В детстве меня бил отчим. Мама могла шлепнуть, но так, под влиянием момента, а вот отчим бил ремнем, широким, толстым, кожаным, хорошо без пряжки.
В нашем детстве признаться друзьям в том, что тебя бьют родители было ужасно стыдно, страшно и вообще некомильфо. Тем не менее, у каждого второго нынешнего взрослого есть истории о семейном насилии.
В детстве меня бил отчим. Мама могла шлепнуть, но так, под влиянием момента, а вот отчим бил ремнем, широким, толстым, кожаным, хорошо без пряжки. Достаться могло за все, что угодно: опоздала домой с гуляния на 5 минут, ему показалось, что я повысила голос в ссоре или неуважительно отнеслась к его матери.
Самое обидное в этом было то, что мама никогда-никогда не вставала на мою защиту, хотя, по факту, руку на меня поднимал совершенно посторонний человек, они были даже не женаты. Она же предпочитала отсиживаться в другой комнате или на кухне, а потом делать вид, как будто ничего не произошло, никогда меня не жалела и не поддерживала.
Я до сих пор не могу ей этого простить. И при этом не выношу физического насилия: дважды мои романы заканчивались, когда человек поднимал на меня руку. Для меня это табу. И в отношении детей тем более – слишком хорошо помню это чувство бессилия, абсолютной беззащитности и жгучей обиды на взрослых.
Моего мужа родители воспитывали в строгости: за малейшую провинность наказывали либо физически, либо начинали “играть в молчанку”» – прекращали с ним разговаривать на неопределенный срок. К сожалению, сейчас, когда у нас появились собственные дети, он полностью следует этой модели воспитания и требует от нашей пятилетней дочери тотального подчинения и послушания, как в армии или, я не знаю, тюрьме.
Чуть что не так – ругань и наказания. Я, естественно, вступаюсь за дочь, и получаю тоже по полной: ребенка воспитала плохо, не мать, а говно на палке. При этом довести дочь до слез для него – дело двух минут, иногда он прямо специально ее троллит, как будто ему это доставляет удовольствие. Литературу специальную по воспитанию читать не хочет, считает, что сам все прекрасно знает.
Меня в детстве наказывали так: знаешь, что виновата? Неси ремень, снимай штаны, ложись на диван. Причем лет до 12-13. То есть тотальное унижение и демонстрация власти со стороны отца. Я очень тяжело все это переживала, много работала с психологом, чтобы отпустить все это дерьмо.
У меня даже в сексе были проблемы: я как будто невольно проводила параллель между доминированием при наказании и доминированием мужчины в постели и зажималась страшно. Но вроде удалось преодолеть эту травму. Сама я человек страшно раздражительный, но детей своих не бью ни при каких обстоятельствах. Скорее отдубашу диван или еще какую мебель, но детей – никогда.
В детстве меня били регулярно и очень качественно. Но чувства унижения или обиды я вообще не помню – для наказания всегда была веская причина. Мой отец считал (наверное), что какие-то вещи и прописные истины до нас с братом иначе донести никак нельзя, кроме как физически воздействуя. Никакой жалости к себе я не испытываю, у меня было прекрасное детство и битье – это просто его часть. Моего папу точно также в детстве била его мама – моя бабушка, которую я обожала, она была милейшим и добрейшим человеком. Но, видимо, что-то действительно в ребенка проще вбить, чем сто раз объяснять.
Я многократно и сильно битая матерью, помню очень хорошо страх, унижение, беспомощность. Мне даже читать больно такие вопросы и спокойные размышления людей о том, в каких случаях это оправдано.
Для меня применение физического наказания к собственным детям абсолютно неприемлемо как раз потому, что я на собственном опыте знаю, как это – быть отшлепанным ребенком. Конечно, бывают ситуации, когда я выхожу из себя и вообще не знаю, что делать, бессилие захлестывает. В такие моменты я стараюсь отойти от ребенка подальше, продышаться, умыться холодной водой, максимально успокоиться.
Я была самым нелюбимым из детей, меня били постоянно, били при друзьях моих старших брата и сестры, что приводило подростков в ужас. Они даже иногда меня укрывали у себя в гостях, пока мама не уйдет на работу, если у неё была ночная смена. То есть меня об пол и стены швыряли, били тяжёлыми предметами и разбивали их об голову. Один раз в запале мать полоснула меня по руке ножом, а один раз швырнула в меня инструменты и до кости порезала ногу грязной лопатой. Все это ужасно воспалилось, надо было вскрывать и чистить рану, в больницу меня, естественно, никто не водил. Просто я сама бритвой вскрывала, промывала кипяченой водой без ничего. Мне было лет 8.
В 17 ушла из дома, и до сих пор у меня аж до судорог реакция на резкие движения на краю видимости или если кто-то быстро руку поднимает. Притом моя мать не была невменяемой, алкоголичкой или наркоманкой: я спрашивала о впечатлениях (уже когда выросла) парней, которые меня укрывали (могли и совратить пользуясь случаем, но мне везло на хороших людей), и они говорили – нет, она же при взрослых сразу самая мировая мама.
Почему-то детей она не стеснялась. Когда я сама однажды в запале толкнула свою маленькую дочь так, что она споткнулась и растянулась на земле, я пришла в куда больший ужас, чем она. Я не приняла насилие как норму, как это делают многие битые родители, я нахожу его отвратительным, хотя по попе мелкую шлёпала иногда, но это было скорее симиволическое действие. Когда её родной отец ударил по-настоящему и несколько раз по попе, типа выпорол, мы сильно поругались.
Когда я была маленькой, меня сильно отшлепали пару раз в критических ситуациях, но чаще мне устраивали многодневные бойкоты, оскорбляли и унижали словами, приписывали мне мысли и слова, которых у меня не было. Короче говоря, издевались морально. И самое обидное – за эти издевательства никогда не извинялись, а вот за шлепки просили прощения. Как по мне – лучше бы били и извинялись, чем вот эти жуткие нефизические воздействия.
Меня били постоянно, всем, что под руку могло подвернуться за что угодно. Например, однажды отхлестали мокрым полотенцем до черных синяков, потому что я слишком громко говорила по телефону, мне было 7 лет. Результат – успех по жизни назло родителям. Их ненавижу, мы не общаемся и даже не созваниваемся. Не могу им этого простить. Своих детей пока нет.
Меня били в детстве. И мама, и папа. Одни раз отец жестоко избил меня за то, что я в игре толкнула брата, а он сильно ударился спиной о ребро кровати. Брат начал орать как резаный, отец испугался, что у него повредился позвоночник, и начал меня бить деревянной линейкой 60-сантиметровой. Бил по всему телу минут 15. Я уже просто не могла ни плакать, ни кричать.
