Рассказ артура гордона пима из нантакета

Title page of the first book edition, Harper, New York (1838)
Author	Edgar Allan Poe
Country	United States
Language	English
Publisher	Harper & Brothers
Publication date	July 1838

The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket (1838) is the only complete novel written by American writer Edgar Allan Poe. The work relates the tale of the young Arthur Gordon Pym, who stows away aboard a whaling ship called the Grampus. Various adventures and misadventures befall Pym, including shipwreck, mutiny, and cannibalism, before he is saved by the crew of the Jane Guy. Aboard this vessel, Pym and a sailor named Dirk Peters continue their adventures farther south. Docking on land, they encounter hostile black-skinned natives before escaping back to the ocean. The novel ends abruptly as Pym and Peters continue toward the South Pole.

The story starts out as a fairly conventional adventure at sea, but it becomes increasingly strange and hard to classify. Poe, who intended to present a realistic story, was inspired by several real-life accounts of sea voyages, and drew heavily from Jeremiah N. Reynolds and referenced the Hollow Earth theory. He also drew from his own experiences at sea. Analyses of the novel often focus on possible autobiographical elements as well as its portrayal of race and the symbolism in the final lines of the work.

Difficulty in finding literary success early in his short story-writing career inspired Poe to pursue writing a longer work. A few serialized installments of The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket were first published in the Southern Literary Messenger, though never completed. The full novel was published in July 1838 in two volumes. Some critics responded negatively to the work for being too gruesome and for cribbing heavily from other works, while others praised its exciting adventures. Poe himself later called it «a very silly book». The novel later influenced Herman Melville and Jules Verne.

Plot summary[edit]

The book comprises a preface, 25 chapters, and an afterword, with a total of around 72,000 words.

On board the Ariel (Chapter I)[edit]

Arthur Gordon Pym was born on the island of Nantucket, famous for its fishing harbor and whaling. His best friend, Augustus Barnard, is the son of the captain of a whaling ship. One night, the two boys become drunk and decide, on Augustus’s whim, to take advantage of the breeze and sail out on Pym’s sailboat, the Ariel. The breeze, however, turns out to be the beginnings of a violent storm. The situation gets critical when Augustus passes out drunk, and the inexperienced Pym must take control of the dinghy. The Ariel is overtaken by the Penguin, a returning whaling ship. Against the captain’s wishes, the crew of the Penguin turns back to search for and rescue both Augustus and Pym. After they are safely back on land, they decide to keep this episode a secret from their parents.

On board the Grampus (Chapters II – XIII)[edit]

His first ocean misadventure does not dissuade Pym from sailing again; rather, his imagination is ignited by the experience. His interest is further fueled by the tales of a sailor’s life that Augustus tells him. Pym decides to follow Augustus as a stowaway aboard the Grampus, a whaling vessel commanded by Augustus’s father that is bound for the southern seas. Augustus helps Pym by preparing a hideout in the hold for him and smuggling Tiger, Pym’s faithful dog, on board. Augustus promises to provide Pym with water and food until the ship is too far from shore to return, at which time Pym will reveal himself.

Due to the stuffy atmosphere and vapors in the dark and cramped hold, Pym becomes increasingly comatose and delirious over the days. He can’t communicate with Augustus, and the promised supplies fail to arrive, so Pym runs out of water. In the course of his ordeal, he discovers a letter written in blood attached to his dog Tiger, warning Pym to remain hidden, as his life depends on it.

Augustus finally sets Pym free, explaining the mysterious message, as well as his delay in retrieving his friend: a mutiny had erupted on the whaling ship. Part of the crew was slaughtered by the mutineers, while another group, including Augustus’s father, were set adrift in a small boat. Augustus survived because he had befriended one of the mutineers, Dirk Peters, who now regrets his part in the uprising.

Peters, Pym, and Augustus hatch a plan to seize control of the ship: Pym, whose presence is unknown to the mutineers, will wait for a storm and then dress in the clothes of a recently dead sailor, masquerading as a ghost. In the confusion sure to break out among the superstitious sailors, Peters and Augustus, helped by Tiger, will take over the ship again. Everything goes according to plan, and soon the three men are masters of the Grampus: all the mutineers are killed or thrown overboard except one, Richard Parker, whom they spare to help them run the vessel. (At this point, the dog Tiger disappears from the novel; his unknown fate is a loose end in the narrative.)

The storm increases in force, breaking the mast, tearing the sails and flooding the hold. All four manage to survive by lashing themselves to the hull. As the storm abates, they find themselves safe for the moment, but without provisions. Over the following days, the men face death by starvation and thirst.

They sight an erratically moving Dutch ship with a grinning red-capped seaman on deck, nodding in apparent greeting as they approach. Initially delighted with the prospect of deliverance, they quickly become horrified as they are overcome with an awful stench. They soon realize that the apparently cheerful sailor is, in fact, a corpse propped up in the ship’s rigging, his «grin» a result of his partially decomposed skull moving as a seagull feeds upon it. As the ship passes, it becomes clear that all its occupants are rotting corpses.

As time passes, with no sign of land or other ships, Parker suggests that one of them should be killed as food for the others. They draw straws, following the custom of the sea, and Parker is sacrificed. This gives the others a reprieve, but Augustus soon dies from wounds received when they reclaimed the Grampus, and several more storms batter the already badly damaged ship. Pym and Peters float on the upturned hull and are close to death when they are rescued by the Jane Guy, a ship out of Liverpool.

On board the Jane Guy (Chapters XIV – XX)[edit]

On the Jane Guy, Pym and Peters become part of the crew and join the ship on its expedition to hunt sea calves and seals for fur, and to explore the southern oceans. Pym studies the islands around the Cape of Good Hope, becoming interested in the social structures of penguins, albatrosses, and other sea birds. Upon his urging, the captain agrees to sail farther south towards the unexplored Antarctic regions.

The ship crosses an ice barrier and arrives in open sea, close to the South Pole, albeit with a mild climate. Here the Jane Guy comes upon a mysterious island called Tsalal, inhabited by a tribe of black, apparently friendly natives led by a chief named Too-Wit. The color white is alien to the island’s inhabitants and unnerves them, because nothing of that color exists there. Even the natives’ teeth are black. The island is also home to many undiscovered species of flora and fauna. Its water is also different from water elsewhere, being strangely thick and exhibiting multicolored veins.

The natives’ relationship with the sailors is initially cordial, so Too-Wit and the captain begin trading. Their friendliness, however, turns out to be a ruse and on the eve of the ship’s proposed departure, the natives ambush the crew in a narrow gorge. Everyone except Pym and Peters is slaughtered, and the Jane Guy is overrun and burned by the malevolent tribe.

