Рассказ аннушка часть 2

… И Эрик, в который уже раз, провалился куда-то глубоко в омут сознания , увлекаемый стремительным потоком своих самых сокровенных мыслей.

Глава 2. Аннушка.

      «Аня, Аннушка , Анечка, как мягко и уютно звучит это имя . Произносишь вроде обычные буквы, а как будто бархат ладошкой гладишь . Какое же это наслаждение- называть тебя по имени , Аннушка , касаться ненароком твоей руки , думать о тебе ….» В воображении Эрика возникло лицо его первой студенческой любви. Думать о ней Эрик мог часами. Перед сном и только проснувшись — еще лежа в постели , в набитом битком автобусе по пути в институт , сидя за партой на нудной лекции, проглатывая в спешке компот во время обеда на перемене и даже стоя на футбольных воротах. Стоило только закрыть глаза и он сразу замирал с блаженной улыбкой , словно убаюканный появившимся прекрасным видением …
— Гол, бля! Ты чего уснул, а?
       Закарпатская украинка Аня органично смотрелась бы среди мировых моделей на престижном подиуме или на обложке известного всем глянцевого журнала мод , но по иронии судьбы имела очевидную склонность к точным наукам и поэтому оказалась сокурсницей Эрика в техническом ВУЗе , когда он вернулся из армии на второй курс. Приехав в культурную столицу из маленького Мукачево , она поселилась в общаге студенческого городка рядом с метро Лесная , вместе с остальными иногородними студентами Политеха. Высокая и грациозная красавица с черными , как смоль, слегка вьющимися длинными волосами и с чарующей, немного смущенной улыбкой. Она непринужденно, без видимого труда и конкретной цели утопила сердце Эрика в своих огромных черных глазищах , таких больших и бездонных , что утонуть в них легко могло бы и пол мира ( по крайней мере, вся его мужская половина). Без раздумий и колебаний Эрик влюбился в нее с первой же лекции, с первого же взгляда , украдкой брошенного в ее сторону.

       «Зачем же ты такая красивая , Аннушка ? Как же мне теперь жить рядом с тобой и как же мне теперь быть , когда тебя рядом нет?»- патетически бубнил про себя Эрик , но простая и логичная , в данной ситуации, мысль пойти и признаться ей в любви , была отвергнута им сразу и безоговорочно .
«Такая сладкая мечта не может быть проглочена по пути на ужин . Настоящее удовольствие для гурмана – это долгое , чувственное предвкушение!» — убеждал он себя.
       Чушь ! Себя не обманешь ! Эрик знал, что просто боялся отказа. Нет, не просто боялся, а панически боялся ее отказа! Можно триста три раза быть поручиком Ржевским , мимоходом предлагая малознакомым дамам вставить ни к чему не обязывающий пистон, если дышишь на них ровно , но Эрик не был Ржевским и в данном случае отказ был бы для него настоящим фиаско – полным крахом его надежд и падением разукрашенного в черно-белые свадебные цвета, воздушного замка. Нет ничего тяжелее обломков разрушенных воздушных замков . Эту аксиому романтик Эрик успел познать на собственной шкуре еще в школе , нет раньше- еще в детском саду , когда горько и безутешно вздыхал по той самой девочке Лене Барановой , не оценившей по достоинству букет полевых ромашек.
Заканчивалась вторая в его жизни ( и первая после армии) зимняя сессия . Впереди маячили каникулы , радость от которых была омрачена неотвратимым расставанием с Аней на целых две недели. За прошедшие пол года Эрик так и не придумал , как «случайно» обратить на себя внимание нимфы из параллельной группы, с которой он встречался только на совместных лекциях обоих потоков. Аня никогда не скучала сидя в сторонке, она всегда была окружена веселой стайкой подружек , а следом за ней неуклонно следовал шлейф из многочисленных поклонников , услужливо помогавших ей при первой же возможности. Быть одним из этих олухов Эрик точно не хотел – получивший почетное звание «друг» никогда не удостоится статуса «любимый». Эту аксиому Эрик тоже уже успел выучить ….
        Гениальная идея влетела в голову Эрика прямо перед последним экзаменом , неожиданно и внезапно, как удар ( Эрик не получал молнией и все неожиданные явления в жизни сравнивал с обычным хуком ) . Эрик и раньше не раз примечал среди Аниных подружек девицу Катю — миловидную , миниатюрную, бойкую и огненно рыжую . В этот день она была особенно нарядна и щебетала без умолку своим звонким голоском всякую ерунду.
« Рыжая-бестыжая», – трижды повторил про себя , как заклинание, Эрик – «Именно то , что мне надо» .
Мгновенно приняв решение , Эрик направился к толпящимся у входа в аудиторию девчонкам . Совершенно спокойно, без предательской дрожи, которая охватывала его всякий раз, стоило оказаться рядом с Анной , он прошел мимо нее и радуясь вернувшемуся к нему хладнокровию , отозвал Катю в сторонку.
— Думаю на каникулах съездить в Киев и Минск , не хочешь составить мне компанию? – предложил он, еще не понимая, всерьез ли собирается это делать . И тут же , без раздумий и вопросов, получил ее неожиданное согласие .
— Спроси подружек , может кто захочет поехать с нами – беззаботно улыбаясь , как старой знакомой, крикнул уже вслед отходящей Кате Эрик, чтобы это услышали и все остальные . Не слишком надеясь , так просто получить в попутчицы Аню, он хотя бы оставил в головах девушек интригу относительно причины своего предложения . А раз уж оно было уверенно принято, то пути назад быть не могло – надо ехать.
Новость сразу же стала предметом девичьих пересудов и уходя Эрик с удовольствием подметил краешком глаза, как Анна впервые взглянула на него не веселым поверхностным , а изучающе-заинтересованным взглядом из под длинных пушистых ресниц. Лед тронулся.
       К разочарованию Эрика , Аня уехала на каникулы к своей матери и в Киев он отправился вместе с Катей без нее. Такой ход воображаемого противника был предсказуем и поэтому заранее просчитан. Теперь следовало максимально весело провести время в пути и раскрыть веером все свои таланты , чтобы о них было передано кому надо и по-возможности не поддаться встречному обаянию неожиданной спутницы, дабы сохранить себя для любимой не опороченным низменной связью с ее подругой.
      Боже! Какой бред и какие сложные многоходовые комбинации порождает воспаленный мозг влюбленного молодого самца , если он , на свою беду , еще и близнец по гороскопу ( цинично-романтичная ядерная смесь , многократно усиленная типичным юношеским максимализмом ).
Город Киев запомнился сильным морозом и благостной возможностью избавиться от него в стенах Киево-Печорской Лавры, где Эрик с энтузиазмом изображал крайнюю степень заинтересованности , разглядывая каждый стенд на выставке украшений, найденных при археологических раскопках каких-то курганов, лишь бы подольше не выходить на улицу.
         В Минск они прибыли уже ночью и поселились в первой же гостинице, какую нашли. Гостиница была наглухо совковой. Толстая администраторша долго и недоверчиво изучала паспорта, осуждающе испепеляя девушку недовольным взглядом , после чего расселила молодых в комнаты на разных этажах , от греха подальше, как не семейную пару. Это вполне устроило Эрика , так как прослыть на курсе импотентом в случае необходимого по плану отражения возможной атаки он все же не хотел. Да и не устоял бы он «в случае атаки» , раз пять-шесть с «голодухи» точно бы не устоял.
      Единственным минусом ночного подселения в чужой номер оказалось соседство с двумя мужиками , один из которых безбожно храпел не обращая внимание на ругань и тычки со стороны второго. Поворочавшись часок, Эрик заснул, лишь заткнув в уши смоченную и скатанную шариком туалетную бумагу. Но не прошло и четверти первого сна , как он был нагло разбужен очнувшимся храпуном. Мужик был сильно не трезв и возможно свалился с Луны, так как совсем не врубался, где он и откуда . Растолкав пинками своего уморившегося соседа , он густым басом стал выяснять у напарника подробности вечера :

