Наше поколение те что остались в живых вернулись с войны сочинение

Обновлено: 09.01.2023

Нам было тогда и по двадцать лет и по сорок одновременно. Мы мечтали вернуться в тот солнечный довоенный мир, из которого ушли, запомнив его прекрасную утреннюю яркость и тишину.

Долгие четыре года войны каждый час чувствовал возле своего плеча огненное дыхание смерти, молча проходил мимо свежих бугорков с надписями химическим карандашом на дощечках. Мы не утратили в себе прежний мир юности, но мы повзрослели на двадцать лет и, мнилось, прожили их так подробно, так насыщенно, что этих лет хватило бы на жизнь двум поколениям.

Мы узнавали мир вместе с человеческим подвигом и страданиями. Мы входили в разрушенные, безлюдные города, дико зияющие черными пустотами окон, провалами подъездов. Поваленные фонари с разбитыми стеклами не освещали толпы гуляющих на израненных воронками тротуарах, и не было слышно смеха, не звучала музыка, не загорались веселые огоньки папирос под обугленно-черными тополями пустых парков.

В Польше мы увидели гигантский лагерь уничтожения — Освенцим, этот фашистский комбинат смерти, день и ночь работавший с дьявольской пунктуальностью,

Мы узнали, что такое фашизм во всей его человеконенавистнической наготе. За четыре года войны мое поколение познало многое, но наше внутреннее зрение воспринимало только две краски: солнечно-белую и масляно-черную. Середины не было. Радужные цвета спектра отсутствовали.

Но наш душевный опыт был переполнен до предела, мы могли плакать не от горя, а от ненависти и могли по-детски радоваться весеннему косяку журавлей, как никогда не радовались — ни до войны, ни после войны. Помню, в предгорьях Карпат первые треугольники журавлей возникли в небе, протянулись в белых, как прозрачный дым, весенних разводах облаков над нашими окопами — и мы зачарованно смотрели на их медленное движение, угадывая их путь в Россию. Мы смотрели на них до тех пор, пока гитлеровцы из своих окопов не открыли автоматный огонь по этим корякам, трассирующие пули расстроили журавлиные цепочки, и мы в гневе открыли огонь по фашистским окопам.

Наше поколение — те, что остались в живых, — вернулось с войны, сумев сохранить, пронести в себе через огонь этот чистый, лучезарный мир, веру и надежду. Но мы стали непримиримее к несправедливости, добрее к добру, наша совесть стала вторым сердцем. Ведь эта совесть была оплачена большой кровью. И вместе с тем четыре года войны мы сохраняли в себе тепло ушедшей юности, мягкий блеск фонарей в новогодних сумерках и вечерний снегопад.

Война уже стала историей. Но так ли это?

Для меня ясно одно: главные участники истории — это Люди и Время. Не забывать Время — это значит не забывать Людей, не забывать Людей — это значит не забывать Время.

Здесь Вы можете ознакомиться и скачать Сочинение-рассуждение Бондарев. Люди и время. (1)Для меня ясно одно: главные участники истории — это Люди и Время. (2)Не забывать Время — это значит не забыв.

Если материал и наш сайт сочинений Вам понравились — поделитесь им с друзьями с помощью социальных кнопок!

На протяжении долгого времени авторы задумывались над темой войны. Она всегда являлась очень сложным периодом в жизни общества, затрагивала абсолютно всех людей. Нельзя отказаться участвовать в войне. Даже подростки с ещё неокрепшей психикой должны были воевать. И как это могло сказаться на их видении мира?

В предложенном тексте Юрий Васильевич Бондарев поднимает проблему изменения мировоззрения людей, переживших войну.

Ведь невозможно не поменять свое отношение к окружению, видя все ужасы, происходящие в военное время.

При таком образе жизни у людей не могло не поменяться мировоззрение. «Мы узнали, что солнце может не взойти утром, потому что его блеск, его тепло способна уничтожить бомбёжка, когда горизонт тонет в чёрно-багровой завесе дыма». После такого многие разочаровывались во всём, прекращали доверять людям, а некоторые начинали ценить каждый момент, который они проживали, но абсолютно все открывали для себя что-то новое.

Публицист пытается пояснить читателям, что на войне происходят кардинальные изменения в мировоззрении людей. Человек, бывавший на войне, становится намного мужественнее и смелее.

Я согласна с автором, ведь бывшие военные сильнее ценят мирное время, чем другие люди, не бывавшие на войне. Они теряют наивность и доверчивость к обществу.

Исходя из вышесказанного, я могу сделать вывод, что война является очень жестоким явлением, заставляющим задуматься над справедливостью мира. Молодежь, участвующая в войне, за пару лет будто взрослеет на несколько десятков. Это происходит из-за того, что ей приходится пережить множество жесточайший испытаний. У всех людей, прошедших войну, меняется мировоззрение, они больше не могут относиться к старым вещам по-прежнему.

Подготовка к ЕГЭ. Закрепление умения формулировать проблему текста, позицию автора. Формирование умения комментировать текст, аргументировать свою позицию. Воспитание уважения к своей истории и к людям, творившим эту историю.

Задания к уроку.

Анализ последних работ, связанных с написанием сочинения – анализа текста, показал, что вы неплохо справляетесь с формулировкой проблемы текста и позиции автора, но у вас есть трудности с комментированием и аргументацией своей позиции. Именно этим мы сегодня и займемся.

2. Повторение компонентов содержания структуры текста. (Приложение №1)

3. Знакомство с текстом Ю. Бондарева из книги “Мгновения”.

На столах учащихся лежат листы с распечатанным текстом. (Приложение № 2)

(1)Нам было тогда по двадцать лет и по сорок одновременно.

(2)Мы мечтали вернуться в тот довоенный мир, где солнце казалось нам праздничным солнцем, встающим на земле каждый день по своей закономерности; трава была травой, предназначенной для того, чтобы расти, быть зеленой; фонари – для того, чтобы освещать сухой апрельский тротуар, вечернюю толпу гуляющих, в которой идешь и ты, восемнадцатилетний, загорелый, сильный…

(3)За долгие четыре года войны, чувствуя у своего плеча огненное дыхание смерти, молча проходя мимо свежих бугорков с надписями химическим карандашом на дощечках, мы не утратили в себе прежний мир юности, но мы повзрослели на двадцать лет и, казалось, прожили их так подробно, так насыщенно, что этих лет хватило бы на жизнь двум поколениям.

(4)Мы узнали, что мир и прочен, и зыбок. (5)Мы узнали, что солнце может не взойти утром, потому что его блеск, его тепло способна уничтожить бомбёжка, когда горизонт тонет в черно-багровой завесе дыма. (6)Порой мы ненавидели солнце – оно обещало лётную погоду и, значит, косяки пикирующих на траншею “юнкерсов”. (7)Солнце могло беспощадно обнажать своим светом недавнюю картину боя: развороченные прямым попаданием орудия, тела убитых, которых ты минуту назад называл по имени.

(8)Кто мог представить, что когда-нибудь увидит в белых ромашках, этих символах любви, капли крови своего друга, убитого автоматной очередью?

(9)Война была жестокой и грубой школой. (10)Мы сидели не за партами, а в мёрзлых окопах, и перед нами были не конспекты, а бронебойные снаряды и пулемётные гашетки.

(11)Война уже стала историей. (12)Но так ли это?

(13)Для меня ясно одно: главные участники истории – это Люди и Время. (14)Не забывать Время – это значит не забывать Людей, не забывать Людей – это значит не забывать Время. (15)Количество дивизий, участвовавших в том или ином сражении, со скрупулёзной точностью подсчитают историки. (16)Но они не смогут подслушать разговор в окопе перед танковой атакой, увидеть страдание и слёзы в глазах восемнадцатилетней девушки-санинструктора, умирающей в полутьме полуразрушенного блиндажа, вокруг которого гудят прорвавшиеся немецкие танки, ощутить треск пулемётной очереди, убивающей жизнь.

(17)В нашей крови пульсируют потоки тех людей, что жили в Истории.

(18)Наша память – это душевный и жизненный опыт, оплаченный дорогой ценой.

4. Работа с текстом.

1) Беседа по прочитанному. Выявление первичного восприятия, создание мотивации для написания своего текста.

• Какое впечатление вы получили, познакомившись с этим текстом?
• Какова тема этого текста? Как бы вы его озаглавили?
• Близка ли она (тема) вам? Чем для вас интересен этот текст?
• Какой отрывок из предложенных вам вы использовали бы в качестве эпиграфа? Можете ли вы предложить свой эпиграф? (Приложение №3)

3) Индивидуальная работа с тестовыми заданиями комплексного анализа текста. (Приложение № 1)

1. Какое утверждение противоречит точке зрения автора?

1) Солнце порой можно ненавидеть.
2) Война стала историей.
3) Только историки могут сказать всю правду о войне.
4) Человек на войне мечтает вернуться в предвоенное время.

2. Определите стиль и тип речи.

1) художественный стиль, описание.
2) художественный стиль; повествование
3) художественная публицистика; рассуждение
4) разговорный стиль; рассуждение

Комментирование выполненного задания.

• Почему вы выбрали 3 вариант ответа? Обоснуйте свою точку зрения. (Предложения 15 и 16).
• Назовите признаки стиля речи. (Приложение № 4)(Цель текста – воздействовать на читателя; сфера использования – журнал; сборник очерков, эссе; адресат – широкие слои общественности; жанр – эссе; стилевые черты – лаконичность, доходчивость изложения, эмоциональность).
• Назовите средства выразительности, характерные для публицистического стиля. (Синтаксический параллелизм (4 и 5 предложения), риторический вопрос (12 предложение), контекстные антонимы (“сидели не за партами, а в мёрзлых окопах”, “были не конспекты, а бронебойные снаряды и пулемётные гашетки”), антонимы (“мир и прочен, и зыбок”), метафоры (“чувствуя у своего плеча огненное дыхание смерти”, “В нашей крови пульсируют потоки тех людей, что жили в Истории”).

Нам было тогда и по двадцать лет и по сорок одновременно. Мы мечтали вернуться в тот солнечный довоенный мир, из которого ушли, запомнив его прекрасную утреннюю яркость и тишину. 

Долгие четыре года войны каждый час чувствовал возле своего плеча огненное дыхание смерти, молча проходил мимо свежих бугорков с надписями химическим карандашом на дощечках. Мы не утратили в себе прежний мир юности, но мы повзрослели на двадцать лет и, мнилось, прожили их так подробно, так насыщенно, что этих лет хватило бы на жизнь двум поколениям. 

Мы узнали, что мир и прочен, и зыбок. Мы узнали, что солнце может не взойти утром, потому что его блеск, его тепло может уничтожить бомбежка, тогда горизонт утонет в черно-багровой завесе дыма. Порой мы ненавидели солнце — оно обещало летную погоду и, значит, косяки пикирующих на траншеи «юн-керсов». Мы узнали, что солнце может ласково согревать не только летом, но и поздней осенью, и в жесточайшие январские морозы, но вместе с тем равнодушно и беспощадно обнажать своим светом во всех деталях недавнюю картину боя, 

Мы узнавали мир вместе с человеческим подвигом и страданиями. Мы входили в разрушенные, безлюдные города, дико зияющие черными пустотами окон, провалами подъездов. Поваленные фонари с разбитыми стеклами не освещали толпы гуляющих на израненных воронками тротуарах, и не было слышно смеха, не звучала музыка, не загорались веселые огоньки папирос под обугленно-черными тополями пустых парков. 

В Польше мы увидели гигантский лагерь уничтожения — Освенцим, этот фашистский комбинат смерти, день и ночь работавший с дьявольской пунктуальностью, 

Мы узнали, что такое фашизм во всей его человеконенавистнической наготе. За четыре года войны мое поколение познало многое, но наше внутреннее зрение воспринимало только две краски: солнечно-белую и масляно-черную. Середины не было. Радужные цвета спектра отсутствовали. 

Война была жестокой и грубой школой, мы сидели не за партами, не в аудиториях, а в мерзлых окопах, и перед нами были не конспекты, а бронебойные снаряды и пулеметные гашетки. Мы еще не обладали жизненным опытом и вследствие этого не знали простых, элементарных вещей, которые приходят к человеку в будничной, мирной жизни. Мы скрывали нежность и доброту. Слова «книги», «настольная лампа», «благодарю вас», «простите, пожалуйста», «покой», «усталость» звучали для нас на незнакомом и несбыточном языке. 

Но наш душевный опыт был переполнен до предела, мы могли плакать не от горя, а от ненависти и могли по-детски радоваться весеннему косяку журавлей, как никогда не радовались — ни до войны, ни после войны. Помню, в предгорьях Карпат первые треугольники журавлей возникли в небе, протянулись в белых, как прозрачный дым, весенних разводах облаков над нашими окопами — и мы зачарованно смотрели на их медленное движение, угадывая их путь в Россию. Мы смотрели на них до тех пор, пока гитлеровцы из своих окопов не открыли автоматный огонь по этим корякам, трассирующие пули расстроили журавлиные цепочки, и мы в гневе открыли огонь по фашистским окопам. 

Наше поколение — те, что остались в живых, — вернулось с войны, сумев сохранить, пронести в себе через огонь этот чистый, лучезарный мир, веру и надежду. Но мы стали непримиримее к несправедливости, добрее к добру, наша совесть стала вторым сердцем. Ведь эта совесть была оплачена большой кровью. И вместе с тем четыре года войны мы сохраняли в себе тепло ушедшей юности, мягкий блеск фонарей в новогодних сумерках и вечерний снегопад… 

Война уже стала историей. Но так ли это? 

