в Сысерти тоже обход по домам и работам мужиков проверяет по три раза в день. Только у них еще ровно строже. Чуть кого не случится, сейчас всех семейных в цепи да и в каталажку. Человек прибежит:

— Тут я, — по работе опоздал маленько!

А ему отвечают:

— Вперед не опаздывай! — да и держат семейных-то дня два либо три. Вовсе замордовали народ, а приказчик хуже цепной собаки.

Все ж таки, как вечерний обход прошел, сбежались к той старушке мужики. Давай Дуняху расспрашивать, что да как у них. Рассказала Дуняха.

— А мы, — говорят, — сколько человек к вашим отправляли — ни один не воротился.

— То же, — отвечает, — и у нас. Кто ушел — того и потеряли! Видно, на Чусовой их всех перехватывают.

Поговорили-поговорили, потом стали о том думать, как Дуняхе в Полевую воротиться. Наверняка ее в Косом Броду поджидают, а как мимо пройдешь? Один тут и говорит:

— Через Терсутско болото бы да на Гальян. Ладно бы вышло, да мест этих она не знает, а проводить некому…

— Неуж у нас смелых девок не найдется? — говорит тут хозяйка. — Тоже, поди-ко, их не пересчитывают по домам, и на Тереутском за клюквой многие бывали. Проводят! Ты только дальше-то расскажи ей дорогу, чтоб не заблудилась, да и не опоздала. А то волкам на добычу угодит.

Ну, тот и рассказал про дорогу. Сначала, дескать, по Терсутскому болоту, потом по речке Мочаловке на болото Галъян, а оно к самой Чусовой подходит. Место тут узкое. Переберется как-нибудь, а дальше полевские рудники пойдут.

— Если, — говорит, — случится опоздниться, тут опаски меньше. По тем местам от Гальяна до самой Думной горы земляная кошка похаживает. Нашему брату она не вредная, а волки ее побаиваются, если уши покажет. Не шибко к тем местам льнут. Только на это тоже не надейся, побойче беги, чтобы засветло к заводу добраться. Может, про кошку-то — разговор пустой. Кто ее видал?

Нашлись, конечно, смелые девки. Взялись проводить до Мочаловки. Утром еще потемну за завод прокрались мимо охраны.

— Не сожрут нас волки кучей-то. Побоятся, поди. Пораньше домой воротимся, и ей — гостье-то нашей — так лучше будет.

Идет эта девичья команда, разговаривает так-то. Мало погодя и песенки запели. Дорога бывалая, хаживали на Терсутско за клюквой — что им не петь-то?

Дошли до Мочаловки, прощаться с Дуняхой стали. Время еще не позднее. День солнечный выдался. Вовсе ладно. Тот мужик-то говорил, что от Мочаловки через Гальян не больше пятнадцати верст до Полевой. Дойдет засветло, и волков никаких нет. Зря боялись.

Простились. Пошла Дуняха одна. Сразу хуже стало. Места незнакомые, лес страшенный. Хоть не боязливая, а запооглядывалась. Ну, и сбилась маленько. Пока путалась да направлялась, глядишь — и к потемкам дело подошло. Во всех сторонах заповывали. Много ведь в те годы волков-то по нашим местам было. Теперь вон по осеням под самым заводом воют, а тогда их было — сила! Видит Дуняха — плохо дело. Столько узнала, и даже весточки не донесет! И жизнь свою молодую тоже жалко. Про парня того — про Матвея-то — вспомнила. А волки вовсе близко. Что делать? Бежать — сразу налетят, в клочья разорвут. На сосну залезть — все едино дождутся, пока не свалишься.

По уклону, видит, к Чусовой болото спускаться стало. Так мужик-то объяснял. Вот и думает: «Хоть бы до Чусовой добраться!»

Идет потихоньку, а волки по пятам. Да и много их. Топор, конечно, в руке, да что в нем!

Только вдруг два синеньких огня вспыхнуло. Ни дать ни взять — кошачьи уши.

Снизу пошире, кверху на-нет сошли. Впереди от Дуняхи шагов, поди, до полсотни. Дуняха раздумывать не стала, откуда огни, — сразу к ним кинулась. Знала, что волки огня боятся.

Подбежала — точно, два огня горят, а между ними горка маленькая, вроде кошачьей головы. Дуняха тут и остановилась, меж тех огней. Видит — волки поотстали, а огни все больше да больше, и горка будто выше. Дивится Дуняха, как они горят, коли дров никаких не видно. Насмелилась, протянула руку, а жару не чует. Дуняха еще поближе руку подвела. Огонь метнулся в сторону, как кошка ухом тряхнула, и опять ровно горит.

Дуняхе маленько боязно стало, только не на волков же бежать. Стоит меж огнями, а они еще кверху подались. Вовсе большие стали. Подняла Дуняха камешок с земли. Серой он пахнет. Тут она и вспомнила про земляную кошку, про которую мужик сысертский сказывал. Дуняха и раньше слышала, что по пескам, где медь с золотыми крапинками, живет кошка с огненными ушами. Уши люди много раз видали, а кошку никому не доводилось. Под землей она ходит. Стоит Дуняха промеж тех кошачьих ушей и думает: как дальше-то? Волки отбежали, да надолго ли? Только отойди от огней — опять набегут. Тут стоять — холодно, до утра не выдюжить.