— … А что потом?
— А потом ты сказал , что уже протрезвел , а потому проголодался и замерз. И мы зашли в какую-то манерную рыгаловку на Червоноказаченской .
— Это где?
— Не знаю, рядом с конями на пятаке . Там в зале еще дусты с девицами сидели. Помнишь?
— Нет, не помню , а бабу или девку в цветастом платье вроде помню .
— То не баба была , а официантка .
— Официантка — не баба?
— Баба, но не девка. Девки с дустами сидели, а баба нам уху с водкой принесла.
— И что?
— Ты свою водку выпил и мою тоже, пока я в туалет ходил. А суп жрать не стал.
— Почему?
— Сказал , что моряки после первой не закусывают. И после второй тоже. А какой ты моряк ? Ты же в пехоте служил. И какая она, на хрен, первая -ты же с самого утра через каждые четверть часа накатывал.
— Да?
— Да! Ты позвал официантку и стал требовать настоящую уху — из акул . А потом поперся девок клеить.
— Каких девок?
— Тех , что с дустами сидели.
— И что?
— Ничего. На танец пригласил. Но они не пошли и ты к соседнему столику отвалил, где два мужика….
— Дусты?
— Нет , другие, они со страшными тетками пиво жрали . А ты к ним прицепился зачем-то.
— Зачем?
— А я почем знаю? Тост сказать .
-Какой?
— Не помню, тупой тост. Или за Минск во всем мире, или наоборот.
— Почему это тупой?
— Потому что они обиделись и послали тебя на хуй, то есть ко мне за столик.
— А ты?
-Я уху ел.
— А я?
— А ты с тарелкой в руках стоял.
— С тарелкой?
— С ухой. Ты же с ней поперся девок на танец приглашать.
— Каких девок?
— Таких девок! Бля! Задолбал! Таких , что с дустами сидели, а потом танцевать начали.
— Я танцевал?
-Нет, бля , это они с дустами танцевали, а ты с ухой посреди зала встал. Тост сказал, а потом выпил.
— Водку?
— Нет ! Уху ! Через край, как из пиалы. Баран! Весь перемазался. Тетки с мужиками на тебя руками замахали, чтобы ты и на них не пролил. Ты попятился и столкнулся с дустом , который девку танцевал .
— А он?
— Он за твою ногу запнулся и упал в уху.
— Гы. В тарелку, что ли?!
— В лужу на полу. Тарелка в дребезги.
— А я?
— Ты на мужика сверху упал . И за девку в полете уцепился .
— И она упала ? На меня?
— Нет, на столик с тетками. Своротила его нахуй и салаты с пивом на них вывалила.
— А потом?
— Потом мы по улице куда-то долго бежали . Искали где спрятаться.
— Спрятались?
— Ты спрятался. В будку телефонную . Я сказал, что стекла прозрачные и тебя видно. Попытался тебя из будки вытащить.
— А я ?
— Ты стал бить стекла телефонной трубкой .
— Неужели я ?! Да ?
— Ты-ты! А потом вылез, уронил будку на бок и орал на всю улицу, что никогда и нигде не видал таких гандонов, как в Минске.
….
    «Это еще вопрос , кто тут больший гандон»,- подумал Эрик, но благоразумно промолчал. Рассказ о ночных подвигах длился долго и он уже сообразил , что оба мужика приехали с Украины и занимались в Минске банальным надувательством , фотографируя влюбленных и туристов на улице, и обещая за деньги выслать им потом готовые фото. Причину их воплей о непроходимой тупости белорусов Эрик и Катя лично оценили утром, наблюдая как горе фотографы пытались делать снимки прогуливающихся по центральному проспекту пар. Не понятно почему , но направленный в их сторону объектив , вызывал у влюбленных и прочих местных жителей такую резкую антипатию, что они поспешно перебегали на другую сторону дороги или просто проходили ускорившись мимо, закрывая лицо двумя руками . Некоторые даже шарахались в разные стороны друг от друга лишь бы не дать себя сфотографировать ! Собственно , именно эта сцена и стала самым ярким воспоминанием Эрика об этой поездке. Больше в Минске , к сожалению, смотреть было не на что.
     На обратном пути Катя раскрыла Эрику главную тайну девичьих душ — чтобы завоевать сердце женщины , мужики должны постоянно совершать геройские поступки . Например? Например, залезть на высокую трубу и написать там имя любимой , как в фильме про войну «Ижорский завод» ( вроде бы так он назывался) .
— Это и есть геройский поступок?
— Да, а разве нет?
— А что в нем геройского ? На трубе лестница, знай себе руки-ноги переставляй и в чем смысл?- искренне удивился Эрик и поспорил с Катей, что сделает это для нее , но не ради любви, конечно , а просто из принципа и спортивного интереса .
«Еще один хороший повод вызвать положительный интерес к своей персоне. Настало время разыграть гамбит с последующей вилкой на ферзя» — мечтательно подумал Эрик и в его голове созрел следующий ход. Эрик в детстве любил шахматы и поэтому имел привычку думать вперед на несколько ходов и вообще ,к месту и не к месту, много умничать , используя шахматную терминологию.
      Не прошло и недели , как на трубе , ближайшей к институтскому корпусу теплоцентрали, появились две буквы К и А , каждая размером с дверь. На все имя литровой банки с краской не хватило , а лезть второй раз было лень. Ну, если честно, не только лень. Там наверху Эрику стало очень не по себе. Весьма стремно. Ветер , едва заметный внизу, на верхатуре оказался неистовым злобным ураганом. Его порывы так и норовили скинуть Эрика с лестницы. Особенно , когда он возюкал в стороне кисточкой . Труба раскачивалась и казалось, что вот-вот рухнет. Поэтому буквы Эрик разместил одну под другой, сползая вниз , судорожно цепляясь за ступеньки и обвивая их для верности ногами и руками . И еще было дико холодно. Процесс рисования оказался не быстрым и Эрик продрог как последняя собака.

— Сойдет и так , – Эрик был вполне удовлетворен своей работой, хотя разглядеть белые буквы с земли невооруженным взглядом было трудно. Пришлось для доказательства своего «геройства» вручить Кате бинокль. Кажется, ее удовлетворила и половина своего имени.
– Лучше бы ты рисовал красной краской… Впрочем белой тоже достаточно , чтобы вызвать черную зависть однокурсниц, – деловито согласилась Катя, неумело скрывая свой восторг .

— Слушай , а помнишь в колхозе ты зачем-то попросила курсанта перенести тебя на руках через огромную лужу?-Эрик вруг вспомнил историю случившуюся пол года назад на уборке картошки. — Ты тогда тоже хотела доказательств его решимости, проверяла на что он готов ради тебя или просто красовалась кавалером перед другими девчонками ?
— Даже вспоминать не хочу, как этот урод меня в грязь с головой утопил ! — скривилась Катя — Зачем тебе это?
-Просто интересно . Он же тебе вроде понравился. А ты над ним потом больше всех издевалась, пока он за своим сапогом в эту трясину пол часа нырял.
-Конечно, он же и меня на посмешище всем выставил. Поделом ему.
-Но ты же сама его об этом попросила .
-Ну и что? Все равно идиот , раз взялся и не смог.
-Значит ты и меня назвала бы идиотом, если бы я свалился с этой дурацкой трубы?
-Но ты же не свалился…- кажется Катя искренне не понимала Эрика. -Женщины всегда выбирают победителей….
— И презирают побежденных , -продолжил ее мысль Эрик. — А как же чувства, любовь?
— А за что любить проигравших? Проигравшие -это лузеры. У меня в классе был ухажер. Умный , воспитанный такой мальчик. Несколько лет мой портфель носил. В кино водил. Стихи читал. А в девятом классе я встретила парня из ПТУ . Он, в отличие от этого ботаника, точно знал, что нужно девушкам , чтобы получить то, что нужно ему . И когда это случилось , я рассказала как все было этому мальчику. Он даже заплакал. Видел бы ты , какое обиженное у него было лицо.
-Зачем? Я и свое в зеркале видел много лет….