Tsalal and farther south (Chapters XXI – XXV)[edit]

Pym and Peters hide in the mountains surrounding the site of the ambush. They discover a labyrinth of passages in the hills with strange marks on the walls, and disagree about whether these are the result of artificial or natural causes. Facing a shortage of food, they make a desperate run and steal a pirogue from the natives, narrowly escaping from the island and taking one of its inhabitants prisoner.

The small boat drifts farther south on a current of increasingly warm water, which has become milky white in color. After several days they encounter a rain of ashes and then observe a huge cataract of fog or mist, which splits open to accommodate their entrance upon approach. The native dies as a huge shrouded white figure appears before them.

Here the novel ends abruptly. A short post-scriptural note, ostensibly written by the book’s editors, explains that Pym was killed in an accident and speculates his final two or three chapters were lost with him, though assuring the public the chapters will be restored to the text if found. The note further explains that Peters is alive in Illinois but cannot be interviewed at present. The editors then compare the shapes of the labyrinth and the wall marks noted by Pym to Arabian and Egyptian letters and hieroglyphs with meanings of «Shaded», «White», and «Region to the South».

Sources[edit]

In order to present the tale as an authentic exploration, Poe drew from contemporary travel journals.^[1] Poe’s most significant source was the explorer Jeremiah N. Reynolds,^[2] whose work Address on the Subject of a Surveying and Exploring Expedition to the Pacific Ocean and the South Seas was reviewed favorably by Poe in January 1837.^[3] Poe used about 700 words of Reynolds’ address in Chapter XVI, almost half the length of the chapter.^[4] In 1843, Poe also praised Reynolds in a review of A Brief Account of the Discoveries and Results of the United States’ Exploring Expedition printed in Graham’s Magazine.^[5] It is unknown whether Poe and Reynolds ever met.^[6] Shortly before Poe’s mysterious death, he is said to have called out the name «Reynolds» in his delirium. If true, this may have reflected the influence of Jeremiah Reynolds.^[7]

In a footnote to Chapter XIII, Poe refers to the Polly, a wreck which drifted for six months across the Atlantic Ocean in 1811–1812. Poe probably read this history in an 1836 book by R. Thomas, Remarkable Events and Remarkable Shipwrecks, from which he quotes verbatim.^[8]

In Chapter XVI, Poe recounts Captain James Cook’s circumnavigation of the globe aboard the Resolution that reached 70°10′ latitude.^[9] He also drew from A Narrative of Four Voyages (1832), an account by Benjamin Morrell that became a bestseller.^[10] A Narrative of Four Voyages may have given Poe the idea of the summarized title of his novel.^[11] Poe may have used these real-life accounts in an attempt to hoax his readers into believing the novel was an autobiographical narrative by Pym.^[12]

In addition to historical sources, Poe was influenced by fiction writers. The Rime of the Ancient Mariner by Samuel Taylor Coleridge was a general influence,^[13] and scenes of Pym and Dirk Peters in a cave echo scenes in Daniel Defoe’s Robinson Crusoe,^[14] which many reviewers noted at the time, including London publications such as the Court Gazette and the Torch.^[15] The ship of corpses recalls the legend of the Flying Dutchman, a ship which is cursed and unable to return home.^[16] The more gruesome and psychological elements may have been drawn from Logan by John Neal,^[17] whom Poe considered «first, or at all events second, among our men of indisputable genius«.^[18]

Poe also incorporated the theories of Reynolds and John Cleves Symmes Jr. on the Hollow Earth.^[19] The theory of these works was that a hole at the South Pole led to the interior of the planet, where undiscovered civilizations prospered.^[16] As Symmes wrote, the earth was «hollow, habitable, and widely open about the poles». This theory, which he presented as early as 1818, was taken seriously throughout the nineteenth century.^[20] Symmes’ theory had already served Poe when he wrote, in 1831, «MS. Found in a Bottle»,^[21] based partly on Symmes’ Theory of the Concentric Spheres, published in 1826.^[22] «MS. Found in a Bottle» is similar to Poe’s novel in setting, characterization, and some elements of plot.^[23] Other writers who later fictionalized this theory include Edgar Rice Burroughs and L. Frank Baum.^[24]

In describing life on a long sea voyage, Poe also drew from personal experience.^[25] In 1815, a six-year-old Poe along with his foster-parents traveled from Norfolk, Virginia to Liverpool, England, a journey of 34 days.^[26] During the difficult trip, young Poe asked his foster father, John Allan, to include him in a letter he was writing. Allan wrote, «Edgar says Pa say something for me, say I was not afraid of the sea.»^[27] The family returned to the United States in 1820 aboard the Martha and docked in New York after 31 days.^[28] Closer to the time Poe wrote his novel, he had sailed during his military career, the longest trip being from Boston to Charleston, South Carolina.^[25]

Analysis[edit]

The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket has defied a universally accepted interpretation. Scholar Scott Peeples wrote that it is «at once a mock nonfictional exploration narrative, adventure saga, bildungsroman, hoax, largely plagiarized travelogue, and spiritual allegory» and «one of the most elusive major texts of American literature.»^[29] Biographer James M. Hutchisson writes that the plot both «soars to new heights of fictional ingenuity and descends to new lows of silliness and absurdity».^[30]

One reason for the confusion comes from many continuity errors throughout the novel. For example, Pym notes that breaking a bottle while trapped in the hold saved his life because the sound alerted Augustus to his presence while searching. However, Pym notes that Augustus did not tell him this until «many years elapsed», even though Augustus is dead eight chapters later.^[31] Nevertheless, much of the novel is carefully plotted. Novelist John Barth notes, for example, that the midway point of the novel occurs when Pym reaches the equator, the midway point of the globe.^[32]

Scholar Shawn Rosenheim believes that the use of hieroglyphs in the novel served as a precursor to Poe’s interest in cryptography.^[33] The pictographs themselves were likely inspired by The Kentuckian in New-York (1834) by William Alexander Caruthers, where similar writing is the work of a black slave.^[34] Unlike the previous sea-voyage tales that Poe had written, such as «MS. Found in a Bottle», Pym is undertaking this trip on purpose.^[35] It has been suggested that the journey is about establishing a national American identity as well as discovering a personal identity.^[36]

Poe also presents the effects of alcohol in the novel. The opening episode, for example, shows that intoxicated people can sometimes seem entirely sober and then, suddenly, the effects of alcohol show through.^[37] Such a depiction is a small version of a larger focus in the novel on contradictions between chaos and order. Even nature seems unnatural. Water, for example, is very different at the end of the novel, appearing either colorful or «unnaturally clear.»^[38] The sun by the end shines «with a sickly yellow lustre emitting no decisive light» before seemingly being extinguished.^[39]

Autobiographical elements[edit]

