Не так давно я имел счастье говорить с человеком сочинение

Не так давно я имел счастье говорить с человеком, который в раннем детстве видел Пушкина. У него в памяти не осталось ничего, кроме того, что это был блондин, маленького роста, некрасивый, вертлявый и очень смущённый тем вниманием, которое ему оказывало общество. Уверяю вас, что на этого человека я глядел как на чудо.

Сочинение написано в соответствии с новыми критериями оценивания 2019.

Сочинение

Александр Иванович Куприн в данном тексте задается вопросом: как люди относятся к выдающимся личностям, к своим кумирам?

Отвечая на поставленный вопрос, Куприн рассказывает историю о том, как он лично видел Толстого. Знаменитый писатель уезжал из Ялты и приехал к пароходу на конном экипаже. Когда Куприна представили Толстому, то Александра Ивановича поразило, что «вместо громадного маститого старца, вроде микеланджеловского Моисея», он «увидел среднего роста старика, осторожного и точного в движениях». Этим автор хочет подчеркнуть, что слава часто бежит впереди героя, и поклонники таланта писателя, певца или актера создают в своем воображении образ и поклоняются ему. В то время как сам кумир может не подходить под этот образ или отличаться от него. Доказывая эту точку зрения, Куприн пишет: «3десь был очень интересный момент: доктора Волкова, приехавшего вместе с Толстым, приняли благодаря его косматой и плоской причёске за Максима Горького, и вся пароходная толпа хлынула за ним». Толпа не предсказуема, но интересно то, что люди в толпе всегда действуют синхронно. Так и здесь перед Толстым люди расступались, пропускали вперед, это была сцена всеобщего уважения и преклонения перед талантливым человеком. Бывают, однако, и комичные моменты, об этом тоже замечает Куприн и описывает анекдотическую ситуацию, рассказанную Толстым, когда из толпы поклонников его таланта вышла девушка для приветствия, она не читала ни одного произведения Толстого и, опираясь на подсказки сзади, она «краснеет, растерянно бегает глазами и, наконец, лепечет в совершенном смущении: «Ах да… детство отрока… военный мир… и другие…»

В конце повествования автор подводит нас к мысли: несмотря на то, что Толстой и другие великие писатели обладали мощной энергией, силой таланта, они оставались людьми, но людьми, наделенными особой властью, и «власть … — подобная творческой власти Бога — останется навеки, останется даже тогда, когда ни нас, ни наших детей, ни внуков не будет на свете».

Позиция автора данного текста состоит в том, что люди ценят выдающихся личностей, своих кумиров, оказывают им внимание, преклоняются перед их талантом, выражают им свою благодарность, глядят на них как на чудо, гордятся тем, что выдающиеся люди являются их современниками и соотечественниками.

С данной позицией я совершенно согласна. Известность – это то неизменное, что сопровождает талант. Писатели, поэты, певцы вынуждены смиряться с большой популярностью. Хотя народная мудрость и гласит: «Не сотвори себе кумира», — люди не устают восхищаться талантом других людей. Главное, чтобы сами кумиры не стали страдать звездной болезнью, а продолжали творить и создавать новые и новые шедевры. Со славой и всеобщей известность надо быть очень осторожным, сколько писателей, поэтов, артистов, пользовавшихся всемирной известностью, закончили свою жизнь в полном одиночестве и абсолютной нищете. Известность – это груз, увезти который могут не все.

Таким образом, сколько будет стоять мир, столько люди будут преклоняться перед великими людьми. Хочется думать, что появившиеся сейчас недоброжелатели быстро пропадут, потому что высказывать что-то отрицательное о человеке, за творчеством которого ты следишь, по крайней мере, неприлично. Осуждение и выворачивание на изнанку чьего-то творчества удел слабых и закомплексованных людей. Остается лишь надеяться, что разум и добрые чувства победят и творческие люди будут оцениваться людьми, которые понимают в творчестве и могут оценить талант по заслугам.

Текст.