Только подумала, — огни и пропали. Осталась Дуняха в потемках. Оглянулась — нет ли опять волков? Нет, не видно. Только куда итти в потемках-то! А тут опять впереди огоньки вспыхнули. Дуняха на них и побежала. Бежит-бежит, а догнать не может. Так и добежала до Чусовой-реки, а уши уж на том берегу горят.

Ледок, конечно, тоненький, ненадежный, да разбирать не станешь. Свалила две жердинки легоньких, с ними и стала перебираться. Переползла с грехом пополам, ни разу не провалилась, хоть шибко потрескивало. Жердинки-то ей пособили.

Стоять не стала. Побежала за кошачьими ушами. Пригляделась все ж таки к месту, — узнала. Песошное это. Рудник был. Случалось ей тут на работе бывать. Дорогу одна бы ночью нашла, а все за ушами бежит. Сама думает: «Уж если они меня из такой беды вызволили, так неуж неладно заведут?»

Подумала, а огни и выметнуло. Ярко загорели. Так и переливаются. Будто знак подают: «Так, девушка, так! Хорошо рассудила!»

Вывели кошачьи уши Дуняху на Поваренский рудник, а он у самой Думной горы. Вон в том месте был. Прямо сказать, в заводе.

Время ночное. Пошла Дуняха к своей избушке, с опаской, конечно, пробирается. Чуть где люди, — прихоронится; то за воротный столб притаится, а то и через огород махнет. Подобралась так к избушке и слышит — разговаривают.

Послушала она, поняла, — караулят кого-то. А ее и караулили. Старуху баушку приказчик велел в ее избушке за постоянным караулом держать. «Сюда, — думает, — Дуняха явится, коли ей обратно прокрасться посчастливит». Сам этот караул проверял, чтобы ни днем, ни ночью не отходили.

Дуняха этого не поняла. Только слышит — чужой кто-то у баушки сидит. Побоялась показаться. А сама замерзла, невтерпеж прямо. Вот она и прокралась проулком к тому парню-то Матвею, с которым до Косого Броду шла. Стукнула тихонько в окошко, а сама притаилась. Тот выбежал за ворота:

— Кто?

Ну, она и сказалась. Обрадовался парень.

— Иди, — говорит, — скорее в баню. Топлена она. Там тебя и прихороню, а завтра ненадежнее место найдем.

Запер Дуняху в теплой бане, сам побежал надежным людям сказать:

— Воротилась Дуняха, прилетела птаха.

Живо сбежались, расспрашивать стали. Дуняха все им рассказала. В конце и про кошачьи уши помянула:

— Кабы не они, сожрали бы меня волки.

Мужики это мимо пропустили. Притомилась, думают, наша птаха, вот и помстилось ей.

— Давай-ко, — говорят, — поешь да ложись спать! Мы покараулим тебя до утра и то обмозгуем, куда лучше запрятать.

Дуне того и надо. В тепле-то ее разморило, еле сидит. Поела маленько, да и уснула. Матюха да еще человек пять парней на карауле остались. Только время ночное, тихое, а Дуняха вон какие вести принесла. Парни, видно, и запоговаривали громко. Ну, и другие люди, которые слушать приходили, тоже не утерпели: тому-другому сказать, посоветовать, что делать. Однем словом, беспокойство пошло. Обходчики и заметили. Сразу проверку давай делать. Того нет, другого нет, а у Матвея пятеро чужих оказалось.

— Зачем пришли?

Те отговариваются, конечно, кому что на ум пришло. Не поверили обходчики, обыскивать кинулись. Парням делать нечего — за колья взялись. Обходчики, конечно, оборуженные, только в потемках колом-то способнее. Парни и ухайдакали их. Только на место тех обходчиков другие набежали. Втрое либо вчетверо больше. Парням, значит, поворот вышел. Одного застрелили обходчики, а другие отбиваются все ж таки.

Дуняха давно соскочила. Выбежала из бани, глядит — над Думной горой два страшенных синих огня поднялись, ровно кошка за горой притаилась, уши выставила. Вот-вот на завод кинется. Дуняха и кричит:

— Наши огни-то! Руднишные! На их, ребята, правьтесь!

И сама туда побежала. В заводе сполох поднялся. На колокольне в набат ударили. Народ повыскакивал. Думают — за горой пожар. Побежали туда. Кто поближе подбежит, тот и остановится. Боятся этих огней. Одна Дуняха прямо на них летит. Добежала, остановилась меж огнями и кричит:

— Хватай барских-то! Прошло их время! По другим заводам давно таких-то кончили!

Тут обходчикам и всяким стражникам туго пришлось. Известно, народ грудкой собрался. Стража побежала — кто куда. Только далеко ли от народа уйдешь? Многих похватали, а приказчик угнал-таки по городской дороге. Упустили — оплошка вышла. Кто в цепях сидел, тех высвободили, конечно. Тут и огни погасли.