Elements of the novel are often read as autobiographical. The novel begins with Arthur Gordon Pym, a name similar to Edgar Allan Poe, departing from Edgartown, Massachusetts, on Martha’s Vineyard. Interpreted this way, the protagonist is actually sailing away from himself, or his ego.^[35] The middle name of «Gordon», in replacing Poe’s connection to the Allan family, was turned into a reference to George Gordon Byron,^[37] a poet whom Poe deeply admired.^[40] The scene where Pym disguises himself from his grandfather while noting that he intends to inherit wealth from him also indicates a desire for Poe to free himself from family obligation and, specifically, scorning the patrimony of his foster-father John Allan.^[41]

Dates are also relevant to this autobiographical reading. According to the text, Pym arrives at the island of Tsalal on January 19—Poe’s birthday.^[42] Some scholars, including Burton R. Pollin and Richard Wilbur, suggest that the character of Augustus was based on Poe’s childhood friend Ebenezer Burling; others argue he represents Poe’s brother William Henry Leonard Poe,^[43] who served in South America and elsewhere as a sailor aboard the USS Macedonian.^[44] In the novel, the date of Augustus’s death corresponds to that of the death of Poe’s brother.^[43] The first chapter features Pym’s sloop named the Ariel, the name of a character once played by Poe’s mother Eliza Poe,^[34] and also the name of Percy Bysshe Shelley’s boat, on which he died, originally named Don Juan in honor of Lord Byron.^[45]

Race[edit]

One thread of critical analysis of this tale focuses on the possibly racist implications of Poe’s plot and imagery. One such plot element is the black cook who leads the mutiny on the Grampus and is its most bloodthirsty participant.^[46] Dirk Peters, a hybrid of white and Native American ancestry, is described as having a ferocious appearance, with long, protruding teeth, bowed legs, and a bald head like «the head of most negroes.»^[47] The brilliant whiteness of the final figure in the novel contrasts with the dark-skinned savages and such a contrast may call to mind the escalating racial tensions over the question of slavery in the United States as Poe was writing the novel.^[48]

Additionally, the novel drew from prevalent assumptions during the time that dark-skinned people were inherently inferior.^[49] One critic of the use of race in The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket is Toni Morrison. In her 1992 book Playing in the Dark: Whiteness and the Literary Imagination, Morrison discusses how the Africanist presence in the novel is used as an «Other» against which the author defines «white», «free», and «individual».^[50] In her explorations of the depiction of African characters in white American literature, Morrison writes that «no early American writer is more important to the concept of American Africanism than Poe» because of the focus on the symbolism of black and white in Poe’s novel.^[51] This possible racial symbolism is explored further in Mat Johnson’s satirical fantasy Pym (2011).^[52]

Ending[edit]

The novel ends abruptly with the sudden appearance of a bizarre enshrouded figure having skin hued «of the perfect whiteness of the snow.»^[53] Many readers were left unsatisfied by this ending because, as Poe relative and scholar Harry Lee Poe wrote, «it didn’t match the kind of clear ending they expected from a novel.»^[25] Poe may have purposely left the ending subject to speculation.^[54] Some scholars have suggested that the ending serves as a symbolic conclusion to Pym’s spiritual journey^[55] and others suggest that Pym has actually died in this scene, as though his tale is somehow being told posthumously.^[56] Alternatively, Pym may die in the retelling of the story at precisely the same point he should have died during the actual adventure.^[57] Like other characters in works by Poe, Pym seems to submit willingly to this fate, whatever it is.^[23] Kenneth Silverman notes that the figure radiates ambivalence and it is not clear if it is a symbol of destruction or of protection.^[58]

The chasms that open throughout the sea in the final moments of the book derive from the Hollow Earth theory. The area closest to the Pole is also, surprisingly, warm rather than cold, as Symmes believed.^[59] Symmes also believed there were civilizations inside this Hollow Earth and the enshrouded figure who appears at the end may indicate one such civilization near the Pole.^[16]

Composition and publication history[edit]

Poe had intended to collect a number of his early short stories into a volume titled Tales of the Folio Club in the 1830s.^[60] The collection would be unified as a series of tales presented by members of a literary association based on the Delphian Club,^[61] designed as burlesque of contemporary literary criticism.^[62] Poe had previously printed several of these stories in the Philadelphia Saturday Courier and the Baltimore Saturday Visiter.^[63]

An editor, James Kirke Paulding, tried to assist him in publishing this collection. However, Paulding reported back to Poe that the publishers at Harper & Brothers declined the collection, saying that readers were looking for simple, long works like novels. They suggested, «if he will lower himself a little to the ordinary comprehension of the generality of readers, and prepare… a single work… they will make such arrangements with him as will be liberal and satisfactory.»^[64] They suggested «if other engagements permit… undertake a Tale in a couple volumes, for that is the magical number.»^[65] The response from Harper & Brothers inspired Poe to begin a long work and began writing The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket.^[66] Poe arranged with his boss at the Southern Literary Messenger to publish his novel in several serialized installments^[29] at a pay rate of $3 per page.^[67]

However, Poe retired from his role at the Messenger on January 3, 1837, as the installments were being published;^[68] some scholars suggest he was fired and this led him to abandoning the novel.^[3] His split with the Messenger began a «blank period» where he did not publish much and suffered from unemployment, poverty, and no success in his literary pursuits.^[69] Poe soon realized writing a book-length narrative was a necessary career decision, partly because he had no steady job and the economy was suffering from the Panic of 1837.^[29] He also set part of the story as a quest to Antarctica to capitalize the public’s sudden interest in that topic.^[10]

After his marriage to Virginia Clemm, Poe spent the following winter and spring completing his manuscript for this novel in New York.^[25] He earned a small amount of money by taking in a boarder named William Gowans.^[70] During his fifteen months in New York, amidst the harsh economic climate, Poe published only two tales, «Von Jung, the Mystific» and «Siope. A Fable».^[71] Harper & Brothers announced Poe’s novel would be published in May 1837, but the Panic forced them to delay.^[72]

The novel was finally published in book form under the title The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket in July 1838, although it did not include Poe’s name and was instead presented as an account by Pym himself.^[66] Poe excused the earlier serialized version by noting that the Messenger had mistakenly adapted it «under the garb of fiction».^[73] As Harper & Brothers recommended, it was printed in two volumes. Its full subtitle was:

Comprising the Details of Mutiny and Atrocious Butchery on Board the American Brig Grampus, on Her Way to the South Seas, in the Month of June, 1827. With an Account of the Recapture of the Vessel by the Survivers; Their Shipwreck and Subsequent Horrible Sufferings from Famine; Their Deliverance by Means of the British Schooner Jane Guy; the Brief Cruise of this Latter Vessel in the Atlantic Ocean; Her Capture, and the Massacre of Her Crew Among a Group of Islands in the Eighty-Fourth Parallel of Southern Latitude; Together with the Incredible Adventures and Discoveries Still Farther South to Which That Distressing Calamity Gave Rise.^[73]