Мама молчала. Потом пошла к соседке и жаловалась там ей, как же можно было так бить ребенка. А почему тогда не заступилась? Я даже не представляю себе, чтобы я позволила мужу так жестоко бить своего ребенка.
Сама мама тоже прикладывалась. Могла бить меня чем попало. Не понравилось ей, что я свою грязную обувь (тапочки) поставила на чистый пол. Она взяла эти тапочки и стала бить меня ими, грязными, по голове. В общем, веселое у меня было детство. Отразилось ли это на мне? Возможно, что отразилось.
У меня есть постоянное чувство вины, я привыкла к самоуничижению. Грызу ногти с детства, есть еще одна дебильная привычка из той же оперы – психологи говорят, что человек, имеющие такие привычки, грызет, то есть ест себя. Хотя я не уверена, что причина – в побоях. Может, в чем-нибудь другом.
Мне отец в школе неоднократно говаривал, что мое место – в школе умственно отсталых, а не переводят меня туда только потому, что он-де со мной уроки делал. А если он прекратит со мной, дурой такой, ежевечерне заниматься, то меня переведут в школу у/о.
Однако я школу закончила почти без троек и поступила в весьма престижный институт. Пусть со второй попытки, но поступила. Сама, без всяких блатов. В дальнейшем сама уехала в Израиль в гордом одиночестве и тут всего добилась сама. Мама, помню, по телефону вопила: “Тебе же трудно одной в Израиле, возвращайся к нам”. Я сказала НЕТ!
Пусть лучше меня здесь палестинская бомба разорвет. Моя сестра, вроде, простила родителей, а я – до сих пор не могу! Пусть пожинают то, что посеяли, я и без них справлюсь. Их черствость, грубость, нежелание понять, войти в положение я им сейчас возвращаю с процентами. И мне плевать на них, также как и им было на меня наплевать лет 20-25 назад: вся молодежь гуляет, а я, рискуя попасть под машину, мчусь домой в надежде успеть к “контрольному сроку” дабы не огрести подзатыльников и ругани.
Теперь я им мщу своим равнодушием и получаю неимоверное удовольствие. Я ведь дала себе слово, что отольются им мои слезы – вот и пускай отливаются. Поделом.
Источник
Бить детей нельзя. Ни шлепком, ни подзатыльником, ни ремнем или кулаками — они этого не забудут и всю жизнь будут хранить на взрослых обиду. Очередное тому подтверждение — дискуссия в «Твиттере», в которой десятки россиян рассказали о «воспитательных мерах» своих родителей и о том, как всё это навсегда испортило их отношения.
Вот что говорят те, кто помнит, как их обижали в детстве, и не находит этому никакого оправдания (стилистику мы не меняли, кое-где поставили недостающие запятые):
Меня била мама, и вещами, когда я не убиралась в комнате, и пяльцем в голову кидала из-за того, что у меня не получалась вышивать крестиком. И много чего, что я уже не особо помню. Ее тоже били ее родители ремнем, да и сама она была подполковник, очень вспыльчивая.
В детстве лет до десяти меня били родители, в особенности отец. Сейчас они подобрели, но я не могу их спокойно обнять, сказать, что люблю, и даже боюсь папиных прикосновений. Запомнился случай, когда я не понимала математику и папа, пытаясь объяснить ее, сорвался на меня. В итоге я убегала от папы по квартире и зажалась в маминой комнате на кровати. Когда он полез за мной и уже замахнулся на меня рукой, я вся в слезах тогда просто не могла дышать, благо мама подоспела до того, как он меня ударил.
О да, спасибо вам большое за шрамы от ремня. Спасибо за то, что чувство вины теперь всегда со мной. Спасибо за закомплексованность. Спасибо за то, что вы, уважая мое личное пространство, читаете мои переписки.
Мои родители развелись в моем детстве. Жила то с папой, то с мамой. Мать *** за любой неугодный ей поступок. И *** очень жестоко, пинала ногами, бляшкой от ремня попадала на лицо до крови и т.п. Папа вообще не бил. Всё детство умоляла папу меня забрать у мамы навсегда.
С самого начала всё было словесно, но один раз, я помню ярко, мама избила меня дневником по лицу за двойку. Отец держал ремень, когда я не могла решить задачу. В 18 лет я кричала на них, чтобы они оставили меня в покое — они смеялись и снимали мои слезы и гнев на камеру. Сейчас мне 21, живу отдельно, с ними не общаюсь, а они негодуют: как так-то? На мои замечания, что в любом диалоге меня унижали, не слушали и обсерали мое мнение, они говорят: «Да ты шуток не понимаешь и ты обижаешься ни на что!»
Мать орала по любому поводу, закатывала истерики, манипулировать пыталась. Била редко, но когда уж реально в ярость впадала. Один раз прилетело кочергой. Я не терпела, а убегала и пыталась отбиваться. Потом уже когда «внезапно» стала выше нее, она мне ничего не могла сделать. Я на автомате ставила «блок», и максимум она била по сгибу руки. Ей же больнее. От этого еще больше психовала и орала, но бить меня было уже бесполезно. Хотя она и пыталась начать выдавать мне почаще «воспитательные меры», когда я выросла.
Дед бил меня, мою маму. Общаюсь сквозь зубы, заставляю себя буквально. Он стал старый и немощный, одинокий. Но я всё помню. Не могу забыть, как он мне нос разбил. Как закрывала голову мамы руками от него. Как он пытался ударить меня головой о стену, называя ***. Все помню.
По детству думал, что страшнее блях армейского ремня и кулаков отца в живот/по ребрам/спине нет ничего. А потом в доме появилась лицензия на оружие. А потом алкоголь. Обострение афганского синдрома у отца, под рюмочку, и пофигизм матери. Стрельба продолжалась до моих 17 лет, пока я не свалил. Также в доме прятались все ножи. Я умел разряжать пистолеты, сколько себя помню. Может, это и спасло, ибо нацеленное мне в лицо дуло я видел больше раз, чем мультики, наверное. И да, слышать щелчок курка всегда страшно.
В детстве, когда меня *** мать всеми подручными материалами (однажды это зеркальный фотоаппарат), говорила, что заслужил. Заслуги были разные — то плохие отметки, то поздно пришел домой, то испачкал одежду на улице.