На другой день весь народ на Думной горе собрался. Дуняха и обсказала, что в Сысерти слышала. Тут иные, из стариков больше, сумлеваться стали:

— Кто его знает, что еще выйдет! Зря ты нас вечор обнадежила.

Другие опять за Дуняху горой:

— Правильная девка! Так и надо! Чего еще ждать-то? Надо самим к людям податься, у коих этот Омельян Иванович объявился.

Которые опять кричат:

— В Косой Брод сбегать надо. Там, поди наши-то сидят. Забыли их?

Ватажка парней сейчас и побежала. Сбили там стражу, вызволили своих да еще человек пять сысертских. Ну, и народ в Косом Броду весь подняли. Рассказали им, что у людей делается.

Прибежали парни домой, а на Думной горе все еще спорят. Старики без молодых-то вовсе силу забрали, запутали народ. Только и твердят:

— Ладно ли мы вечор наделали, стражников насмерть побили?

Молодые кричат:

— Так им и надо!

Сидельцы тюремные из Косого-то Броду на этой же стороне, конечно. Говорят старикам:

— Коли вы испугались, так тут и оставайтесь, а мы пойдем свою правильную долю добывать.

На этом и разошлись. Старики, на свою беду, остались, да и других под кнут подвели. Вскорости приказчик с солдатами из города пришел, из Сысерти тоже стражи нагнали. Живо зажали народ. Хуже старого приказчик лютовать стал, да скоро осекся. Видно, прослышал что неладное для себя. Стал стариков тех, кои с пути народ сбили, задабривать всяко. Только у тех спины-то не зажили, помнят, что оплошку сделали. Приказчик видит, косо поглядывают, — сбежал ведь! Так его с той поры в наших заводах и не видали. Крепко, видно, запрятался, а может, и попал в руки добрым людям — свернули башку.

А молодые тогда с Думной-то горы в леса ушли. Матвей у них вожаком стал. И птаха Дуняха с ним улетела.

Про эту пташку удалую много еще сказывали, да я не помню…

Одно в памяти засело — про дуняхину плетку.

Дуняха, сказывают, в наших местах жила и после того, как Омельяна Иваныча бары сбили и казнить увезли. Заводское начальство сильно охотилось поймать Дуняху, да все не выходило это дело. А она нет-нет и объявится в открытую где-нибудь на дороге, либо на руднике каком. И всегда, понимаешь, на соловеньком коньке, а конек такой, что его не догонишь. Налетит этак нежданно-негаданно, отвозит кого ей надо башкирской камчой — и нет ее. Начальство переполошится, опять примутся искать Дуняху, а она, глядишь, в другом месте объявится и там какого-нибудь руднишного начальника плеткой уму-разуму учит, как, значит, с народом обходиться. Иного до того огладит, что долго встать не может. Камчой с лошади, известно, не то что человека свалить, волка насмерть забить можно, если кто умеет, конечно. Дуняха, видать, понавыкла камчой орудовать, надолго свои памятки оставила. И все, сказывают, по делу. А пуще всего тем рудничным доставалось, кои молоденьких девчонок утесняли. Этих вовсе не щадила.

На рудниках таким, случалось, грозили:

— Гляди, как бы тебя Дуняха камчой не погладила.

Стреляли, конечно, в Дуняху не один раз, да она, видно, на это счастливая уродилась, а в народе еще сказывали, будто перед стрелком кошачьи уши огнями замелькают, и Дуняхи не видно станет.

Сколько в тех словах правды, про то никто не скажет, потому — сам не видал, а стрелку как поверить?

Всякому, поди-ко, не мило, коли он пульку в белый свет выпустит. Всегда какую-нибудь отговорку на этот случай придумает. Против, дескать, солнышка пришлось, мошка в глаз попала, потемнение в мозгах случилось, комар в нос забился и в причинную жилку как раз на ту пору уколол. Ну, мало ли как еще говорят. Может, какой стрелок и приплел огненные уши, чтоб свою неустойку прикрыть. Все-таки не столь стыдно. С этих слов, видно, разговор и пошел.

А то, может, и впрямь Дуняха счастливая на пулю была. Тоже ведь недаром старики говорили:

— Смелому случится на горке стоять, пули мимо летят, боязливый в кустах захоронится, а пуля его найдет.

Так и не могло заводское начальство от дуняхиной плетки свою спину наверняка отгородить. Сам барин, сказывают, боялся, как бы Дуняха где его не огрела. Только она тоже не без смекалки орудовала.

Зачем она с одной плеткой кинется, коли при барине завсегда обережных сила, и каждый оборужен.[12]Опубликован впервые в 1938 г. в журналах: «Индустрия социализма», № 2 за 1939 г. и «Октябрь», № 5-6 за тот же год. В сказе дан фантастический образ «земляной кошки». Бажов так объяснял его происхождение: «Образ земляной кошки возник в горняцких сказах, опять-таки в связи с природными явлениями. Сернистый огонек появляется там, где выходит сернистый газ. Он походит на болотный огонек. Но тот стоит свечкой, прямой, тонкий. А сернистый огонек имеет широкое основание и потому напоминает ушко» (опубликовано в книге Л. Скорино «Павел Петрович Бажов, издательство „Советский писатель“, 1947, стр. 62). (Вернее сказать, при широком основании он очень быстро сужается кверху, из-за большого удельного веса окислов серы. Болотные огни, напротив, при сгорании метана дают более легкие продукты. — прим. ск.)