The first overseas publication of The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket appeared only a few months later when it was printed in London without Poe’s permission, although the final paragraph was omitted.^[72] This early publication of the novel initiated British interest in Poe.^[74]

Literary significance and reception[edit]

Contemporary reviews for The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket were generally unfavorable. Fifteen months after its publication, it was reviewed by Lewis Gaylord Clark, a fellow author who carried on a substantial feud with Poe. His review printed in The Knickerbocker^[75] said the book was «told in a loose and slip-shod style, seldom chequered by any of the more common graces of composition.»^[76] Clark went on, «This work is one of much interest, with all its defects, not the least of which is that it is too liberally stuffed with ‘horrid circumstances of blood and battle.‘«^[75]

Many reviewers commented on the excess of violent scenes.^[58] In addition to noting the novel’s gruesome details, a review in Burton’s Gentleman’s Magazine (possibly William Evans Burton himself) criticized its borrowed descriptions of geography and errors in nautical information. The reviewer considered it a literary hoax and called it an «impudent attempt at humbugging the public»^[77] and regretted «Mr. Poe’s name in connexion with such a mass of ignorance and effrontery».^[78] Poe later wrote to Burton that he agreed with the review, saying it «was essentially correct» and the novel was «a very silly book».^[66]

Other reviews condemned the attempt at presenting a true story. A reviewer for the Metropolitan Magazine noted that, though the story was good as fiction, «when palmed upon the public as a true thing, it cannot appear in any other light than that of a bungling business—an impudent attempt at imposing on the credulity of the ignorant.»^[79] Nevertheless, some readers believed portions of Poe’s novel were true, especially in England, and justified the absurdity of the book with an assumption that author Pym was exaggerating the truth.^[80] Publisher George Putnam later noted that «whole columns of these new ‘discoveries’, including the hieroglyphics (sic) found on the rocks, were copied by many of the English country papers as sober historical truth.»^[66]

In contrast, 20th-century Argentine writer Jorge Luis Borges, who admitted Poe as a strong influence,^[81] praised the novel as «Poe’s greatest work».^[82] He later included one of the species invented for the story in his dictionary of fantastical creatures, the Book of Imaginary Beings, in a chapter titled «an animal dreamt by Poe».^[83] H. G. Wells noted that «Pym tells what a very intelligent mind could imagine about the south polar region a century ago».^[84] Even so, most scholars did not engage in much serious discussion or analysis of the novel until the 1950s, though many in France recognized the work much earlier.^[85] In 2013, The Guardian cited The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket as one of the 100 best novels written in English, and noted its influence on later authors such as Henry James, Arthur Conan Doyle, B. Traven and David Morrell.^[86]

The financial and critical failure of The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket was a turning point in Poe’s career.^[43] For one, he was driven to literary duties that would make him money, notably his controversial role as editor of The Conchologist’s First Book in April 1839.^[87] He also wrote a short series called «Literary Small Talk» for a new Baltimore-based magazine called American Museum of Science, Literature and the Arts.^[88]

In need of work, Poe accepted a job at the low salary of $10 per week as assistant editor for Burton’s Gentleman’s Magazine,^[89] despite their negative review of his novel. He also returned to his focus on short stories rather than longer works of prose; Poe’s next published book after this, his only completed novel, was the collection Tales of the Grotesque and Arabesque in 1840.^[90]

Influence and legacy[edit]

19th century[edit]

Scholars, including Patrick F. Quinn and John J. McAleer, have noted parallels between Herman Melville’s Moby-Dick and The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket and other Poe works. Quinn noted that there were enough similarities that Melville must have studied Poe’s novel and, if not, it would be «one of the most extraordinary accidents in literature».^[91] McAleer noted that Poe’s short story «The Fall of the House of Usher» inspired «Ahab’s flawed character» in Moby-Dick.^[92] Scholar Jack Scherting also noted similarities between Moby-Dick and Poe’s «MS. Found in a Bottle».^[93]

The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket became one of Poe’s most-translated works; by 1978, scholars had counted over 300 editions, adaptations, and translations.^[94] This novel has proven to be particularly influential in France. French poet and author Charles Baudelaire translated the novel in 1857 as Les Aventures d’Arthur Gordon Pym.^[95] Baudelaire was also inspired by Poe’s novel in his own poetry. «Voyage to Cythera» rewrites part of Poe’s scene where birds eat human flesh.^[96]

French author Jules Verne greatly admired Poe and wrote a study, Edgar Poe et ses œuvres, in 1864.^[97] Poe’s story «Three Sundays in a Week» may have inspired Verne’s novel Around the World in Eighty Days (1873).^[98] In 1897, Verne published a sequel to The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket called An Antarctic Mystery.^[99] Like Poe’s novel, Verne attempted to present an imaginative work of fiction as a believable story by including accurate factual details.^[100] The two-volume novel explores the adventures of the Halbrane as its crew searches for answers to what became of Pym. Translations of this text are sometimes titled The Sphinx of Ice or The Mystery of Arthur Gordon Pym.

An informal sequel to The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket is the 1899 novel A Strange Discovery by Charles Romeyn Dake,^[101] where the narrator, Doctor Bainbridge, recounts the story his patient Dirk Peters told him of his journey with Gordon Pym in Antarctica, including a discussion of Poe’s poem «The Raven».

20th century[edit]

Prince Amerigo in Henry James’s novel The Golden Bowl (1904) recalled The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket: «He remembered to have read as a boy a wonderful tale by Allan Poe … which was a thing to show, by the way, what imagination Americans could have: the story of the shipwrecked Gordon Pym, who … found … a thickness of white air … of the color of milk or of snow.»

Poe’s novel was also an influence on H. P. Lovecraft, whose 1936 novel At the Mountains of Madness follows similar thematic direction and borrows the cry tekeli-li or takkeli from the novel. Chaosium’s role-playing adventure Beyond the Mountains of Madness (1999), a sequel to Lovecraft’s novel, includes a «missing ending» of Poe’s novel, in which Pym encounters some of Lovecraft’s creatures at their Antarctic city.^[102]

René Magritte’s 1937 painting Not to Be Reproduced depicts an 1858 French edition of Poe’s book in the lower right of the work.

Another French sequel was La Conquête de l’Eternel (1947) by Dominique André.