Мать в четвертом классе сломала мне ребра за тройку по диктанту. Вечно била, кидала в меня книги, тетради.Когда спросила почему била, то ответ «ты была тупее, чем сестра». Отец был не лучше. Мог ударить за случайно уроненный цветок. Зная жизнь родителей, они срывали злость на мне. За свои неудачи, за несчастный брак. Избиения прекратились, когда я в 17 лет подралась с матерью. Почти задушили друг друга. Об этом не вспоминаем.
О, нездоровая семья — это наш профиль. Мать меня почти не била. Хотя бы потому, что не хотела, чтобы я рождалась, и, запоздав с абортом, практически сразу отдала мерзкое чудовище бабушке. Поэтому до девяти лет меня била и унижала дорогая поехавшая головой бабушка. Физическое насилие само по себе быстро перестало меня впечатлять, поэтому щедро разбавлялось объяснениями, что я урод, чмо, и вообще никому в этой жизни не нужна и не должна была рождаться. И по гроб должна быть обязана бабуле, что она одна согласилась взять на себя такую ношу.
Сначала отец ***, когда они с матерью развелись, я пошла в спорт, там тренера *** продолжили. Никогда не испытывала особых чувств по этому поводу, кроме смирения и принятия. Никто никогда не давал мне понять, что если меня бьют, проблема не во мне. Не рассказывал, что это не норма.
Меня мама хватала за волосы, любила толкать и бить в спину, если я пыталась уйти от конфликта. Выходила из себя по любому поводу и без повода совершенно непредсказуемо. Но больше всего пользовалась вербальной агрессией, обвинения, угрозы, насмешки, ор были нормой общения.
Меня мама била всем, что под руку попадет. Особенно понравились гладильная доска и суп-пюре из шампиньонов, вылитый на голову за то, что не поела. Я потом вся склеилась, потому что это клейстер. Дала слово никогда не бить сына. Сдержала. Он мой лучший друг.
И меня били, я не могу нормально маму обнять…
Мужа били. Лет до 10. Потом пошел на боевое самбо и в 12 в первый раз папашу отмудохал. В итоге ПТСР [посттравматическое стрессовое расстройство], неумение сдерживать эмоции, привычка всё решать кулаками и, как следствие, условка. Больше 10 лет назад свалил от родителей и только в этом году стойкое улучшение психики. Страшно.
Абсолютно нормальная, среднестатистическая полная семья. Отец бил ремнем за то, что я, второклашка, не могла решить задачу, где едет грузовик из точки А в точку В, за то, что задержалась в гостях у одноклассницы. Позже за то, что впервые ушла на без спроса на дискотеку с подругами. В этот раз прошелся очень сильно, несколько дней всё болело. Впервые я, тихая домашняя девочка, решилась тогда уйти из дома, помешал опять же страх. Мать никогда не вмешивалась.
Но не все комментаторы за то, чтобы вообще не бить детей. Некоторые возразили: неужели «поджопники» — это тоже насилие? Многие написали что-то вроде: «Вот меня били, но я сам был виноват».
Сравниваете твердое с квадратным. Умышленно подгоняете под свою теорию или правда не понимаете разницы. Меня отшлепали всего дважды за все детство. Это — избили? Ну, наверное, мне виднее, что нет. При этом мои родители самые лучшие и добрые. Я представляю, как тяжело им это далось.
Единственный раз батя выпорол так нормально, потому что я просто ***. Я ему благодарен. Ни до, ни после этой экзекуции пальцем не трогал. Наверное, потому что медик.
«Бьют» по-разному, кто-то «поджопник» дает в воспитательных целях, а кто-то ремнем выписывает ежедневно, формально — бьют оба, но здесь есть принципиальная разница. И да, не надо падать в крайности, приводя в пример откровенно больных «родителей», место которым — в дурке.
Педагог Дима Зицер, к слову, прекрасно объясняет этот феномен: люди, над которыми измывались в детстве, часто попросту не могут признать, что их родители совершали преступление. Именно преступление, ведь любое физическое насилие — это уголовная статья, напоминает он.
Здесь работает жуткая пружина: сначала унизили меня, именно унизили, эта модель была закреплена, я это видел, я это чувствовал, пережил, и внутри сжалась пружина, — объясняет Зицер. — А дальше она может разжаться в самых разных ситуациях. И чаще всего распрямляется по отношению к более слабым. […] Я считаю, что нельзя «просто шлепнуть». Нехорошо обижать слабых. Это простой принцип. Сильный пользуется своей силой, чтобы обидеть слабого. Нет другой причины. Если мы задумаемся: «Зачем я это делаю?» — «Незачем», — правильный ответ. Сейчас многие скажут: «Я ему говорил, объяснял, а он меня не слышит!». Значит, иначе надо сказать. Надо попробовать заняться собою, найти какую-то форму, когда я буду услышан. Когда начальник меня не слышит, я его не шлепаю, правда же? Когда другой человек меня не слышит, равный мне по силам, я нахожу другие слова и чаще всего достигаю успеха. Так что да, человек, который бьет другого, вне зависимости от силы удара, — сразу в насильники. Мы что, будем измерять силу шлепка? Шлепок можно, окей. А сильный шлепок? А шлепок ремнем? А шлепок металлической дугой? А удар в живот? А легкий удар в живот? Это человечность — не обижать более слабых. Вот, собственно, и всё.
Мы много раз рассказывали о губительном влиянии насилия и наказаний на психику ребенка. Чтобы максимально понятно донести мысль о недопустимости шлепков и оплеух в воспитании, мы даже сделали большой спецпроект под названием «Хватит бить детей». В нем собраны исследования, практические рекомендации и истории редакторок и читательниц, которые столкнулись в детстве с насилием в семье.
Увы, многие разгребают последствия нанесенных руками родителей моральных увечий до сих пор. Среди них — наша читательница, недавно приславшая нам письмо, в котором она рассказала об опыте систематических избиений дома.
Она попросила опубликовать ее историю, чтобы она помогла «кому-то из родителей осознать, что они НЕ на верном пути, и попробовать исправить ситуацию в своей жизни и жизни их детей!». «Ну и вообще, я никогда и никому этого не рассказывала, а сейчас захотелось просто кому то довериться и, возможно, постараться закрыть для себя эту тему», — говорится в письме. По просьбе героини мы представляем ее небольшой монолог на условиях анонимности.
Начну с того, что я росла в благополучной семье: у меня была еда, одежда, чистая квартира с ремонтом, где мы жили вдвоем с матерью. Моя мама не пила, работала, никогда не стояла на учете у психиатра, все делала ради меня и для меня. А еще она меня регулярно избивала. И конечно, не просто так, а за дело (в наших скудных разговорах об этом она до сих пор считает, что я сама напрашивалась)!