      Следующим этапом сложной комбинации Эрика стал поиск альпинистского снаряжения для спуска с крыши . На «миллион, миллион , миллион алых роз» денег у него не было , а как можно более эффектно подарить всего три цветка он не знал. К тому же удивить 8 марта Эрик задумал одновременно и Аню , и Катю.
       «Пусть теряются в догадках , ревнуя друг к другу и дозревая до кондиции » — заранее торжествуя думал он- «Надо только преподнести это как забавную праздничную шутку…. Нет прямого предложения – нет отказа …. Вроде и признался в симпатии сразу двоим , а вроде и нет …»
Аня и Катя жили на разных этажах, в разных домах , и даже в разных районах города , а цветы вручить , по плану Эрика, надо было обязательно в один и тот же праздничный день – это очевидный цейтнот . Кроме того, Эрик никогда раньше не держал в руках трос скалолаза. Познания Эрика о промышленном альпинизме ограничивались просмотром первой серии « Ну, погоди!». По этой причине он решил сначала отрепетировать свое эффектное появление в окне на другой своей случайной знакомой — Маше , кстати, тоже далеко не дурнушке ….
С оборудованием и кратким курсом обучения проблем не возникло . Знакомый Дима , скалолаз со стажем, выручил на все сто и даже не клевал мозг попытками отговорить от затеи. Тренировку провели тут же с балкона его квартиры .
       Спуск по канату в теории весьма плевое дело, не требующее ни особого умения, ни физической подготовки . Главное — не бздеть ! Страшно только в самом начале – мгновение , между моментом, когда ноги теряют твердую опору и до момента , когда канат, окончательно натянулся под твоим весом , так утверждал Дима.
Квартиры Маши и Кати , были в девятиэтажных домах . Длины троса едва хватало на эту высоту и почти не оставалось конца для закрепления его на крыше. То есть до земли вполне могло не хватить . На этот случай Дима одолжил специальные зажимы ( жумар) для подъема по канату обратно на крышу — 2 приспособы с петлями для ног и 2 для рук, которые надо было крепить на канате и поочередно передвигать одну из них вверх, опираясь на остальные .
       Быстро спустившись и поднявшись еще пару раз с балкона своей парадной , Эрик убедился в простоте задуманного : «С тросом то оказывается плевое дело». Дождавшись наступления сумерек и убедившись по телефону, что Маша уже дома, не раскрывая своих намерений, Эрик собрал экипировку и отправился на генеральную репетицию.
     С самого начала все пошло как-то наперекосяк. Подобрать заранее ключ к замку от чердачной двери Эрик не догадался , а сорвать его «фомкой» тоже не смог , более того , замок упорно не желал отпиливаться , захваченным на крайний случай, полотном ножовки . Визг производимый куском полотна , благодаря акустике колодца парадной , распространялся до самого первого этажа . Люди уже начали возвращаться с работы и поэтому постоянно приходилось прекращать работу , замирая с пилкой в руке. Наконец замок пал и Эрик через чердак вылез на крышу дома. Крыша встретила его колючей темнотой , февральским морозом и пронизывающим до костей ветром . Одевать «нижнюю беседку» под куртку оказалось не удобно . Куртка топорщилась и сковывала движения . Пришлось куртку снять и остаться в одном свитере. Стало совсем холодно.
     Ничего надежного, за что можно было бы привязаться прямо над нужным окном , Эрик не нашел и пришлось кидать перетяжку между двумя ближайшими антеннами . Скинув оставшийся конец вниз, он понял, что веревки хватит лишь до третьего этажа . Прыгать высоко . Зажимы для подъема оказались очень кстати , благо квартира Маши была на самом верхнем этаже.
Согревала Эрика еще надежда , что подниматься не придется, что его пустят в окно с распростертыми объятиями и … Надежда придавала энергии и согревала от ветра . Однако , закончив с крепежом Эрик понял, что реально продрог , а пальцы без перчаток так просто окоченели и не хотели сгибаться. Очень хотелось побыстрее войти в окно и согреться…
Все было готово. Букет цветов , укутанный в бумагу и тряпку , освободился от своей одежды и повис на поясе , вместе с жумарами и запасными карабинами. Перед самым началом спуска, Эрик в последний раз лег на крышу и свесив голову взглянул вниз. Стало жутковато.
« Может, ну его ….» — подумал Эрик , снял шапку и помедлив немного полез через край .
Так как закрепился он с длинной перетяжкой , трос натянулся под его весом не сразу, а подарил Эрику целый метр свободного падения. За это мгновение его душа успела добежать до пяток и решила оттуда не возвращаться. Оклемавшись Эрик стравил канат через восьмерку и постепенно спустился на уровень окна, раскачиваясь и барабаня по стеклу носками ботинок. Вышло коряво и не так эффектно , как он рассчитывал.
Из центра освещенной комнаты на него смотрело четыре удивленных глаза – два Маши и еще два неизвестного парня. Хозяева глаз были явно недовольны и на половину раздеты.
«Вот , мля!»- подумал Эрик о сложившейся ситуации. Пышный букет , висел поперек и предательски выглядывал из-за спины раскрытыми бутонами алых роз.
      Запахнув халат , Маша , взяла инициативу на себя . Она подошла к окну , посмотрела молча с укором в глаза Эрика и повертев пальцем у виска удалилась из комнаты , волоча за собой упирающегося парня, который явно пытался что-то еще очень важное сообщить Эрику.
     «Вот , мля!»- подумал Эрик уже о Маше. И поблагодарив себя родимого за проявленную смекалку решительно отстегнул карабин с жумарами. Отсегнуть то отстегнул , а вот закрепить их на трос негнущимися от холода пальцами толком не смог. Кисти задубели и превратились крабьи клешни. Труднее всего оказалось дотянуться до правой ноги , чтобы накинуть на нее петлю . И когда это наконец удалось, Эрик неожиданно выронил из клешни зажим и тот повис над пропастью , зацепившись петлей за самый конец ботинка.
«Если сорвется , без вариантов — бить окно , парня и галопом на улицу через Машину квартиру. Какой позор! », — прикинул Эрик и начал медленно подтягивать к себе ногу, мерно раскачиваясь и стучась спиной об оконное стекло. Ох, и не просто — болтаясь на девятом этаже в позе креветки , выбивая ( толи от холода, то ли от страха) зубами чечетку , дотянуться и не уронить зажим , болтающийся на тонкой веревочке где-то там, куда и глядеть то боязно. Но , после пары минут мучений, Эрику удалось таки закрепить последний зажим и он медленно полез вверх .
Однако , самая большая неприятность ждала его , когда он добрался до края крыши. Ручной жумар не мог двигаться выше угла стены . Этого Эрик не предусмотрел. Опираясь на ножные петли надо было как-то зацепиться рукой за что-то на крыше. Но крыша была идеально ровная . Веревка под весом Эрика натянулась, как струна и впечаталась в битумное покрытие кровли. О том , чтобы дотянуться до угла крыши ногой не могло быть и речи- жумары и восьмерка позволяли высунуть на уровень крыши только голову и плечи . Вынимать ногу из петли ножного зажима очень не хотелось , из-за малой уверенности , что удасться , в случае чего , засунуть ее потом назад . И тогда -привет всем от будущей сосульки.
      После нескольких неудачных попыток зацепиться скрюченными пальцами за веревку на крыше, Эрик расслабился и горестно повис над Машиным окном . Возвращаться к Маше было нельзя. Кричать «Караул! Помогите!» еще позорнее. Да, и пока спасут, он мог запросто окоченеть
«Что же мне, глупому, дома не сиделось? Вот нашел на жопу приключений!»
     Повисев и подумав о бренном бытие , Эрик наконец решился на решающий рывок. Он отстегнул от троса ручные жумары и вынул правую ногу из петли ножного. Балансируя на одной левой , Эрик задрал правую ногу на уровень плеча, зацепившись носком за угол дома и чуть подтянулся. Раздирая в кровь пальцы, Эрику удалось протиснуть их под слегка ослабевшую веревку и поднатужившись вытянуть себя целиком на крышу
«Эх, первый блин комом» — не обращая внимания на снег и стужу, Эрик раскинулся звездой , чтобы не торопясь поглазеть вверх , на такие манящие и бесконечно далекие от него космические светила ….

      8 марта – один из трех дней , наряду с НГ и ДР, когда цветы подаренные женщине мужчиной могут ничего особого и не означать . Другое дело, если они не подарены из рук в руки, а приколочены гвоздем к оконной раме на восьмом этаже со стороны улицы. в таком случае девушка имеет право вообразить все что угодно, даже свадьбу.
Чтобы не попадать больше в неловкую ситуацию и не зависеть от наличия дома хозяек, Эрик заблаговременно вскрыл чердачные двери в домах Ани и Кати и прихватил с собою на дело молоток с проволокой и гвоздями.
Первой очередь принимать поздравления выпала Кате, ее дом ближе и главное, задерживаться у нее Эрик не планировал . А вот от предложения остаться на чай в комнате Аннушки он бы точно не отказался.
Лезть вверх с жумарами Эрику больше не улыбалось и он нарядившись в рабочую брезентовую ветровку , решительно нажал звонок квартиры , находящейся прямо под Катиной, но на четвертом этаже.

— Извините, пожалуйста, проводится работа по замазыванию внешних стыков . Еще раз извиняюсь, за временное неудобство. Разрешите, пожалуйста, минут через тридцать спуститься на ваш балкон , если можно . Выпустите меня потом , пожалуйста, — максимально вежливо и униженно оттарабанил Эрик заранее приготовленный текст, многократно разбавив его своим «пожалуйста».
Жильцы выглядели очень смущенными , но согласились – фортуна сегодня была явно за Эрика. Он даже не подумал, как странно в Советском Союзе должен был выглядеть рабочий вечером праздничного дня на рабочем месте.
     Поднявшись на крышу , Эрик привычным манером закрепился с помощью перетяжки и скинул трос. В этот раз все было проще простого. Прибив гвоздик к деревянной раме самодельно застекленной лоджии Катиной комнаты, Эрик привязал цветы и бодро спустился на четвертый этаж . Там его уже ждали жильцы и …. два милиционера. Гнать пургу про работу было глупо и Эрик вынужденно признался в содеянном поздравлении букетом в окно. Милиционеры не поленились подняться на восьмой , но там никого не было.

