Последний лист осени рассказ

Рассказ про то, как автор осенью решил нарисовать осенний лес. На рябине ягоды стали ярко красными и кленовые листья налились медной краской.

Последний лист читать

Всё лето провалялся в чулане ящик с красками, паутиной оброс.

Но когда наступила осень — вспыхнула по опушкам рябина и налился медью кленовый лист, — я этот ящик достал, закинул на плечо и побежал в лес.
На опушке остановился, глянул вокруг — и горячими показались гроздья рябин. Красный цвет бил в глаза. А дрозды, перелетавшие в рябинах, тоже казались тяжёлыми, красными.
Так я и стал рисовать: рябины и в них перелетают красные тяжёлые дрозды.
Но рисунок не заладился. Горел-полыхал осенний лес, багряные круги плыли перед глазами. Так было красно, будто выступила из земли кровь. А на рисунке всё оставалось бледным и сумрачным.

— Ты что это? — услышал я за спиной. — Никак, сымаешь?Оглянулся: дядя Зуй идёт опушкой, в руках ведро с опятами.
— Снимают, Зуюшко, из фотоаппарата. А я рисую.
— Какой молодец-то! — сказал дядя Зуй. — Ну сымай, сымай!
Ушёл дядя Зуй, а я дальше стал рисовать, но бледным и робким выходил мой рисунок. А вокруг рябины и дрозды полыхали!
«Нет, — думаю, — рисовать не моё дело. Возьму лучше завтра ружьё — и…»
«Ррружжжьё-о-о!..» — крикнул вдруг кто-то у меня над головой.
Я прямо оторопел. Гляжу — на рябине птица сидит. Хохлатая, грудь оранжевая, на крыльях голубые зеркала. Сойка! Распушила перья, кричит:
«Ррружжжьё-о-о! Ррружжжьё-о-о! Т-р-р…»
Поглядел я, как сойка на рябине сидит, на осенний лес как следует глянул и совсем расстроился.
Захлопнул ящик с красками, поднял с земли кленовый лист и сгоряча налепил его на рисунок.

— Ну ладно! Пойду завтра зайцев торопить.
Осень быстро кончилась. Ветер пообрывал с деревьев листья, снег выпал.
Зимним вечером пришёл ко мне дядя Зуй чаю попить.
— Ну и ну… — сказал он, показывая на рисунок, прислонённый к стенке. — Листок-то прямо как живой.
— Он и есть живой — настоящий.
— Ловко, — сказал дядя Зуй. — Последний, значит, от осени остался. А это что?

— А это дрозды, Зуюшко. Красные, тяжёлые.
— Верно, — сказал дядя Зуй. — Тяжёлые-то какие! Рябины, наверно, нажрались.
Выпил дядя Зуй стакан чаю, другой палил и снова па рисунок посмотрел.
— Да, — сказал он, — самый лучший лес — осенний.
— Верно, — сказал я. — Что может быть лучше?
— Ещё бы! Идёшь, а под ногами листья шуршат. Что же может быть лучше?
«Ну что же может быть лучше? — думал я. — Что может быть лучше осеннего леса? Разве только весенний…»

(Илл. Багин П.)

• 10
  

  Ноя 19

• 

Про­слу­шать:
16:54

В неболь­шом квар­тале к западу от Вашинг­тон-сквера улицы пере­пу­та­лись и пере­ло­ма­лись в корот­кие полоски, име­ну­е­мые про­ез­дами. Эти про­езды обра­зуют стран­ные углы и кри­вые линии. Одна улица там даже пере­се­кает самое себя раза два. Неко­ему худож­нику уда­лось открыть весьма цен­ное свой­ство этой улицы. Пред­по­ло­жим, сбор­щик из мага­зина со сче­том за краски, бумагу и холст повстре­чает там самого себя, иду­щего восво­яси, не полу­чив ни еди­ного цента по счету!

И вот люди искус­ства набрели на свое­об­раз­ный квар­тал Гри­нич-Вил­лидж в поис­ках окон, выхо­дя­щих на север, кро­вель ХVIII сто­ле­тия, гол­ланд­ских ман­сард и деше­вой квар­тир­ной платы. Затем они пере­везли туда с Шестой авеню несколько оло­вян­ных кру­жек и одну-две жаровни и осно­вали «коло­нию».