Для меня ясно одно: главные участники истории — это Люди и Время. Не забывать Время — это значит не забывать Людей, не забывать Людей — это значит не забывать Время. 

Война! Какое страшное слово! Война была всегда исключительным горем для всех людей. Великая Отечественная война была самым тяжким бреднем, и принесла огромное количество бед и испытаний.

Мне кажется, нам сейчас необходимо использовать любую возможность услышать рассказы людей, переживших войну, встретиться с ними, поговорить, записать, сохранить для потомков все, что они помнят, ведь с каждым годом их становится все меньше и меньше.

Никто не забыт, ничто не забыто – сочинение

В годы войны, которая длилась на протяжении почти четырех лет, проливались реки слез и крови. Потери были очень большими, погибло около 27 миллионов человек, а свыше 4 миллионов пропали без вести.

Огромное количество человеческих судеб было сломано, разрушенные семьи, вдовы, дети сироты. Поэтому ничего страшнее войны быть не может, те же стихийные бедствия не сравнятся с войной. Ведь стихийные бедствия не подвластны человеку, это сила природы, а военные действия ведутся исключительно людьми, которые готовы убивать друг друга ради достижения своих целей.

Уже прошло много времени, как закончилась Великая Отечественная война, но я могу с уверенностью сказать, что наше поколение помнит и чтит подвиг советского народа в тяжелые годы войны, которые, несмотря на всю тяжесть, отстояли свою огромную страну от фашизма, ради дальнейшего мира и свободы своих потомков.

Наши солдаты сплотились воедино общей бедой, шли напролом, и не дали очень сильному властному и расчетливому врагу не малейшего шанса на победу.

Фраза «Никто не забыт, ничто не забыто» актуальна и по сей день и на много столетий вперед, ведь историю своего края, своей семьи нужно знать и передавать ее из поколения в поколение. Нет такой семьи, которую не затронула Великая Отечественная война, поэтому каждый человек должен знать героя своей семьи.

Не так давно появилась новая традиция, каждое 9 мая, люди всех стран выходят на свои местные площади с фотографиями своих героев, и идут бессмертным полком, с каждым годом количество людей, участвующих в этом марше становится больше.

И это прекрасно, ведь очень важно помнить своих героев, их героизм, смелость, отвагу, ведь их сознание долга перед своей Отчизной перекрывало страх, боль, даже мысли о смерти. Рассказывая о войне, о родственниках, которые прошли войну, мы тем самым показываем пример своим детям любви к своей Родине.

И так из поколения в поколение мы передаем память о своих героях, гордимся их подвигом, и конечно понимаем какой тяжелой ценой далась им эта победа. Затем были еще тяжелые послевоенные годы, когда нужно было, очень много работать, чтоб восстановить все разрушенные города и села.

Сочинение на тему Никто не забыт

Война – самое страшное, беспощадное и тяжелое время, которое унесло миллионы жизней. Война, как кровожадный зверь, поглощала всё на своем пути, приносила одни несчастья и горе. Война —  это смерть, разлука близких…

Она оставила неизгладимый след в памяти многих людей. Память о ней не сотрется никогда! Я думаю, что нет семьи, в биографии которой не остался бы страшный след того времени. И моя семья не исключение.

В моей семье есть участник Великой Отечественной войны по материнской линии. К сожалению, я его не видел (видел только на фотографиях), умер он, когда меня не было на этом белом свете. Но о нем я знаю только по рассказам дедушки.

Тува – это место, где сохраняются национальные традиции и уникальные памятники истории человечества. Там есть село, где есть улица, имени героя Великой Отечественной войны, Оюн Хурен-оол Дагбаевича.  Это село Ээрбек Кызылского района. И на берегу великой матери реки Енисей стоит памятник, в котором высечено имя героя, воевавшего в Великой Отечественной войне.

Родился Оюн Хурен-оол в с. Ээрбек Пий-Хемского района в 1918 году. Трудолюбивый и добрый с детства, как отец, сильный как лев, человек. Тогда в Ээрбеке поля были плодородными, там жили русские богачи, они держали сельское хозяйство, а китайцы сажали пшеницу, бедных аратов села принуждали работать на них.

Вот и мой прадедушка, чтобы вырастить и прокормить своих детей, работал на них. Говорят, что, в конце концов, его стали называть Чолдак-Дадаром, так как он хорошо говорил на русском языке. Он был смелым, владел техникой борьбы «Хуреш», поэтому односельчане стали называть его «Моге-Хурен».

Из рассказов дедушки о войне особенно памятен такой случай. В 1943 году в бою за Ровно-Сурмичи-Дубно он уничтожил два вражеских пулемета. Потом прадедушка был ранен в левую руку, но госпиталь не поехал, остался помогать работе эскадрона. Я думаю, что только человек с большой душой и любящий свою Родину, остается воевать, не смотря на ужасы той беспощадной войны.

Прадедушка был награжден медалями «За отвагу» и за «Воинскую доблесть», которые в нашей семье до сих пор бережно хранятся в самом почетном месте. Прадедушка прошел всю войну в звании старшего сержанта. Я считаю, что мой прадедушка сыграл значимую роль в истории России, потому что его подвиг достоин восхищения.

Горжусь, что я являюсь правнуком героя Великой Отечественной войны. Именно на таких людей надо равняться, на людей, которые учат трудолюбию, бесстрашию, отваге и любви к Родине.

Проходят годы… Но мы, подрастающее поколение, должны помнить о тех людях, которые сражались за наше мирное небо над головой. И только мы должны выражать благодарность ветеранам, свидетелям того ужасного времени.

Никто не должен забывать о подвиге нашего народа, помнить и гордиться тем, что нам оставили наши предки. Недаром говорят: пока жива история, жива память. А пока жива память, жива история.

Эссе о войне Никто не забыт

Великая Отечественная война оставила глубокий след в сердцах людей, несмотря на то, что годы забирают ее участников и свидетелей. Однако наш народ чтит историю своей страны и гордится ее прошлым. Наше поколение создает новую Россию, но оно опирается на то, что было создано нашими предками. Их героические поступки подарили нам жизнь и мирное небо над головой.

Миллионы людей погибли за то, чтобы мы могли жить. Такие действия не могут быть забыты. Наша страна обязана хранить вечную память об этих людях, а тем, кто жив, обеспечить достойное проживание.  Мы, нынешнее население России, не сможем понять те трудности, ту тяжесть, которая выпала на жителей в военное время.

Люди постарше отлично помнят страшные события войны, так как почти каждая семья потеряла близких людей. И как бы много ни прошло лет, мы не должны забывать об этих людях, героев мы обязаны чтить. И даже через десятилетия мы должны передавать истории и геройских подвигах наших бабушек и дедушек нашим детям и внукам.

В военные годы положение в стране было достаточно тяжелым. Люди боролись за победу как в тылу, так и на фронте. Каждый из людей боролся за счастливое будущее нашей страны. Многие отдали жизнь во имя русского народа. Героические действия врачей и медсестер, которые ежедневно вылечивали тысячи людей, зашивали раны, меняли повязки, не могут быть забыты.

Нельзя умалчивать о тех, кто привозил на фронт продукты и снабжал солдат необходимым питанием. Самым важным для любого солдата была его семья. Великие женщины, растившие детей, пока их отцы сражаются за Родину, натерпелись немало трудностей.

Все граждане в это нелегкое время сплотились и трудились во благо мирной жизни. Их поступки не могут быть стерты временем. Наша задача –  обеспечить этим людям достойную жизнь и вечную память.

Мы всегда должны вспоминать о том, что именно благодаря ним мы живы, можем ходить по свободной земле, мы вольны заниматься тем, чем нам угодно. Помнить о поступках всех людей во время Великой Отечественной войны – наш гражданский долг. Нести в сердцах их подвиги человечество должно сквозь столетия. Никто не забыт, ничто не забыто.

Память о войне –  Никто и ничто не забыто

Война – страшное слово. Война приносит смерть, разрушения, страдание и боль. Она заставляет нас задуматься над важными вопросами. Как влияет война на судьбу человека?  Как сделать правильный нравственный выбор в условиях войны? Почему война является страшнейшим преступлением против человечности?

В этом году отмечается 75-летие Победы нашего народа в Великой Отечественной войне. И главный вопрос, который я хочу задать: Благодаря чему была одержана победа в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов?

Многие просто не поймут моего вопроса, а ведь суть заключается в том, что молодое поколение стало забывать свою историю, тех героев, кто встал под пули ради нас, ради мира, ради нашей свободы.

Есть и те, кто сегодня восхваляют культуру нацизма, не задумываясь о том, что более 75 лет назад их прадеды погибали за жизнь без рабства и насилия.

Великая Отечественная война стала переломным моментом в жизни многих людей. Кто-то потерял дом, кто-то потерял семью, кто-то остался искалеченным. Война была трагическим событием для нашей Родины.

Ежегодно 9 мая вся страна празднует День Победы. Этот праздник «со слезами на глазах» никому не даёт забыть о том, что в этот день закончилось беспощадное кровопролитие.

Большинство людей нашей необъятной страны вели борьбу не только на фронтах, но и в глубоком тылу, предприятия работали и занимались выпуском продукции для фронта. На заводах трудились и дети, и женщины, и старики, чтобы приблизить победу.

Мы всегда должны помнить о подвиге своего народа и о том, что тот, кто забывает свою историю, не имеет будущего.

Нам, поколению 21 века, предстоит ответить на важные вопросы: Как сохранить свое историческое наследие? Как сделать так, чтобы не допустить новую войну? Как уберечь наш хрупкий мир от катастрофы, способной уничтожить всё живое на земле?

Сочинение-рассуждение про войну и память

В жизни любого человека присутствует что-то, на что он опирается всю свою жизнь, идя по миру с этой вещью, рука об руку. Шагая в жизни с этой вещью, которая служит для человека своеобразным ориентиром и мерной линией жизни, он может корректировать своё поведение, состояние жизни, и моральные устои в соответствии с данной вещью.

Конечно, слово “вещь” является словом абстрактным, и подразумевает под собой какой-то важный аспект в жизни того или иного человека, тем самым давая ему жизненный ориентир. Своеобразным ориентиром, направляющим человека, может стать память и воспоминания о прошедших днях.

Память может быть, как и материальной, так и нематериальной. Например, ты можешь помнить о чём-то важном для тебя, но не иметь ничего материального подтверждающего данное воспоминание, однако оно для тебя очень важно.

Или же есть вещь, которая напоминает тебе, а очень важном периоде в твоей жизни, и ты попросту не можешь не хранить её как зеницу ока, потому и бережёшь всеми силами этот маленький кусочек твоей жизни.

Так или иначе, любая человеческая память или человеческое воспоминание неимоверно важны, как и для одного человека, так и для всего человечества.

Память помогает нам не забыть о деяниях прошлых лет, которые совершали наши предки, дабы мы могли жить спокойно и припеваючи. Героев прошедших лет можно по праву назвать великолепными людьми, которые шагнули в неизвестность, только для того, чтобы будущие поколения смогли жить в мире, в котором не смогли пожить эти самые герои.

Исходя из этого, выходит ещё один вопрос, связанный с памятью и воспоминаниями, а именно воспитательная или корректирующая цель воспоминаний.

Память может служить как непохожий на остальных учитель, который всю жизнь будет указывать тебе правильный путь, не давая свернуть не туда, попасть в плохую компанию, или же сделать неверный выбор.

С её помощью можно руководствоваться почти во всём, даже не задаваясь особыми вопросами, просто надо анализировать и логически мыслить, дабы сразу избавить себя от плохих мыслей и идей.

Основываясь на ошибках прошлых лет, мы можем не совершать этих ошибок в будущих годах, из-за чего можно сделать вывод, что память – это необычный учитель истории. Поэтому важно помнить всех, кто сделал для тебя то, что ты имеешь сейчас, и никогда не забывать того, что они сделали для тебя, и твоей мирной жизни.

Читайте также: Первый раз в музее – сочинения для 5–8 классов.

Чем дальше от нас уходят годы Великой Отечественной войны, тем меньше остается живых свидетелей и участников памятных сражений. Кто-то из известных людей сказал: «У того народа, который не помнит своего прошлого, нет будущего». Моё поколение – будущее России, мы должны знать и помнить о трагическом периоде нашей истории, связанном с Великой Отечественной войной.

В Польше мы увидели гигантский лагерь уничтожения,— Освенцим, этот фашистский комбинат смерти, день и ночь работавший с дьявольской пунктуальностью, окрест него весь воздух пахнул жирным запахом человеческого пепла. Здесь беспощадно уничтожались и сжигались в печах молодость, красота, любовь, которая никогда не стала любовью, ненаписанные книги, несовершившиеся открытия.

Мы узнали, что такое фашизм во всей его человеконенавистнической наготе. За четыре года войны мое поколение познало многое, но наше внутреннее зрение воспринимало только две краски: солнечно-белую и масляно-черную. Середины не было. Не было нюансов. Радужные цвета спектра отсутствовали.

Мы стреляли по траурно-черным танкам и бронетранспортерам, по черным крестам самолетов, по черной свастике, по средневеково-черным готическим городам, превращенным в крепости.

