Научи меня прощать рассказ глава 117

Глава 117.

За окном было ещё совсем темно. 

В тёплой и уютной келье горела лампадка, едва различимо и приятно пахло ладаном. Где-то звонко и переливисто звонил колокольчик… 

Дмитрий открыл глаза.

Уже полгода он из трудника был переведён в послушники. 

Игумен, отец Анастасий, огромный, с кулаками, похожими на молоты, благословляя его на этот путь, довольно жмурился, словно после сытной Пасхальной трапезы.

В первый раз увидев Дмитрия, приехавшего вместе с художником в качестве помощника, он загадочно ухмыльнулся и протянул ему свою огромную ручищу для рукопожатия.

Рукопожатие игумена было настолько крепким, что Дмитрий невольно охнул, а отец Анастасий, улыбаясь, довольно прогудел, непривычно растягивая гласные: «Спасибо, Володимир! Вижу, вижу, нашего полку прибыло!»

Работа с художником оказалась интересной, а время, проведённое в отдыхе – настолько необычным и спокойным, что Дмитрий не узнавал сам себя.

Когда пришло время «Володимиру», как величал его игумен, уезжать, Дмитрий уже понимал, что хочет статься. Это желание было сильным, даже навязчивым, но отца Анастасия он побаивался, не зная, как подступиться к тому с подобной просьбой.

Однако игумен сам вызвал его. Иеромонах отец Сергий, правая рука настоятеля, однажды постучал в одну из келий трудников, где их поселили с Владимиром на время работы, и доложил, что Дмитрия ждёт настоятель.

Игумен принял его по-простому, указал на широкую деревянную лавку у окна и, когда 
Дмитрий сел, спросил, пряча улыбку в густой бороде:

— Ну что, раб Божий Дмитрий, остаёшься? 

Дмитрий посмотрел в проницательные глаза настоятеля.

— Вы, отец, откуда узнали? Есть у меня такие мысли…

— Ну, откуда узнал, пусть там и останется. Только тебе, Дмитрий, такой путь на роду написан. Натворил ты в жизни много всего, о чем жалеешь теперь. Не прав я?

— Правы, отец Анастасий. – Дмитрий опустил голову. – Прошу позволения остаться при монастыре трудником. Если благословите.

Отец Анастасий довольно хмыкнул.

— А сдюжишь? – он хитро прищурился, — у нас ведь здесь не курорт, сам понимаешь. Работа тяжелая, часто физическая. Коровы, свиньи, курятник, огород, да почитай других дел невпроворот? Это в книжках раньше про толстых монахов-бездельников писали. Во времена атеизма. А жизнь монашеская – это всегда аскеза, послушание и тяжкий труд.  Хорошо подумал-то?

Дмитрий ещё раз прислушался к себе. Перед глазами замелькали картинки гулянок в ресторанах, полузабытые образы обманутых им женщин, Георгий с хищным, искаженным яростью лицом, и она… Валерия… 

Она не простит его настолько, чтобы начать всё заново, связать с ним свою жизнь. А жизни там, «в миру», Дмитрий без неё он уже не представлял.

Он знал это, понимал, что прошлое утрачено полностью, ушло безвозвратно. Пора начинать другую жизнь.

— Хорошо подумал, отец. Благословите.

— Володимиру  сам скажу, — опять пробасил настоятель тягуче, словно пропел, — хотя он и сам знал, что ты тут, у нас, останешься. Отцу Сергию скажи, что ты теперь трудник, а потом отправляйся к брату Николаю. Он выдаст всё, что нужно. Останешься в прежней келье. Послушания по работе будешь получать тоже у него. На этом всё, Дмитрий, ступай с Богом.

Игумен размашисто его перекрестил.

Келья трудников, где жили они с Владимиром, была рассчитана на восемь человек и была похожа на обычную комнату в общежитии. Обычные кровати, тумбочки, вешалка, полки для одежды.

О том, что трудники живут в монастырских стенах, говорили только иконы, горящая постоянно лампада перед ними и аналой с молитвословом и псалтирью.

Как трудник, Дмитрий получил послушание работать на кухне. Такое количество картошки, прошедшее через его руки теперь, он, наверное, не перечистил бы за всю свою оставшуюся жизнь… 

Дмитрий носил вёдрами воду, которой для кухни требовалось очень много, мыл грязную посуду, таскал из кладовой мешки с крупами и мукой, носил дрова для печи, месил тесто на хлеб, словом, выполнял всё, что поручали.