— Ничего страшного, посидишь у нас, пока твоя девушка не вернется . Там разберемся и отпустим, — добродушно успокоили его милиционеры и отвели в отделение , расположенное прямо напротив Катиного дома.
     Когда Катя появилась дома не известно, но дозваниваться на домашний номер или идти к ней в гости менты не торопились – праздновали 8 марта! Когда же об Эрике вспомнили и отпустили, уже наступил вечер. Эрик бросился на Лесной проспект к Анне и на входе в общагу столкнулся с ее соседкой по комнате.
— Привет, поздравляю, а Аня дома? – не удержался от вопроса Эрик .
-Нет, к ней пришел Миша , с цветами (!) и они ушли в кино.
— Ну, тогда это тебе! – Эрик вынул из сумки заботливо обернутый букет и пошел прочь.
«Как же не совершенен этот чертов мир !» — нашел на кого свалить вину за свою неудачу Эрик .
      Весь драйв улетучился за одно мгновение. Заканчивать задуманное уже не хотелось . Все пошло прахом . Слезы обиды наворачивались на глаза и Эрик явственно ощутил накопленный за день избыток лишней влаги в организме. Юношеский романтизм органично сочетался в Эрике с практичным цинизмом. Поэтому он не стал тратить время на плач и резво потрусил в сторону парка , справить более насущную нужду…
Там, в кустах Эрика и посетила глубокая философская мысль : «Любовь- не шахматы, в нее не надо играть!».
Через месяц Катя неожиданно зашла к Эрику в гости «почертить чертеж» и вдруг сообщила :
— Через месяц у меня свадьба с мальчиком- милиционером , но если ты хочешь, я выйду замуж за тебя….
— Так сразу? Без «люблю» , «целую»….И милиционера не жалко? — Эрика не только покоробила форма предложения , он не был готов перепрыгивать через конфетно-букетный период . А после рассказа Кати о том , как она жестоко высмеяла своего школьного ухажера ( романтичного , как и сам Эрик, и преданного ей по уши с самого детства мальчика-ботаника, таскавшего семь классов ее портфель) и отдала свою девичью честь дворовому гопнику, Эрик и вовсе не задумывался о связи с ней брачными узами…
…
Хрясть!
— Вроде готов. Переворачивай , посмотрим , что в карманах.
     Руки, приподнявшие Эрика за куртку и попытавшиеся перевернуть, вернули его в сознание. Он дернулся и сгруппировался, инстинктивно поджав под себя ноги. Судя по разразившейся ругани, нападавшие были удивлены его живучести. Решив не продолжать затянувшуюся возню в непосредственной близости от дверей квартир , они схватили его за шиворот куртки и потащили волоком из коридора в сторону глухих лестничных пролетов.
      «…Перекатиться на спину и ударить ногами ближнего в лицо…нет, нет — промахнусь , сильно не выйдет, только раскроюсь …Надо прорываться к дверям …» Дольше размышлять было некогда. Сложившись в клубок Эрик слегка качнулся назад, в сторону тащивших его за шкирку бандитов, как бы помогая им себя двигать и одновременно подбирая под себя ноги. Тут же , резко уперевшись руками в пол, он подался всем телом вперед и сильно оттолкнувшись двумя ногами вскочил, вырвав воротник куртки из рук грабителей. Продолжая движение вперед,         Эрик ввалился в освещенный коридор , нажимая по пути кнопки соседских звонков, и добежав до дальней двери , развернулся к преследователям лицом, встав в боксерскую стойку… Устоять в ней он смог не больше пары секунд . От пропущенных ударов голова гудела , руки и ноги стали ватные, в глазах двоилось . Прислонившись спиной к железной двери, он с трудом сохранил равновесие, чтобы не упасть .
        Коридор с двух концов был дополнительно перекрыт массивными железными дверями , разделявшими его на отдельные помещения , используемые жильцами каждых соседних трех квартир под общую кладовку для картошки, лыж и всякого хлама. Большой надежды , что кто-то услышит борьбу и спугнет грабителей у Эрика не было . На звонки в дверь никто выходить тоже не торопился, а путь домой оказался перекрыт двумя отморозками , забежавшими следом в коридор и остановившимися в трех метрах напротив него. Секунд пятнадцать налетчики стояли, удивленно и зло таращась на Эрика, но не приближались. Все пошло не по их плану. Они думали…. Этих секунд Эрику хватило, чтобы сфокусировать взгляд на их лицах и фигурах . Один из нападавших был сухопарый, высокого роста , с длинными засаленными патлами , свисающими до плеч и обрамляющими тощее лошадиное лицо , на котором выделялся острый нос, тонкие губы и злые, колючие глаза . Второй был почти полной противоположностью первому – пониже, круглолиц, плотно скроен и коротко стрижен, со слегка раскосыми глазами . Нагнув вперед голову , Эрик в ответ исподлобья сверлил их яростным взглядом, понимая что других способов защиты у него не осталось. Его мозг лихорадочно соображал , что делать, когда нападавшие снова пойдут в атаку, но , как на зло, решения не было …

      Вдруг плотный схватил с пола сумку Эрика и бросился к лестнице . Длинный , оставшись один , что-то зло прошипел ему в спину , сплюнул себе под ноги и выскочил следом.

«Кажется пронесло»…  Эрик медленно осел по стене и завалился на спину, не в силах вытереть текущую по лицу кровь. 

Комментарии для сайта Cackle

С Галочкой Лера познакомилась весной. В тот год мамочек с колясками во дворе собралась большая компания. Старше всех была дочка Аннушки — на шесть месяцев. Для такого крошечного возраста это огромная разница. Когда Лера первый раз увидела Аннушку, та уже давно дружила с Галочкой. И если Лера и Галочка в основном встречались во дворе и созванивались, то Галочка и Аннушка бывали друг у друга в гостях и хорошо были знакомы со всеми домочадцами. Между Аннушкой и Лерой сразу же возникла симпатия: они одинаково смотрели на жизнь, на проблемы, темы для разговоров находились легко. Аннушка прекрасно пекла, а Лера по образованию и просто по жизни была вся в кулинарии. Они обменивались рецептами и маленькими кулинарными секретами. Все, что Аннушка не делала, она делала для своего любимого мужа Игоря. Его образ сразу же заполнял все пространство. Лера всего один раз видела мужа Аннушки: она возвращалась домой из магазина, а они гуляли с дочкой. Красивый мужчина — отметила про себя Лера, даже слишком. Одним словом — красавец. Но была в его красоте какая-то патология, неуловимая для Леры, поскольку она его совсем не знала. Холодок пробежался по Лериному  сознанию. Размышлять ей было некогда и, пока она дошла до дома, от этой встречи в памяти ничего не осталось на несколько лет. Чем старше становились дети, тем реже подруги встречались. У каждой было много забот, подготовка детей к первому классу. А когда дочку Леры приняли в гимназию с французским языком, которая находилась в трех остановках от дома, то встречи были только случайными на улице или в магазине. Реже стали и созваниваться. Как-то позвонила Галочка и Лера спросила про Аннушку. «Игорь ушел к другой женщине. Аннушка шкафы перебирает». Лера молчала, не зная, что сказать. «Она всегда перебирает шкафы, когда он уходит. Да, он уже не первый раз их бросает. Через несколько месяцев возвращается». Лера позвонила Аннушке и та ей поведала печальную историю ее семейного счастья. Но Аннушка считала, что муж должен быть обязательно и потому она терпела уходы Игоря. Возвращала его в семью до следующего раза.  И когда Галочка развелась со своим мужем, Аннушка от нее отдалилась и стала ближе к Лере. Свободная женщина, пусть и подруга, опасна для Игоря. Лера жалела Галочку и понимала Аннушку. Когда же Лера указала на дверь отцу своих детей, Аннушка не посчитала ее опасной, поскольку она с Игорем виделась один раз и то очень давно. Лера вспомнила ту единственную встречу, когда увидела мужа Аннушки. Теперь понятно, какая патология была в облике этого красавца. Он уже оставил одну семью, женившись на Аннушке и сейчас болтался, как маятник между Лериной подругой и другой женщиной, для которой он был чужим. Для Аннушки он был РОДНЫМ. У Леры всегда больно сжималось сердце, когда  подруга со слезами в голосе говорила: «Понимаешь, он же Р-О-Д-Н-ОЙ»! Лера ничего не говорила, но про себя думала, что родные не уходят, уходят — чужие. Но  Аннушке было спокойнее с Игорем — предателем и чужим и, Лера искренне желала , чтобы он возвращался. Тот год был насыщен трагическими  событиями, особенно, лето. Аннушка позвонила в октябре. Июль-август они с дочкой жили за границей. Прекрасно отдохнули. Игорь встретил их в аэропорту и огорошил, сообщив, что он развелся. «Ты представляешь, мы только сошли с трапа самолета, сели в машину… Весь отдых испарился… Мы сидели с дочерью и плакали. Я два месяца не знала, что уже разведена»! — рассказывала Аннушка. «Я три года не знала, что разведена» — тихо сказала Лера. Наступила пауза молчания. «Как три года не знала… Почему не рассказывала? Как узнала»? — наконец, смогла вымолвить Аннушка, такого даже с ней не случалось. «Из этих трех лет два года он жил с нами. Я общалась с его друзьями, но никто мне ничего не сказал. Но после того, как он получил квартиру в районе, где работал и выписался из нашей, я подумала, что квартиры просто так не раздают. А чтобы узнать, нужно позвонить недругу. Что я и сделала. Этот мужчина мне все рассказал. Стало понятно почему он так свободно жил, ведь он же был разведен. Меняли паспорта, и  ему штамп не поставили. Не рассказывала потому что устала слышать от людей, что он чудовище. Правда через полгода, чтобы сохранить все для детей, мне пришлось выйти за него второй раз». Аннушка пригрозила работникам ЗАГСа связями, и брак был восстановлен, а беглец возвращен в  очередной раз в семью. Потом он еще раза три уходил и возвращался, но на том и успокоился. Для Леры было важно, что спокойнее стало Аннушке.