Война была жестокой и грубой школой, мы сидели не за партами, не в аудиториях, а в мерзлых окопах, и перед нами были не конспекты, а бронебойные снаряды и пулеметные гашетки. Мы еще не обладали жизненным опытом и вследствие этого не знали простых, элементарных вещей, которые приходят к человеку в будничной, мирной жизни,— мы не знали, в какой руке держать вилку, и забывали обыденные нормы поведения, мы скрывали нежность и доброту. Слова «книга», «настольная лампа», «благодарю вас», «простите, пожалуйста», «покой», «усталость» звучали для нас на незнакомом и несбыточном языке.

Но наш душевный опыт был переполнен до предела, мы могли плакать не от горя, а от ненависти и могли по-детски радоваться весеннему косяку журавлей, как никогда не радовались — ни до войны, ни после войны (234 слова).

В Польше мы увидели гигантский лагерь уничтожения – Освенцим, фашистский комбинат смерти, день и ночь работавший с дьявольской пунктуальностью, окрест него весь воздух пахнул запахом человеческого пепла.

Мы узнали, что такое фашизм во всей его человеконенавистнической наготе. За четыре года войны мое поколение познало многое, но наше внутреннее зрение воспринимало только две краски: солнечно-белую и масляно-черную. Радужные цвета спектра отсутствовали.

Мы стреляли по черным крестам танков и бронетранспортеров, по черной свастике, по средневеково-черным готическим городам, превращенным в крепости.

Война была беспощадной и грубой школой, мы сидели не за партами, в аудиториях, и перед нами были не конспекты, а бронебойные снаряды и пулеметные гашетки. Мы еще не обладали жизненным опытом и вследствие этого не знали простых вещей, в будничной жизни, – мы не знали, в какой руке держать вилку, и забывали обыденные нормы поведения, мы скрывали нежность и доброту. Слова «книги», «настольная лампа», «благодарю вас», «простите, пожалуйста», «покой», «усталость» звучали для нас на незнакомом и несбыточном языке.

Но наш душевный опыт был переполнен до предела, мы могли плакать не от горя, а от ненависти и могли по-детски радоваться весеннему косяку журавлей, как никогда не радовались – ни до войны, ни после войны. Помню, в предгорьях Карпат первые треугольники журавлей появились в небе, протянулись в белых, как прозрачный дым, весенних разводах облаков над нашими окопами – и мы зачарованно смотрели угадывали их путь в Россию. Мы смотрели на них до тех пор, пока гитлеровцы из своих окопов не открыли автоматный огонь по этим косякам, трассирующие пули расстроили журавлиные цепочки, и мы в гневе открыли огонь по фашистским окопам.

Неиссякаемое чувство ненависти в наших душах было тем ожесточеннее, чем ранимее было ощущение юного и солнечного мира наших ожиданий – все это жило в нас, снилось нам. Это сообщало нам силы, рождало терпение. Это заставляло нас брать высоты, казавшиеся недоступными.

Наше поколение – те, что остались в живых, – вернулось с войны, сумев сохранить, в себе этот чистый, лучезарный мир, непреходящую веру в будущее, в молодость, в надежду. Но мы стали непримиримее к несправедливости, добрее к добру, наша совесть стала вторым сердцем. Ведь эта совесть была оплачена кровью. И вместе с тем четыре года войны мы сохраняли в душе естественный цвет неба, улыбку любимой женщины, мягкий блеск фонарей в сумерках и вечерний снегопад…

Война уже стала историей. Но так ли это?

Для меня ясно одно: главные участники истории – это Люди и Время. Не забывать Время – значит не забывать Людей, не забывать Людей – значит не забывать Время. Быть историчным – это быть современным. Количество дивизий, участвовавших в том или ином сражении, со скрупулезной точностью подсчитывают историки. Да, они подсчитывают количество потерь, определяют вехи Времени. Но они не смогут подслушать разговор солдат в окопе перед атакой, увидеть слезы в глазах восемнадцатилетней девушки-санинструктора, умирающей в полутьме полуразрушенного блиндажа, вокруг которого прорвавшиеся немецкие танки, ощутить треск пулеметной очереди, убивающей жизнь.

В нашей крови пульсируют токи тех людей, что жили в Истории. Они не знали и не могли знать, что знаем мы, но они чувствовали то, что уже не чувствуем мы. При ежесекундном взгляде в лицо смерти все обострено, сконцентрировано в человеческой душе.

И вот этот фокус чувств чрезвычайно дорог мне.

Сталинград

В аккуратном чистеньком номере мюнхенской гостиницы мне не спалось. Фиолетовый сумрак декабрьской ночи просачивался сквозь залепленное снегом окно, вкрадчиво-дремотно пощелкивало в тишине электрическое отопление, а мне казалось, невероятным, что я нахожусь в немецком городе, откуда началось все: война, кровь, концлагеря, газовые камеры.

Я вдруг отчетливо вспомнил утренний разговор с мюнхенским издателем и стал просматривать газеты. И тотчас в глаза бросился крупный заголовок – «Сталинград», а под ним несколько фотографий: суровая сосредоточенность на лицах немецких солдат за пулеметом среди развалин города, танковая атака в снежной степи, молодцеватый автоматчик, расставив ноги в сапогах-раструбах, хозяином стоит на берегу Волги.

В статье выделялись давно знакомые имена и названия: Паулюс, Манштейн, Гитлер, группа армий «Дон», 6-я полевая армия.

И лишь тогда я понял, почему издатель попросил меня просмотреть эту газету.

Утром во время встречи с ним, узнав, что я интересуюсь материалами Второй мировой войны, издатель развернул передо мной газету, сказал: «Хотел бы, чтобы вы встретились с фельдмаршалом Манштейном. Да, он жив, ему восемьдесят лет… Но думаю, что он побоится разговора с вами. Солдатские газеты много пишут о нем в хвалебном тоне. Называют его стратегом и даже не побежденным на поле боя. Задайте ему несколько вопросов, чтобы старый пруссак понял, что он участник преступления. А, впрочем, сейчас…»

Издатель довольно решительно подошел к телефону и через справочную узнал номер фельдмаршала. Я хорошо слышал последующий разговор. Старческий голос в трубке надолго замолчал, как только издатель сказал, что господину фельдмаршалу хочет задать несколько вопросов русский писатель, занятый изучением материалов Второй мировой войны, в том числе, конечно, и Сталинградской операции.

Длилась томительная пауза, потом старческий голос не безудивления переспросил: «Русский писатель? О Сталинграде? – и опять после паузы, с пунктуальностью военного: – Какие именно изучает он вопросы?» Затем, после осторожного молчания: «Пусть изложит письменно вопросы». Затем, после длительной паузы: «Я все сказал в своей книге «Потерянные победы». О себе и о Паулюсе». И наконец: «Нет-нет, я никак не могу встретиться, я простужен, господин издатель. У меня болит горло. Я плохо себя чувствую».

– Я так и думал, – сказал издатель, положив трубку. – У этих вояк всегда болит горло, когда надо серьезно отвечать.

В сущности, я не очень хотел бы этой встречи с восьмидесятилетним гитлеровским фельдмаршалом, ибо испытывал к нему то, что испытывал двадцать пять лет назад, когда стрелял по его танкам в незабытые дни 1942 года.

Но я понимал, почему фельдмаршал, этот «не побежденный на поле боя», опасался вопросов о Сталинградской операции…

Нет, я никогда не забуду морозы под Сталинградом, когда все сверкало, все скрипело, все металлически звенело: снег под валенками, под колесами орудий, толсто заиндевевшие ремни и портупеи на шинелях.

Наши лица в обмерзших подшлемниках покраснели от сухих метелей, от ледяных ветров, беспрестанно дующих из степи. Мы своим дыханием пытались согреть примерзавшие к оружию руки, но это не помогало. Потом мы научились согревать руки о горячие стреляные гильзы. Мы стреляли по танкам и лишь согревались в бою и хотели боя, потому что лежать в снегу в мелко выдолбленном окопе возле прокаленного непогодой орудия было невыносимо. Но в те яростно морозные дни мы ощущали в себе, чего не было в первый год войны.

Шел декабрь второго года войны. Двухсоттысячная 6-я армия фельдмаршала Паулюса была сжата в кольце тремя нашими фронтами вокруг превращенного в развалины Сталинграда. Кольцо все сдавливалось, все сужалось, но армия Паулюса сопротивлялась с неистовством обреченных на гибель. Она еще держалась в развалинах города. Она еще была на берегах Волги. А мы уже ощущали знаки победы в горящих танках, в ночных пожарах за немецкой передовой, в ищущем гудении транспортных «юнкерсов», сбрасывающих контейнеры с боеприпасами и продовольствием в тылах 6-й армии. Наша пехота в звездные декабрьские ночи короткого затишья чувствовала в морозном воздухе запах пепла. И это тоже был запах ожидаемой победы – в немецких штабах жгли бумаги, бросали в печи корпусные и дивизионные печати, наградные листы, копии донесений, плавились в огне Железные и Рыцарские кресты, которые потеряли ценность. Иногда мы слышали крики, одиночные выстрелы в близких окопах – это свершался суд над обезумевшими от боев солдатами, пытавшимися бежать куда-то из смертельного «котла».

Никто из нас в те дни не видел немецких медпунктов, пропахших гниющими бинтами, трехъярусных нар, забитых обмороженными и ранеными. Никто из нас, кроме разведчиков, не видел очервивших трупов немцев на дорогах в окружении каменных от мороза трупов убитых лошадей, искромсанных финками голодных солдат 6-й армии.

Тогда мы не знали всего этого. Мы стискивали кольцо с одним желанием уничтожения. И это было, как возмездие. Жестокость врага рождает ненависть, и она неистребимо жила в нас, как память о сорок первом годе, о Смоленске, о Москве, о том надменном воинственном веселье викингов «третьего рейха», когда они подходили к Сталинграду после непрерывных бомбежек, в поднятых танками завесах пыли, с пилотками за ремнем, с засученными по локоть рукавами – завоеватели, дошедшие до Волги, с наслаждением после боя пьющие русское молоко в захваченных станицах, в двух тысячах километрах от Берлина. Они продвигались с огромными потерями, но они все-таки продвигались к Волге.

Проблема трагедии молодого поколения на войне. По тексту Ю. В. Бондарева Нам было тогда по двадцать лет и по сорок одновременно. (ЕГЭ по русскому)

Произведения Ю.В. Бондарева о войне – это размышления о тех, кому не исполнилось и двадцати. Еще совсем юные мальчики, многие из которых не познали женской ласки и настоящей любви, они вынуждены были сражаться, принимать бой и погибать. За четыре года войны они многому научились: молча проходить мимо могил погибших товарищей, ждать сигнала к атаке в мерзлых окопах и ежеминутно ощущать «огненное дыхание смерти».

Да, смерть всегда дышала им в затылок. Кого-то она успевала настигнуть, а кому-то удавалось каким-то немыслимым образом увернуться и оставаться жить.

Время на войне ощущается совсем по-другому, чем в мирной жизни. Человек как бы оказывается в другом измерении. Порой минуты растягиваются в часы, а иногда дни пролетают как одно мгновение. Четыре года войны для каждого из юных бойцов наложили свой отпечаток на их судьбы. Им столько пришлось пережить за это время, что могло бы хватить на два поколения вперед. Поэтому их юность уже не могла оставаться беспечной и беззаботной. Молодые бойцы казались намного старше своего возраста. Как бы не складывалась их дальнейшая жизнь раны нанесенные войной нет-нет, да и напомнят о себе.

Поступаете в 2019 году?

Наша команда поможет с экономить Ваше время и нервы:

• подберем направления и вузы (по Вашим предпочтениям и рекомендациям экспертов);
• оформим заявления (Вам останется только подписать);
• подадим заявления в вузы России (онлайн, электронной почтой, курьером);
• мониторим конкурсные списки (автоматизируем отслеживание и анализ Ваших позиций);
• подскажем когда и куда подать оригинал (оценим шансы и определим оптимальный вариант).

Доверьте рутину профессионалам – подробнее.

Возможно поэтому многие из тех, кто воевал и побывал в самом аду жестоких сражений, не спешат делиться воспоминаниями, не желая бередить старые раны и вспоминать тяжелые минуты, когда погибали однополчане, и горела земля под ногами.

Постепенно уходят в прошлое годы войны. Все меньше становится тех, кто, будучи молодым и юным вынужден был заменить студенческую аудиторию на поле боя, а вместо учебников взять в руки автомат. В нынешнее время о многих из них забывают. Больные старики, когда-то отстоявшие мир, нуждаются в заботе и поддержке. Они уже не в состоянии гордо маршировать на Параде Победы. Все, что нынешнее поколение может сделать для них – это не оставлять бывших защитников Родины в одиночестве, а поддерживать и всячески помогать им просто жить и радоваться каждому прожитому дню.

Внимание!
Если Вы заметили ошибку или опечатку, выделите текст и нажмите Ctrl+Enter.
Тем самым окажете неоценимую пользу проекту и другим читателям.

Написать изложение с авторским продолжением
Даю 59 балла

• Попроси больше объяснений
• Следить
• Отметить нарушение

Ponchik200542 10.11.2016

Нам было тогда и по двадцать лет и по сорок одновременно. Мы мечтали вернуться в тот солнечный довоенный мир, из которого ушли, запомнив его прекрасную утреннюю яркость и тишину.

Долгие четыре года войны каждый час чувствовал возле своего плеча огненное дыхание смерти, молча проходил мимо свежих бугорков с надписями химическим карандашом на дощечках. Мы не утратили в себе прежний мир юности, но мы повзрослели на двадцать лет и, мнилось, прожили их так подробно, так насыщенно, что этих лет хватило бы на жизнь двум поколениям.