В те годы Верхнего да Ильинского в помине не было. Только наша Полевая да Сысерть. Ну, в Северной тоже железком побрякивали. Так, самую малость. Сысерть-то светлее всех жила. Она, вишь, на дороге пришлась в казачью сторону. Народ туда-сюда проходил да проезжал. Сами на пристань под Ревду с железом ездили. Мало ли в дороге с кем встретишься, чего наслушаешься. И деревень кругом много.

У нас в Полевой против сысертского-то житья вовсе глухо было. Железа в ту пору мало делали, больше медь плавили. А ее караваном к пристани-то возили. Не так вольготно было народу в дороге с тем, с другим поговорить, спросить. Под караулом-то попробуй! И деревень в нашей стороне — один Косой Брод. Кругом лес, да горы, да болота. Прямо сказать, — в яме наши старики сидели, ничего не видели. Барину, понятное дело, того и надо. Спокойно тут, а в Сысерти поглядывать приходилось.

Туда он и перебрался. Сысерть главный у него завод стал. Нашим старикам только стражи прибавил да настрого наказал прислужникам:
 — Глядите, чтобы народ со стороны не шлялся, и своих покрепче держите.

А какой тут пришлый народ, коли вовсе на усторонье наш завод стоит. В Сысерть дорогу прорубили, конечно, только она в те годы, сказывают, шибко худая была. По болотам пришлась. Слани верстами. Заневолю брюхо заболит, коли по жерднику протрясет. Да и мало тогда ездили по этой дороге. Не то, что в нонешнее время — взад да вперед. Только барские прислужники да стража ездили. Эти верхами больше, — им и горюшка мало, что дорога худая. Сам барин в Полевую только на полозу ездил. Как санная дорога установится, он и давай наверстывать, что летом пропустил. И все норовил нежданно-негаданно налететь. Уедет, примерно, вечером, а к обеду на другой день уж опять в Полевой. Видно, подловить-то ему кого-нибудь охота была. Так все и знали, что зимой барина на каждый час жди. Зато по колесной дороге вовсе не ездил. Не любо ему по сланям-то трястись, а верхом, видно, не способно. В годах, сказывают, был. Какой уж верховой! Народу до зимы-то и полегче было. Сколь ведь приказчик ни лютует, а барин приедет — еще вину выищет.

Только вот приехал барин по самой осенней распутице. Приехал не к заводу либо к руднику, как ему привычно было, а к приказчику. Из конторы сейчас же туда всех приказных потребовал и попов тоже. До вечера приказные прибыли, а на другой день барин уехал в Северну. Оттуда в тот же день в город поволокся. По самой грязи приспичило ему. И обережных с ним что-то вроде много. В народе и пошел разговор: «Что за штука? Как бы дознаться?».

По теперешним временам это просто — взял да сбегал либо съездил в Сысерть, а при крепости (крепостном праве. — Ред.) как? Заделье надо найти, да и то не отпустят. И тайком тоже не уйдешь, — все люди на счету, в руке зажаты. Ну, все ж таки выискался один парень.

 — Я, — говорит, — вечером в субботу, как из горы поднимут, в Сысерть убегу, а в воскресенье вечером прибегу. Знакомцы у меня там. Живо все разузнаю.

Ушел да и не воротился. Мало погодя приказчику сказали, а он и ухом не повел искать парня-то. Тут и вовсе любопытно стало, — что творится? Еще двое ушли и тоже с концом. В заводе только то и нового, что по три раза на дню стала стража по домам ходить, мужиков считать, — все ли дома. В лес кому понадобится за дровами либо за сеном на покос, — тоже спросись. Отпускать стали грудками и со стражей.

 — Нельзя, — говорит приказчик, — поодиночке-то. Вон уж трое сбежали.

И семейным в лес ходу не стало. На дорогах заставы приказчик поставил. А стража у него на подбор — ни от одного толку не добьешься. Тут уж, как в рот положено стало, что в Сысертской стороне что-то деется. И шибко им — барским-то приставникам — не по ноздре. Зашептались люди в заводе и на руднике.

 — Что хочешь, а узнать надо.

Одна девчонка из руднишных и говорит:
 — Давайте, дяденька, я схожу. Баб-то ведь не считают по домам. К нам вон с бабушкой вовсе не заходят. Знают, что в нашей избе мужика нет. Может, и в Сысерти эдак же. Способнее мне узнать-то.

Девчонка бойконькая… Ну, руднишная, бывалая… Все-таки мужикам это не в обычае.

 — Как ты, — говорят, — птаха Дуняха, одна по лесу сорок верст пройдешь? Осень ведь — волков полно. Костей не оставят.
 — В воскресенье днем, — говорит, — убегу. Днем-то, поди, не посмеют волки на дорогу выбежать. Ну, и топор на случай возьму.
 — В Сысерти-то, — спрашивают, — знаешь кого?
 — Баб-то, — отвечает, — мало ли. Через них и узнаю, что надо.