Интересное по теме
«За идеальным порядком в квартире может скрываться разрушительная депрессия и суицидальные мысли»: как фасад «благополучной семьи» прячет от нас реальные причины трагедий
Мама начала меня бить, когда я была маленькой, я помню, что это началось еще до того, как я пошла в школу. Меня били за то, что я боялась уколов, плакала в больнице и уворачивалась от врачей, по возвращении домой, один на один — меня лупили! И после этого больниц я боялась еще больше.
В школьном возрасте, начиная с младшей школы, меня могли отлупить вообще за что угодно. Например, порвался кроссовок — ты специально его порвала, чтобы тебе купили новые! (Это была неправда, кроссовки рвались оттого, что покупались на уличном китайском рынке на картонке). Пришла из магазина, не посчитала сдачу — в итоге оказалось, что кассир меня обманула — получила и за это.
В детстве я искренне верила, что «заслужила», «виновата» и всячески старалась не «косячить» и быть хорошей. И я действительно старалась быть хорошей девочкой, я не пила, не курила, не гуляла с друзьями, делала уроки и училась без троек, но «хорошей» все равно не была.
Интересное по теме
Кто такая «хорошая девочка» и как перестать ей быть
Когда мама задерживалась с работы, я ходила по комнате кругами и рыдала, потому что думала, что она все-таки совершила то, чем грозилась, а именно покончила жизнь самоубийством. Но сказать ей я не решалась. Мне было страшно, мне было больно, мне было обидно, а потом я выросла.
Во мне до сих пор живет ребенок, который ждет, что кто то наконец заметит, что он все-таки хороший, и до сих пор боится, что его будут бить.
Интересное по теме
«Когда развитие ребенка наталкивается на препятствие, то он вырастает во взрослого, внутри которого продолжает жить рассерженный и обиженный ребенок»: отрывок из книги «Как исцелить и поддержать своего внутреннего ребенка»
Да, я выросла, да, я стала вполне нормальной, у меня есть муж, у меня есть ребенок, ипотека, работа, диплом о высшем образовании, в котором нет троек, я не выросла маргинальной. Но маму понять так и не смогла.
Боюсь оставлять с ней внука один на один, потому что думаю, что она будет его бить.
До сих пор не могу даже нормально спросить, почему она так поступала, наверное, боюсь ее больше, а не люблю.
Прошу вас: не бейте, не унижайте, не угрожайте своим детям! Вы для них все, им по-настоящему страшно — и они запомнят этот опыт и пронесут его через всю свою жизнь.
Мир несправедлив. Это приходится зарубить себе на носу каждому, кто прожил в нем хотя бы годик-другой. Мужья и жены, увы, имеют полное право изменять или даже уходить. Родные и близкие умирают — и с этим ничего нельзя поделать! Однако немного тепла и нежности еще хранится в этом мироздании. А потому из всех историй несправедливости больше всего поражают те, где сломана самая прочная и важная связь во вселенной — связь между матерью и ребенком.
Ольге (имя изменено) чуть за 30. Тонкая, красивая, с роскошной копной черных волос. Успешный менеджер, счастливая мама троих детей, верная жена. И одновременно до ужаса напуганная маленькая девочка, которая до сих пор живет в мире воспоминаний, полных физической боли, стыда и бессилия. Свою тайну она скрывает даже от собственного мужа. Потому что это очень страшно и стыдно — рассказывать, как тайком переодевалась в школе, чтобы скрыть синяки на теле, боялась возвращаться домой и ненавидела собственную мать. Если вас настиг маньяк или убийца на темной улице, то общество его осудит. А если чудовище — родная мама?
— Мне уже много лет, но боль не отпускает. Не забывается. Можно забыть физические ощущения насилия, но мысли и чувства стереть нельзя. И эти мысли и чувства, увы, порой определяют будущее, то, как мы строим жизнь, отношения с окружающими. Мировосприятие проходит через призму насилия, которому нас подвергли… Даже сейчас, начиная этот разговор, я вспоминаю все, и хочется плакать. В горле стоит ком и вопрос «Почему?». За что? Я была всего лишь ребенком. Неужели я виновата тем, что просто родилась? — девушка задает вопрос, на который нет ответа.
Первые четыре года своей жизни Оля не помнит. Как будто их и не было вовсе. Если поинтересоваться у психологов, что это означает, ответ будет неутешительным: очевидно, события, происходившие до этого возраста, были настолько травматичными для психики, что она отказывается их хранить. Все счастливые дети хорошо помнят свое детство. У несчастных — другая участь.
— Я помню, как в 4 года мать впервые выгнала меня из дома. Я плакала на лестничном пролете, а потом пошла этажом выше, к соседке. Я мечтала, что она заберет меня к себе. Но этого не случилось. За что можно выгнать из дома четырехлетнюю девочку? Уже потом мать объясняла это тем, что я не встала на колени и не просила у нее прощение за плохое поведение. Хотя потом даже просьбы о прощении на коленях не спасали от побоев.
В 5 лет я выдумала себе сказку, что она не моя мама, а злая колдунья, которая похитила меня. А моя настоящая мама меня ищет. Или меня подменили в роддоме. Уже тогда я не понимала, как можно так ненавидеть свое дитя. Я была вечно в чем-то виновата. Не было ни дня, чтобы она меня не била. Если день прошел без побоев, это было странно. Главным упреком было то, что я вся в отца. Он ей испортил жизнь, и я такая же, жизнь ей порчу. Из-за меня она не доучилась. Из-за меня у нее нет хорошей работы. Иногда я представляла, что сбегаю из дома и иду в лесопарк неподалеку. Там был детский дом. Я сяду рядом со входом, выйдет тетя и заберет меня. И я буду там жить. Я завидовала детям-сиротам. Я считала, что лучше быть сиротой, чем жить с «недоматерью», — признается Оля.
В школе девочке приходилось хорошо учиться, ведь за тройки мать била «ремнем по рукам, головой о стену, о стол». Оля ходила в синяках и молчала. И вот тут мы подходим к одному из главных вопросов, который не дает девушке покоя до сих пор: почему взрослые видели, что происходит, знали о насилии — и молчали? Допустим, отца не было рядом, он не знал. Но видела бабушка — и молчала. Она думала, что жизнь в городе, пусть и с жестокой матерью, лучше, чем в маленькой деревне. Видели отчимы, которые сменялись каждый год, как листва на деревьях: дядя Саша, дядя Витя, дядя Коля… И бездействовали.