Мы узнали, что мир и прочен, и зыбок. Мы узнали, что солнце может не взойти утром, потому что его блеск, его тепло может уничтожить бомбежка, тогда горизонт утонет в черно-багровой завесе дыма. Порой мы ненавидели солнце — оно обещало летную погоду и, значит, косяки пикирующих на траншеи «юн-керсов». Мы узнали, что солнце может ласково согревать не только летом, но и поздней осенью, и в жесточайшие январские морозы, но вместе с тем равнодушно и беспощадно обнажать своим светом во всех деталях недавнюю картину боя,

Мы узнавали мир вместе с человеческим подвигом и страданиями. Мы входили в разрушенные, безлюдные города, дико зияющие черными пустотами окон, провалами подъездов. Поваленные фонари с разбитыми стеклами не освещали толпы гуляющих на израненных воронками тротуарах, и не было слышно смеха, не звучала музыка, не загорались веселые огоньки папирос под обугленно-черными тополями пустых парков.

В Польше мы увидели гигантский лагерь уничтожения — Освенцим, этот фашистский комбинат смерти, день и ночь работавший с дьявольской пунктуальностью,

Мы узнали, что такое фашизм во всей его человеконенавистнической наготе. За четыре года войны мое поколение познало многое, но наше внутреннее зрение воспринимало только две краски: солнечно-белую и масляно-черную. Середины не было. Радужные цвета спектра отсутствовали.

Война была жестокой и грубой школой, мы сидели не за партами, не в аудиториях, а в мерзлых окопах, и перед нами были не конспекты, а бронебойные снаряды и пулеметные гашетки. Мы еще не обладали жизненным опытом и вследствие этого не знали простых, элементарных вещей, которые приходят к человеку в будничной, мирной жизни. Мы скрывали нежность и доброту. Слова «книги», «настольная лампа», «благодарю вас», «простите, пожалуйста», «покой», «усталость» звучали для нас на незнакомом и несбыточном языке.

Но наш душевный опыт был переполнен до предела, мы могли плакать не от горя, а от ненависти и могли по-детски радоваться весеннему косяку журавлей, как никогда не радовались — ни до войны, ни после войны. Помню, в предгорьях Карпат первые треугольники журавлей возникли в небе, протянулись в белых, как прозрачный дым, весенних разводах облаков над нашими окопами — и мы зачарованно смотрели на их медленное движение, угадывая их путь в Россию. Мы смотрели на них до тех пор, пока гитлеровцы из своих окопов не открыли автоматный огонь по этим корякам, трассирующие пули расстроили журавлиные цепочки, и мы в гневе открыли огонь по фашистским окопам.

Наше поколение — те, что остались в живых, — вернулось с войны, сумев сохранить, пронести в себе через огонь этот чистый, лучезарный мир, веру и надежду. Но мы стали непримиримее к несправедливости, добрее к добру, наша совесть стала вторым сердцем. Ведь эта совесть была оплачена большой кровью. И вместе с тем четыре года войны мы сохраняли в себе тепло ушедшей юности, мягкий блеск фонарей в новогодних сумерках и вечерний снегопад.

Война уже стала историей. Но так ли это?

Для меня ясно одно: главные участники истории — это Люди и Время. Не забывать Время — это значит не забывать Людей, не забывать Людей — это значит не забывать Время.

За четыре года войны мое поколение познало многое но наше внутреннее зрение

… И если на то будет Воля Твоя, то оставь меня на некоторое время в этой моей скромной и, конечно, грешной жизни, потому что в родной моей России я узнал много печали ее, но еще не узнал до конца земную красоту, таинственность ее, чудо ее и прелесть.

Но дано ли будет это познание несовершенному разуму?

Море гремело пушечными раскатами, било в мол, взрывалось снарядами по одной линии. Обдавая соленой пылью, фонтаны взлетали выше здания морского вокзала. Вода опадала и снова катилась, обрушиваясь на мол, и фосфорно вспыхивала извивающейся шипящей горой исполинская волна. Сотрясая берег, она ревела, взлетала к лохматому небу, и было видно, как в бухте мотало на якорях трехмачтовый парусник «Альфа», раскачивало, бросало из стороны в сторону, накрытые брезентом, без огней, катера у причалов. Две шлюпки с проломанными бортами выкинуло на песок. Кассы морского вокзала наглухо закрыты, везде пустынность, ни единого человека на ненастном ночном пляже, и я, продрогнув на сатанинском ветру, кутаясь в плащ, шел в хлюпающих ботинках, шел один, наслаждаясь штормом, грохотом, залпами гигантских разрывов, звоном стекол разбитых фонарей, солью брызг на губах, в то же время чувствуя, что происходит какое-то апокалипсическое таинство гнева природы, с неверием помня, что еще вчера была лунная ночь, море спало, не дышало, было плоско как стекло.

Не напоминает ли все это человеческое общество, которое в непредугаданном общем взрыве может дойти до крайнего неистовства?

На рассвете после боя

Всю жизнь память задавала мне загадки, выхватывая, приближая часы и минуты из военного времени, будто готово быть со мной неразлучно. Сегодня вдруг явилось раннее летнее утро, расплывчатые силуэты подбитых танков и около орудия два лица, заспанных, в пороховой гари, одно пожилое, хмурое, другое совсем мальчишеское, – увидел эти лица до того выпукло, что почудилось: не вчера ли мы расстались? И дошли до меня их голоса, как если бы они звучали в траншее, в нескольких шагах:

– Утянули, а? Вот фрицы, тудыть иху муху! Восемнадцать танков наша батарея подбила, а восемь осталось. Вон, считай… Десять, сталыть, утянули ночью. Тягач всю ночь в нейтралке гудел.

– Как же это? И мы – ничего.

– «Как, как». Раскакался! Зацеплял тросом и тянул к себе.

– И вы не видели? Не слышали?

– Почему не видели, не слышали? Видели и слышали. Я вот всю ночь мотор в лощине слыхал, когда ты дрых. И движение там было. Поэтому пошел, капитану доложил: никак, опять атаковать ночью или к утру готовятся. А капитан говорит: подбитые свои танки утягивают. Да пусть, говорит, все равно не утащат, скоро вперед пойдем. Сталыть, двинем скоро, школьная твоя голова!

– Ах, здорово! Веселей будет! Надоело тут, в обороне. Страсть надоело…

– То-то. Глуп ты еще. До несуразности. Наступление вести – не задом трясти. Весело на войне только дуракам бывает и таким гусарам, как ты…

Странно, в памяти осталась фамилия пожилого солдата, дошедшего со мной до Карпат. Фамилия же молодого исчезла, как исчез он сам в первом бою наступления, зарытый в конце той самой лощины, откуда немцы ночью вытягивали свои подбитые танки. Фамилия пожилого солдата была Тимофеев.

Не любовь, а боль

– Вы спрашиваете, что такое любовь? Это начало и конец всего на белом свете. Это рождение, воздух, вода, солнце, весна, снег, страдание, дождь, утро, ночь, вечность.

– Не слишком ли романтично в наше-то время? Красота и любовь – истины архаичные в век стрессов и электроники.

– Вы ошибаетесь, мой друг. Есть четыре непоколебимые истины, лишенные интеллектуального кокетства. Это рождение человека, любовь, боль, голод и смерть.

– Я с вами не согласен. Все относительно. Любовь потеряла чувства, голод стал средством лечения, смерть – перемена декораций, как думают многие. Осталась нерушимой боль, которая может объединить всех… не очень здоровое человечество. Не красота, не любовь, а боль.

Муж бросил меня, и я осталась с двумя детьми, но из-за моей болезни их воспитывали мои отец и мать.

Помню, когда я была в доме родителей, мне не спалось. Я вышла на кухню, чтобы покурить, успокоиться. А на кухне горел свет, и там был отец. Он писал какую-то работу по ночам и тоже вышел на кухню покурить. Услышав мои шаги, он обернулся, и лицо его показалось таким усталым, что я подумала: что он болен. Мне стало так жаль его, что я сказала: «Вот, папа, мы с тобой оба не спим и оба мы с тобой несчастливы». – «Несчастливы? – повторил он и посмотрел на меня, вроде бы ничего не понимая, заморгал добрыми глазами. – Что ты, милая! О чем ты. Все живы, все в сборе в моем доме – вот я и счастлив!» Я всхлипнула, а он обнял меня, как маленькую. Чтоб были все вместе – ему больше ничего не нужно было, и он готов был ради этого работать день и ночь.

А когда я уезжала к себе на квартиру, они, мать и отец, стояли на лестничной площадке, и плакали, и махали, и повторяли мне вслед: «Мы любим тебя, мы любим тебя…» Как много и мало нужно человеку для счастья, не правда ли?

Лежал при синеватом свете ночника, никак не мог заснуть, вагон несло, качало среди северной тьмы зимних лесов, мерзло визжали колеса под полом, будто потягивало, тянуло постель то вправо, то влево, и было мне тоскливо и одиноко в холодноватом двухместном купе, и я торопил бешеный бег поезда: скорей, скорей домой!

И вдруг поразился: о как часто я ожидал тот или иной день, как неблагоразумно отсчитывал время, подгоняя его, уничтожая его одержимым нетерпением! Чего я ожидал? Куда я спешил? И показалось, что почти никогда в прожитой молодости я не жалел, не осознавал утекающего срока, словно бы впереди была счастливая беспредельность, а та каждодневная земная жизнь – замедленная, ненастоящая – имела лишь отдельные вехи радости, все остальное представлялось настоящими промежутками, бесполезными расстояниями, прогонами от станции к станции.

Я неистово торопил время в детстве, ожидая день покупки перочинного ножа, обещанного отцом к Новому году, я с нетерпением торопил дни и часы в надежде увидеть ее, с портфельчиком, в легоньком платьице, в белых носочках, аккуратно ступающую по плитам тротуара мимо ворот нашего дома. Я ждал того момента, когда она пройдет возле меня, и, омертвев, с презрительной улыбкой влюбленного мальчика наслаждался высокомерным видом ее вздернутого носа, веснушчатого лица, и затем с той же тайной влюбленностью долго провожал глазами две косички, раскачивающиеся на прямой напряженной спине. Тогда ничего не существовало кроме кратких минут этой встречи, как не существовало и в юности реального бытия тех прикосновений, стояния в подъезде около паровой батареи, когда я ощущал сокровенное тепло ее тела, влагу ее зубов, ее податливые губы, вспухшие в болезненной неутоленности поцелуев. И мы оба, молодые, сильные, изнемогали от неразрешенной до конца нежности, как в сладкой пытке: ее колени прижаты к моим коленям, и, отрешенные от всего человечества, одни на лестничной площадке, под тусклой лампочкой, мы были на последней грани близости, но не переступали эту грань – нас сдерживала стыдливость неопытной чистоты.

Русское поле

Содружество литературных проектов

Юрий БОНДАРЕВ. Мгновения великой войны

На рассвете после боя

Всю жизнь память задавала мне загадки, выхватывая, приближая часы и минуты из военного времени, будто готово быть со мной неразлучно. Сегодня вдруг явилось раннее летнее утро, расплывчатые силуэты подбитых танков и около орудия два лица, заспанных, в пороховой гари, одно пожилое, хмурое, другое совсем мальчишеское, — увидел эти лица до того выпукло, что почудилось: не вчера ли мы расстались? И дошли до меня их голоса, как если бы они звучали в траншее, в нескольких шагах:

— Утянули, а? Вот фрицы, тудыть иху муху! Восемнадцать танков наша батарея подбила, а восемь осталось. Вон, считай. Десять, сталыть, утянули ночью. Тягач всю ночь в нейтралке гудел.

— Как же это? И мы — ничего.

— «Как, как». Раскакался! Зацеплял тросом и тянул к себе.

— И вы не видели? Не слышали?

— Почему не видели, не слышали? Видели и слышали. Я вот всю ночь мотор в лощине слыхал, когда ты дрых. И движение там было. Поэтому пошел, капитану доложил: никак, опять атаковать ночью или к утру готовятся. А капитан говорит: подбитые свои танки утягивают. Да пусть, говорит, все равно не утащат, скоро вперед пойдем. Сталыть, двинем скоро, школьная твоя голова!

— Ах, здорово! Веселей будет! Надоело тут, в обороне. Страсть надоело.

— То-то. Глуп ты еще. До несуразности. Наступление вести — не задом трясти. Весело на войне только дуракам бывает и таким гусарам, как ты.

Странно, в памяти осталась фамилия пожилого солдата, дошедшего со мной до Карпат. Фамилия же молодого исчезла, как исчез он сам в первом бою наступления, зарытый в конце той самой лощины, откуда немцы ночью вытягивали свои подбитые танки. Фамилия пожилого солдата была Тимофеев.

Уже месяц была жара, воздух над училищным двором раскалился так, что ощущался сквозь потную гимнастерку, — духота скапливалась над пропеченным гравийным плацем. Иногда за окнами, замутняя тополя, вставала серая длинная стена — вдоль улицы ползла поднятая военными машинами пыль и переваливалась через заборы, не оседая. Курсанты, загорелые, пропыленные (все время хрустело на зубах), — готовились к экзаменам в классе артиллерии и поминутно выбегали в умывальную, глотали, пахнущую жестью воду из кранов. В классе же помкомвзвода лениво стучал мелом по доске, рисовал схемы огня, смятым носовым платком вытирая пот с красной шеи. Пятна пота выступили и под мышками, расплываясь полукружьями на выгоревшей гимнастерке, а мальчишеские лица курсантов казались отупело-сонными.