Не так давно я имел счастье говорить с человеком, который в раннем детстве видел Пушкина. У него в памяти не осталось ничего, кроме того, что это был блондин, маленького роста, некрасивый, вертлявый и очень смущённый тем вниманием, которое ему оказывало общество. Уверяю вас, что на этого человека я глядел как на чудо. Пройдёт лет пятьдесят-шестьдесят, и на тех людей, которые видели Толстого при его жизни (да продлит Бог его дни!), будут также глядеть как на чудо. И потому я считаю нелишним рассказать о том, как весной тысяча девятьсот пятого года я видел Толстого. Меня предупредили, что завтра утром Толстой уезжает из Ялты. Ясно помню чудесное утро, весёлый ветер, море — беспокойное, сверкающее — и пароход «Святой Николай», куда я забрался за час до приезда Льва Николаевича. Он прибыл в двуконном экипаже с поднятым верхом. Коляска остановилась, и вот из неё показалась старческая нога в высоком болотном сапоге, ища подножки, потом медленно, по-старчески, вышел Толстой. На нём было коротковатое драповое пальто, высокие сапоги, подержанная шляпа котелком. И этот костюм, вместе с седыми иззелена волосами и длинной струящейся бородой, производил смешное и трогательное впечатление. Меня ему представили. Я не могу сказать, какого цвета у него глаза, потому что я был очень растерян в эту минуту, да и потому, что цвету глаз я не придаю почти никакого значения. Помню пожатие его большой, холодной, негнущейся старческой руки. Помню поразившую меня неожиданность: вместо громадного маститого старца, вроде микеланджеловского Моисея, я увидел среднего роста старика, осторожного и точного в движениях. Помню его утомлённый, старческий, тонкий голос. И вообще он производил впечатление очень старого и больного человека. Но я уже видел, как эти выцветшие от времени, спокойные глаза с маленькими острыми зрачками бессознательно, по привычке, вбирали в себя и ловкую беготню матросов, и подъём лебёдки, и толпу на пристани, и небо, и солнце, и море, и, кажется, души всех нас, бывших в это время на пароходе. 3десь был очень интересный момент: доктора Волкова, приехавшего вместе с Толстым, приняли благодаря его косматой и плоской причёске за Максима Горького, и вся пароходная толпа хлынула за ним. В это время Толстой, как будто даже обрадовавшись минутной свободе, прошёл на нос корабля, туда, где ютятся переселенцы, армяне, татары, беременные женщины, рабочие, потёртые дьяконы, и я видел чудесное зрелище: перед ним с почтением расступались люди, не имевшие о нём никакого представления. Он шёл, как истинный царь, который знает, что ему нельзя не дать дороги. В эту минуту я вспомнил отрывок церковной песни: «Се бо идет Царь славы». И не мог я также не припомнить милого рассказа моей матери о том, как Толстой идёт где-то по одному из московских переулков зимним погожим вечером и как все идущие навстречу снимают перед ним шляпы и шапки в знак добровольного преклонения. И я понял с изумительной наглядностью, что единственная форма власти, допустимая для человека, — это власть творческого гения, добровольно принятая, сладкая, волшебная власть. Потом прошло ещё пять минут, приехали новые знакомые Льва Николаевича. И я увидел нового Толстого — Толстого, которому вдруг сделалось тридцать лет: твёрдый голос, ясный взгляд, светские манеры. С большим вкусом и очень выдержанно рассказывал он следующий анекдот: — Вы знаете, я на днях был болен. Приехала какая-то депутация, кажется, из Тамбовской губернии, но я не мог их принять у себя в комнате, и они представлялись мне, проходя пред окном… и вот… Может, вы помните у меня в «Плодах просвещения» толстую барыню? Может быть, читали? Так вот, одна такая барыня подходит и говорит: «Многоуважаемый Лев Николаевич, позвольте принести вам благодарность за те бессмертные произведения, которыми вы порадовали русскую литературу…» Я уже вижу по её глазам, что она ничего не читала моего. Я спрашиваю: «Что же вам особенно понравилось?» Молчит. Кто-то ей шепчет сзади: «Война и мир», «Детство и отрочество»… Она краснеет, растерянно бегает глазами и, наконец, лепечет в совершенном смущении: «Ах да… детство отрока… военный мир… и другие…» В это время пришли какие-то англичане, и вот я опять увидал нового Толстого, выдержанного, корректного, европейского аристократа, очень спокойного, щеголявшего безукоризненным английским произношением. Вот впечатление, которое вынес я от этого человека в течение десяти-пятнадцати минут. Мне кажется, что, если бы я следил за ним в продолжение нескольких лет, он так же был бы неуловим. Но я понял в эти несколько минут, что одна из самых радостных и светлых мыслей — это жить в то время, когда живёт этот удивительный человек. Что высоко и ценно чувствовать и себя также человеком. Что можно гордиться тем, что мы мыслим и чувствуем с ним на одном и том же прекрасном русском языке. Что человек, создавший прелестную девушку Наташу, и курчавого Ваську Денисова, и старого мерина Холстомера, и Фру-Фру, и холодно-дерзкого Долохова, и «круглого» Платона Каратаева, воскресивший нам вновь Наполеона, с его подрагивающей ляжкой, и масонов, и солдат, и казаков вместе с очаровательным дядей Брошкой, от которого так уютно пахло немножко кровью, немножко табаком, — что этот многообразный человек, таинственною властью заставляющий нас и плакать, и радоваться, и умиляться, — есть истинный, радостно признанный властитель. И что власть его — подобная творческой власти Бога — останется навеки, останется даже тогда, когда ни нас, ни наших детей, ни внуков не будет на свете. Вспоминаю ещё одну маленькую, смешную и трогательную подробность. Когда я сбегал со сходен, мне встретился капитан парохода, совсем незнакомый мне человек. Я спросил: А вы знаете, кого вы везёте? И вот я увидел, как сразу просияло его лицо в крепкой радостной улыбке, и, быстро пожав мою руку (так как ему было некогда), он крикнул: Конечно, Толстого! И это имя было как будто какое-то магическое объединяющее слово, одинаково понятное на всех долготах и широтах земного шара. Конечно, Льва Толстого! (По А. И. Куприну*) Александр Иванович Куприн (1870-1937) — русский писатель и переводчик.