Georges Perec’s 1969 novel A Void, notable for not containing a single letter e, contains an e-less rewriting of Poe’s «The Raven» that is attributed to Arthur Gordon Pym in order to avoid using the two es found in Poe’s name.^[103]

On May 5, 1974, author and journalist Arthur Koestler published a letter from reader Nigel Parker in The Sunday Times of a striking coincidence between a scene in Poe’s novel and an actual event that happened decades later:^[104] In 1884, the yacht Mignonette sank, with four men cast adrift. After weeks without food, they decided that one of them should be sacrificed as food for the other three, just as in Poe’s novel. The loser was a young cabin boy named Richard Parker, coincidentally the same name as Poe’s fictional character. Parker’s shipmates, Tom Dudley and Edwin Stephens, were later tried for murder in a precedent-setting English common law trial, the renowned R v Dudley and Stephens.^[105]

In Paul Theroux’s travelogue The Old Patagonian Express (1979), Theroux reads parts of The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket to Jorge Luis Borges. Theroux describes it in this book as being the «most terrifying» story he had ever read.

In Paul Auster’s City of Glass (1985), the lead character Quinn has a revelation that makes him think of the discovery of the strange hieroglyphs at the end of Poe’s novel.

In a 1988 Young All-Stars comic book written by Roy and Dann Thomas, Arthur Gordon Pym is a 19th-century explorer who discovered the lost Arctic civilization of the alien Dyzan. Pym goes on to become Jules Verne’s Captain Nemo, eventually sinking the RMS Titanic. This story also uses elements of Edward Bulwer-Lytton’s 1871 novel Vril.^[106]

21st century[edit]

Yann Martel named a character in his Man Booker Prize-winning novel Life of Pi (2001) after Poe’s fictional character, Richard Parker.^[107] Mat Johnson’s 2011 novel Pym, a satirical fantasy exploring racial politics in the United States, draws its inspiration from The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket, and closely models the original.^[108][109]

Funeral doom band Ahab based their 2012 album The Giant on The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket.

Notes[edit]

References[edit]

• Bittner, William. Poe: A Biography. Boston: Little, Brown and Company, 1962.
• Carlson, Eric W. A Companion to Poe Studies. Westport, CT: Greenwood, 1996. ISBN 0-313-26506-2
• Hoffman, Daniel. Poe Poe Poe Poe Poe Poe Poe. Baton Rouge: Louisiana State University Press, 1972. ISBN 0-8071-2321-8
• Hutchisson, James M. Poe. Jackson, MS: University Press of Mississippi, 2005. ISBN 1-57806-721-9
• Kennedy, J. Gerald. «Trust No Man: Poe, Douglass, and the Culture of Slavery», Romancing the Shadow: Poe and Race, J. Gerald Kennedy and Liliane Weissberg, editors. New York: Oxford University Press, 2001. ISBN 0-19-513711-6
• Meyers, Jeffrey. Edgar Allan Poe: His Life and Legacy. New York: Cooper Square Press, 1991. ISBN 0-8154-1038-7
• Peeples, Scott. Edgar Allan Poe Revisited. New York: Twayne Publishers, 1998. ISBN 0-8057-4572-6
• Poe, Harry Lee. Edgar Allan Poe: An Illustrated Companion to His Tell-Tale Stores. New York: Metro Books, 2008. ISBN 978-1-4351-0469-3
• Silverman, Kenneth. Edgar A. Poe: Mournful and Never-ending Remembrance. New York: HarperPerennial, 1991. ISBN 0-06-092331-8
• Sova, Dawn B. Edgar Allan Poe: A to Z. New York: Checkmark Books, 2001. ISBN 0-8160-4161-X
• Standish, David. Hollow Earth: The Long and Curious History of Imagining Strange Lands, Fantastical Creatures, Advanced Civilizations, and Marvelous Machines Below the Earth’s Surface. Cambridge, MA: Da Capo Press, 2006. ISBN 0-306-81373-4
• Stashower, Daniel. The Beautiful Cigar Girl: Mary Rogers, Edgar Allan Poe, and the Invention of Murder. New York: Dutton, 2006.0-525-94981-X
• Thomas, Dwight & David K. Jackson. The Poe Log: A Documentary Life of Edgar Allan Poe, 1809–1849. Boston: G. K. Hall & Co., 1987. ISBN 0-7838-1401-1

Further reading[edit]

• Almy, Robert F. «J. N. Reynolds: A Brief Biography with Particular Reference to Poe and Symmes», The Colophon 2 (1937): 227-245.
• Ricardou, John. «The Singular Character of the Water», English translation of a French analysis of the last part of Pym, Poe Studies, vol. VIII, no. 1, June 1976.
• Ridgely, J. V. «The Continuing Puzzle of Arthur Gordon Pym, Some Notes and Queries», Poe Newsletter, vol. III, no. 1, June 1970
• Sands, Kathleen. «The Mythic Initiation of Arthur Gordon Pym», Poe Studies, vol. VII, no. 1, June 1974
• Wells, Daniel A. «Engraved Within the Hills: Further Perspectives on the Ending of Pym», Poe Studies, vol. X, no. 1, June 1977: 13-15.

External links[edit]

• The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket at Project Gutenberg
• The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket public domain audiobook at LibriVox
• «The Strange Dis/Appearance of Arthur G. Pym» by the University of Virginia
• «Tekeli-li» or Hollow Earth Lives: A Bibliography of Antarctic Fiction compiled by Fauno Lancaster Cordes

Title page of the first book edition, Harper, New York (1838)
Author	Edgar Allan Poe
Country	United States
Language	English
Publisher	Harper & Brothers
Publication date	July 1838

The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket (1838) is the only complete novel written by American writer Edgar Allan Poe. The work relates the tale of the young Arthur Gordon Pym, who stows away aboard a whaling ship called the Grampus. Various adventures and misadventures befall Pym, including shipwreck, mutiny, and cannibalism, before he is saved by the crew of the Jane Guy. Aboard this vessel, Pym and a sailor named Dirk Peters continue their adventures farther south. Docking on land, they encounter hostile black-skinned natives before escaping back to the ocean. The novel ends abruptly as Pym and Peters continue toward the South Pole.

The story starts out as a fairly conventional adventure at sea, but it becomes increasingly strange and hard to classify. Poe, who intended to present a realistic story, was inspired by several real-life accounts of sea voyages, and drew heavily from Jeremiah N. Reynolds and referenced the Hollow Earth theory. He also drew from his own experiences at sea. Analyses of the novel often focus on possible autobiographical elements as well as its portrayal of race and the symbolism in the final lines of the work.

Difficulty in finding literary success early in his short story-writing career inspired Poe to pursue writing a longer work. A few serialized installments of The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket were first published in the Southern Literary Messenger, though never completed. The full novel was published in July 1838 in two volumes. Some critics responded negatively to the work for being too gruesome and for cribbing heavily from other works, while others praised its exciting adventures. Poe himself later called it «a very silly book». The novel later influenced Herman Melville and Jules Verne.

Plot summary[edit]

The book comprises a preface, 25 chapters, and an afterword, with a total of around 72,000 words.