И это ощущение зноя и испытал снова, когда по непонятной связи вспомнил вдруг незнакомую женщину, которая стояла возле проходной училища, разговаривала с оживленным офицером в новом кителе, улыбалась ему и загораживала его раскрытым зонтиком от накаленной пыли.

Этот молодой офицер командовал нашей батареей. Через неделю мы были направлены под Сталинград, и я уже не видел его в живых.

Кто она была ему? Жена? Невеста? Сестра? И помнила ли она тот миг, когда хотела зонтиком защитить и его и себя от огненной пыли.

— Что такое атака, спрашиваешь? А ты послушай.

Вот перед нами шоссе Москва — Воронеж, а мы за шоссе на Студенческой улице окопались. Атаковать надо было так: броском через шоссе перескочить, ложбину перебежать, взобраться на гору, а на горе врытые немецкие самоходки и танки в упор бьют по шоссе. Ну а за горкой кирпичный завод, который взять приказано.

Там крепенько немцы сидят, кинжальным огнем шоссе простреливают, не то что головы, палец не высунешь — рубит насмерть. Но комбату одно: взять завод — и точка, никаких рассуждений. Молоденького младшего лейтенанта нашего, москвича, как помню, в первую минуту убило, когда по сигналу атаки шоссе начали перебегать, и по этому случаю роту я на себя принял — больше некому. А атака в полный день была — все вокруг почище, чем в бинокль видно. Как только мы через шоссе перескочили, самоходки в упор такой огонь стали бешеный давать, что день в ночь превратился — дым, разрывы, стоны, крики раненых. Понял: в лоб завод не возьмем, на самоходки дуроломом попрешь — всем братская могила. Самоходки дыбят землю огнем, а я кричу: «За мной, братва, так-перетак! Влево давай! По ложбине, по оврагу, в обход горы, иначе всем похоронки!» И — как угадал в этом соображении. Судьба улыбнулась. Вывел остаток роты в овраг слева от завода, а в овраге железный хлам какой-то, железный мусор, хрен знает что.

Рвемся, без голосу орем, бежим по железному хламу, как сквозь колючую проволоку, того и гляди глаза к дьяволам повыколем. А завод — вот он, на горе виден, метров сто пятьдесят. Уже как черти в аду хрипим, в гору почти на карачках лезем, обмундирование на нас о проволоку, об железо в клочья вкось и поперек разодрано, — и все-таки ворвались в завод с тылу, можно сказать. Помню: пылища в каком-то цехе, спереди немцы из пулеметов по атакующим нашим ребятам режут.

Разом ударили мы по ним, вбежали в эту пылищу. Бегу, точно бы вконец обезумелый, строчу из автомата, вижу вспышки в пыли, кричу что-то вроде «вперед» и вроде трехэтажного мата, сам не соображаю что. И тут накрыло меня, будто на голову крыша обвалилась. Очнулся в медсанбате, лежу и чувствую: никак живой, тело, руки, ноги при мне, на глазах — повязка. Хочу сдернуть ее, а мне говорят: погоди, мол, контузило тебя и глаза песком засыпало после снарядного разрыва, мол, не волнуйся.

Волнуйся, не волнуйся, месячишко поремонтироваля — и опять «вперед».

Мы ждали своих ребят из поиска.

Никогда не забуду ее лицо, склоненное над рацией, и тот блиндаж начальника штаба дивизиона, озаренный двумя керосиновыми лампами и бурно клокочущим пламенем из раскрытой дверцы железной печки, отчего по блиндажу, чудилось, ходили волны обжитого на короткий срок покоя. Вверху, над накатами, — звезды декабрьской ночи, ни одного выстрела, успокоенность сонного человеческого часа. А здесь, под накатами, лежали мы на нарах, и, засыпая, сквозь дремотную паутинку, я первый встретил разведчиков.

Они вернулись, когда все в блиндаже спали, обогретые печью: вдруг звонко заскрипел снег в траншее, раздался за дверью всполошенный оклик часового, послышались голоса, хлопанье рукавицами.

Когда в блиндаж вместе с морозным паром ввалились, затопали валенками двое рослых разведчиков, с накаленно-багровыми лицами, с заиндевелыми бровями, обдав студеным инеем маскхалатов, когда ввели трех немцев-языков в зимних каскетках с меховыми наушниками, в седых от снега длинных шинелях, когда блиндаж шумно заполнился топотом ног, скрипом мерзлой одежды, дыханием людей, наших и пленных, одинаково прозябших в декабрьских полях, я вдруг увидел, как она, радистка Верочка, будто в оцепеняющем ужасе, встала у своей рации, опираясь рукой на снарядный ящик, увидел, как один из пленных, высокий, показал в заискивающей улыбке молодые зубы, поднял и опустил плечи, как бы желая погреться в тепле, и тут Верочка, кривясь дрогнула лицом, ее волосы мотнулись над сдвинутыми бровями, и, бледнея, она шагнула к пленным, как в обморочной замедленности расстегивая на боку маленькую кобуру трофейного «вальтера».

Немцы закричали заячьими голосами, и тот, высокий, инстинктивно защищаясь, суматошно откачнулся с разъятыми предсмертным страхом глазами.

И она, страдальчески прищурясь, выстрелила и, запрокинув голову, упала на земляной пол блиндажа, стала кататься по земле, истерически, дергаясь, вскрикивая, обеими руками охватив горло, словно в удушье.

До этой ночи мы все безуспешно добивались ее любви.

Тоненькая, сероглазая, она предстала в тот миг перед нами совсем в другом облике, разрушающем прежнее — нечто загадочное в ней, что на войне так влечет мужчину к женщине.

Пленного немца она ранила смертельно. Он умер в госпитале.

Но после того наша общая влюбленность мальчишек сменилась неоткрытым сочувствием и даже жалостью к ней, немыслимо было представить, как можно теперь целовать эту по-детски непорочную Верочку, на наших глазах сделавшую то, что не дано природой женщине.

Никто не знал, что в сорок втором году в окружении под Харьковом она попала в плен, ее изнасиловали трое немецких солдат, надругались над ней — и отпустили, со смехом подарив свободу.

Ненавистью и мщением она утверждала справедливость, а мы, в той священной войне убивавшие с чистой совестью, не могли до конца простить ее за то, что выстрелом в немца она убила в себе слабость, нежность и чистоту, этот идеал женственности, который так нужен был нам тогда.

Когда прошли равнины Польши и приблизились к границе Чехословакии, полузабытый довоенный зеленый мир юности приблизился вдруг, стал сниться нам в глухие осенние ночи под мрачный скрип сосен, под стук пулеметных очередей на высотах. Тогда преследовали меня одни и те же сны — в них все было «когда-то».

Просыпаясь в окопе, я чувствовал, как рассветным холодом несло с вершин Карпат, как холодела под туманом земля, исчерненная воронками. И, глядя на спящих возле орудий солдат, с усилием вспоминал сон: в траве знойно трещали кузнечики, парная июльская духота стояла в окутанном паутиной ельнике, потом с громом и с молниями обрушивалась лавина короткого дождя; затем — на сочно зазеленевшей поляне намокшая волейбольная сетка, синий дымок самоваров на даче под Москвой.

И как бы несовместимо с этим другой сон — крупный снег, неторопливо падающий вокруг фонарей в переулках Замоскворечья, мохнатый снег на воротнике у нее,

имя которой я забыл, белеет на бровях, на ресницах, я вижу внимательно поднятое лицо; в руках у нас обоих коньки. Мы вернулись с катка. Мы стоим на углу, и я знаю: через несколько минут надо расстаться.

Эти несвязные видения не были законченными снами, это возникало как отблеск, когда мы глохли от разрывов снарядов, режущего визга осколков, автоматных очередей, когда ничего не существовало, кроме железного гула, скрежета ползущих на орудия немецких танков, раскаленных до фиолетового свечения стволов, потных лиц солдат, наводчика, приникшего к наглазнику панорамы, осиплых команд, горящей травы вблизи огневой.

Удаляясь, уходя из дома, мы упорно шли к нему. Чем ближе была Германия, тем ближе был дом, тем быстрее мы возвращались в прерванную войной юность.

Нам было тогда и по двадцать лет и по сорок одновременно.

За четыре года войны, каждый час чувствуя огненное дыхание смерти, молча проходя мимо свежих бугорков с надписями химическим карандашом на дощечках, мы не утратили в себе прежний мир юности, но мы повзрослели на двадцать лет и, мнилось, прожили их так подробно, так насыщенно, что хватило бы на жизнь двум поколениям.

Мы узнали, что мир и прочен и зыбок. Порой мы ненавидели солнце — оно обещало летную погоду и, значит, косяки пикирующих «юнкерсов». Мы узнали, что солнце может ласково согревать не только летом, но и поздней осенью, и в жесточайшие январские морозы, но вместе с тем равнодушно обнажать во всех деталях недавнюю картину боя, развороченные прямыми попаданиями орудия, тела убитых, которых еще вчера мы называли по имени. Мы узнавали мир вместе с человеческим подвигом и страданиями.

Кто из нас мог сказать раньше, что трава может быть аспидной и закручиваться спиралью от разрывов танковых снарядов? Кто мог представить, что когда-нибудь увидит на женственных ромашках, этих символах любви, капли крови твоего друга, убитого автоматной очередью?

Мы входили в разрушенные города, зияющие провалами окон и подъездов; поваленные фонари с разбитыми стеклами не освещали толпы гуляющих на израненных воронками тротуарах, и не было слышно смеха, не звучала музыка, не загорались огоньки папирос под обугленными тополями парков.

В Польше мы увидели гигантский лагерь уничтожения — Освенцим, фашистский комбинат смерти, день и ночь работавший с дьявольской пунктуальностью, окрест него весь воздух пахнул запахом человеческого пепла.

Мы узнали, что такое фашизм во всей его человеконенавистнической наготе. За четыре года войны мое поколение познало многое, но наше внутреннее зрение воспринимало только две краски: солнечно-белую и масляно-черную. Радужные цвета спектра отсутствовали.

Мы стреляли по черным крестам танков и бронетранспортеров, по черной свастике, по средневеково-черным готическим городам, превращенным в крепости.

Война была беспощадной и грубой школой, мы сидели не за партами, в аудиториях, и перед нами были не конспекты, а бронебойные снаряды и пулеметные гашетки. Мы еще не обладали жизненным опытом и вследствие этого не знали простых вещей, в будничной жизни, — мы не знали, в какой руке держать вилку, и забывали обыденные нормы поведения, мы скрывали нежность и доброту. Слова «книги», «настольная лампа», «благодарю вас», «простите, пожалуйста», «покой», «усталость» звучали для нас на незнакомом и несбыточном языке.

Но наш душевный опыт был переполнен до предела, мы могли плакать не от горя, а от ненависти и могли по-детски радоваться весеннему косяку журавлей, как никогда не радовались — ни до войны, ни после войны. Помню, в предгорьях Карпат первые треугольники журавлей появились в небе, протянулись в белых, как прозрачный дым, весенних разводах облаков над нашими окопами — и мы зачарованно смотрели угадывали их путь в Россию. Мы смотрели на них до тех пор, пока гитлеровцы из своих окопов не открыли автоматный огонь по этим косякам, трассирующие пули расстроили журавлиные цепочки, и мы в гневе открыли огонь по фашистским окопам.

Неиссякаемое чувство ненависти в наших душах было тем ожесточеннее, чем ранимее было ощущение юного и солнечного мира наших ожиданий — все это жило в нас, снилось нам. Это сообщало нам силы, рождало терпение. Это заставляло нас брать высоты, казавшиеся недоступными.

Наше поколение — те, что остались в живых, — вернулось с войны, сумев сохранить, в себе этот чистый, лучезарный мир, непреходящую веру в будущее, в молодость, в надежду. Но мы стали непримиримее к несправедливости, добрее к добру, наша совесть стала вторым сердцем. Ведь эта совесть была оплачена кровью.

И вместе с тем четыре года войны мы сохраняли в душе естественный цвет неба, улыбку любимой женщины, мягкий блеск фонарей в сумерках и вечерний снегопад.

Война уже стала историей. Но так ли это? Для меня ясно одно: главные участники истории — это Люди и Время. Не забывать Время — значит не забывать Людей, не забывать Людей — значит не забывать Время.

Быть историчным — это быть современным. Количество дивизий, участвовавших в том или ином сражении, со скрупулезной точностью подсчитывают историки. Да, они подсчитывают количество потерь, определяют вехи Времени. Но они не смогут подслушать разговор солдат в окопе перед атакой, увидеть слезы в глазах восемнадцатилетней девушки-санинструктора, умирающей в полутьме полуразрушенного блиндажа, вокруг которого прорвавшиеся немецкие танки, ощутить треск пулеметной очереди, убивающей жизнь.

В нашей крови пульсируют токи тех людей, что жили в Истории. Они не знали и не могли знать, что знаем мы, но они чувствовали то, что уже не чувствуем мы. При ежесекундном взгляде в лицо смерти все обострено, сконцентрировано в человеческой душе. И вот этот фокус чувств чрезвычайно дорог мне.

Помогите пожалуйста написать сжатое изложение. срочно на завтра надо

За четыре года войны мое поколение познало многое, но наше внутреннее зрение воспринимало лишь две краски: солнечно-белую и масляно-черную. Середины не было. Радужные цвета спектра отсутствовали.

Мы стреляли по траурно-черным танкам и бронетранспортерам, по черным крестам самолетов, по черной свастике, по средневеково-черным готическим городам, превращенным в крепости.