Иные из мужиков сомневаются:
 — Что баба знает?
 — То, — отвечает, — знает, что мужику ведомо, а когда и больше.

Поспорили маленько мужики, потом и говорят:
 — Верно, птаха Дуняха, тебе сподручнее идти, да только стыд нам одну девку на экое дело послать. Загрызут тебя волки.

Тут парень и подбежал. Узнал, о чем разговор, да и говорит:
 — Я с ней пойду.

Дуняха скраснела маленько, а отпираться не стала.

 — Вдвоем-то, конечно, веселее, да только как бы тебя в Сысерти не поймали.
 — Не поймают, — отвечает.

Вот и ушла Дуняха с тем парнем. Из завода не по дороге, конечно, выбрались, а задворками, потом тоже лесом шли, чтобы их с дороги не видно было. Дошли так спокойно до Косого Броду. Глядят — на мосту трое стоят. По всему видать — караул. Чусовая еще не замерзла, и вплавь ее где-нибудь повыше либо пониже тоже не возьмешь — холодно. Поглядела из лесочка Дуняха и говорит:
 — Нет, видно, мил дружок Матюша, не приводится тебе со мной идти. Зря тут себя загубишь и меня подведешь. Ступай-ка скорее домой, пока тебя начальство не хватилось, а я одна попытаюсь на женскую хитрость пройти.

Матюха, конечно, ее уговаривать стал, а она на своем уперлась. Поспорили да на том и решили, будет он из лесочка глядеть. Коли не остановят ее на мосту — домой пойдет, а остановят — выбежит, отбивать станет. Подобралась тут Дуняха поближе, спрятала покрепче топор да и выбежала из лесу. Прямо на мужиков бежит, а сама визжит-кричит:
 — Ой, дяденьки, волк! Ой, волк!

Мужики видят — женщина испугалась, — смеются. Один-то ногу еще ей подставил, только, видать, Дуняха в оба глядела, пролетела мимо, а сама все кричит:
 — Ой, волк! Ой, волк! Мужики ей вдогонку:
 — За подол схватил! За подол схватил! Беги — не стой!

Поглядел Матюха и говорит:
 — Пролетела птаха! Вот девка! Сама не пропадет и дружка не подведет! Дальше-то влеготку пройдет сторонкой. Как бы только не припозднилась, волков не дождалась. Воротился Матвей домой до обхода. Все у него и обошлось гладко — не заметили. На другой день руднишным рассказал. Тогда и поняли, что тех — первых-то — в Косом Броду захватили.
 — Там, поди, сидят запертые да еще в цепях. То приказчик их и не ищет — знает, видно, где они. Как бы туда же наша птаха не попалась, как обратно пойдет!

Поговорили так, разошлись. А Дуняха что? Спокойно сторонкой по лесу до Сысерти дошла. Раз только и видела на дороге полевских стражников. Домой из Сысерти ехали. Прихоронилась она, а как разминовались, опять пошла. Притомилась, конечно, а на свету еще успела до Сысерти добраться. На дороге тоже стража оказалась, да только обойти-то ее тут вовсе просто было. Совернула в лес и вышла на огороды, а там близко колодец оказался. Тут женщины были, Дуняху и незаметно на людях стало. Одна старушка спросила ее:
 — Ты чья же, девушка, будешь? Ровно не из нашего конца?

Дуняха и доверилась этой старушке.

 — Полевская, — говорит.

Старушка дивится:
 — Как ты это прошла? Стража ведь везде наставлена. Мужики не могут к вашим-то попасть. Который уйдет — того и потеряют.

Дуняха ей сказала.

Тогда старушка и говорит:
 — Пойдем-ко, девонька, ко мне. Одна живу. Ко мне и с обыском не ходят. А прийдут — так скажешься моей зареченской внучкой. Походит она на тебя. Только ты будто покорпуснее будешь. Зовут-то как?
 — Дуняхой, — говорит.
 — Вот и ладно. Мою-то тоже Дуней звать.

У этой старушки Дуняха и узнала все. Барин, оказывается, куда-то вовсе далеко убежал, а нарочные от него и к нему каждую неделю ездят.

Все какие-то наставления барин посылает, и приказчик Ванька Шварев те наставления народу вычитывает. Железный завод вовсе прикрыт, а мужики на Щелкунской дороге канавы глубоченные копают да валы насыпают. Ждут с той стороны прихода. Говорят — башкирцы бунтуются, а на деле вовсе не то. По дальним заводам, по деревням и в казаках народ поднялся и башкиры с ними же. Заводчиков да бар за горло берут, и главный начальник у народа Омельян Иваныч прозывается. Кто говорит — он царь, кто — из простых людей, только народу от него воля, а заводчикам да барам — смерть! То наш-то хитряга и убежал подальше. Испугался!