Работали молча. 

Седой, суровый отец Викентий, принявший на себя обет молчания, даже распоряжения свои ухитрялся раздавать, не произнося ни звука. Просто указывал на нужный ему предмет, поясняя на пальцах, сколько ему этого нужно принести.

Вскоре Дмитрий привык к молчанию за работой. 

Став послушником, Дмитрий перебрался в другое здание, где жили только послушники, иноки и монахи. Их было ещё не так много, поэтому брат Николай выделил ему отдельную келью на двоих, что было поистине роскошью. В келье царила такая же спартанская обстановка. Пока соседствовать было не с кем и Дмитрий жил один.

Но ему с недавних пор нравилось одиночество. Да и приходил он к себе только для того, чтобы поспать. Всё остальное время занимала работа.

Первое время ему пришлось тяжело. 

Работая с Владимиром, тоже приходилось много трудиться, однако за эту работу платили. Монастырский же быт, когда он окунулся в него с головой, оказался намного сложнее.

Поначалу он в кровь истёр руки, орудуя вилами в коровнике. Именно на такую работу его отправил брат Николай.

Получив у того несколько пар плотных перчаток и огромные вилы, Дмитрий уже к вечеру первого дня в качестве послушника понял, что его руки не привычны к такой работе. Кожа ладоней горела, её саднило.

Пот тёк рекой, он то и дело вытирал его рукавом новенького подрясника, торжественно выданного ему всё тем же братом Николаем.

Вечером подрясник пришлось срочно стирать, а сам Дмитрий, явившись с поникшей головой к отцу Николаю, исполняющего роль монастырского «завхоза», смиренно попросил у него дозволения работать в коровнике в рабочей одежде.

Отец Николай удивленно глянул на него:

— А ты, мил человек, в коровнике в подряснике работал, что ли?

— Да. – Дмитрий с недоумением посмотрел на худого и благообразного инока, в глазах которого плясали смешинки. 

Мы будем поздно, жаль, ты не можешь пойти с нами, но хорошо, что ты пригласил Никиту, так мне будет спокойнее. Не скучайте.

— Жак, нам пора.

Жак ответил снова на французском, мне показалось, или он был слишком резок? Уводя меня в комнату, Поль перевел:

— Отец недоволен, что мама долго собиралась, обычная история, — махнул он рукой.

И этот жест показался мне слишком женственным, наверное, у него это тоже от матери.

Я смотрел на него. Смотрел долго. Я скучал, сильно, даже слишком. Протянув руку, стянул резинку с его волос. Расправил их по плечам, он мне позволял себя касаться так интимно после всего, что было, трогать лицо и шею.

Приложив палец к губам, он потянул меня за собой и, став коленями на кровать, коснулся шнурка на своих джинсах. Узелок поддался, ослабив пояс, и я увидел гладкую, как фарфор, бледную кожу на животе — плоском, твердом, с едва заметными светлыми волосками чуть ниже маленького, с наперсток, пупка. С опаской я посмотрел на открытую дверь его комнаты, потом перевел взгляд обратно на него. Сердце стучало в горле.

Он сел на колени, и уставившись на пряжку моего ремня, медленно провел по ней пальцами. Закусив губу, он расстегивал мои джинсы, и, откинув в сторону ремень, посмотрел на меня снизу вверх.

Я провел рукой по светлым волосам, снова и снова. Пряди — мягкие и тонкие — скользили меж пальцев. Всегда любил его волосы.

Он шепнул:

— Научи меня прощать.

Я наклонился, беря в ладони его узкое лицо, и уже коснулся губами его губ, но он вдруг отстранился.

— Только не кусайся, как обычно, — он осекся, но тут же исправился: — Как раньше, — имея в виду наш единственный раз.

Я улыбнулся.

— Не буду.

Тонкие руки обвили мою шею.

Холодные пальцы остудили кожу, он привлекал меня к себе все ближе. И я больше не смотрел на открытую дверь, только его глаза сейчас имели значение, глаза и прикосновения.

Он поцеловал мои пересохшие в мгновение губы, прикасаясь несмело и смело. Сердце замирало, я принимал его, привыкая к собственному новому «я». А потом услышал, как хлопнула входная дверь. До нас донесся щелчок замка. Квартира погрузилась в оглушающую тишину. Она обволокла нас, обезболила, поглотила.