— Как-то в четвертом классе утром за завтраком мать в ярости укусила меня за щеку, а чтобы я не орала и не плакала, треснула кулаком в глаз. Учительница не поверила, что я якобы упала с лестницы и поэтому у меня фингал под глазом. Наверное, выдуманная история не вязалась с отпечатками зубов на щеке. Тогда я впервые рассказала кому-то о том, что происходит дома. Мать вызвали в школу. После разговора с учительницей она вернулась домой и избила меня. Она кричала: «Чего тебе не хватает?! Что ты меня позоришь?!» После этого я больше никому и никогда не говорила, что происходит дома. Долгих восемь лет. Я поняла, что помочь мне некому.
Практически никто из мужчин матери не пытался меня защитить. Им было плевать. Плевать было и соседям. Они ведь все слышали: ее крики, мой плач. Никто не помог. И в этом весь ужас ситуации: никто не знает, что происходит за закрытыми дверями благополучной с виду семьи. Один раз к нам все-таки приходили из инспекции по делам несовершеннолетних. Посмотрели, что есть ремонт, в холодильнике — еда, а у ребенка — письменный стол. И все.
На уроки физкультуры мне порой приходилось переодеваться отдельно от всех. Либо очень быстро, чтобы никто не видел синяки по всему телу. В гневе мать била, не задумываясь, куда попадет и чем. Ремень, тапок, каблук обуви, вырванный провод от радио, которое подарил отец, — орудием было все, что попадется под руку. Шланг от стиральной машины был излюбленным средством наказания. Я сижу на своей кровати, вжавшись в стену, закрывшись руками, плачу, а она хлещет по моему телу изо всех сил. Пластмассовый наконечник шланга в какой-то момент вылетал от количества и силы ударов, и, пока мать искала его, чтобы вернуть на место, у меня было всего пару секунд, чтобы выдохнуть перед новым витком побоев… Я не понимала порой, за что меня бьют. Обычно и причин-то не было. Оценки хорошие — четверки и пятерки, в доме убрано, посуда вымыта, еда приготовлена. Что я сделала не так? Я любила тишину. Когда дома никого нет. А потом приходила с работы она. И ты не знаешь, какое у нее настроение, что ей не понравится сегодня, будут тебя бить или нет.
В седьмом классе я получила двойку. Классная выписала на листок оценки и приклеила в дневник. Я боялась. Я сорвала листок, пока клей еще не высох. Было незаметно. А потом в дневнике появилась запись «Где листок с оценками?» Мне пришлось сказать о двойке. Я умоляла простить меня на коленях. Она била меня. Потом схватила нож. Я думала, она меня убьет. Она орала, что отрежет мне руки. Гонялась за мной по всей квартире. Схватила за волосы, начала бить рукояткой по голове, а затем отрезала косу ножом. На следующий день в школу я пришла с выбритым затылком и длинными волосами спереди. До этого у меня были косы до пояса. Представьте, как надо мной смеялись в школе.
В девятом классе она так увлеклась бить меня головой о пол, что у меня было сотрясение мозга. В поликлинике я сказала, что поскользнулась и упала. Мне поверили. Через две недели у меня было второе сотрясение. Я опять якобы упала на льду.
В 17 лет, когда остальные девочки ходили на первые свидания и наслаждались молодостью и красотой, Оле пришлось пойти на работу — няней в детский сад. Мать столько раз повторяла ей, что не намерена «тянуть на своем горбу лишних нахлебников», что совершеннолетие девушка встречала в отчаянном настроении. И не напрасно. Спустя два дня после 18-летия Олю выгнали из дома. С тех пор она больше никогда не жила с матерью.
Опыт насилия, тот самый, который предопределяет будущее, — это не просто высокие рассуждения в Олином случае. Ее первый муж стал точно таким же палачом, как и родная мать. Девушка-то думала, что сбежала в «замуж» из родительской тюрьмы. А оказалось, что просто поменяла стены одной тюрьмы на другую.
— Я считала его лучшим человеком на земле и не могла поверить, когда выяснилось, что он стоял на наркотическом учете и имел судимость за грабеж. Неделями муж уходил в запой, а я все верила, что он исправится. Он бил меня. История повторилась, — констатирует Ольга.
Но на этот раз женщине понадобилось меньше двух лет, чтобы решить: нет, так с собой обращаться она больше не позволит! Взяв на руки дочку, в чем была одета, она сбежала в ночь, не взяв ничего из вещей. Лишь бы избавиться от опасности.
Нынешний муж Ольги Никита — порядочный человек. Он никогда не поднимал на жену руку. Кроме того, в семье есть железное правило: никогда, ни при каких обстоятельствах не бить детей.
— Муж не всегда понимает меня: мол, почему я не могу своего сына шлепнуть по попе? А я знаю, как жила и что чувствовала в минуты насилия. Не хочу, чтобы мои дети по отношению ко мне или к отцу испытывали то же самое. Ребенок маленький, он не может дать сдачи. Поэтому бить его нельзя. Ведь моя мать не могла подойти на улице к посторонней женщине и ударить ее по лицу. Почему? Да потому что получила бы сдачи! А ударить беззащитного ребенка — могла. Я объясняю мужу, что сына или дочь можно наказать, лишив мультиков или сладкого, поездки в деревню. Но унижать ребенка ударами, ставить в заведомо беспомощное положение — это табу. Власть взрослого безгранична, и мы не должны эксплуатировать ее.
Вы спрашиваете, что бы я хотела сказать своей матери, если она вдруг прочитает эту статью? Мне нечего ей сказать. Злости уже нет. Осталась обида. Теперь, когда у меня есть свои собственные дети, я тем более не понимаю, как можно было так со мной обращаться. Чем я это заслужила? Но вообще, я бы сказала ей: то, что ты сделала, не останется безнаказанным!
Я надеюсь, что люди, прочитавшие мою историю, задумаются, правильно ли они воспитывают детей. Зададут себе вопрос: что испытывают дочери и сыновья, когда их бьют? Осознают, что насилие может быть рядом. И если видишь его, знаешь о нем, но ничего не делаешь, чтобы помочь, — ты не лучше того, кто творит это насилие.
Прошло уже много лет, а я все еще живу с этой болью. С осознанием того, что детства у меня не было. Что его у меня забрали. Я не ищу связи с матерью. Наоборот, я панически боюсь, что она найдет меня, узнает, где живу, и жизнь вновь превратится в ад. Опять начнется тотальный контроль, упреки, обвинения, избиения. Иногда мне снятся кошмары. Но в них не монстры, не чудовища или маньяки, а мать — мой главный монстр. В этих снах я опять в квартире, где прошло мое детство, я снова безвольная марионетка в ее руках. Я ничего не могу. Мне ничего нельзя. Я боюсь.