Узнала, что в Сысерти тоже обход по домам и работам мужиков проверяет по три раза в день. Только у них еще ровно строже. Чуть кого не случится, сейчас всех семейных в цепи да и в каталажку. Человек прибежит:
 — Тут я, — по работе опоздал маленько!

А ему отвечают:
 — Вперед не опаздывай! — да и держит семейных-то дня два либо три.

Вовсе замордовали народ, а приказчик хуже цепной собаки.

Все ж таки, как вечерний обход прошел, сбежались к той старушке мужики. Давай Дуняху расспрашивать, что да как у них. Рассказала Дуняха.

 — А мы, — говорят, — сколько человек к вашим отправляли — ни один не воротился.
 — То же, — отвечает, — и у нас. Кто ушел — того и потеряли! Видно, на Чусовой их всех перехватывают.

Поговорили-поговорили, потом стали о том думать, как Дуняхе в Полевую воротиться. Наверняка ее в Косом Броду поджидают, а как мимо пройдешь?

Один тут и говорит:
 — Через Терсутско болото бы да на Гальян. Ладно бы вышло, да мест этих она не знает, а проводить некому…
 — Неуж у нас смелых девок не найдется? — говорит тут хозяйка. — Тоже, поди-ко, их не пересчитывают по домам, и на Терсутском за клюквой многие бывали. Проводят! Ты только дальше-то расскажи ей дорогу, чтоб не заблудилась да не опоздала. А то волкам на добычу угодит.

Ну, тот и рассказал про дорогу. Сначала, дескать, по Терсутскому болоту, потом по речке Мочаловке на болото Гальян, а оно к самой Чусовой подходит. Место тут узкое. Переберется как-нибудь, а дальше полевские рудники пойдут.

 — Если, — говорит, — случится опоздниться, тут опаски меньше. По тем местам от Гальяна до самой Думной горы земляная кошка (мифическое существо, живущее в земле, иногда показывает свои «огненные уши». — Ред.) похаживает. Нашему брату она не вредная, а волки ее побаиваются, если уши покажет. Не шибко к тем местам льнут. Только на это тоже не надейся, побойче беги, чтобы засветло к заводу добраться. Может, про кошку-то — разговор пустой. Кто ее видел?

Нашлись, конечно, смелые девки. Взялись проводить до Мочаловки. Утром еще потемну за завод прокрались мимо охраны.

 — Не сожрут нас волки кучей-то. Побоятся, поди. Пораньше домой воротимся, и ей — гостье-то нашей — так лучше будет.

Идет эта девичья команда, разговаривает так-то. Мало погодя и песенки запели. Дорога бывалая, хаживали на Терсутско за клюквой — что им не петь-то?

Дошли до Мочаловки, прощаться с Дуняхой стали. Время еще не позднее. День солнечный выдался. Вовсе ладно. Тот мужик-от говорил, что от Мочаловки через Гальян не больше пятнадцати верст до Полевой. Дойдет засветло, и волков никаких нет. Зря боялись.

Простились. Пошла Дуняха одна. Сразу хуже стало. Места незнакомые, лес страшенный. Хоть не боязливая, а запооглядывалась. Ну, и сбилась маленько.

Пока путалась да направлялась, — глядишь, — и к потемкам дело подошло. Во всех сторонах заповывали. Много ведь в те годы волков-то по нашим местам было. Теперь вон по осеням под самым заводом воют, а тогда их было — сила! Видит Дуняха — плохо дело. Столько узнала, и даже весточки не донесет! И жизнь свою молодую тоже жалко. Про парня того — про Матвея-то — вспомнила. А волки вовсе близко. Что делать? Бежать — сразу налетят, в клочья разорвут. На сосну залезть — все едино дождутся, пока не свалишься.

По уклону, видит, к Чусовой болото спускаться стало. Так мужик-то объяснил. Вот и думает: «Хоть бы до Чусовой добраться!»

Идет потихоньку, а волки по пятам. Да и много их. Топор, конечно, в руке, да что в нем!/

Только вдруг два синеньких огня вспыхнуло. Ни дать ни взять — кошачьи уши. Снизу пошире, кверху на нет сошли. Впереди от Дуняхи шагов, поди, до полсотни.

Дуняха раздумывать не стала, откуда огни, — сразу к ним кинулась. Знала, что волки огня боятся.

Подбежала — точно, два огня горят, а между ними горка маленькая, вроде кошачьей головы. Дуняха тут и остановилась, меж тех огней. Видит — волки поотстали, а огни все больше да больше и горка будто выше. Дивится Дуняха, как они горят, коли дров никаких не видно. Насмелилась, протянула руку, а жару не чует. Дуняха еще поближе руку подвела. Огонь метнулся в сторону, как кошка ухом тряхнула, и опять ровно горит.

Дуняхе маленько боязно стало, только не на волков же бежать. Стоит меж огнями, а они еще кверху подались. Вовсе большие стали. Подняла Дуняха камешок с земли. Серой он пахнет. Тут она и вспомнила про земляную кошку, про которую мужик сысертский сказывал. Дуняха и раньше слышала, что по пескам, где медь с золотыми крапинками, живет кошка с огненными ушами. Уши люди много раз видали, а кошку никому не доводилось. Под землей она ходит.