Сочинение. Заранее благодарю за проверку.

В чем заключается величие Толстого? Именно этот вопрос поднимает в своем тексте Александр Иванович Куприн.
Рассуждая над этим вопросом, писатель рассказывает о том, как он видел Л. Н. Толстого.
Автор, рассказывая, как люди на пароходе встречали великого писателя, сравнивает его с «Истинным царем». Куприн видел, как «все идущие на встречу снимают перед ним свои шляпы и шапки в знак добровольного преклонения». Пассажиры уважали гения за его великие произведения и преклонялись перед ним.
Автор уверен, что это «власть творческого гения, добровольно принятая, сладкая, волшебная власть», и эта власть, заставляющая нас и радоваться, и плакать «останется на веки». Это значит, что преклонятся перед творчеством Л. Н. Толстого, читатели будут всегда, даже когда не будет не только современников великого писателя, но и их внуков. Эти примеры позволяют автору показать, почему Л. Н. Толстого считают великим писателем.
Позиция А. И. Куприна заключается в том, что гений Л. Н. Толстого неоспорим, так как люди возвеличивают его добровольно и преклоняются перед ним.
С мнением писателя трудно не согласиться. Я тоже считаю, что Л. Н. Толстой – великий писатель. Таковым его делает его творчество, имеющее «таинственную власть над читателем».
Все его произведения прошли испытание временем, но отношение к ним и их автору не поменялось спустя столько времени.
Таким образом, величие Л. Н. Толстого заключается в признании его творчества и добровольном преклонении перед его гением широкого читателя.

Не так давно я имел счастье говорить с человеком, который в раннем детстве видел Пушкина. У него в памяти не осталось ничего, кроме того, что это был блондин, маленького роста, некрасивый, вертлявый и очень смущенный тем вниманием, которое ему оказывало общество. Уверяю вас, что на этого человека я глядел, как на чудо. Пройдет лет пятьдесят — шестьдесят, и на тех людей, которые видели Толстого при его жизни (да продлит Бог его дни!), будут также глядеть, как на чудо. И потому я считаю не лишним рассказать о том, как весной тысяча девятьсот пятого года я видел Толстого.