Напоминаем, что Onliner.by запустил цикл статей под названием «Насилие рядом». Этим названием мы хотим донести простую истину: все связаны теснее, чем кажется на первый взгляд, и какое-то абстрактное «насилие», упомянутое вроде бы только в романах и фильмах, может происходить за любой стеной. Наша главная цель — это не разобраться с извечными «Что делать?» и «Кто виноват?», а почувствовать сострадание к тем, кто столкнулся с насилием и оказался беззащитен, дать им наконец право голоса. Свои истории вы можете присылать на shumitskaya@gmail.com.
Компетентно
Александра Сгиб, психолог-консультант общенациональной горячей линии для пострадавших от домашнего насилия 8-801-100-88-01 международного общественного объединения «Гендерные перспективы»:
— Как быть ребенку, если родители проявляют по отношению к нему насилие и жестокость? Конечно, совсем маленькая девочка или мальчик беззащитны перед происходящим. Здесь бдительность должны проявить дошкольные учреждения образования, и если педагоги заметят, что у ребенка синяки, похожие на побои, он эмоционально подавлен и запуган, то бить тревогу и отправлять комиссию на проверку жилищно-бытовых условий и обстановки в семье будут они. Если увидят опасность для ребенка, то семью поставят в социально опасное положение (СОП) и будут с ней работать.
Но уже, скажем, 12-летний подросток может сам позвонить на анонимную психологическую линию для детей и подростков, оказавшихся в кризисной ситуации, по телефону +375 (17) 318-32-32 или на круглосуточный телефон доверия +375 (17) 263-03-03. Если речь идет об избиении, то психолог на горячей линии после разговора с ребенком обязан сообщить об инциденте в органы милиции. Кроме того, школьник может обратиться к психологу, социальному педагогу или классному руководителю в своем учреждении образования. Скорее всего, это станет поводом для того, чтобы в дом пришла комиссия. И тогда алгоритм тот же. Сначала, если есть предпосылки, семью ставят в СОП. Затем, если родители ничего не меняют и положение ухудшается, детей признают нуждающимися в государственной защите (НГЗ). И уже в самом крайнем случае их могут изъять и поместить в социально-педагогический центр (СПЦ). Ну а если и в этом случае родители не берутся за голову, то мать или отца могут лишить родительских прав, а ребенка — отправить в детский дом. Только за то, что родитель применяет в отношении ребенка физическое насилие, которое не угрожает здоровью, таких мер применяться, скорее всего, не будет.
И все же у меня возникает вопрос: будет ли ребенку лучше в детском доме? Да, поведение матери Ольги ужасно, отвратительно, недопустимо. Но, как показывают многочисленные психологические исследования, для ребенка жизненно важна связь с матерью, пусть даже эта мать — монстр. Помещение в приют и полный разрыв отношений с родителями могут вызвать бо́льшую психологическую травму, чем жизнь в насилии.
Что делать, если вы соседка и слышите, как за стеной избивают ребенка? Вопрос щекотливый. Если эти «воспитательные репрессии» произошли всего один раз, то, думаю, не стоит спешить и обращаться в органы. Если же ребенка за стеной бьют регулярно, он ходит с синяками и вам кажется, что есть угроза жизни и здоровью, то звоните в «102». Еще один вариант — сходите в отдел образования по месту жительства и опишите ситуацию: мол, я живу по такому-то адресу, постоянно слышу, как избивают ребенка, помогите. Тогда отдел образования отправит комиссию, и — алгоритм смотрите выше — комиссия будет приходить в семью регулярно.
То есть реагировать в подобной ситуации нужно, но, с другой стороны, это очень сложный этический момент. В Беларуси нет такого закона, который запрещал бы родителям бить детей в воспитательных целях. И где та грань, когда за удар ремнем нужно наказывать административным или уголовным делом?
Мне нравится, что в последнее время белорусы стали более социально активными. К нам на общенациональную линию для пострадавших от домашнего насилия 8-801-100-88-01 звонят и спрашивают: «Что делать? Я слышу, что за стеной бьют ребенка». Сейчас такую маму, как Ольгина, поставили бы на учет в СОП. Но что проверяет комиссия в семьях с СОП? Чтобы мама была трезвая, холодильник — заполнен едой, квартира — аккуратная, дети имели одежду по сезону, были чистыми, имели спальное и рабочее место.
То есть наше общество пока что не готово к тому, чтобы наказывать родителей за жестокое воспитание. Лишь бы была оплачена жировка и продукты куплены. Семья — это очень закрытое, интимное пространство, и со стороны трудно разобраться, что происходит там на самом деле. Единственный выход, который я вижу, — это работа всех членов семьи с психологом. Причем такой психолог бесплатно предоставляется тем, кто оказался в социально опасном положении. Но и здесь изменения и улучшения возможны только в том случае, если сами взрослые осознают, что проявляют насилие по отношению к ребенку, и согласятся, что так быть не должно.
Быстрая связь с редакцией: читайте паблик-чат Onliner и пишите нам в Viber!
Перепечатка текста и фотографий Onliner.by запрещена без разрешения редакции. nak@onliner.by
«Афиша Daily» анонимно поговорила с девушкой, которая все детство сталкивалась с физическим и эмоциональным насилием со стороны матери, и узнала о том, как такой травматический опыт повлиял на ее жизнь, а также выяснила у психолога и юриста, как помочь себе в такой ситуации.
Ксения
22 года, Москва
«Мое воспитание напоминало дрессировку»
Когда я родилась, моей маме было 18 лет, а папе — 17. Я была незапланированным ребенком: они еще учились в университете и жили в общежитии. У обоих был взрывной характер, и поэтому ссоры между ними случались часто. Иногда дело доходило даже до физического насилия: в порыве гнева они, например, могли разорвать друг на друге одежду или подраться. Я с самого детства наблюдала их ругань, поэтому рано начала не только впитывать культуру насилия, но и ощущать ее на себе.
Когда мне исполнилось четыре года, они развелись, и я осталась жить с мамой. С самого детства я проявляла интерес к учебе и в школе практически сразу стала отличницей. Заметив это, моя мама решила проявить строгость и решительность во всех вопросах, связанных с моим образованием. Например, я не могла самостоятельно делать домашнее задание: после школы я писала его на черновик и только после того, как мама его проверит, переписывала в школьную тетрадь. Мне это жутко не нравилось: я могла прийти из школы еще до обеда, сделать все за час и пойти гулять до вечера, но в итоге ждала маму с работы и потом переписывала все проверенное. Если я плохо переписывала домашнее задание в чистовик, то мама начинала кричать на меня и рвать мои тетради. Тогда мне приходилось заводить новые и заново писать в них не только последнее задание, но и все предыдущие, включая классные работы. Злясь, она никогда не стеснялась в выражениях. Она могла говорить мне гадкие и страшные вещи, а я их впитывала, думая, что заслужила их.