Аннушка была арестована в то время, когда производила попытку вручить кассирше в универмаге на Арбате десятидолларовую бумажку. Рассказ Аннушки о вылетающих из окна дома на Садовой людях и о подковке, которую Аннушка, по ее словам, подняла для того, чтобы предъявить в милицию, был выслушан внимательно.

– Подковка действительно была золотая с бриллиантами? – спрашивали Аннушку.

– Мне ли бриллиантов не знать, – отвечала Аннушка.

– Но дал-то он вам червонцы, как вы говорите?

– Мне ли червонцев не знать, – отвечала Аннушка.

– Ну, а когда же они в доллары-то превратились?

– Ничего не знаю, какие такие доллары, и не видела я никаких долларов, – визгливо отвечала Аннушка, – мы в своем праве! Нам дали награду, мы на нее ситец покупаем… – и тут понесла околесину о том, что она не отвечает за домоуправление, которое завело на пятом этаже нечистую силу, от которой житья нету.

Тут следователь замахал на Аннушку пером, потому что она порядком всем надоела, и написал ей пропуск вон на зеленой бумажке, после чего, к общему удовольствию, Аннушка исчезла из здания.

Потом вереницей пошел целый ряд людей, и в числе их – Николай Иванович, только что арестованный исключительно по глупости своей ревнивой супруги, давшей знать в милицию под утро о том, что ее муж пропал. Николай Иванович не очень удивил следствие, выложив на стол шутовское удостоверение о том, что он провел время на балу у сатаны. В своих рассказах, как он возил по воздуху на себе голую домработницу Маргариты Николаевны куда-то ко всем чертям на реку купаться и о предшествующем этому появлении в окне обнаженной Маргариты Николаевны, Николай Иванович несколько отступил от истины. Так, например, он не счел нужным упомянуть о том, что он явился в спальню с выброшенной сорочкой в руках и что называл Наташу Венерой. По его словам выходило, что Наташа вылетела из окна, оседлала его и повлекла вон из Москвы…

– Повинуясь насилию, вынужден был подчиниться, – рассказывал Николай Иванович и закончил свои россказни просьбой ни словом не сообщать об этом его супруге. Что и было ему обещано.

Показание Николая Ивановича дало возможность установить, что Маргарита Николаевна, а равно также и ее домработница Наташа исчезли без всякого следа. Были приняты меры к тому, чтобы их разыскать.

Так не прекращающимся ни на секунду следствием и ознаменовалось утро субботнего дня. В городе в это время возникали и расплывались совершенно невозможные слухи, в которых крошечная доля правды была изукрашена пышнейшим враньем. Говорили о том, что был сеанс в Варьете, после коего все две тысячи зрителей выскочили на улицу в чем мать родила, что накрыли типографию фальшивых бумажек волшебного типа на Садовой улице, что какая-то шайка украла пятерых заведующих в секторе развлечений, но что милиция их сейчас же всех нашла, и многое еще, чего даже повторять не хочется.

Между тем время приближалось к обеду, и тогда там, где велось следствие, раздался телефонный звонок. С Садовой сообщали, что проклятая квартира опять подала признаки жизни в ней. Было сказано, что в ней открывали окна изнутри, что доносились из нее звуки пианино и пения и что в окне видели сидящего на подоконнике и греющегося на солнце черного кота.

Около четырех часов жаркого дня большая компания мужчин, одетых в штатское, высадилась из трех машин, несколько не доезжая до дома № 302-бис по Садовой улице. Тут приехавшая большая группа разделилась на две маленьких, причем одна прошла через подворотню дома и двор прямо в шестое парадное, а другая открыла обычно заколоченную маленькую дверку, ведущую на черный ход, и обе стали подниматься по разным лестницам к квартире № 50.

В это время Коровьев и Азазелло, причем Коровьев в обычном своем наряде, а вовсе не во фрачном праздничном, сидели в столовой квартиры, доканчивая завтрак. Воланд, по своему обыкновению, находился в спальне, а где был кот – неизвестно. Но судя по грохоту кастрюль, доносившемуся из кухни, можно было допустить, что Бегемот находится именно там, валяя дурака, по своему обыкновению.

– А что это за шаги такие на лестнице? – спросил Коровьев, поигрывая ложечкой в чашке с черным кофе.

– А это нас арестовывать идут, – ответил Азазелло и выпил стопочку коньяку.

– А, ну-ну, – ответил на это Коровьев.

Подымающиеся по парадной лестнице тем временем уже были на площадке третьего этажа. Там двое каких-то водопроводчиков возились с гармоникой парового отопления. Шедшие обменялись с водопроводчиками выразительным взглядом.

– Все дома, – шепнул один из водопроводчиков, постукивая молотком по трубе.

Тогда шедший впереди откровенно вынул из-под пальто черный маузер, а другой, рядом с ним, – отмычки. Вообще, шедшие в квартиру № 50 были снаряжены как следует. У двух из них в карманах были тонкие, легко разворачивающиеся шелковые сети. Еще у одного – аркан, еще у одного – марлевые маски и ампулы с хлороформом.

В одну секунду была открыта парадная дверь в квартиру № 50, и все шедшие оказались в передней, а хлопнувшая в это время в кухне дверь показала, что вторая группа с черного хода подошла также своевременно.

На этот раз, если и не полная, то все же какая-то удача была налицо. По всем комнатам мгновенно рассыпались люди и нигде никого не нашли, но зато в столовой обнаружили остатки только что, по-видимому, покинутого завтрака, а в гостиной на каминной полке, рядом с хрустальным кувшином, сидел громадный черный кот. Он держал в своих лапах примус.

В полном молчании вошедшие в гостиную созерцали этого кота в течение довольно долгого времени.

– М-да… действительно здорово, – шепнул один из пришедших.

– Не шалю, никого не трогаю, починяю примус, – недружелюбно насупившись, проговорил кот, – и еще считаю долгом предупредить, что кот древнее и неприкосновенное животное.

– Исключительно чистая работа, – шепнул один из вошедших, а другой сказал громко и отчетливо:

– Ну-с, неприкосновенный чревовещательский кот, пожалуйте сюда.

Развернулась и взвилась шелковая сеть, но бросавший ее, к полному удивлению всех, промахнулся и захватил ею только кувшин, который со звоном тут же и разбился.

– Ремиз, – заорал кот, – ура! – и тут он, отставив в сторону примус, выхватил из-за спины браунинг. Он мигом навел его на ближайшего к нему стоящего, но у того раньше, чем кот успел выстрелить, в руке полыхнуло огнем, и вместе с выстрелом из маузера кот шлепнулся вниз головой с каминной полки на пол, уронив браунинг и бросив примус.

– Все кончено, – слабым голосом сказал кот и томно раскинулся в кровавой луже, – отойдите от меня на секунду, дайте мне попрощаться с землей. О мой друг Азазелло! – простонал кот, истекая кровью, – где ты? – кот завел угасающие глаза по направлению к двери в столовую, – ты не пришел ко мне на помощь в момент неравного боя. Ты покинул бедного Бегемота, променяв его на стакан – правда, очень хорошего – коньяку! Ну что же, пусть моя смерть ляжет на твою совесть, а я завещаю тебе мой браунинг…

– Сеть, сеть, сеть, – беспокойно зашептали вокруг кота. Но сеть, черт знает почему, зацепилась у кого-то в кармане и не полезла наружу.