Война была жестокой и грубой школой, мы сидели не за партами, не в аудиториях, а в мерзлых окопах, и перед нами были не конспекты, а бронебойные снаряды и пулеметные гашетки. Мы еще не обладали жизненным опытом и вследствие этого не знали простых, элементарных вещей, которые приходят к человеку в будничной, мирной жизни. Мы не знали, в какой руке держать вилку, и забывали обыденные нормы поведения, мы скрывали нежность и доброту.

Военное поколение по3нало многое, но порой ра3личало только две краски : солнечно-белую и масляно- черную. Радужных цветов не было.
Мы стреляли по всему черному: по танкам и бронетранспортерам, по траурным крестам самолетов, свастике и мрачным готическим городам.
Война — грубая школа, и мы сидели не 3а партами, а в окопах. Нашими конспектами стали пулеметные гашетки. Жи3ненного опыта у нас не было. Некоторые и3 нас не 3нали . в какой руке держать вилку. понятия не имели о нормах поведения, но нежность и доброта стала частью каждого и3 нас.

Другие вопросы из категории

1 . ( ),(где. ).
2 . ( ),(потому что. ).
3 . ( ),(куда. ).
4 . ( ),(чтобы. ).

Читайте также

Сейчас на столе у меня в хрустальных вазочках под электрическими лампочками играет отсветами это душистое, сладкое, ароматное и целебное вещество, известное человеку очень давно. Но привезено оно к нам из такого места, где пчёл никогда не было,- из тундры. Этот мёд создан не только одними пчелами, но и ещё и усилиями людей, устроивших нашу русскую родную пчёлку заокских лугов на работу в Заполярье.
На севере за Полярным кругом, бывает, являются цветы целыми горами: стоит гора вся белая- это морошка и черника цветут. А то, бывает, стоит в июле гора вся розовая- это начал цвести иван-чай, а то рябина, то багульник, герань и мало ли что! И подумать только, в каждом цветке нектара здесь в два-три раза больше, чем у нас, и каждый цветок ждал пчелу, а пчёлы за Полярным кругом не водились.
Тем и привлекательно то, что не в убыток природе мы открыли заполярный мёд, что миллионы пудов мёда затем и были в цветах, чтобы привлечь к себе для опыления пчелу, а пчёл-то и не было и мы их привезли.
Есть вещи на свете, первоначальные в своём добре и всем понятные, соединяющие в себе природу и человека древним союзом, и среди этих вещей- хлеб. Но только надо быть очень голодным, чтобы в хлебе чувствовать солнце, и нам легче это видеть на веществе мёда.
Пожалуйста прошу помогите подготовить сжатое изложение С:

космическое путешествие и оказались на планете,где живут крохотные человечки. Какие предметы вы видите? Опишите их. Подчеркните существительные с уменьшительно- ласкательными суффиксами! Помогите пожалуйста написать ( прошу сразу грамотно )

помогите пожалуйста написать сочинение-рассуждение, раскрывая смысл высказывания Джозефа Аддисона:»Слова, если они только хорошо подобраны, обладаят такой силой, что описанное на бумаге нередко производит более яркое впечатление, чем увиденное воочию». В сочинении должно быть два аргументы по тексту

Люди,помогите пожалуйста написать сжатое изложение в 70 слов,у меня никак не получается,БУДУ ОЧЕНЬ БЛАГОДАРНА ЕСЛИ ПОМОЖЕТЕ.:)))
Вот текст:
Особенно тяжёлой была весна сорок пятого. Хлеб был съеден ещё до
крещения, а потом перебивались кое-как картошкой, пареными тыквами да
свёклой. А к весне кончилось и это. Ждали того часу, когда из-под снега
проглянет на полях земля.

Вооружались мешками и шли собирать
колоски в прошлогодней стерне. Они попадались редко: Журавушка, которую
по привычке женщины считали своим бригадиром, просила, умоляла подруг во
время летней страды: «Девчата, бабоньки, чтоб ни единого колос­ка не
осталось на поле. Солдаты, поди, голодные там. А хлеб — он тоже солдат,
он тоже воюет». Так она говорила тогда, а сейчас, бро­дя вместе с
«девчатами» и «бабоньками» по пустой стерне, корила себя, зачем говорила
им такие слова, пускай бы побольше колосков оставили под снегом, как бы
они теперь пригодились! Журавушке казалось, что все солдатки так же
думают о ней, и она подходила то к одной, то к другой — чаще к тем, у
каких было много детей, и отдавала им свои, с таким трудом набранные
колоски. На удивлён­ный и протестующий взгляд торопливо говорила:

— Бери, бери, тётенька Федосья. У меня дома ещё осталось с ведёрко ржи. Бери.

За сбором прошлогодних колосков застала их победа. Примчал­ся на
жеребой толстопузой кобыле какой-то мальчишка и что мо­ченьки заорал:

Женщины вмиг разогнули спины и не почувствовали даже обыч­ной в таких
случаях боли в пояснице. Минуту стоял и в странном оце­пенении. А потом
также дружно все расплакались, начали обнимать одна другую, целовались.
Кто-то предложил ссыпать все колоски в одну кучу, чтоб испечь потом
общий для всех каравай и поделить его поровну, по числу душ. И ныне
помнит Журавушка, что слаще, вкуснее того хлеба ни до того дня, ни после
она никогда не едала.
ЗАРАНЕЕ СПАСИБО!:))

Помогите пожалуйста написать сочинение-рассуждение, раскрывая смысл высказывания известного лингвиста Б. Н. Головина: «К оценке достоинств речи мы должны подходить с вопросом: насколько же удачно отобраны из языка и использованы для выражения мыслей и чувств различные языковые единицы?».
По этому тексту:
(1)Весной 1942 года по ленинградским улицам медленно шли две девочки – Нюра и Рая Ивановы. (2)Впервые после долгой блокадной зимы oни отправились пешком с Петроградской стороны на Невский проспект, ко Дворцу пионеров. (3)Они обходили перевёрнутые трамваи, прятались от взрывов в подворотнях, пробирались по грудам развалин на тротуарах. (4)3имой девочки похоронили мать, умершую от голода, и остались одни в закопчённой квартире с обледеневшими стенами. (5)Чтобы согреться, сжигали мебель, одежду, книги. (6)Ослабевшую Нюру, до войны солистку знаменитого ансамбля, которым руководил Исаак Осипович Дунаевский, на санках отвезли в детский дом девушки – бойцы отряда противовоздушной обороны. (7)Рая Иванова поступила в ремесленное училище. (8)На исходе первой блокадной зимы их разыскала руководитель студии Р.А. Варшавская. (9)Как и другие работники Дворца пионеров, она, только недавно выписанная из госпиталя, шла по сохранившимся адресам, чтобы найти своих питомцев. (10)До войны Аничков дворец был сказочным детским царством, и вот теперь он снова готовился встречать детей.(11)Из уст в уста передавалась казавшаяся невероятной весть: «Дворец пионеров ждёт нас!» (12)Об этой новости нельзя было узнать ни из газет, ни из сообщений по радио. (13)Дворец пионеров был помечен на гитлеровских картах как военный объект. (14)Как были помечены и Эрмитаж, и Русский музей.(15)Из района в район, из дома в дом передавали как пароль: «Собраться в назначенный час. », и по улицам осаждённого города двигались дети – так начался подвиг педагогов и воспитанников ленинградского Дворца пионеров.(16)Дети, конечно, были глубоко потрясены войной. (17)Они видели, как рушатся дома от взрывов, как падают в голодном беспамятстве люди. (18)Вера Бородулина потеряла отца, Витя Панфилов пережил смерть семерых родных. (19)В каждом доме было горе. (20)Впереди было ещё почти два года блокады. (21)А в мае 1942 года во Дворце пионеров работали многочисленные кружки – танцевальные, вокальные, фортепьянные, рукоделия, рисования, художественного слова. (22)Искусство помогало детям выжить, но они ещё не знали о его подлинной силе.(23)Летом 1942 года ребят впервые пригласили на военный крейсер. (24)Они поехали на грузовой машине, захватив музыкальные инструменты и танцевальные костюмы. (25)На палубе корабля играл мелодии Чайковского Витя Панфилов, танцевала Рая Иванова, читала стихи Вера Бородулина. (26)По щекам моряков, не раз смотревших смерти в лицо, текли слёзы. (27)3навшие цену мужеству, моряки видели силу духа ленинградских школьников. (28)Крейсер готовился идти в бой, из которого вернутся не все, и в этих ребятах была сама одухотворённая надежда. (29)Прощаясь с детьми, команда построилась. (30)Ребята стали вручать подарки, которые привезли с собой. (31)Взяв матерчатый кисет из рук девочки, старшина, на груди которого было два боевых ордена, сказал: «Принимаю третью награду Родины». (32)Моряки знали цену мужеству. (По Л. Овчинниковой)** Л. Овчинникова – современная российская писательница.

Издательство Родная Ладога

Мое поколение

СЧАСТЛИВ ЛИ Я?

Письмо читателю

Иногда просыпаюсь на рассвете с чувством невыносимой тоски, долго лежу с открытыми глазами и как бы вспоминаю самого себя: кто я? и что я? Неужели ничего значительного не было в жизни моей, и она, такая короткая и такая длительная, уже прожита? Неужели мне оказалось не под силу выполнить программу данного судьбой времени? Впрочем, точной программы у меня никогда не было. Я стал писателем, широко печатающимся в Советском Союзе и на Западе, вошел во многие энциклопедии Европы и Америки, тем не менее, чаще и чаще с терпким неудовлетворением сознаю, что смог бы сделать несравнимо больше, чем сделал.

Но изредка по утрам я испытываю необыкновенное — тогда кажется, что безоблачно прожил счастливую жизнь, о какой можно лишь мечтать. Да, я помню себя чрезвычайно рано — с той детской поры, какая является почти непознаваемой. Я так явственно ощущаю теплый, сладковато-ласковый запах моей матери, ощущаю вместе с запахом свежего сена на телеге, где лежал я, захворавший в пути к маленькому уральскому городку, куда служба забросила отца. Вокруг было таинственное сверканье звездного неба, степь, полная звона сверчков, скрипа телег, пофыркиванья лошадей, и был летний, какой-то неземной покой и уют оттого, что рядом тихо говорили обо мне, наклонялись надо мной отец и мать, любившие меня всю жизнь. Их уже нет, а я вот живу с печальной виной перед ними за что-то недоделанное для них, неотданное, невозвращенное. И мнится порой, что та, впервые осознанная мной любовь матери и отца охраняла и охраняет до сих пор. В общем, мне повезло и на войне — я отделался ранениями и вернулся с фронта, получив драгоценнейший подарок судьбы — жизнь. Моя женитьба была удачной. Первые шаги в литературе мучительны, несмотря на то, что меня печатали, похваливали, иногда даже не в меру. Однако искал я себя около десяти лет. И оседлал своенравного коня прозы только после выхода в свет повести «Батальоны просят огня», то есть в одно прекрасное утро «проснулся знаменитым», как тогда говорили и писали обо мне. С этого коня не раз пыталась сбросить меня сначала придворная, затем перестроечная критика, которую Бог не наградил здравомыслием, зато дьявол в избытке вооружил громко-злобной фальшивой фразой, отдающей культурой сточной канавы. И в первых статьях о «Горячем снеге», о «Тишине» бушевали злость и раздражение, огненные обвинения в незнании войны, в неправде: так, мол, на войне не было и быть не могло. Позднее эти же критики писали противоположное. После чего я пришел к яснейшему выводу: кто осудил, а потом похвалил, тот солгал дважды.

Я был счастливо одержим, когда писал свою тетралогию — «Берег», «Выбор», «Игра», «Искушение», когда работал над киносценарием пятикартинного фильма «Освобождение»; когда нашел новый для себя жанр миниатюры — мгновения. Почему я испытывал счастливую одержимость в эти годы? Во-первых, что бы ни говорила о прошлом наша изолгавшаяся перестроечная критика, я был независим, насколько можно быть независимым в регламенте любого государства, никому не подчинен, никому лично не обязан ни продвижением в литературе, ни положением общественным. Власти, с которыми я никогда не был на «короткой ноге», то ли были терпеливы к моей литературной независимости, то ли мне покровительствовал ангел-хранитель. Так или иначе, но после неприятных встреч с бдительной цензурой перед выходом каждого романа меня все же печатали, хоть и с некоторыми задержками и потерями, и почти все романы имели успех у читателей, широчайшую прессу (добрую и злую), их обсуждали повсюду, экранизировали, инсценировали в Союзе и за границей. И, не закрываясь рукавом от лицемерной скромности и не краснея от «объективной реальности», хочу сказать, что со мной здоровались на улицах, уступали очередь в магазинах, присылали по почте смущающие меня подарки, шли и шли неисчислимые письма. Нет, «купаясь в славе», я не взгромождался на пьедестал, не надувал щеки, не менял тембр голоса и выражение глаз, признаюсь — большей частью я испытывал неловкость, как будто это проявление читательского внимания было ошибочным, относилось не ко мне, а к кому-то другому, за кого я выдавал себя. И, может быть, вследствие сомнения я не очень воспринимал эти тысячи писем и сотни телефонных звонков, и желаний знакомства, и радостных улыбок, и приветственных слов из зала, и долгих аплодисментов, когда я выходил на сцену или к трибуне.