Из‑за этого с самого детства я очень боялась маму. Мне было страшно, что она меня шлепнет, ударит, разорвет мою тетрадь и накажет. Порой страх по-настоящему мной руководил. Например, я любила делать уроки, сидя на полу, и маме это очень не нравилось. Как только я слышала поворот ключа в дверном замке, я со всей скорости бежала к письменному столу и перекидывала туда все тетради, чтобы она думала, что я занималась там. Я понимала: если она увидит, что я сижу на полу с домашним заданием, она меня просто прибьет.
Мое воспитание напоминало дрессировку: мама общалась со мной по методу кнута и пряника и в большинстве случаев отдавала предпочтение первому. Хотя она старалась быть идеальной в материальном плане и обеспечивала меня всем, чем было нужно, в духовном, моральном аспекте она меня упустила, заложив во мне множество страхов. Худшие эпизоды происходили, когда мама выходила из себя: она могла таскать меня за волосы по дому, кричать на меня матом, если я нарушала ее правила. Из‑за таких моментов мне хотелось уйти к отцу.
«Мне некуда было деть злость и обиду внутри себя, поэтому я причиняла себе боль»
Отношения между моими родителями всегда были плохими. Папа не был ни хорошим мужем, ни хорошим отцом: контакт с ним мне удалось наладить уже в более взрослом возрасте. Тем не менее он пытался мне помочь. Помню, как, когда мне было семь-восемь лет, мы в очередной раз поругались с мамой. В ходе ссоры между нами была драка, и папа решил забрать меня. Я хотела собрать свои вещи до прихода мамы и уехать к нему. Но она вернулась с работы раньше, чем мы ожидали. Увидев, как я пакую сумки, она начала истерику: держа меня у дверного проема, она кричала соседям: «Вызовите полицию, ее похищают!» Потом она посмотрела мне в глаза, все еще не давая двигаться, и сказала: «Если ты сейчас переступишь этот порог, ты больше никогда меня не увидишь, даже не смей сюда возвращаться». Я испугалась: несмотря на все желание переехать к отцу, я боялась потерять маму. Папа не стал вмешиваться — пойди он с ней на конфликт, она сделала бы все, чтобы он потерял со мной любую связь.
Ребенком я больше осознавала физическое насилие, а не эмоциональное. Последнее я стала понимать в подростковом возрасте.
Наша совместная жизнь стала невыносимой: мама продолжала меня бить, а после одной из ссор она сказала мне фразу, которую я запомнила на всю жизнь: «У тебя отвратительный характер, ты такая мразь, что сдохнешь в одиночестве».
Старшие классы были для меня кошмаром, и я отсчитывала секунды до поступления в университет в Москве, чтобы просто съехать. Когда я училась в 11-м классе, мама забеременела от моего отчима. Тогда у нас с ней случился конфликт на бытовой почве: ей не понравилось, как я убрала в доме. Она всегда была зациклена на чистоте, и любая крошка на полу становилась поводом для скандала. Тот конфликт снова перешел в насилие: она била меня, а я не могла защититься — вдруг что случится с ее ребенком. Она не только избила меня, но и отобрала телефон и сказала ту фразу про мой характер. Тогда у меня впервые появились суицидальные мысли. Но желание жить победило: я понимала, что, когда перееду, у меня все будет по-другому и все получится. Тогда я просто села у батареи и начала со всей силы рыдать и биться головой о стену. Мне некуда было деть злость и обиду внутри себя, поэтому я причиняла себе боль, расцарапывая до крови руки от кистей до плеч.
«Наши отношения напоминали американские горки»
Постоянные конфликты с мамой привели к тому, что я все время ощущаю себя виноватой во всем, что происходит в моей жизни. После скандалов мы могли не общаться несколько недель: мама просто ходила обиженная и ждала, пока я на коленях приползу извиняться. Я делала это большую часть своей жизни, хотя далеко не всегда я действительно была виноватой.
Я всегда плакала во время наших ссор — это было моей защитной реакцией на те ужасные слова, которые она мне говорила. До сих пор я разговариваю с родителями как маленькая девочка: даже сейчас, спустя годы, после любой перепалки с мамой я рыдаю и не могу остановиться. Когда мама видела мои слезы, то говорила, что плакать должна она, а не я, потому что у нее плохая дочь. Отчим пытался нас помирить, когда понимал, что мы игнорируем друг друга слишком долго, но на прямой конфликт с мамой он не шел, а мне постоянно напоминал, чем я ей обязана. Это только увеличивало чувство вины, которое я сегодня пытаюсь перебороть с психологом.
Отношения с мамой ненадолго наладились после рождения моего младшего брата. Когда мы не ругались, я многим могла с ней поделиться: рассказывала о своей личной жизни, просила совета. В такие моменты у нас действительно были доверительные, хорошие отношения, но как только назревала ссора или у нее менялось настроение, она направляла против меня все то хорошее, чем я с ней делилась. Наши отношения напоминали американские горки: позитивные моменты резко сменялись негативными, и казалось, что этому не будет конца.
Поступив в Москву и уехав из дома, я поняла, что прошлое меня не отпустит. Учеба давалась мне нелегко: оказавшись вдали от матери, которая держала меня в строгости и страхе, я почувствовала свободу, хотела бунтовать. Мне не хватало привычного пинка и контроля с ее стороны, чтобы взяться за свое образование. После второго курса я приехала к ней в гости: мы снова поссорились, и она бросила в меня игрушечную бетономешалку. Весила она прилично — почти восемь килограммов. Я поняла, что это конец и с меня хватит: такие отношения нужно заканчивать.
«Ребенок не должен чувствовать ту боль, которую чувствовала я»
Спустя несколько лет жизни в Москве я обратилась к психологу. Отношения с мамой стали невыносимыми, продолжались проблемы с учебой. Помимо этого, я встречалась с молодым человеком, который также проявлял эмоциональное насилие ко мне. Я не могла от него уйти — считала, что боль, которую он причиняет, не дает мне права жить без него. Я выросла в культуре насилия и попала в отношения, в которых меня не ценили, обижали и унижали, а я только сильнее привязывалась к этому человеку. В подобной ситуации кажется, что вы любите друг друга еще сильнее, если твой партнер плохо к тебе относится. Я держалась за эти отношения, боялась их потерять — точно так же было и с мамой. Когда я увидела, что насилие со стороны моего парня становится регулярным, то поняла, что так дальше продолжаться не может.