On board the Ariel (Chapter I)[edit]

Arthur Gordon Pym was born on the island of Nantucket, famous for its fishing harbor and whaling. His best friend, Augustus Barnard, is the son of the captain of a whaling ship. One night, the two boys become drunk and decide, on Augustus’s whim, to take advantage of the breeze and sail out on Pym’s sailboat, the Ariel. The breeze, however, turns out to be the beginnings of a violent storm. The situation gets critical when Augustus passes out drunk, and the inexperienced Pym must take control of the dinghy. The Ariel is overtaken by the Penguin, a returning whaling ship. Against the captain’s wishes, the crew of the Penguin turns back to search for and rescue both Augustus and Pym. After they are safely back on land, they decide to keep this episode a secret from their parents.

On board the Grampus (Chapters II – XIII)[edit]

His first ocean misadventure does not dissuade Pym from sailing again; rather, his imagination is ignited by the experience. His interest is further fueled by the tales of a sailor’s life that Augustus tells him. Pym decides to follow Augustus as a stowaway aboard the Grampus, a whaling vessel commanded by Augustus’s father that is bound for the southern seas. Augustus helps Pym by preparing a hideout in the hold for him and smuggling Tiger, Pym’s faithful dog, on board. Augustus promises to provide Pym with water and food until the ship is too far from shore to return, at which time Pym will reveal himself.

Due to the stuffy atmosphere and vapors in the dark and cramped hold, Pym becomes increasingly comatose and delirious over the days. He can’t communicate with Augustus, and the promised supplies fail to arrive, so Pym runs out of water. In the course of his ordeal, he discovers a letter written in blood attached to his dog Tiger, warning Pym to remain hidden, as his life depends on it.

Augustus finally sets Pym free, explaining the mysterious message, as well as his delay in retrieving his friend: a mutiny had erupted on the whaling ship. Part of the crew was slaughtered by the mutineers, while another group, including Augustus’s father, were set adrift in a small boat. Augustus survived because he had befriended one of the mutineers, Dirk Peters, who now regrets his part in the uprising.

Peters, Pym, and Augustus hatch a plan to seize control of the ship: Pym, whose presence is unknown to the mutineers, will wait for a storm and then dress in the clothes of a recently dead sailor, masquerading as a ghost. In the confusion sure to break out among the superstitious sailors, Peters and Augustus, helped by Tiger, will take over the ship again. Everything goes according to plan, and soon the three men are masters of the Grampus: all the mutineers are killed or thrown overboard except one, Richard Parker, whom they spare to help them run the vessel. (At this point, the dog Tiger disappears from the novel; his unknown fate is a loose end in the narrative.)

The storm increases in force, breaking the mast, tearing the sails and flooding the hold. All four manage to survive by lashing themselves to the hull. As the storm abates, they find themselves safe for the moment, but without provisions. Over the following days, the men face death by starvation and thirst.

They sight an erratically moving Dutch ship with a grinning red-capped seaman on deck, nodding in apparent greeting as they approach. Initially delighted with the prospect of deliverance, they quickly become horrified as they are overcome with an awful stench. They soon realize that the apparently cheerful sailor is, in fact, a corpse propped up in the ship’s rigging, his «grin» a result of his partially decomposed skull moving as a seagull feeds upon it. As the ship passes, it becomes clear that all its occupants are rotting corpses.

As time passes, with no sign of land or other ships, Parker suggests that one of them should be killed as food for the others. They draw straws, following the custom of the sea, and Parker is sacrificed. This gives the others a reprieve, but Augustus soon dies from wounds received when they reclaimed the Grampus, and several more storms batter the already badly damaged ship. Pym and Peters float on the upturned hull and are close to death when they are rescued by the Jane Guy, a ship out of Liverpool.

On board the Jane Guy (Chapters XIV – XX)[edit]

On the Jane Guy, Pym and Peters become part of the crew and join the ship on its expedition to hunt sea calves and seals for fur, and to explore the southern oceans. Pym studies the islands around the Cape of Good Hope, becoming interested in the social structures of penguins, albatrosses, and other sea birds. Upon his urging, the captain agrees to sail farther south towards the unexplored Antarctic regions.

The ship crosses an ice barrier and arrives in open sea, close to the South Pole, albeit with a mild climate. Here the Jane Guy comes upon a mysterious island called Tsalal, inhabited by a tribe of black, apparently friendly natives led by a chief named Too-Wit. The color white is alien to the island’s inhabitants and unnerves them, because nothing of that color exists there. Even the natives’ teeth are black. The island is also home to many undiscovered species of flora and fauna. Its water is also different from water elsewhere, being strangely thick and exhibiting multicolored veins.

The natives’ relationship with the sailors is initially cordial, so Too-Wit and the captain begin trading. Their friendliness, however, turns out to be a ruse and on the eve of the ship’s proposed departure, the natives ambush the crew in a narrow gorge. Everyone except Pym and Peters is slaughtered, and the Jane Guy is overrun and burned by the malevolent tribe.

Tsalal and farther south (Chapters XXI – XXV)[edit]

Pym and Peters hide in the mountains surrounding the site of the ambush. They discover a labyrinth of passages in the hills with strange marks on the walls, and disagree about whether these are the result of artificial or natural causes. Facing a shortage of food, they make a desperate run and steal a pirogue from the natives, narrowly escaping from the island and taking one of its inhabitants prisoner.

The small boat drifts farther south on a current of increasingly warm water, which has become milky white in color. After several days they encounter a rain of ashes and then observe a huge cataract of fog or mist, which splits open to accommodate their entrance upon approach. The native dies as a huge shrouded white figure appears before them.

Here the novel ends abruptly. A short post-scriptural note, ostensibly written by the book’s editors, explains that Pym was killed in an accident and speculates his final two or three chapters were lost with him, though assuring the public the chapters will be restored to the text if found. The note further explains that Peters is alive in Illinois but cannot be interviewed at present. The editors then compare the shapes of the labyrinth and the wall marks noted by Pym to Arabian and Egyptian letters and hieroglyphs with meanings of «Shaded», «White», and «Region to the South».