Сту­дия Сью и Джонси поме­ща­лась наверху трех­этаж­ного кир­пич­ного дома. Джонси — умень­ши­тель­ное от Джо­анны. Одна при­е­хала из штата Мэйн, дру­гая из Кали­фор­нии. Они позна­ко­ми­лись за табль­до­том одного ресто­ран­чика на Воль­мой улице и нашли, что их взгляды на искус­ство, цикор­ный салат и мод­ные рукава вполне сов­па­дают. В резуль­тате и воз­никла общая студия.

Это было в мае. В ноябре непри­вет­ли­вый чужак, кото­рого док­тора име­нуют Пнев­мо­нией, незримо раз­гу­ли­вал по коло­нии, каса­ясь то одного, то дру­гого сво­ими ледя­ными паль­цами. По Восточ­ной сто­роне этот душе­губ шагал смело, пора­жая десятки жертв, но здесь, в лаби­ринте узких, порос­ших мохом пере­ул­ков, он плелся нога за ногу.

Гос­по­дина Пнев­мо­нию никак нельзя было назвать галант­ным ста­рым джентль­ме­ном. Мини­а­тюр­ная девушка, мало­кров­ная от кали­фор­ний­ских зефи­ров, едва ли могла счи­таться достой­ным про­тив­ни­ком для дюжего ста­рого тупицы с крас­ными кула­чи­щами и одыш­кой. Однако он сва­лил ее с ног, и Джонси лежала непо­движно на кра­ше­ной желез­ной кро­вати, глядя сквозь мел­кий пере­плет гол­ланд­ского окна на глухую стену сосед­него кир­пич­ного дома.

Одна­жды утром оза­бо­чен­ный док­тор одним дви­же­нием кос­ма­тых седых бро­вей вызвал Сью в коридор.

— У нее один шанс… ну, ска­жем, про­тив десяти, — ска­зал он, стря­хи­вая ртуть в тер­мо­метре. — И то, если она сама захо­чет жить. Вся наша фар­ма­ко­пея теряет смысл, когда люди начи­нают дей­ство­вать в инте­ре­сах гро­бов­щика. Ваша малень­кая барышня решила, что ей уже не попра­виться. О чем она думает?

— Ей… ей хоте­лось напи­сать крас­ками Неа­по­ли­тан­ский залив.

— Крас­ками? Чепуха! Нет ли у нее на душе чего-нибудь такого, о чем дей­стви­тельно сто­ило бы думать, напри­мер, мужчины?

— Муж­чины? — пере­спро­сила Сью, и ее голос зазву­чал резко, как губ­ная гар­мо­ника. — Неужели муж­чина стоит… Да нет, док­тор, ничего подоб­ного нет.

— Ну, тогда она про­сто ослабла, — решил док­тор. — Я сде­лаю все, что буду в силах сде­лать как пред­ста­ви­тель науки. Но когда мой паци­ент начи­нает счи­тать кареты в своей похо­рон­ной про­цес­сии, я ски­ды­ваю пять­де­сят про­цен­тов с целеб­ной силы лекарств. Если вы суме­ете добиться, чтобы она хоть раз спро­сила, какого фасона рукава будут носить этой зимой, я вам руча­юсь, что у нее будет один шанс из пяти, вме­сто одного из десяти.

После того как док­тор ушел, Сью выбе­жала в мастер­скую и пла­кала в япон­скую бумаж­ную сал­фе­точку до тех пор, пока та не раз­мокла окон­ча­тельно. Потом она храбро вошла в ком­нату Джонси с чер­теж­ной дос­кой, насви­сты­вая рэгтайм.

Джонси лежала, повер­нув­шись лицом к окну, едва замет­ная под оде­я­лами. Сью пере­стала насви­сты­вать, думая, что Джонси уснула.

Она при­стро­ила доску и начала рису­нок тушью к жур­наль­ному рас­сказу. Для моло­дых худож­ни­ков путь в Искус­ство бывает вымо­щен иллю­стра­ци­ями к жур­наль­ным рас­ска­зам, кото­рыми моло­дые авторы мостят себе путь в Литературу.

Набра­сы­вая для рас­сказа фигуру ков­боя из Айдахо в эле­гант­ных бри­джах и с монок­лем в глазу, Сью услы­шала тихий шепот, повто­рив­шийся несколько раз. Она тороп­ливо подо­шла к кро­вати. Глаза Джонси были широко открыты. Она смот­рела в окно и счи­тала — счи­тала в обрат­ном порядке.

— Две­на­дцать, — про­из­несла она, и немного погодя: — один­на­дцать, — а потом: — «десять» и «девять», а потом: — «восемь» и «семь» — почти одновременно.