– Единственно, что может спасти смертельно раненного кота, – проговорил кот, – это глоток бензина… – И, воспользовавшись замешательством, он приложился к круглому отверстию в примусе и напился бензину. Тотчас кровь из-под верхней левой лапы перестала струиться. Кот вскочил живой и бодрый, ухватив примус под мышку, сиганул с ним обратно на камин, а оттуда, раздирая обои, полез по стене и через секунды две оказался высоко над вошедшими, сидящим на металлическом карнизе.

Вмиг руки вцепились в гардину и сорвали ее вместе с карнизом, отчего солнце хлынуло в затененную комнату. Но ни жульнически выздоровевший кот, ни примус не упали вниз. Кот, не расставаясь с примусом, ухитрился махнуть по воздуху и вскочить на люстру, висящую в центре комнаты.

– Стремянку! – крикнули снизу.

– Вызываю на дуэль! – проорал кот, пролетая над головами на качающейся люстре, и тут опять в лапах у него оказался браунинг, а примус он пристроил между ветвями люстры. Кот прицелился и, летая, как маятник, над головами пришедших, открыл по ним стрельбу. Грохот потряс квартиру. На пол посыпались хрустальные осколки из люстры, треснуло звездами зеркало на камине, полетела штукатурная пыль, запрыгали по полу отработанные гильзы, полопались стекла в окнах, из простреленного примуса начало брызгать бензином. Теперь уж не могло идти речи о том, чтобы взять кота живым, и пришедшие метко и бешено стреляли ему в ответ из маузеров в голову, в живот, в грудь и в спину. Стрельба вызвала панику на асфальте во дворе.

Но длилась эта стрельба очень недолго и сама собою стала затихать. Дело в том, что ни коту, ни пришедшим она не причинила никакого вреда. Никто не оказался не только убит, но даже ранен; все, в том числе и кот, остались совершенно невредимыми. Кто-то из пришедших, чтобы это окончательно проверить, выпустил штук пять в голову окаянному животному, и кот бойко ответил целой обоймой. И то же самое – никакого впечатления ни на кого это не произвело. Кот покачивался в люстре, размахи которой все уменьшались, дуя зачем-то в дуло браунинга и плюя себе на лапу. У стоящих внизу в молчании на лицах появилось выражение полного недоумения. Это был единственный, или один из единственных, случай, когда стрельба оказалась совершенно недействительной. Можно было, конечно, допустить, что браунинг кота – какой-нибудь игрушечный, но о маузерах пришедших этого уж никак нельзя было сказать. Первая же рана кота, в чем уж, ясно, не было ни малейшего сомнения, была не чем иным, как фокусом и свинским притворством, равно как и питье бензина.

Сделали еще одну попытку добыть кота. Был брошен аркан, он зацепился за одну из свечей, люстра сорвалась. Удар ее потряс, казалось, весь корпус дома, но толку от этого не получилось. Присутствующих окатило осколками, а кот перелетел по воздуху и уселся высоко под потолком на верхней части золоченой рамы каминного зеркала. Он никуда не собирался удирать и даже, наоборот, сидя в сравнительной безопасности, завел еще одну речь.