 
Сергей Яковлевич Елпатьевский предупредил меня, что завтра утром Толстой уезжает из Ялты. Ясно помню чудесное утро, веселый ветер, море — беспокойное, сверкающее — и пароход «Святой Николай», куда я забрался за час до приезда Льва Николаевича. Он приехал в двуконном экипаже с поднятым верхом. Коляска остановилась. И вот из коляски показалась старческая нога в высоком болотном сапоге, ища подножки, потом медленно, по-старчески, вышел он. На нем было коротковатое драповое пальто, высокие сапоги, подержанная шляпа котелком. И этот костюм, вместе с седыми иззелена волосами и длинной струящейся бородой, производил смешное и трогательное впечатление. Он был похож на старого еврея, из тех, которые так часто встречаются на юго-западе России.
Меня ему представили. Я не могу сказать, какого цвета у него глаза, потому что я был очень растерян в эту минуту, да и потому, что цвету глаз я не придаю почти никакого значения. Помню пожатие его большой, холодной, негнущейся старческой руки. Помню поразившую меня неожиданность: вместо громадного маститого старца, вроде микеланджеловского Моисея, я увидел среднего роста старика, осторожного и точного в движениях. Помню его утомленный, старческий, тонкий голос. И вообще он производил впечатление очень старого и больного человека. Но я уже видел, как эти выцветшие от времени, спокойные глаза с маленькими острыми зрачками бессознательно, по привычке, вбирали в себя и ловкую беготню матросов, и подъем лебедки, и толпу на пристани, и небо, и солнце, и море, и, кажется, души всех нас, бывших в это время на пароходе.
Здесь был очень интересный момент: доктора Волкова, приехавшего вместе с Толстым, приняли благодаря его косматой и плоской прическе за Максима Горького, и вся пароходная толпа хлынула за ним. В это время Толстой, как будто даже обрадовавшись минутной свободе, прошел на нос корабля, туда, где ютятся переселенцы, армяне, татары, беременные женщины, рабочие, потертые дьяконы, и я видел чудесное зрелище: перед ним с почтением расступались люди, не имевшие о нем никакого представления. Он шел, как истинный царь, который знает, что ему нельзя не дать дороги. В эту минуту я вспомнил отрывок церковной песни: «Се бо идет царь славы». И не мог я также не припомнить милого рассказа моей матери, старинной, убежденной москвички, о том, как Толстой идет где-то по одному из московских переулков, зимним погожим вечером, и как все идущие навстречу снимают перед ним шляпы и шапки, в знак добровольного преклонения. И я понял с изумительной наглядностью, что единственная форма власти, допустимая для человека, — это власть творческого гения, добровольно принятая, сладкая, волшебная власть.
Потом прошло еще пять минут. Приехали новые знакомые Льва Николаевича, и я увидел нового Толстого — Толстого, который чуть-чуть кокетничал. Ему вдруг сделалось тридцать лет: твердый голос, ясный взгляд, светские манеры. С большим вкусом и очень выдержанно рассказывал он следующий анекдот:

— Вы знаете, я на днях был болен. Приехала какая-то депутация, кажется, из Тамбовской губернии, но я не мог их принять у себя в комнате, и они представлялись мне, проходя пред окном… и вот… Может, вы помните у меня в «Плодах просвещения» толстую барыню? Может быть, читали? Так вот она подходит и говорит: «Многоуважаемый Лев Николаевич, позвольте принести вам благодарность за те бессмертные произведения, которыми вы порадовали русскую литературу…» Я уже вижу по ее глазам, что она ничего не читала моего. Я спрашиваю: «Что же вам особенно понравилось?» Молчит. Кто-то ей шепчет сзади: «[URL=https://rustutors.ru/kratkie-coderzhaniya/1012-podrobnoe-soderzhanie-romana-voyna-i-mir-dlya-sdayuschih-ege-po-russkomu-yazyku-i-literature.html]Война и мир[/URL]», «Детство и отрочество»… Она краснеет, растерянно бегает глазами и, наконец, лепечет в совершенном смущении: «Ах да… Детство отрока… Военный мир… и другие…»
В это время пришли какие-то англичане, и вот я опять увидал нового Толстого, выдержанного, корректного, европейского аристократа, очень спокойного, щеголявшего безукоризненным английским произношением.
Вот впечатление, которое вынес я от этого человека в течение десяти — пятнадцати минут. Мне кажется, что, если бы я следил за ним в продолжение нескольких лет, он так же был бы неуловим.
Но я понял в эти несколько минут, что одна из самых радостных и светлых мыслей — это жить в то время, когда живет этот удивительный человек. Что высоко и ценно чувствовать и себя также человеком. Что можно гордиться тем, что мы мыслим и чувствуем с ним на одном и том же прекрасном русском языке. Что человек, создавший прелестную девушку Наташу, и курчавого Ваську Денисова, и старого мерина Холстомера, и суку Милку, и Фру-Фру, и холодно-дерзкого Долохова, и «круглого» Платона Каратаева, воскресивший нам вновь Наполеона, с его подрагивающей ляжкой, и масонов, и солдат, и казаков вместе с очаровательным дядей Брошкой, от которого так уютно пахло немножко кровью, немножко табаком и чихирем, — что этот многообразный человек, таинственною властью заставляющий нас и плакать, и радоваться, и умиляться — есть истинный, радостно признанный властитель. И что власть его — подобная творческой власти Бога — останется навеки, останется даже тогда, когда ни нас, ни наших детей, ни внуков не будет на свете.
Вот приблизительно и все, что я успел продумать и перечувствовать между вторым и третьим звонком, пока отвалил от ялтинской пристани тяжелый, неуклюжий грузовой пароход «Св. Николай».
Вспоминаю еще одну маленькую, смешную и трогательную подробность.
Когда я сбегал со сходен, мне встретился капитан парохода, совсем незнакомый мне человек.
Я спросил:
— А вы знаете, кого вы везете?
И вот я увидел, как сразу просияло его лицо в крепкой радостной улыбке, и, быстро пожав мою руку (так как ему было некогда), он крикнул:
— Конечно, Толстого!
И это имя было как будто какое-то магическое объединяющее слово, одинаково понятное на всех долготах и широтах земного шара.
Конечно, Льва Толстого!
От всей полноты любящей и благодарной души желаю ему многих лет здоровой, прекрасной жизни. Пусть, как добрый хозяин, взрастивший роскошный сад на пользу и радость всему человечеству, будет он долго-долго на своем царственном закате созерцать золотые плоды — труды рук своих.

В чем заключается сила таланта? На этот вопрос ищет ответ писатель А.И. Куприн .

Проследим, как автор раскрывает поставленную проблему. Писатель повествует об уникальной личности — Льве Толстом. Рассказчик обращает внимание читателя, что перед героем «с почтением расступались люди», «снимали шляпы и шапки в знак преклонения». Так автор показывает, насколько сильно любят и уважают талантливых людей , преклоняясь перед их гением. Развивая сюжетную линию, рассказчик отмечает, что гордится тем, что является современником Л. Толстого, создавшего уникальных персонажей, «заставляющего нас и плакать, и радоваться, и умиляться».Этим автор демонстрирует «литературный дар» героя, очаровавший множество писателей. Так А.И. Куприн, приводя примеры, дополняющие друг друга, приходит к мысли о том, в чем же на самом деле заключается сила таланта.

Позиция автора ясна. А.И. Куприн считает, что сила таланта заключается во власти творческого гения, которая останется навеки.

Я согласен с позицией автора. Действительно, личности, наделенные талантом, способны влиять на остальных с положительной стороны, дарить радость собственным творчеством, становиться примером для внутреннего развития.

Таким образом, сила таланта человека проявляется в добровольном признании его власти, развивающей и помогающей каждому.