Я думал тогда, что это начало нового золотого века литературы, что отныне интерес и любовь к книге и искусству не иссякнут. Это были 60-е, 70-е, 80-е годы, время надежды словесности, когда русскими художниками создавались лучшие вещи в самой читающей стране, какой теперь нет. В свободное от собственной глупости время реформаторы ввели Россию в нищету духа, обманом и тупой силой толкнули в безреформенный период не то серо-пегенький, не то пего-серенький, где в витрине бесталанного убожества торчат искаженные ненасытностью власти и грабежа гоголевские рожи, на которых написано все крупное, все значительное, кроме разумения.

И естественное движение русской литературы, более чем полувековой период расцвета реализма (при постыдных холуйских поклонах приближенных ко двору писцов, унижающих всех нас) приостановлены на самой быстрине под пошлейший грохот цинизма, порнографии, левого шарлатанства и журналистских провокаций. Сквозь эти плотины фальсификаций и непристойностей серьезная литература прорывается с трудом. При этом — как правило — истоки ее в той стране, которую мы так позорно и преступно сдали в плен, трусливо предали ее недругам.

Да, в той стране я был счастлив еще и потому, что не заискивал ни перед кем, подобострастно не улыбался, не заглядывал преданно в глаза, не произносил лозунги, не расписывался под лакейскими документами.

МОЕ ПОКОЛЕНИЕ

Когда прошли равнины Польши и приблизились к границе еще недавно далекой Чехословакии, полузабытый довоенный зеленый мир юности приблизился вдруг, стал сниться нам в глухие осенние ночи под мрачный скрип сосен, под стук пулеметных очередей на высотах. Тогда преследовали меня одни и те же сны — в них все было «когда-то». Просыпаясь в сыром от росы окопе, засыпанном опавшими листьями, я чувствовал, как рассветным холодом несло с ледяных вершин Карпат, как холодела под туманом земля, исчерненная воронками. И, глядя на спящих возле орудий солдат, с усилием вспоминал сон: в теплой траве горячо трещали кузнечики, парная июльская духота стояла в окутанном паутиной ельнике, ветер из-под пронизанной солнцем тучи тянул по вершинам шелестящих берез, потом с громом и легкими молниями обрушивалась лавина короткого дождя; затем — на сочно зазеленевшей поляне намокшая волейбольная сетка, в воздухе свежесть теплого ливня, за изгородями отяжелевшие влагой ветви и синий дымок самоваров на даче под Москвой.

И как бы несовместимо с этим другой сон — крупный снег, медленно падающий вокруг белых фонарей около заборов в тихих переулках Замоскворечья, мохнатый снег на воротнике у нее, имя которой я забыл, белеет на бровях, на ресницах, я вижу внимательно поднятое замершее лицо; в руках у нас обоих коньки. Мы только что вернулись с катка. Мы стоим на углу, и я знаю: через несколько минут надо расстаться.

Эти несвязные видения не были законченными снами, это была непроходящая и болезненная тоска по России, по Родине, чувство, равное самому сильному чувству любви к женщине, к жене, к детям. И это чувство, как отблеск, возникало в самые отчаянные, самые опасные минуты боя, когда мы глохли от разрывов снарядов, режущего визга осколков, автоматных очередей, когда ничего не существовало, кроме железного гула, скрежета ползущих на орудия немецких танков, раскаленных до фиолетового свечения стволов, черных от пороховой гари, потных лиц солдат, ссутуленной спины наводчика, приникшего к резиновому наглазнику панорамы, осиплых команд, темного дыма горящей травы вблизи огневой.

Удаляясь, уходя из дома, мы упорно и трудно шли к нему. Чем ближе была Германия, тем ближе был дом, тем быстрее мы возвращались в свою оборванную войной юность, которую, представлялось нам, можно еще продолжить потом.

Нам было тогда и по двадцать лет и по сорок одновременно.

Мы мечтали вернуться в тот солнечный довоенный мир, из которого ушли, запомнив его прекрасную утреннюю яркость и тишину. Солнце казалось нам праздничным солнцем, встающим над землей каждый день по своей непреложной закономерности: трава была травой, предназначенной для того, чтобы расти, быть зеленой; фонари — для того, чтобы освещать сухой апрельский тротуар возле парков, где гремела музыка, вечернюю толпу гуляющих, в которой идешь и ты, восемнадцатилетний, загорелый, сильный. Все ливни тогда проходили над твоей головой, и ты был только рад блеску молний, пушечным раскатам грома и теплой влаге на губах; все улыбки в этом мире предназначались только тебе, дружба была простой и ясной, все смерти и слезы были чужими, все ненаписанные стихи должны быть легко написаны, все несозданные картины ждали только холста, все непостроенные машины — времени. Весь мир, теплый, мягкий, прозрачно-лучезарный, лежал у твоих ног ранним голубым апрелем, обогревая добротой, радостью, ожиданием любви, — там, позади, не было ожесточенной непримиримости и ненависти, везде была разлита зеленовато-светлая акварель в воздухе; и не было жестких черных красок боли и утрат.

За долгие четыре года войны, каждый час чувствуя возле своего плеча огненное дыхание смерти, молча проходя мимо свежих бугорков с надписями химическим карандашом на дощечках, мы не утратили в себе прежний мир юности, но мы повзрослели на двадцать лет и, мнилось, прожили их так подробно, так насыщенно, что этих лет хватило бы на жизнь двум поколениям.

Мы узнали, что мир и прочен и зыбок. Мы узнали, что солнце может не взойти утром, потому что его блеск, его тепло может уничтожить бомбежка, тогда горизонт утонет в черно-багровой завесе дыма. Порой мы ненавидели солнце — оно обещало летную погоду и, значит, косяки пикирующих на траншеи «юнкерсов». Мы узнали, что солнце может ласково согревать не только летом, но и поздней осенью, и в жесточайшие январские морозы, но вместе с тем равнодушно и беспощадно обнажать своим светом во всех деталях недавнюю картину боя, развороченные прямыми попаданиями орудия, тела убитых, которых ты только что называл по имени. Оно, солнце, могло быть и гигантским микроскопом, выдавшим твои слезы на первой щетине щек. Мы узнавали мир вместе с человеческим подвигом и страданиями.

Кто из нас мог сказать раньше, что зеленая трава может быть фиолетовой, потом аспидно-черной и закручиваться спиралью, вянуть от разрывов танковых снарядов? Кто мог представить, что когда-нибудь увидит на белых женственных ромашках, этих символах любви, капли крови твоего друга, убитого автоматной очередью?

Мы входили в разрушенные, безлюдные города, дико зияющие черными пустотами окон, провалами подъездов; поваленные фонари с разбитыми стеклами не освещали толпы гуляющих на израненных воронками тротуарах, и не было слышно смеха, не звучала музыка, не загорались веселые огоньки папирос под обуглено-черными тополями пустых парков.

В Польше мы увидели гигантский лагерь уничтожения — Освенцим, этот фашистский комбинат смерти, день и ночь работавший с дьявольской пунктуальностью, окрест него весь воздух пахнул жирным запахом человеческого пепла.

Мы узнали, что такое фашизм во всей его человеконенавистнической наготе. За четыре года войны мое поколение познало многое, но наше внутреннее зрение воспринимало только две краски: солнечно-белую и масляно-черную. Середины не было. Не было нюансов. Радужные цвета спектра отсутствовали.

Мы стреляли по траурно-черным танкам и бронетранспортерам, по черным крестам самолетов, по черной свастике, по средневеково-черным готическим городам, превращенным в крепости.

Война была жестокой и грубой школой, мы сидели не за партами, не в аудиториях, а в мерзлых окопах, и перед нами были не конспекты, а бронебойные снаряды и пулеметные гашетки. Мы еще не обладали жизненным опытом и вследствие этого не знали простых, элементарных вещей, которые приходят к человеку в будничной, мирной жизни, — мы не знали, в какой руке держать вилку, и забывали обыденные нормы поведения, мы скрывали нежность и доброту. Слова «книги», «настольная лампа», «благодарю вас», «простите», «пожалуйста», «покой», «усталость» звучали для нас на незнакомом и несбыточном языке.

Но наш душевный опыт был переполнен до предела, мы могли плакать не от горя, а от ненависти и могли по-детски радоваться весеннему косяку журавлей, как никогда не радовались — ни до войны, ни после войны. Помню, в предгорьях Карпат первые треугольники журавлей возникли в небе, протянулись в белых, как прозрачный дым, весенних разводах облаков над нашими окопами — и мы зачарованно смотрели на их медленное движение, угадывая их путь в Россию. Мы смотрели на них до тех пор, пока гитлеровцы из своих окопов не открыли автоматный огонь по этим косякам, трассирующие пули расстроили журавлиные цепочки, и мы в гневе открыли огонь по фашистским окопам.

Неиссякаемое чувство ненависти в наших душах было тем ожесточеннее, чем чище, яснее, ранимее было ощущение зеленого, юного и солнечного мира великих ожиданий — все это жило в нас, снилось нам. Это сообщало нам силы, это рождало мужество и терпение. Это заставляло нас брать высоты, казавшиеся недоступными.

Наше поколение — те, что остались в живых, — вернулось с войны, сумев сохранить, пронести в себе через огонь этот чистый, лучезарный мир, непреходящую веру в будущее, в молодость, в надежду. Но мы стали непримиримее к несправедливости, добрее к добру, наша совесть стала вторым сердцем. Ведь эта совесть была оплачена кровью, обжигающей душу ненавистью ко всему черному, жестокому, античеловеческому. И вместе с тем четыре года войны мы сохраняли в себе тепло солнца, естественный цвет молодой травы, улыбку любимой женщины, мягкий блеск фонарей в теплых сумерках и вечерний снегопад.

Война уже стала историей. Но так ли это?

Для меня ясно одно: главные участники истории — это Люди и Время. Не забывать Время — это значит не забывать Людей, не забывать Людей — это значит не забывать Время. Быть историчным — это быть современным. Количество дивизий, участвовавших в том или ином сражении, со скрупулезной точностью подсчитывают историки. Да, они подсчитывают количество потерь, определяют вехи Времени. Но они не смогут подслушать разговор в окопе перед танковой атакой, увидеть страдание и слезы в глазах восемнадцатилетней девушки-санинструктора, умирающей в полутьме полуразрушенного блиндажа, вокруг которого гудят прорвавшиеся немецкие танки, ощутить треск пулеметной очереди, убивающей жизнь.

В нашей крови пульсируют токи тех людей, что жили в Истории. Они не знали и не могли знать то, что знаем мы, но они чувствовали то, что уже не чувствуем мы. При ежесекундном взгляде в лицо смерти все обострено, все сконцентрировано в человеческой душе.

И вот этот фокус чувств чрезвычайно интересен мне.

МАТЬ

Усталый, лег отдохнуть в сумерки, а проснулся в середине ночи от такой непереносимой тоски, что сразу не понял, почему чернели незанавешенные окна, почему забыто горела настольная лампа, отсвечивая в стекле книжных полок, под которыми я лежал на диване, и почему звучала в моем сознании давняя, когда-то слышанная мелодия, исполненная горькой пронзительности: «Кого-то нет, кого-то жаль, к кому-то сердце мчится вдаль. »

Я сел на диване, потер лоб, подобрал упавшую на пол книгу, а когда стал вспоминать слова, показалось, что в этот миг кто-то думал обо мне с такой бесконечной любовью, с такой радостной и беспомощной силой, что я вскочил, начал ходить по комнате, не зная, что происходит со мной, готовый плакать, просить прощения. Будто теплый ток доходил до меня через пространство ночи, преодолевая весь зимний город, и вдруг я понял, что это она, моя старая мать, лежавшая сейчас там, в неприютной больнице, одна в своем одиночестве, слабая, беззащитная перед болью, в забытьи думала обо мне с любовью безмерной, которая может быть на земле только у матерей. Но когда и где я слышал эту простенькую грустную мелодию и почему слова ее были связаны с матерью?

И она стала представляться мне молодой, красивой, русоволосой, среди утреннего горячего света в комнате с окном, распахнутым в облитую солнцем сочную зелень карагача, росшего над арыком, от которого в знойные дни веяло пресной свежестью, мать босиком стройно ходила по глиняному полу, тонкая, в белой кофточке, напевала тихонько прелестным молодым голосом: «Кого-то нет, кого-то жаль, к кому-то сердце мчится вдаль», останавливалась возле окна, улыбалась, поднимала лицо к уже очень жаркому среднеазиатскому солнцу, сквозившему через ветви карагача. Я видел ее прозрачные от обильного света глаза, ее губы, которые будто влюбленно произносили молитву, говорили о своей молодой тайной грусти этому знойному утру, солнцу, прохладно плещущему арыку: «Я вам скажу один секрет: кого люблю, того здесь нет. » А я, до слез восторга влюбленный в мать, не мог понять, кого не было с ней рядом, кого ей было жаль, к кому стремилось ее сердце: ведь тогда отец редко бывал в отъезде. Тоже молодой, сильный, он боготворил мать, был предан дому, отличался веселым ласковым нравом. Порой он носил ее, как ребенка, на руках, целуя ее светлые волосы, а она почему-то обреченно, скорбно прижималась щекой к его груди.

Однажды услышал я, что она плакала за ширмой, свернувшись калачиком на диване, и, испуганный, бросился к ней, закричал: «Мама, не надо!» Со страхом увидел ее слипшиеся, влажные ресницы, но мать попыталась улыбнуться мне сквозь слезы, потом, обняв, начала гладить мою голову легкими, нежными пальцами и говорила шепотом, что отчего-то взгрустнулось, а теперь все прошло, миновало.

Но почему иногда тосковала она? В какие счастливые дали, к кому тянуло ее? О ком вспоминала в молодости? Всю жизнь она верно прожила с отцом, и я не узнал ее тайну.