Пышно цвели яблони в тот май. Будто молоком облили с неба землю: густой, белый наряд к лицу был станице. Выйдешь с утра на крыльцо – и голову вскружит в прохладном воздухе яблоневым дурманом. А по ночам и не спится, неясное что-то, сладко-пугающее скребется внутри, жарким комочком сжимается в животе, и тесно, так тесно груди, стянутой грубой сорочкой. И на ушко как шепчет кто: выйди за двери, выйди…
Проворочается Аннушка до рассвета, мучаясь бессонницей и материным храпом, а потом забудется. Сны, как стеклышки – светлые, обрывистые – затуманят и без того тяжелую голову, растребушат острыми кромками тревожное сердце. А тут мать в бок толкает: вставай, мол, бездельница, корову доить пора…
И в коровнике под звон тугой струи пахучего парного молока еще больше ноет в груди. Непонятно это все Аннушке, отчего нет покоя душе, отчего все манит куда-то. И соленой дорожкой по щеке, бывает, скользнет девчоночья слезинка и растворится в молочной бели подойника.
А потом вдруг разом вылилась вся боль, все томление, как однажды вечером под старой яблоней зажал Аннушку в объятиях Степан, муж Татьяны-соседки. Щекоча густыми усами плечи и шею, шептал:
— Дуреха, с ума свела меня, измаяла.
Грубые пальцы, царапая бедра, прокрались под юбку, зашарили там, где, стыдясь, Аннушка и в бане прикоснуться к себе побаивалась. Задохнулась Аннушка от незнакомого чувства, и колени сами в стороны развелись. А Степан все шептал и шептал, опаляя теплым запахом табака из влажных губ, и так же влажно становилось под его ладонью. А когда болючей тяжестью он протиснулся внутрь, задрожала Аннушка, тонко вскрикнула, и впилась зубами в зажавшую рот мужскую ладонь.
— Кому скажешь – утоплю в омуте, — прорычал Степан, оторвавшись, наконец, от обессиленной Аннушки. Одернул подол измятой юбки, резко ухватил за растрепавшуюся косу, намотал на руку так, что Аннушкина голова качнулась и оказалась близко-близко к его плечу. – Ты сама виноватая, вертишься под носом. Скачешь козой, ржешь кобылицей. Я не каменный, тем более что Танька брюхата, близко не пускает…
И ушел, на ходу завязывая штаны. А Аннушка еще долго сидела под деревом, прислушиваясь к ноющей боли и пытаясь понять, отчего вдруг так легко стало на душе.
А потом было лето. Душистое, теплое… И поля в разнотравье, и синее, как Степановы глаза, небо. Были его сильные руки, властный голос, жаркое дыхание. И были ночи, полные томления и ожидания новой встречи.
К осени Татьяна разрешилась мальчонкой. А Аннушка почуяла, что неладно и с ней что-то.
— Степушка, что же будет? – плакала Аннушка, уткнувшись лицом в пахучее сено.
Степан, досадливо сплюнул на дощатую стену сеновала, проворчал:
— Ты ж баба, будто не знаешь, чего там делать надо? У меня спрашиваешь? Я ваших бабьих штук не знаю.
— Какая ж я баба, — всхлипнула Аннушка. – Мне еще семнадцатый год всего, мамка меня до смерти засекет…
— А коли не баба, зачем ноги раздвигала? – огрызнулся Степан, с силой хлопнул кулаком о земляной пол.
Аннушка вздрогнула. Но, сообразив вдруг, пригрозила:
— А коль кинешь меня, я деду скажу. Он тебя живо отделает, — и сама ужаснулась тому, что сказала. Дед по стороне батьки покойного, он в станице уже который год в подписной совет избирался. Иное дело, что с матерью Аннушки свекор не знался и Аннушку за внучку не признавал – очень сердит был на сына, что тот против отцова наказа пошел, жену не из кровных казачек, а «пришлую» выбрал. Но как бы то ни было, в Аннушке текла его кровь, а дед рьяно следил за порядком, и даже за чужую обесчещенную девку вступился бы.
Степан вдруг как будто стал мягче в лице, притянул ее за руку, прижал, начал нашептывать:
— Все хорошо будет, вот увидишь. Я с Танькой придумаю чего сделать, с тобой останусь. Вот к зиме сватов пришлю…
И снова растаяла Аннушка в его объятиях…
А на другой день прибежала Татьяна, рыдала, что бросил Степан ее… Уехал. Куда – никто не знал… Только Аннушка вспомнила, что о городе Степан часто бредил, легких денег там мечтал найти.
Как снег на поля упал – заметила мать, что тесны Аннушке юбки стали. И кричала она, и по щекам хлестала, а потом как будто успокоилась, беречь Аннушку начала: полегче работу давала, все по дому больше.
От людей живота не упрятать: через шубейку разглядели, стали пальцем тыкать. Как же это, внучка знатного казака – и в подоле тащит. А Татьяна то ль со злобы, то ль с сочувствия, насоветовала с сарая в сугроб животом прыгнуть. Вскарабкалась Аннушка на крышу, прыгнула. Да только ноги искалечила, до конца зимы с постели встать не смогла. Мать Татьяну за волосы оттаскала, чуть избу ей не сожгла…
Весной разрешилась Аннушка девочкой. Ох, и горластая же девка уродилась! Головенка большая, глаза синие – как взглянет Аннушка в них, тут и Степан ей мерещится. И такая ненависть к нему поднимается, что дите противно становится. Она и на ноги сразу встала, как нарочно Боженька сил дал чтобы убежать. Только мать хлеще пса дворового стеречь ее стала. От девчонки ни на шаг не пускала. А та маленькая, обгадится вся. Плюется Аннушка, а деваться некуда: нужно мыть ее, полоскать пеленки. А не сменит вовремя на чистое – мать и носом, как котенка, в обгаженное натычет. Тут уж проще тряпушки застирать, чем лицо отмывать.
Ночи длинные весенние потянулись. Яблони почками налились, вот-вот лопнут почки молочной белизною, заплывет все, как год назад, пряным запахом… И не спится Аннушке. А под утро глаза закроются, а дите верещит! Мать по делам собирается, увидит, что Аннушка спит – и поленом приложить может, будто силой хочет ее заставить дочку полюбить.
Показалось Аннушке раз, что ночью под окном кто-то бродит. Юбку застегнула, шаль накинула – и за двери: ну как Степан-Иуда воротился? Никого… И так тошно стало ей вдруг, что рванулась, побежала по улице. Там, на станции, за станицей поезда гудели. Побежала туда. «Сяду, — подумала, — в город поеду. Найду его, изменника, обманщика. А там – как сердце повелит, может в ноги упаду, молить стану, чтоб не прогонял, а может и зарежу предателя».
К утру на станцию прибежала, в первый же поезд кинулась – не пускают. Билет требуют. Ни копеечки в кармане. Аннушка ревела и молила – поезд тронулся, дядька в форме толкнул, она с подножки упала… Села на скамеечку, слезы градом… Рядом мужичок присел, успокаивать стал.
— Чего, — говорит, — молодуха, сырость развела? Билет потеряла?
Кивнула Аннушка.
— А пойдем, я тебе куплю. Вот до куда нужно, до туда и куплю.
Она, счастливая, ему руку подала. Он потащил в какую-то будку на станции.
— Заходи, — говорит, — отдохнем малость.
И на топчан повалил, смрадно в лицо задышал, под юбку полез. Аннушка закричать хотела, а он рот заткнул ладонью: не ори, мол, билет заработать надо. Аннушка глаза закрыла, лицо к стене отвернула. Он за грудь схватился – чуть от боли не взревела. Молока к утру полно стало, брызнуло, как из вымени. А мужик еще пуще уцепился.
— Родила недавно? — спросил и давай языком липким молоко слизывать. — Муж есть? — Аннушка головой мотнула. — Давно, значит, без мужика тоскуешь? — и рывком всадил между ног.
Чуть не задохнулась от боли, губу до крови прикусила… Долго он тешился, а потом встал, штаны завязал. «Одевайся пока», – и ушел.
Юбку стала оправлять – а по ляжкам красное сочится, ноги не слушаются. Как могла, собралась, косу пригладила. Понасильник Аннушкин явился. Улыбается, билет протягивает. Выхватила заветную бумажку, кинулась в двери. А он за руку хвать – и шепчет:
— Чего было – никому, смотри мне! — и еще за ворот ей шасть, и толкнул за двери.
Ох и срамно стало Аннушке, хоть в петлю! Все горит между ног, перед глазами плывет. Едва выбралась на насыпь… Села на лавку. А рядом баба с кучей тюков притулилась.
— Ты чего, девка, лихорадит? — спросила.
Аннушка замотала головой.
— А куда едешь, больная вся? В Кузнецк?
— Ага, — еле языком ворочая, ответила Аннушка.
— Слышь, а вагон какой? Может, поможешь мне с поклажей?
Аннушка плечами пожала.
— Билет глянь, там отметили ведь, — не унималась баба.
Билет ей протянула. Баба глянула и в хохот:
— Во дурында! Тебе ж в другу сторону!
— Мне в Кузнецк…
— Да то какой ж Кузнецк? В Кузнецк у меня билет, а тебе ж до Ивановска!
Как за горло кто схватил, дыханье сперло. И впрямь, Аннушка ж мужику не назвала, куда едет! Бросилась к будке, а там – пусто. Где искать, что делать? А юбка уж вся от крови промокла. Чуть жива, к поездам пошла: да хоть в Ивановск, только не к матери, не к дитю. Поднялась на насыпь – и не помнит, что дальше было, темно в глазах стало, упала.
Как глаза открыла – почуяла, везут куда-то. Небо синее, по глазам как ножом полоснуло. И солома в лицо уколола.
— Девка, совсем сдурела, кой черт сюда пошла? – деда голос, как гром, ударил в уши.
Мать поутру, значит, встала – дите воет, Аннушки нет. Туда-сюда по двору – нету. Грудь пустую девчонке сунула, не унимается та! Мать тут же тряпицу в коровье молоко макнула – и дитю отжала. Накормила, в люльку бросила – и по улице бегом. На краю улицы кто-то ночью по нужде, видать, ходил, видел, как по дороге к станции Аннушка шла.
Мать на обиду плюнула — и до деда, тот коня в бричку – и на станцию, подобрал внучку чуть живую…
Выходила мать Аннушку, излечила от бабской болезни, кровь остановила. И девчоночку все старалась, пока лежала Аннушка, подпихнуть. Все и счастье было, что от боли в груди избавляла. Мать ворчала:
— Что тебе, кобылице, неймется? В подоле принесла, сраму напустила – люди в глаза тычут. Я ж тебя, змеюку, растила, сил не жалела! Сама вдовой осталась, а тебя выходила! А ты такой позор мне… Нет души у тебя, нету!
И с той поры, как уйдет куда – двери на замок, ключ прячет…
Ох уж неволя эта! Как вожжа под хвост попала – надо Аннушке на волю, никакого дитя не хочет! Возневидела девчонку – прости-Боже! Заболела та однажды – нарочно Аннушка у окна голую держала, думала – заберет Господь, руки развяжет. Заболела… да не померла, только хуже стало, ни сна, ни покою Аннушке. Так извела, что ночью подушку сверху кинула! А мать не спала, видать, учуяла неладное. Подушку хвать – и на Аннушку, повалила на пол, на лицо подушку… « Я-те, душегубицу, сама уморю!» Давит на Аннушку, полная, хватка крепкая… Захрипела Аннушка уже, ослабла, в голове как ветер зашумел – мать тут опомнилась. За волосы подняла, в кадку с водой головой окунула. Аннушка как заново родилась – так прям жизнь вдохнула, чуть не захлебнулась жизнью этой. На дите глянула – и как защемило сердце… Кинулась ручки-ножки целовать, а девочка уж и забыла все – улыбается, гулит Аннушке…
А тут и лето. Аннушке за калитку не выйди… У реки подружки бывшие смеются – голоса далеко разлетаются. Парни костры готовят – нынче ночь Купальская. Вспомнила Аннушка, как год назад еще, свободная, гуляла у реки, через костер прыгала, венки пускала по воде, а потом под ночным покровом любил ее Степан… Завернула она девочку в шаль, упросила мать отпустить по улице пройтись. А по улице гулять – хуже гибели, люди вслед плюются, ребятня камнями швыряется. Горе – да и только. Нет, не будет дома жизни, не будет.
Ушли они с девочкой к речному омуту, к пустому бережку, где никого нет. Вспомнился Аннушке каждый кустик, как со Степаном, бывало, прячась от людей, по кустам здесь плутали… На дочку взглянет – и Степана видит … «Нет, не могу больше», — подумалось. Так все легко показалось: кинет дите в воду, а сама шаль бросит на берегу – и на станцию. Пусть все думают, что утонула…
Рукой на груди Аннушка нащупала бумажки: понасилькик тогда ей в ворот деньги сунул, как мать не нашла только… Поискала бережок где покруче, чтобы уж наверняка… поглядела на дочку – замахнулась… да как за руку кто ухватил будто… не смогла. Долго, пока сумерки не спустились, так и просидела с девочкой. Вдруг близко голоса послышались, молодые гулять вышли. Аннушка вздрогнула, отняла дочку от груди. Вскочила, девочку у самого края бережка положила: чуть шевельнется – осыплется край бережка, полетит земля в воду. Вроде и не самой топить. Шаль рядом кинула, ленту из косы по воде пустила – и бегом прочь.
До станции добралась, билет купила. На Кузнецк. Доехала до города. Из вагона вышла – а что дальше и не знает…
Бродила по улицам, бродила, на последние копейки булку купила, села у ворот большого дома, стала есть. Мимо тетка проходила, важная такая, наряженная.
— Чего, — говорит, — расселась? Нельзя сидеть тут, это нотариальная контора, сюда люди знатные ходят, а ты сидишь тут, парчушка. Да нотариус Губский не любит побирушек. Иди прочь!
— Да куда ж, тетка, пойду я? Никого не знаю здесь.
Тетка бровью черной вскинула, цокнула языком.
— Кто такая ты? Откуда?
Аннушка рассказала, что вот, мол, за мужем приехала, дите у них.
Тетка пальцы в замок сплела, на груди прижала:
— Ох и горемычная ты! И правильно, что приехала, искать его, подлюку, надо. Обрюхатил девку и сбежал! Ой, что делается!
Поойкала тетка да и предложила Аннушке:
— А пошли в работницы ко мне. Работа не тяжелая, девка ты ладная, и мне прибыль будет, и себе заработаешь…
— Я не умею ничего, — погрустнела Аннушка. – Разве сготовить обед да белье постирать…
Тетка засмеялась накрашенным ртом:
— А тебе и уметь не надо, то дело проще, чем в кухне париться… Раз дите имеешь – так и это умеешь…
И закрутилась городская Аннушкина жизнь. Ляжет спать под утро, к вечеру проснется, нарядится… Много их таких у тетки, которая мамкой себя называла, было. Вечером в доме вино приготовят, музыку поставят – и гости стекаются. Карты, танцы, шутки… К утру очередной кавалер уйдет, а Аннушка спать ляжет. Вскоре в хмельном веселье позабылись все обиды. Аннушка и про Степана позабыла. Только иногда взгрустнет бывало, вспоминая мать… А если по улице пройти когда доведется, встретить ребенка – так само собой что-то заноет в груди…
«Любушка моя, голубушка, — припомнит Аннушка имя дочери, — ты прости меня, родненькая. Ты, верно, ангелом сделалась?» И все пуще и пуще тоска грызть начала. Стала Аннушка воды бояться. Через мостик перейти – так быстрее бежит, лишь бы в воду не глянуть, чудиться ей омут стал даже в миске для умывания. А как в баню идти – то для смелости вина стакан выпьет – и тогда полегче.
Так еще год прошел… А за ним еще один, и еще…
Заболела Аннушка. Тетка доктора позвала. Тот брезгливо осмотрел и пробурчал: «Сифилис».
В тот же день Аннушка очутилась на улице.
Некуда пойти ей, хоть и денег есть немного – ненадолго хватит. Правда, тетка не обидела: и одежду отдала, и в больницу не отправила – а никого больше у Аннушки нет в этом городе. Как в первый день, очутилась Аннушка у конторы нотариуса. Бывало, приходил к ней частенько этот Губский. Щедрый был… Уселась на скамейку. А люди мимо: туда-сюда… Тут как будто знакомое лицо мелькнуло. Неужто?..
Вскочила Аннушка, бросилась следом.
— Степан!
Обернулся. Он же, родненький, ей-богу он! Глаза синие, ничуть не выцвели, только лоб морщинами изрезало, да чуб засеребрился. И ни капли злости Аннушка не ощутила, лишь радость.
— Степушка, миленький! – и на грудь бросилась.
Он удивленно отстранился, взял в ладони ее лицо. От ладоней терпко пахнуло сырой кожей и еще чем-то знакомым…
— Степушка, нашла же, нашла…
Он не ответил, схватил за руку, повел за собой.
В сером каменном доме спустились по скрипучей лесенке в подвал. Степан отворил дверь в подвальной каморке, втолкнул туда Аннушку, зажег лампу. Мутные тени заплясали по голым стенам.
— Анна, ты чего здесь? – наконец спросил он.
Аннушка заплакала.
— За мной пришла?
Она замотала головой. Степан достал из покосившегося буфета бутыль, налил оттуда в стакан, протянул Аннушке. Горло обожгло. Слезы остановились. Степан плеснул себе, выпил.
— Ну, рассказывай, казачья внучка, что тебе понадобилось тут? Из станицы выжила, теперь и здесь добралась? – в голосе Степана послышался Аннушке холодный скрип.
— Как же, Степушка, сам меня бросил… И меня, и Татьяну. Дочка же у нас с тобой… была.
Степан сплюнул сквозь щербинку меж зубов, переспросил:
— Была? Померла, что ль?
— Померла, Степа…
И Аннушка рассказала, как до города добралась, как устроилась на работу…
— На работу? – перебил Степан. – Значит, деньги есть у тебя?
— Есть, Степушка, немножко, — и замялась, не смея рассказать, какой работой занималась.
Но Степана это не взволновало, он усмехнулся только:
— Деньги есть, а в гости без угощенья пришла…
Вечером, дыша пьяно в лицо, Степан привалился рядом, зашарил руками по Аннушке:
— Давай-ка, вспомним, как хорошо нам было…
Но Аннушка, с ужасом вспомнив о болезни, оттолкнула его.
— Брезгуешь, да? – усмехнулся он. Повалился на топчан и захрапел.
Долго Аннушка сидела, в тусклом свете лампы разглядывая лицо Степана. Много мыслей тревожило ее голову. Вот он, постаревший, спивающийся… Где-то конюхом перебивается. А в станице сын у него растет…
« И дочка бы уже, Любушка, большая была», — больно кольнуло сердце.
Стоил ли он поруганной девичьей чести? Загубленной младенческой души и ее, Аннушкиной, загубленной совести? Коварная мысль шевельнулась в голове: не ее одной вина во всем, почему же Аннушке только нести крест? Мучится от болезни и от мыслей о дочке? Может, хоть болезнь разделить со Степаном?
Прилегла рядом, обняла, попыталась разбудить ласками. Губами пробежалась по впалым щекам, скользнула по шее. Много раз так делала Аннушка с чужими мужчинами…. Умелыми пальцами пробралась под рубашку, вдохнула горький запах пота, целуя курчавую грудь… зубами ухватилась за шнурок штанов, потянула… Степан слабо застонал сквозь сон, зарылся руками в Аннушкины волосы… Затвердело под тканью штанов, шевельнулось под ладонью Аннушки. Степан открыл глаза, мутным взглядом уставился на Аннушку. Чужой, совсем чужой…
Поднялась с топчана, обулась. Не слушая бормотанья Степана, вышла из подвала.
Светало. Теплая летняя ночь сменялась прохладным утром. Одиноко и пугливо озираясь, шмыгнула под ногами собачонка.
— Как собака и я, — подумалось Аннушке. – Никому не нужна… Так издохнуть под забором легче бы.
Вновь прибрела к конторе Губского. Села на лавочку, глаза прикрыла. А ведь добр был Губский… Может, наняться к нему хоть двор мести? Задремала Аннушка. А проснулась от боли: кто-то пнул ее в ногу. Подняла взгляд – а вот и сам Губский стоит. На службу пришел.
— Миленький, — кинулась было к нему.
— Прочь, зараза, — прошипел Губский, скривив лощеное лицо. – Наградила меня срамной болезнью, стерва! Марш из города, пока куда надо не сдал! Мне позор не нужен, а то б я мигом тебя в участок!
Аннушка испуганно отпрянула, когда Губский вновь занес ногу для пинка, скатилась с лавочки, бросилась по улице, едва дорогу видя из-за слез…
На мосту остановилась, через силу в воду глядеть стала, чтобы слезы успокоить. Вдруг увиделось Аннушке, как вода посветлела, и как будто на глади ее личико детское нарисовалось… Побежала прочь от речки…
За городом сняла Аннушка дешевую комнатушку. Нашла место прачки… Только каждую ночь стали мучить ее кошмары: девочка-утопленница во сне являться начала. Будто манит и манит Аннушку, шепчет: «Домой пора».
Дом. Далеко дом. Или нет его совсем у Аннушки? Не вернуться в станицу: умерла для дома Аннушка. А на мать бы поглядеть хоть издали, к яблоне, под которой жизнь пошла под откос, прикоснуться… На кладбище заглянуть: вдруг Любушку схоронили рядом с батькой? А потом уж… а потом уж и не страшно, да хоть под забор, как собаке…