Sources[edit]

In order to present the tale as an authentic exploration, Poe drew from contemporary travel journals.^[1] Poe’s most significant source was the explorer Jeremiah N. Reynolds,^[2] whose work Address on the Subject of a Surveying and Exploring Expedition to the Pacific Ocean and the South Seas was reviewed favorably by Poe in January 1837.^[3] Poe used about 700 words of Reynolds’ address in Chapter XVI, almost half the length of the chapter.^[4] In 1843, Poe also praised Reynolds in a review of A Brief Account of the Discoveries and Results of the United States’ Exploring Expedition printed in Graham’s Magazine.^[5] It is unknown whether Poe and Reynolds ever met.^[6] Shortly before Poe’s mysterious death, he is said to have called out the name «Reynolds» in his delirium. If true, this may have reflected the influence of Jeremiah Reynolds.^[7]

In a footnote to Chapter XIII, Poe refers to the Polly, a wreck which drifted for six months across the Atlantic Ocean in 1811–1812. Poe probably read this history in an 1836 book by R. Thomas, Remarkable Events and Remarkable Shipwrecks, from which he quotes verbatim.^[8]

In Chapter XVI, Poe recounts Captain James Cook’s circumnavigation of the globe aboard the Resolution that reached 70°10′ latitude.^[9] He also drew from A Narrative of Four Voyages (1832), an account by Benjamin Morrell that became a bestseller.^[10] A Narrative of Four Voyages may have given Poe the idea of the summarized title of his novel.^[11] Poe may have used these real-life accounts in an attempt to hoax his readers into believing the novel was an autobiographical narrative by Pym.^[12]

In addition to historical sources, Poe was influenced by fiction writers. The Rime of the Ancient Mariner by Samuel Taylor Coleridge was a general influence,^[13] and scenes of Pym and Dirk Peters in a cave echo scenes in Daniel Defoe’s Robinson Crusoe,^[14] which many reviewers noted at the time, including London publications such as the Court Gazette and the Torch.^[15] The ship of corpses recalls the legend of the Flying Dutchman, a ship which is cursed and unable to return home.^[16] The more gruesome and psychological elements may have been drawn from Logan by John Neal,^[17] whom Poe considered «first, or at all events second, among our men of indisputable genius«.^[18]

Poe also incorporated the theories of Reynolds and John Cleves Symmes Jr. on the Hollow Earth.^[19] The theory of these works was that a hole at the South Pole led to the interior of the planet, where undiscovered civilizations prospered.^[16] As Symmes wrote, the earth was «hollow, habitable, and widely open about the poles». This theory, which he presented as early as 1818, was taken seriously throughout the nineteenth century.^[20] Symmes’ theory had already served Poe when he wrote, in 1831, «MS. Found in a Bottle»,^[21] based partly on Symmes’ Theory of the Concentric Spheres, published in 1826.^[22] «MS. Found in a Bottle» is similar to Poe’s novel in setting, characterization, and some elements of plot.^[23] Other writers who later fictionalized this theory include Edgar Rice Burroughs and L. Frank Baum.^[24]

In describing life on a long sea voyage, Poe also drew from personal experience.^[25] In 1815, a six-year-old Poe along with his foster-parents traveled from Norfolk, Virginia to Liverpool, England, a journey of 34 days.^[26] During the difficult trip, young Poe asked his foster father, John Allan, to include him in a letter he was writing. Allan wrote, «Edgar says Pa say something for me, say I was not afraid of the sea.»^[27] The family returned to the United States in 1820 aboard the Martha and docked in New York after 31 days.^[28] Closer to the time Poe wrote his novel, he had sailed during his military career, the longest trip being from Boston to Charleston, South Carolina.^[25]

Analysis[edit]

The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket has defied a universally accepted interpretation. Scholar Scott Peeples wrote that it is «at once a mock nonfictional exploration narrative, adventure saga, bildungsroman, hoax, largely plagiarized travelogue, and spiritual allegory» and «one of the most elusive major texts of American literature.»^[29] Biographer James M. Hutchisson writes that the plot both «soars to new heights of fictional ingenuity and descends to new lows of silliness and absurdity».^[30]

One reason for the confusion comes from many continuity errors throughout the novel. For example, Pym notes that breaking a bottle while trapped in the hold saved his life because the sound alerted Augustus to his presence while searching. However, Pym notes that Augustus did not tell him this until «many years elapsed», even though Augustus is dead eight chapters later.^[31] Nevertheless, much of the novel is carefully plotted. Novelist John Barth notes, for example, that the midway point of the novel occurs when Pym reaches the equator, the midway point of the globe.^[32]

Scholar Shawn Rosenheim believes that the use of hieroglyphs in the novel served as a precursor to Poe’s interest in cryptography.^[33] The pictographs themselves were likely inspired by The Kentuckian in New-York (1834) by William Alexander Caruthers, where similar writing is the work of a black slave.^[34] Unlike the previous sea-voyage tales that Poe had written, such as «MS. Found in a Bottle», Pym is undertaking this trip on purpose.^[35] It has been suggested that the journey is about establishing a national American identity as well as discovering a personal identity.^[36]

Poe also presents the effects of alcohol in the novel. The opening episode, for example, shows that intoxicated people can sometimes seem entirely sober and then, suddenly, the effects of alcohol show through.^[37] Such a depiction is a small version of a larger focus in the novel on contradictions between chaos and order. Even nature seems unnatural. Water, for example, is very different at the end of the novel, appearing either colorful or «unnaturally clear.»^[38] The sun by the end shines «with a sickly yellow lustre emitting no decisive light» before seemingly being extinguished.^[39]

Autobiographical elements[edit]

Elements of the novel are often read as autobiographical. The novel begins with Arthur Gordon Pym, a name similar to Edgar Allan Poe, departing from Edgartown, Massachusetts, on Martha’s Vineyard. Interpreted this way, the protagonist is actually sailing away from himself, or his ego.^[35] The middle name of «Gordon», in replacing Poe’s connection to the Allan family, was turned into a reference to George Gordon Byron,^[37] a poet whom Poe deeply admired.^[40] The scene where Pym disguises himself from his grandfather while noting that he intends to inherit wealth from him also indicates a desire for Poe to free himself from family obligation and, specifically, scorning the patrimony of his foster-father John Allan.^[41]

Dates are also relevant to this autobiographical reading. According to the text, Pym arrives at the island of Tsalal on January 19—Poe’s birthday.^[42] Some scholars, including Burton R. Pollin and Richard Wilbur, suggest that the character of Augustus was based on Poe’s childhood friend Ebenezer Burling; others argue he represents Poe’s brother William Henry Leonard Poe,^[43] who served in South America and elsewhere as a sailor aboard the USS Macedonian.^[44] In the novel, the date of Augustus’s death corresponds to that of the death of Poe’s brother.^[43] The first chapter features Pym’s sloop named the Ariel, the name of a character once played by Poe’s mother Eliza Poe,^[34] and also the name of Percy Bysshe Shelley’s boat, on which he died, originally named Don Juan in honor of Lord Byron.^[45]

Race[edit]

One thread of critical analysis of this tale focuses on the possibly racist implications of Poe’s plot and imagery. One such plot element is the black cook who leads the mutiny on the Grampus and is its most bloodthirsty participant.^[46] Dirk Peters, a hybrid of white and Native American ancestry, is described as having a ferocious appearance, with long, protruding teeth, bowed legs, and a bald head like «the head of most negroes.»^[47] The brilliant whiteness of the final figure in the novel contrasts with the dark-skinned savages and such a contrast may call to mind the escalating racial tensions over the question of slavery in the United States as Poe was writing the novel.^[48]