Часто я задаюсь вопросом: «А люблю ли я вообще свою мать?» Ведь ее есть за что любить и за что ненавидеть. Я не могу точно сказать, что я ее люблю, но и не могу с уверенностью сказать, что нет. Общаясь с психологом, я осознала, что люди, которые проявляют эмоциональное или физическое насилие, сами в какой‑то степени жертвы внутри. Жертвы насилия, нелюбви, непонимания, неприятия. Они не рождаются такими, а становятся, потому что кто‑то, кого они любили, не смог научить их делать это правильно.
Раньше я пыталась оправдать действия этих людей. В таких ситуациях ты в какой‑то момент теряешь ощущение реальности: сначала не понимаешь, за что с тобой так поступают, затем — и это самое страшное — начинаешь привыкать и думать: «Наверное, я заслуживаю».
Маму я оправдывала тем, что у нее было тяжелое детство, в котором ей недодали любви. Тем же я объясняла и поведение своего парня. Мама до сих пор не понимает, как тяжело мне тогда было и какой урон она нанесла моему здоровью. Каждый раз, когда я хочу это объяснить, она воспринимает все в штыки и пытается конкурировать с моим отцом: «Он хороший, а я одна такая плохая». Она не пытается выслушать, ей очень тяжело это дается. Если у меня будут дети, я хочу, чтобы они были эмоционально здоровыми и не имели такого опыта, который был у меня или моей мамы. Я понимаю, что нет идеальных семей, но ребенок не должен чувствовать ту боль, которую чувствовала я.
Периодически я и сама могу проявить какую‑то жестокость — пережитый опыт дает о себе знать, он не уходит бесследно. Я эмоциональна: могу накричать или сказать что‑то плохое, но я всегда останавливаюсь, потому что понимаю, что сейчас веду себя как собственная мать, а я ни за что не хочу быть похожей на нее. Я работаю над тем, чтобы стать другим человеком, — и у меня это получается.
Мой главный совет тем, кто оказался в подобной ситуации: ни в коем случае не воспринимать мнение абьюзера как авторитет, даже если это твой родственник, родитель, словом, тот, кто стоит выше по какой‑то иерархии. Не верьте словам этого человека, даже если он для вас самый близкий. Его слова — проекция его личных проблем. И самое ужасное — осознавать, что твоя мама из‑за них просто не умеет любить тебя в ответ.
«Детям, выросшим в насилии, нужно вернуться к себе настоящим, понять, что они ценны сами по себе»
Татьяна Исакова
психолог, психотерапевт в «Мастерской Ольги Троицкой»
Абьюз над ребенком приводит к очень серьезным последствиям. По своему опыту могу сказать, что физическое насилие может переноситься легче, чем эмоциональное, потому что второе не маркируется как насилие ни ребенком, ни самим взрослым, а воспринимается как естественность. В контексте физических наказаний боль, которую причиняют детям, может восприниматься сторонами как любовь.
Это опасно тем, что самые близкие люди — мама или папа — показывают ребенку, что только через боль можно выражать любовь. Но психика человека построена так, чтобы избегать боль, и именно поэтому многие дети, которые подвергались насилию в детстве, особенно эмоциональному, вырастают отчужденными, никого не подпускают к себе и никому не доверяют. Так происходит, потому что любое соприкосновение с чувствами поднимает ту боль, которая была в детстве, когда самые близкие люди так плохо поступали.
В случае домашнего насилия ребенку важно найти группу или человека, который поможет ему увидеть другое отношение к себе. Это может быть учитель, тренер или кто‑то еще, от кого ребенок будет чувствовать, что его любят безусловно. Когда есть насилие, отсутствует шанс получить другой опыт отношения себя с миром, а тот, что имеется, кажется единственно возможным.
Когда тебя бьют, ты готов уйти из дома. Однако, когда ребенок, особенно маленький, пытается покинуть семью, он понимает, что там, в большом мире, его никто не ждет.
Дети, которые столкнулись с домашним насилием, не осознают, что их готовы принять такими, какие они есть. Они пытаются соответствовать какому‑то образу, тому, что хотят видеть другие.
Тем, кто мог оказаться в подобной ситуации, я бы посоветовала работу с психологом, который поможет восстановить и выстроить границы. Дети, пережившие эмоциональное насилие, легко убегают в собственные мысли: они начинают жить в будущем, думая о том, какими они будут когда‑то, но не сейчас («Вот я стану богатым, и мама меня полюбит»), или живут прошлым («Мама меня обижала, и папа говорил обидные слова»). Важно ощущать себя здесь и сейчас, а не где‑либо еще.
Детям, выросшим в насилии, нужно вернуться к себе настоящим, понять, что они ценны сами по себе, провести работу над полученными травмами и только после этого выходить на контакт с родителями. Восстанавливать отношения стоит с коротких моментов общения (телефон, СМС) — даже если в ответ будет получена привычная негативная реакция, нужно стараться делать акцент на том, что тебе в этот раз удалось по-другому: например, более спокойно среагировать на негатив или решить какую‑то проблему без конфликта. Человек может ждать похвалы от родителей, но жить надо своей жизнью, не думая, какой отклик ты получишь.
Татьяна Саломатова
специалист по семейному праву, адвокат
До момента совершеннолетия законные представители ребенка — его родители или один из них. Исключение есть лишь в двух случаях: при вступлении ребенка после 16 лет в брак или при его эмансипации (признания органами опеки полной дееспособности ребенка и его независимости от взрослых. — Прим. ред.).
В ситуации насилия несовершеннолетней жертве важно понимать, что на основании ч. 2 ст. 56 Семейного кодекса РФ ребенок имеет право на защиту от злоупотреблений со стороны родителей или лиц, их заменяющих. Оснований для подобной защиты несколько: нарушение прав и законных интересов ребенка, ненадлежащее выполнение или игнорирование обязанностей по воспитанию, злоупотребление родительскими правами и т. д. До 14 лет ребенок вправе самостоятельно обращаться за защитой в органы опеки и попечительства, а после получения паспорта — в суд.
Если причинение насилия будет доказано, то можно ставить вопрос в суде о лишении родительских прав на основании 69-й статьи Семейного кодекса РФ. Согласно этой статье родители (или один из них) могут быть лишены родительских прав, если они злоупотребляют своими родительскими правами: жестоко обращаются с детьми, в том числе осуществляют физическое или психическое насилие над ними, покушаются на их половую неприкосновенность. Для лишения родительских прав необходимы доказательства. Ими могут стать видеоматериалы, фотографии, аудиозаписи или показания свидетелей. Кроме того, может понадобиться и проведение психологической экспертизы.