Набрала на билет… Поезд прибыл на станцию утром… Как и не уезжала Аннушка отсюда: вон и будка та виднеется, даже баба похожая с тюками сидит…
По дороге не пошла, тропинками да овражками до станицы добиралась. Первым делом на могилки прокралась. Не нашла Любушкиного холмика. Не выловили, видно, дочку, унесла река…
« Вот помру, полетит душа на небо, встретит там тебя, Любушка, и начнет молить о прощении не у Боженьки – у тебя…»
Через заросли кустов добрела до того берега. Нарвала цветочков, сплела венок. Припомнилось, как в одну Купальскую ночь бросала так же венок в воду, а в другую Купальскую – дочку…
Уже солнышко стояло высоко, а Аннушка все сидела на берегу. Смотрела и смотрела на речной омут, и спокойней как-то стало, вроде и не страшной вода показалась. Вдруг послышались голоса ей, шорох – через заросли к берегу шли. Метнулась Аннушка, чтобы спрятаться от людей. Замешкалась на мгновение: детский смех ей послышался. Бросилась снова в сторону, в заросли ивняка, да скользнула ногой по мокрому камню…
Глубокая речка в тех местах была, тихая поверху — холодная, быстрая и коварная по дну. Знала это Аннушка, когда дочку топить шла. Не противилась и когда завертело саму ее течением, ноги-руки судорогой сковало, ворвалось в грудь разрывающим потоком… Лишь успело в последний раз синью неба глаза полоснуть…
Не услышала уже Аннушка, как баба с девочкой годочков пяти присели на берег, и девочка бросила в воду веночек со словами:
— Неси-неси, речка, цветочки моей мамке…