Стоит Дуняха промеж тех кошачьих ушей и думает: «Как дальше-то? Волки отбежали, да на долго ли? Только отойди от огней — опять набегут. Тут стоять холодно, до утра не выдюжить».

Только подумала, — огни и пропали. Осталась Дуняха в потемках. Оглянулась — нет ли опять волков? Нет, не видно. Только куда идти в потемках-то? А тут опять впереди огоньки вспыхнули. Дуняха на них и побежала. Бежит, бежит, а догнать не может. Так и добежала до Чусовой-реки, а уши уж на том берегу горят.

Ледок, конечно, тоненький, ненадежный, да разбирать не станешь. Свалила две жердинки легоньких, с ними и стала перебираться. Переползла с грехом пополам, ни разу не провалилась, хоть шибко потрескивало. Жердинки-то ей пособили.

Стоять не стала. Побежала за кошачьими ушами. Пригляделась все-таки к месту, — узнала. Песошное это. Рудник был. Случалось ей тут на работе бывать. Дорогу одна бы ночью нашла, а все за ушами бежит. Сама думает: «Уж если они меня из такой беды вызволили, так неуж неладно заведут?»

Подумала, а огни и выметнуло. Ярко загорели. Так и переливаются. Будто знак подают: «Так, девушка, так! Хорошо рассудила!»

Вывели кошачьи уши Дуняху на Поваренский рудник, а он у самой Думной горы. Вон в том месте был. Прямо сказать, в заводе.

Время ночное. Пошла Дуняха к своей избушке, с опаской, конечно, пробирается. Чуть где люди, — прихоронится: то за воротный столб притаится, а то и через огород махнет. Подобралась так к избушке и слышит — разговаривают.

Послушала она, поняла — караулят кого-то. А ее и караулили. Старуху баушку приказчик велел в ее избушке за постоянным караулом держать. «Сюда, — думает, — Дуняха явится, коли ей обратно прокрасться посчастливит». Сам этот караул проверял, чтобы ни днем, ни ночью не отходили.

Дуняха этого не поняла. Только слышит — чужой кто-то у баушки сидит. Побоялась показаться. А сама замерзла, невтерпеж прямо. Вот она и прокралась проулком к тому парню-то, Матвею, с которым до Косого Броду шла. Стукнула тихонько в окошко, а сама притаилась. Тот выбежал за ворота:
 — Кто?

Ну, она и сказалась. Обрадовался парень.

 — Иди, — говорит, — скорее в баню. Топлена она. Там тебя и прихороню, а завтра понадежнее место найдем.

Запер Дуняху в теплой бане, сам побежал надежным людям сказать:
 — Воротилась Дуняха, прилетела птаха. Живо сбежались, расспрашивать стали. Дуняха все им рассказала. В конце и про кошачьи уши помянула:
 — Кабы не они, сожрали бы меня волки.

Мужики это мимо пропустили. Притомилась, думают, наша птаха, вот и помстилось (показалось. — Ред.) ей.

 — Давай-ко, — говорят, — поешь да ложись спать! Мы покараулим тебя до утра и то обмозгуем, куда лучше запрятать.

Дуне того и надо. В тепле-то ее разморило, еле сидит.

Поела маленько да и уснула. Матюха да еще человек пять парней на карауле остались. Только время ночное, тихое, а Дуняха вон какие вести принесла. Парни, видно, и запоговаривали громко. Ну, и другие люди, которые слушать приходили, тоже не утерпели: тому-другому сказать, посоветовать, что делать. Однем словом, беспокойство пошло. Обходчики и заметили. Сразу проверку давай делать. Того нет, другого нет, а у Матвея пятеро чужих оказалось.

 — Зачем пришли?

Те отговариваются, конечно, кому что на ум пришло. Не поверили обходчики, обыскивать кинулись. Парням делать нечего — за колья взялись. Обходчики, конечно, оборуженные, только в потемках колом-то способнее. Парни и ухайдакали их. Только на место тех обходчиков другие набежали. Втрое либо вчетверо больше. Парням, значит, поворот вышел. Одного застрелили обходчики, а другие отбиваются все ж таки.

Дуняха давно соскочила. Выбежала из бани, глядит — над Думной горой два страшенных синих огня поднялись, ровно кошка за горой притаилась, уши выставила. Вот-вот на завод кинется. Дуняха и кричит:
 — Наши огни-то! Руднишные! На их, ребята, правьтесь!

И сама туда побежала. В заводе сполох поднялся. На колокольне в набат ударили. Народ повыскакивал. Думают — за горой пожар. Побежали туда. Кто поближе подбежит, тот и остановится. Боятся этих огней. Одна Дуняха прямо на них летит. Добежала, остановилась меж огнями и кричит:
 — Хватай барских-то! Прошло их время! По другим заводам давно таких-то кончили!

Тут обходчикам и всяким стражникам туго пришлось. Известно, народ грудкой собрался. Стража побежала — кто куда. Только далеко ли от народа уйдешь? Многих похватали, а приказчик угнал-таки по городской дороге. Упустили — оплошка вышла. Кто в цепях сидел, тех высвободили, конечно. Тут огни и погасли.