Я сжал пальцами его горло и толкнул на кровать. Он лег смирно, покорно разведя подо мной ноги. В первый раз, на той вечеринке, мы были пьяными, но я до сих пор все отчетливо помнил. И сейчас я волновался еще сильнее, ведь никакие отговорки больше не прокатят. Мы оба осознаем, что происходит, и все происходящее — добровольно. «Но с нужным человеком все всегда получается», — успокаивал я себя. А Поль — он был нужен мне, он оказался тем самым.

Мои пальцы в его волосах, губы на губы, кожа к коже. Мы не знаем ничего, и одновременно все становится понятно. Тонкие дуги ребер, плоский живот, бедра, голени и стопы, он голый подо мной, и он — совершенство. Теперь я честно могу признать это, ведь от себя не убежишь. Ему уже есть восемнадцать, но на вид все еще пятнадцать, я знаю, он долго будет таким, и это понемногу меня убивает. Слишком больно обладать такой красотой, мне снова нечем дышать. С губ рвется безвольный стон, когда я вижу, как он поворачивается на живот. Уткнувшись лицом в подушку, трогает себя блестящими влажными пальцами. Раздвигает маленькие, круглые ягодицы, и я вижу узкий вход в его тело, он прикасается к нему, постанывая, и это выглядит очень развратно, но мне нравится происходящее все больше и больше. Сначала один, а потом и второй палец исчезают внутри, исчезают и появляются, появляются и исчезают. Убираю его руки, и на смену его пальцам приходят мои. Он лишь громче стонет в подушку, когда я растягиваю его, совершенно точно понимая, что у него я не первый. От этой мысли щемит сердце, а от созерцания его очевидной испорченности лишь крепче стоит.

Кто сделал это с тобой? Кто сделал тебя таким? Кто любил тебя? А возможно, любит до сих пор? И любишь ли ты его? Я ревную, это плохо для нас обоих, знаю. Но я понимаю, что, скорее, убью его, чем отдам кому-то, чем позволю кому-то касаться его так же.

Вставляю в его узкое тело, туго и тесно, и горячо. И с каждым новым, медленным движением я все дальше проникаю в эту влажную, головокружительную глубину.

Поль стонет и скулит, кусая губы, и гладит мои бедра, и трогает свой член.

Он уже движется в моем ритме. Почти кричит и открывается сильнее, шире раздвигая худые бедра, ниже и удобнее подстраиваясь под меня. И я отчетливо осознаю, что он соскучился по сексу, что его уже очень давно никто не трахал. Поэтому я вставляю сильнее, удовлетворяя и одновременно наказывая за то, что он такой, какой есть. Грязные слова приходят на ум, едва не рвутся с языка, но что-то заставляет меня молчать. На глаза наворачиваются слезы, я понимаю, что теперь я в пожизненном плену у этой малолетней шлюхи, но мне нравится абсолютно все, что происходит и как происходит, и это злит еще больше. Винить некого, я сам такой же, как оказалось.

Пальцы зарываются в светлые волосы, я понимаю, что сжимаю их слишком сильно, что ему, должно быть, больно. Ничего, будет больнее. Наклоняясь, кусаю плечо, принуждая полностью лечь, и он ложится, лишь сильнее приподнимая бедра, плотнее охватывая своим телом мой член, упираясь коленками в постель. Я не могу больше так, ищу губами его губы, понимаю, что уже душу его, но не могу перестать целовать. Все слишком неправдоподобно и одновременно слишком реально: звуки, вкус, текстура его кожи под руками, запах тела, запах нашего секса, заполняющий комнату.

На последнем вздохе упираюсь руками в его ягодицы, и мои ладони полностью закрывают его прозрачно-белую плоть. Пальцы мнут кожу, усиливая натяжение, он сжимается внутри и начинает кончать, и я понимаю, что за все время нашего траха, так ни разу и не притронулся к его члену, просто забыл о нем. Пара рваных толчков, несколько сдавленных криков. Мир гаснет неравномерными вспышками, я падаю сверху, шепча глупую несуразицу ему в затылок, целуя ямку за ухом и обхватывая руками дрожащее, голое тело.

— Поль… — и вырубаюсь.

========== Часть 3 ==========

Открываю глаза: приглушенный свет, незнакомые очертания. Он сидит на кровати и смотрит на меня, все еще голый, все еще реальный. Он улыбается и переплетает наши пальцы, а я не верю, что все это мне: нежная кожа, глаза, улыбка, его акцент и взмах светлых ресниц.