Сью посмот­рела в окно. Что там было счи­тать? Был виден только пустой, уны­лый двор и глу­хая стена кир­пич­ного дома в два­дцати шагах. Ста­рый-ста­рый плющ с узло­ва­тым, под­гнив­шим у кор­ней ство­лом заплел до поло­вины кир­пич­ную стену. Холод­ное дыха­ние осени сорвало листья с лозы, и ого­лен­ные ске­леты вет­вей цеп­ля­лись за осы­па­ю­щи­еся кирпичи.

— Что там такое, милая? — спро­сила Сью.

— Шесть, — едва слышно отве­тила Джонси. — Теперь они обле­тают гораздо быст­рее. Три дня назад их было почти сто. Голова кру­жи­лась счи­тать. А теперь это легко. Вот и еще один поле­тел. Теперь оста­лось только пять.

— Чего пять, милая? Скажи своей Сьюди.

— Листьев. На плюще. Когда упа­дет послед­ний лист, я умру. Я это знаю уже три дня. Разве док­тор не ска­зал тебе?

— Пер­вый раз слышу такую глу­пость! — с вели­ко­леп­ным пре­зре­нием отпа­ри­ро­вала Сью. — Какое отно­ше­ние могут иметь листья на ста­ром плюще к тому, что ты попра­вишься? А ты еще так любила этот плющ, гад­кая девочка! Не будь глу­пыш­кой. Да ведь еще сего­дня док­тор гово­рил мне, что ты скоро выздо­ро­ве­ешь… поз­воль, как же это он ска­зал?.. что у тебя десять шан­сов про­тив одного. А ведь это не меньше, чем у каж­дого из нас здесь в Нью-Йорке, когда едешь в трам­вае или идешь мимо нового дома. Попро­буй съесть немножко бульона и дай твоей Сьюди закон­чить рису­нок, чтобы она могла сбыть его редак­тору и купить вина для своей боль­ной девочки и сви­ных кот­лет для себя.

— Вина тебе поку­пать больше не надо, — отве­чала Джонси, при­стально глядя в окно. — Вот и еще один поле­тел. Нет, бульона я не хочу. Зна­чит, оста­ется всего четыре. Я хочу видеть, как упа­дет послед­ний лист. Тогда умру и я.

— Джонси, милая, — ска­зала Сью, накло­ня­ясь над ней, — обе­ща­ешь ты мне не откры­вать глаз и не гля­деть в окно, пока я не кончу рабо­тать? Я должна сдать иллю­стра­цию зав­тра. Мне нужен свет, а то я спу­стила бы штору.

— Разве ты не можешь рисо­вать в дру­гой ком­нате? — холодно спро­сила Джонси.

— Мне бы хоте­лось поси­деть с тобой, — ска­зала Сью. — А кроме того, я не желаю, чтобы ты гля­дела на эти дурац­кие листья.

— Скажи мне, когда кон­чишь, — закры­вая глаза, про­из­несла Джонси, блед­ная и непо­движ­ная, как повер­жен­ная ста­туя, — потому что мне хочется видеть, как упа­дет послед­ний лист. Я устала ждать. Я устала думать. Мне хочется осво­бо­диться от всего, что меня дер­жит, — лететь, лететь все ниже и ниже, как один из этих бед­ных, уста­лых листьев.

— Поста­райся уснуть, — ска­зала Сью. — Мне надо позвать Бер­мана, я хочу писать с него золо­то­ис­ка­теля-отшель­ника. Я самое боль­шее на минутку. Смотри же, не шеве­лись, пока я не приду.

Ста­рик Бер­ман был худож­ник, кото­рый жил в ниж­нем этаже под их сту­дией. Ему было уже за шесть­де­сят, и борода, вся в завит­ках, как у Мои­сея Мике­лан­джело, спус­ка­лась у него с головы сатира на тело гнома. В искус­стве Бер­ман был неудач­ни­ком. Он все соби­рался напи­сать шедевр, но даже и не начал его. Уже несколько лет он не писал ничего, кроме выве­сок, реклам и тому подоб­ной мазни ради куска хлеба. Он зара­ба­ты­вал кое-что, пози­руя моло­дым худож­ни­кам, кото­рым про­фес­си­о­налы-натур­щики ока­зы­ва­лись не по кар­ману. Он пил запоем, но все еще гово­рил о своем буду­щем шедевре. А в осталь­ном это был злю­щий ста­ри­кашка, кото­рый изде­вался над вся­кой сен­ти­мен­таль­но­стью и смот­рел на себя, как на сто­ро­же­вого пса, спе­ци­ально при­став­лен­ного для охраны двух моло­дых художниц.