На другой день весь народ на Думной горе собрался. Дуняха и обсказала, что в Сысерти слышала. Тут иные, из стариков больше, сумлеваться стали:
 — Кто его знает, что еще выйдет! Зря ты нас вечор обнадежила.

Другие опять за Дуняху горой:
 — Правильная девка! Так и надо! Чего еще ждать-то? Надо самим к людям податься, у коих этот Омельян Иванович объявился.

Которые опять кричат:
 — В Косой Брод сбегать надо. Там, поди, наши то сидят. Забыли их?

Ватажка парней сейчас и побежала. Сбили там стражу, вызволили своих да еще человек пять сысертских. Ну, и народ в Косом Броду весь подняли. Рассказали им, что у людей делается.

Прибежали парни домой, а на Думной горе всё еще спорят. Старики без молодых-то вовсе силу забрали, запугали народ. Только и твердят:
 — Ладно ли мы вечор наделали, стражников насмерть побили?

Молодые кричат:
 — Так им и надо!

Сидельцы тюремные из Косого-то Броду на этой же стороне, конечно. Говорят старикам:
 — Коли вы испугались, так тут и оставайтесь, мы пойдем свою правильную долю добывать.

На этом и разошлись. Старики, на свою беду, остались, да и других под кнут подвели. Вскорости приказчик с солдатами из города пришел, из Сысерти тоже стражи нагнали. Живо зажали народ. Хуже старого приказчик лютовать стал, да скоро осекся. Видно, прослышал что неладное для себя. Стал стариков тех, кои с пути народ сбили, задабривать всяко. Только у тех спины-то не зажили, помнят, что оплошку сделали. Приказчик видит, косо поглядывают, — сбежал ведь! Так его с той поры в наших заводах и не видали. Крепко, видно, запрятался, а может, и попал в руки добрым людям — свернули башку.

А молодые тогда с Думной-то горы в леса ушли. Матвей у них вожаком стал.

И птаха Дуняха с ним улетела.

Про эту пташку удалую много еще сказывали, да я не помню…

Одно в памяти засело — про Дуняхину плетку.

Дуняха, сказывают, в наших местах жила и после того, как Омельяна Иваныча бары сбили и казнить увезли. Заводское начальство сильно охотилось поймать Дуняху, да все не выходило это дело. А она нет-нет и объявится в открытую где-нибудь на дороге либо на руднике каком. И всегда, понимаешь, на соловеньком (желтовато-белой масти. — Ред.) коньке, а конек такой, что его не догонишь. Налетит этак нежданно-негаданно, отвозит кого ей надо башкирской камчой — и нет ее. Начальство переполошится, опять примутся искать Дуняху, а она, глядишь, в другом месте объявится и там какого-нибудь рудничного начальника плеткой уму-разуму учит, как, значит, с народом обходиться. Иного до того огладит, что долго встать не может.

Камчой с лошади, известно, не то что человека свалить, волка насмерть забить можно, если кто умеет, конечно. Дуняха, видать, понавыкла камчой орудовать, надолго свои памятки оставила. И все, сказывают, по делу. А пуще всего тем рудничным доставалось, кои молоденьких девчонок утесняли. Этих вовсе не щадила.

На рудниках таким, случалось, грозили:
 — Гляди, как бы тебя Дуняха камчой не погладила.

Стреляли, конечно, в Дуняху не один раз, да она, видно, на это счастливая уродилась, а в народе еще сказывали, будто перед стрелком кошачьи уши огнями замелькают и Дуняхи не видно станет.

Сколько в тех словах правды, про то никто не скажет, потому — сам не видал, а стрелку как поверить?

Всякому, поди-ко, не мило, коли он пульку в белый свет выпустит. Всегда какую-нибудь отговорку на этот случай придумает. Против, дескать, солнышка пришлось, мошка в глаз попала, потемнение в глазах случилось, комар в нос забился и в причинную жилку как раз на ту пору уколол. Ну, мало ли как еще говорят. Может, какой стрелок и приплел огненные уши чтоб свою неустойку прикрыть. Все-таки не столь стыдно. С этих слов, видно, разговор и пошел.

А то, может, и впрямь Дуняха счастливая на пулю была. Тоже ведь недаром старики говорят:
 — Смелому случится на горке стоять, пули мимо летят, боязливый в кустах захоронится, а пуля его найдет.

Так и не могло заводское начальство от Дуняхиной плетки свою спину наверняка отгородить. Сам барин, сказывают, боялся, как бы Дуняха где его не огрела. Только она тоже не без смекалки орудовала.

Зачем она с одной плеткой кинется, коли при барине завсегда обережных сила и каждый оборужен.

Сказ впервые опубликован в журналах «Индустрия социализма» и «Октябрь» в 1939 г. В нем описан фантастический образ «земляной кошки». Образ земляной кошки возник в горняцких сказах в связи с природными явлениями. Сернистый огонек, напоминающий ушко, появляется там, где выходит сернистый газ… В сказе идет речь о пугачевском движении на Урале.