А теперь в беспамятстве, на больничной койке, она витала над краем пропасти в никуда, над обрывом в черноту, где ничего нет, и, видимо, в момент краткого просветления вспомнила обо мне с той великой любовью, которая ознобом пронзила меня, разрывая непереносимой виной душу. И я ходил по кабинету, морщился, стонал от бессилия, кусал себе руку, чтобы одной болью заглушить другую, не зная, чем помочь ей, облегчить ее страдания, и бормотал, как в безумии, незатейливые эти слова:

— Кого-то нет, кого-то жаль.

Наверное, не только у меня бывали минуты, когда не приходило спасение от самого себя.

СХИМНИК

Был жаркий июльский день, золотые купола Печерского монастыря купались в теплом синем небе. А над древними стенами, над густой зеленью монастырского сада плыл перезвон колоколов, веселый, торжественный, ликующий, как радость этого летнего дня, которую, видимо, ощущали и молодые монахи, что группой собрались на мощеном дворе близ колокольни. Кротко улыбаясь друг другу, они так ловко, играючи перебирали пальцами веревки, что казалось, с виртуозной легкостью управляли воздушным, уносящимся в поднебесье музыкальным инструментом, как бы созданным самим Богом для прославления любви, греха, женской красоты.

Меж пахучих кустов малины мы пошли с женой по тропинке в глубину старого монастырского сада, испещренного солнечными бликами, пятнами теней. Навстречу тянуло ласковым воздухом, сухим настоем прогретой травы, снизу, от ручья, бормочущего в зарослях, волной пахнуло пресной земляной сыростью. Затем вокруг яблонь впереди стало просторно и солнечно — зазеленела, открылась залитая полуденным зноем поляна, зажелтели ульи в траве под низкими, отяжеленными краснеющими яблоками ветвями. Здесь напоенный горячим клевером воздух гудел слитным гулом: пчелы облепливали хлопотливой кишащей массой щели ульев, пролетали над кустами черной смородины, обдающей нас сладостным духом ягодной плоти.

И тут, посреди этого света, тепла, запаха и радости существования, я увидел на краю поляны схимника в черной рясе, с накинутым на голову капюшоном, расшитым по траурному цвету какими-то зловеще-белыми, смертными узорами. Схимник стоял неподвижно, засунув руки в рукава, смотрел тусклыми старческими глазами на леток улья, где копошились, ползали, озабоченно сновали пчелы. И его лицо, истонченное до прозрачной синевы, с потусторонними бескровными губами, выражало смиренную тишину, печальное внимание. Он, схимник, уже второй раз постриженный в монахи накануне небытия, уже занятый только ежечасным приготовлением себя к завтрашней смерти, будто сейчас прощался с этой пчелиной и тщетной суетой жизни, и все-таки милой, неповторимой, которая останется на земле, так же как вот этот благолепный июльский день и множество других дней, весенних, летних, зимних, как вот этот обещающий радость и любовь колокольный звон в синем небе, ликование греховного ожидания, устроенное молодыми монахами, каким был когда-то и он.

Что было на душе схимника? Тоска прощания со всем земным? Раскаяние?

И в то же время я заметил, что схимник, наблюдая хлопотливую возню пчел, боковым зрением ловил наше внимание на себе — мое внимание и моей жены, — и его красные слезящиеся глаза теперь выражали усталую отрешенность и еще более смиренную покорность судьбе. И мне показалось, что он, ссутуливаясь, засовывая глубже руки в рукава, видел и мое грустно-удивленное лицо, и молодую привлекательность моей жены, ее темные мягкие глаза, белую шею, светлые волосы до плеч. Он, наверное, видел и знал, что мы думаем о его скором переходе в неземное царство, о его последней подготовленности на смертный одр, и, зная, чувствуя особое, болезненное любопытство живых к обреченному; он также знал о неумолимости и нашего безжалостного срока, людей еще молодых, еще полных желаний и сил, и следил за суетой пчел на летке улья, с тихой усмешкой печального святого наблюдая неумолимое движение колеса бытия.

«Я ДУМАЮ, ИОСИФ, ТЫ ВОЖДЕЛЕЕШЬ БЕССМЕРТИЯ. »

В дни физического и душевного переутомления он захотел увидеть священника, отца Григория, у которого учился в семинарии.

Уединенно живущего в монастыре старика нашли и привезли к нему, растерянного, не понимающего зачем он потребовался всемогущему человеку, слава и власть которого вызывали и восторг и страх. Сталин поздоровался кивком, со спокойным любопытством долго рассматривал своего бывшего учителя, седого до снежной белизны, согбенного, оробело осеняющего себя крестным знамением, и после молчания спросил:

— Что, отец Григорий, боишься? Почему боишься?

— Ты очень велик, — ответил тихо отец Григорий и смиренно поклонился.

— Его не боишься, — усмехнувшись, Сталин показал на потолок, — а меня боишься? Если так, значит, Бога нет?

— И есть бессмертие?

— И бессмертие души.

— А личное бессмертие — существует оно?

Сталин немного подумал, походил по кабинету.

— Правильно. Искренно. Про то, как ты сказал, знают только на небесах. Если не будет возражений, отец, я хотел бы с тобой поговорить именно о Боге. Возможен такой разговор между нами?

И вот только через много лет я постарался по памяти записать то, что рассказал мне отец Григорий незадолго до своей смерти в монастыре во время моих поездок по Грузии. Произошел между ними такой приблизительно разговор:

— Скажи, отец, что есть смысл жизни?

— Добро. Сама жизнь, Иосиф. данная нам Богом.

— Почему ты меня назвал Иосифом?

— Ты был моим учеником. Это не должно тебя унижать.

— Я постоянный Его ученик. — Сталин глазами показал на потолок. — Только нерадивый ученик. Значит, смысл жизни — сама жизнь? Почти так думали Гете и Толстой. Ты читал их?

— Нет. Я читаю священные писания.

— Ты сказал «добро». Так, отец? Сюда ты, конечно, включаешь веру, любовь, истину. и что еще? Непротивление?

— Милосердие, Иосиф. И. непротивление.

— Тогда что есть революция? Зло? Насилие? Противоположность добра? Или несчастье? Что? Ответь, отец, это не допрос, а откровенный разговор с учеником.

— Не гневайся, Иосиф. Революция — это тропа к счастью через насилие. Дорога к благоденствию — божественное время в бесконечном пути, как путь Иисуса Христа к людям. Короткий путь — кровь, страдания.

— Время, говоришь, отец? Ты, наверно, не согласен, что это неприятное путешествие по кругу вечности. Смертный не знает, что есть сама жизнь, поэтому не верит в смерть. Жизнь терпима, если нравственные законы человека согласны с нравственными максимами общества. Если нет, жизнь по кругу становится мукой. Нужна ли людям нескончаемая мука?

— Господь наш призывает к терпению, Иосиф.

— К сожалению, зло разделяет небо и землю. А терпение — сон разума. Силы зла, страха и насилия двигают историю в конце концов через революцию и насилие к добру. Таким образом, зло есть добро. Это диалектика. Не так ли, отец?

— Не гневайся, Иосиф, ради Христа. Революция — это обман разума. Томление духа. Суета сует — тщета.

— Значит, и жизнь — тщета? И добро тщета? Тогда скажи — что есть смерть? Конец всех начал? Цифра? Перемена декораций, как писал Лев Толстой? Или — ничто? Ответь, отец Григорий, что есть смерть?

— Успение. Смерть не есть уничтожение нашей жизни, а лишь переход от земли на небо, от тления к вечному бессмертию. Я думаю, Иосиф, ты вожделеешь бессмертия. Но ты смертен. И вместе с тобой уйдет твоя несокрушимая власть. Бессмертна только твоя душа. Перед Господом.

— Душа, душа. Жаль. Бестелесная душа перед Богом. Жаль. Я не пойму такого блаженства.

— Ты уже будешь не ты.

— И этого жаль. Только в борьбе я понимаю, что такое жизнь.

— Помоги тебе, Господи, и прости, Господи, тебе твою безустанную борьбу. Разреши, я перекрещу тебя?

— Перекрести, отец Григорий, меня, грешного, чтобы я остался, каким был. Другой я — вне моего понимания.

— Да благословит тебя Господь обильным благословением, ибо Бог не есть Бог неустройства, но мира.

ЧАСТИЦА

Однажды на рассвете проснулся под непрерывный шум деревьев за окном и с трепетом и удивлением подумал: кто же задолго до меня рождался и умирал в моем роду? Кто жил, любил, надеялся, страдал в бесконечной череде моих далеких и близких предков по женской и мужской линии — моей матери, отца, деда, прадеда, моих дядей, сестер, братьев и многих, многих тех, чья родственная толика сообщена теплу моей крови?

Едино ли все это? И есть ли это все во мне?

Раз так, значит, я частица огромного целого, всего моего рода, уходящего далеко назад, во тьму тысячелетий. Там, у истоков, были некие он и она, те, кому я обязан жизнью, рождением своих детей, своей удачливой и грустной земной дорогой!

Как я хотел бы угадать сейчас, кто же они были, эти «кто-то», — далекие, как звезды, он и она, без кого тьма несуществования не раскрылась бы передо мной светом рождения.

ТО, ЧТО Я ЛЮБЛЮ

Деревья растут ночью. Познание это поразило меня, и, уходя от строгой реальности, я стал объяснять странную тайну природы застенчивостью зеленых гигантов, скрывающих увеличение своей красоты, дабы не вызвать чувство превосходства над мало одаренными чудесной силой соплеменниками. И я спрашиваю себя: не домыслы ли это праздного миросозерцателя? Но как не покажется невероятным, с детства я знаю, что деревья чувствуют прикосновения человеческих рук, поглаживание пальцами по коре, по листьям, отвечающим шелковистым шелестом и теплом. Но они, наши братья и сестры, чувствуют и насилие над собой, смертное острие топора, грызущие древесную плоть зубья пилы, пытку железом, которая заканчивается лишь тогда, когда с криком боли в сердцевине — да, я слышал, как кричат умирающие зеленые гиганты, — валятся они на землю, разбросав в стороны предсмертно вздрагивающие ветви, так падает, раскинув руки, сраженный пулей человек.

Я часто думаю, что деревья — явные свидетели человеческой истории: сколько же они видели людских судеб, бед, радостей, ненависти, счастливых и несчастливых слез. И не однажды они были свидетелями предательств, заговоров властолюбцев, буйства народных восстаний, революций, попрания правды, злорадного торжества лжи, низкого падения человека, наконец, его величия и его ухода в вечность.

Вместе с тем сколько раз алеющий воздух майского рассвета омывал гордо-прямые стволы сосен, сколько раз перед восходом солнца затихшая листва золотисто пылала на вершинах берез, сколько раз перед холодами осенние ветры укладывали толстые приятно похрустывающие ковры под ногами в городских парках.

В первые после лета дожди происходит секретное общение между землей и небом: лепет, шуршание капель в листве, стук еще не сильных струй по железному навесу крыльца, нервная скороговорка воды в водосточных трубах — это некий особый код, некий разговор, некое сообщение, недоступные нам звуки самой истории, напоминающие человеческое общение.

Июльский сад, весь в солнечном жару, весь в блеске, бликах, тенях — неподвижен, объят покоем, дремлет, утомленный избытком солнца, света, горячих испарений. И в этот сонный час, полностью подчиненный солнцу, больно смотреть на его драгоценный блеск, от которого простая жизнь чудится легендой.

Лето быстротечно так же, как звонкая осень, в сердитом веселье мотающая среди туч верхушки деревьев, гоняющая по земле обесцененное золото. Потом недолгое успокоение ограбленных ветвей в преддверии долгого, скучного зимнего сна под толщиной белых мохнатых халатов.

И вдруг ослепляющая радостной глубиной, обещанием любви февральская синева меж неодетых еще макушек сада, и тонкий сахарный запах снега, обилие света, оглушающий крик ворон. И какая-то весенняя сила тянет смотреть в необозримую лазурь неба, на танцующие в ее выси под верховым ветерком гибкие ветви берез, смотреть в ожидании долгих ясных дней, непотухающих закатов, прелестных птичьих голосов, как если бы впереди засияла радужная пора возвращающейся юности.

ВЕЧЕР В МОНАСТЫРЕ

В подвальной церкви Святой Богородицы было прохладно от древних сводов, от каменного пола, тихо и вкрадчиво потрескивали свечи перед таинственным великолепием иконостаса. Мы молчали. Потом поднялись по ступеням в пустынный двор. На юге, над крышами, над золотистыми верхушками акаций светил в чистом небе месяц. И опять, завороженный, увидел я гигантскую липу, которой, вероятно, сотни лет, и сейчас опять она поразила толщиной ствола, вросшего корнями в камень южного монастырского двора, теплого, ласково тихого, предвечернего, овеянного сияющим месячным светом, нежным стоном горлинок в разросшихся акациях. Я стоял, смотрел на отблескивающую листву, на месяц — и почему-то сладкая тоска охватывала меня от теплого воздуха старины, запаха нагретых каменных плит, тысячелетнего душевного умиротворения. Как я бы хотел бывать здесь ежедневно, в этой благостной тишине монастыря, бывать здесь последние оставшиеся мне годы, думая о неизменной красоте самой жизни, забывая, что далеко отсюда, в огромном и хаотичном городе грядет глобальное оскудение духа, истощение энергии, дерзости и веры, духота спрессованной придуманной истории, сдавленной пошлыми мифами.