Сью застала Бер­мана, сильно пах­ну­щего мож­же­ве­ло­выми яго­дами, в его полу­тем­ной каморке ниж­него этажа. В одном углу два­дцать пять лет сто­яло на моль­берте нетро­ну­тое полотно, гото­вое при­нять пер­вые штрихи шедевра. Сью рас­ска­зала ста­рику про фан­та­зию Джонси и про свои опа­се­ния насчет того, как бы она, лег­кая и хруп­кая, как лист, не уле­тела от них, когда ослаб­нет ее непроч­ная связь с миром. Ста­рик Бер­ман, чьи крас­ные глаза очень заметно сле­зи­лись, рас­кри­чался, насме­ха­ясь над такими иди­от­скими фантазиями.

— Что! — кри­чал он. — Воз­можна ли такая глу­пость — уми­рать оттого, что листья падают с про­кля­того плюща! Пер­вый раз слышу. Нет, не желаю пози­ро­вать для вашего иди­ота-отшель­ника. Как вы поз­во­ля­ете ей заби­вать голову такой чепу­хой? Ах, бед­ная малень­кая мисс Джонси!

— Она очень больна и слаба, — ска­зала Сью, — и от лихо­радки ей при­хо­дят в голову раз­ные болез­нен­ные фан­та­зии. Очень хорошо, мистер Бер­ман, — если вы не хотите мне пози­ро­вать, то и не надо. А я все-таки думаю, что вы про­тив­ный ста­рик… про­тив­ный ста­рый болтунишка.

— Вот насто­я­щая жен­щина! — закри­чал Бер­ман. — Кто ска­зал, что я не хочу пози­ро­вать? Идем. Я иду с вами. Пол­часа я говорю, что хочу пози­ро­вать. Боже мой! Здесь совсем не место болеть такой хоро­шей девушке, как мисс Джонси. Когда-нибудь я напишу шедевр, и мы все уедем отсюда. Да, да!

Джонси дре­мала, когда они под­ня­лись наверх. Сью спу­стила штору до самого под­окон­ника и сде­лала Бер­ману знак пройти в дру­гую ком­нату. Там они подо­шли к окну и со стра­хом посмот­рели на ста­рый плющ. Потом пере­гля­ну­лись, не говоря ни слова. Шел холод­ный, упор­ный дождь попо­лам со сне­гом. Бер­ман в ста­рой синей рубашке уселся в позе золо­то­ис­ка­теля-отшель­ника на пере­вер­ну­тый чай­ник вме­сто скалы.

На дру­гое утро Сью, проснув­шись после корот­кого сна, уви­дела, что Джонси не сво­дит туск­лых, широко рас­кры­тых глаз со спу­щен­ной зеле­ной шторы.

— Под­ними ее, я хочу посмот­реть, — шепо­том ско­ман­до­вала Джонси.

Сью устало повиновалась.

И что же? После про­лив­ного дождя и рез­ких поры­вов ветра, не уни­мав­шихся всю ночь, на кир­пич­ной стене еще вид­нелся один лист плюща — послед­ний! Все еще тем­но­зе­ле­ный у сте­белька, но тро­ну­тый по зуб­ча­тым краям жел­тиз­ной тле­ния и рас­пада, он храбро дер­жался на ветке в два­дцати футах над землей.

— Это послед­ний, — ска­зала Джонси. — Я думала, что он непре­менно упа­дет ночью. Я слы­шала ветер. Он упа­дет сего­дня, тогда умру и я.

— Да Бог с тобой! — ска­зала Сью, скло­ня­ясь уста­лой голо­вой к подушке. — Поду­май хоть обо мне, если не хочешь думать о себе! Что будет со мной?

Но Джонси не отве­чала. Душа, гото­вясь отпра­виться в таин­ствен­ный, дале­кий путь, ста­но­вится чуж­дой всему на свете. Болез­нен­ная фан­та­зия завла­де­вала Джонси все силь­нее, по мере того как одна за дру­гой рва­лись все нити, свя­зы­вав­шие ее с жиз­нью и людьми.

День про­шел, и даже в сумерки они видели, что оди­но­кий лист плюща дер­жится на своем сте­бельке на фоне кир­пич­ной стены. А потом, с наступ­ле­нием тем­ноты, опять под­нялся север­ный ветер, и дождь бес­пре­рывно сту­чал в окна, ска­ты­ва­ясь с низ­кой гол­ланд­ской кровли.