Additionally, the novel drew from prevalent assumptions during the time that dark-skinned people were inherently inferior.^[49] One critic of the use of race in The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket is Toni Morrison. In her 1992 book Playing in the Dark: Whiteness and the Literary Imagination, Morrison discusses how the Africanist presence in the novel is used as an «Other» against which the author defines «white», «free», and «individual».^[50] In her explorations of the depiction of African characters in white American literature, Morrison writes that «no early American writer is more important to the concept of American Africanism than Poe» because of the focus on the symbolism of black and white in Poe’s novel.^[51] This possible racial symbolism is explored further in Mat Johnson’s satirical fantasy Pym (2011).^[52]

Ending[edit]

The novel ends abruptly with the sudden appearance of a bizarre enshrouded figure having skin hued «of the perfect whiteness of the snow.»^[53] Many readers were left unsatisfied by this ending because, as Poe relative and scholar Harry Lee Poe wrote, «it didn’t match the kind of clear ending they expected from a novel.»^[25] Poe may have purposely left the ending subject to speculation.^[54] Some scholars have suggested that the ending serves as a symbolic conclusion to Pym’s spiritual journey^[55] and others suggest that Pym has actually died in this scene, as though his tale is somehow being told posthumously.^[56] Alternatively, Pym may die in the retelling of the story at precisely the same point he should have died during the actual adventure.^[57] Like other characters in works by Poe, Pym seems to submit willingly to this fate, whatever it is.^[23] Kenneth Silverman notes that the figure radiates ambivalence and it is not clear if it is a symbol of destruction or of protection.^[58]

The chasms that open throughout the sea in the final moments of the book derive from the Hollow Earth theory. The area closest to the Pole is also, surprisingly, warm rather than cold, as Symmes believed.^[59] Symmes also believed there were civilizations inside this Hollow Earth and the enshrouded figure who appears at the end may indicate one such civilization near the Pole.^[16]

Composition and publication history[edit]

Poe had intended to collect a number of his early short stories into a volume titled Tales of the Folio Club in the 1830s.^[60] The collection would be unified as a series of tales presented by members of a literary association based on the Delphian Club,^[61] designed as burlesque of contemporary literary criticism.^[62] Poe had previously printed several of these stories in the Philadelphia Saturday Courier and the Baltimore Saturday Visiter.^[63]

An editor, James Kirke Paulding, tried to assist him in publishing this collection. However, Paulding reported back to Poe that the publishers at Harper & Brothers declined the collection, saying that readers were looking for simple, long works like novels. They suggested, «if he will lower himself a little to the ordinary comprehension of the generality of readers, and prepare… a single work… they will make such arrangements with him as will be liberal and satisfactory.»^[64] They suggested «if other engagements permit… undertake a Tale in a couple volumes, for that is the magical number.»^[65] The response from Harper & Brothers inspired Poe to begin a long work and began writing The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket.^[66] Poe arranged with his boss at the Southern Literary Messenger to publish his novel in several serialized installments^[29] at a pay rate of $3 per page.^[67]

However, Poe retired from his role at the Messenger on January 3, 1837, as the installments were being published;^[68] some scholars suggest he was fired and this led him to abandoning the novel.^[3] His split with the Messenger began a «blank period» where he did not publish much and suffered from unemployment, poverty, and no success in his literary pursuits.^[69] Poe soon realized writing a book-length narrative was a necessary career decision, partly because he had no steady job and the economy was suffering from the Panic of 1837.^[29] He also set part of the story as a quest to Antarctica to capitalize the public’s sudden interest in that topic.^[10]

After his marriage to Virginia Clemm, Poe spent the following winter and spring completing his manuscript for this novel in New York.^[25] He earned a small amount of money by taking in a boarder named William Gowans.^[70] During his fifteen months in New York, amidst the harsh economic climate, Poe published only two tales, «Von Jung, the Mystific» and «Siope. A Fable».^[71] Harper & Brothers announced Poe’s novel would be published in May 1837, but the Panic forced them to delay.^[72]

The novel was finally published in book form under the title The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket in July 1838, although it did not include Poe’s name and was instead presented as an account by Pym himself.^[66] Poe excused the earlier serialized version by noting that the Messenger had mistakenly adapted it «under the garb of fiction».^[73] As Harper & Brothers recommended, it was printed in two volumes. Its full subtitle was:

Comprising the Details of Mutiny and Atrocious Butchery on Board the American Brig Grampus, on Her Way to the South Seas, in the Month of June, 1827. With an Account of the Recapture of the Vessel by the Survivers; Their Shipwreck and Subsequent Horrible Sufferings from Famine; Their Deliverance by Means of the British Schooner Jane Guy; the Brief Cruise of this Latter Vessel in the Atlantic Ocean; Her Capture, and the Massacre of Her Crew Among a Group of Islands in the Eighty-Fourth Parallel of Southern Latitude; Together with the Incredible Adventures and Discoveries Still Farther South to Which That Distressing Calamity Gave Rise.^[73]

The first overseas publication of The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket appeared only a few months later when it was printed in London without Poe’s permission, although the final paragraph was omitted.^[72] This early publication of the novel initiated British interest in Poe.^[74]

Literary significance and reception[edit]

Contemporary reviews for The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket were generally unfavorable. Fifteen months after its publication, it was reviewed by Lewis Gaylord Clark, a fellow author who carried on a substantial feud with Poe. His review printed in The Knickerbocker^[75] said the book was «told in a loose and slip-shod style, seldom chequered by any of the more common graces of composition.»^[76] Clark went on, «This work is one of much interest, with all its defects, not the least of which is that it is too liberally stuffed with ‘horrid circumstances of blood and battle.‘«^[75]

Many reviewers commented on the excess of violent scenes.^[58] In addition to noting the novel’s gruesome details, a review in Burton’s Gentleman’s Magazine (possibly William Evans Burton himself) criticized its borrowed descriptions of geography and errors in nautical information. The reviewer considered it a literary hoax and called it an «impudent attempt at humbugging the public»^[77] and regretted «Mr. Poe’s name in connexion with such a mass of ignorance and effrontery».^[78] Poe later wrote to Burton that he agreed with the review, saying it «was essentially correct» and the novel was «a very silly book».^[66]

Other reviews condemned the attempt at presenting a true story. A reviewer for the Metropolitan Magazine noted that, though the story was good as fiction, «when palmed upon the public as a true thing, it cannot appear in any other light than that of a bungling business—an impudent attempt at imposing on the credulity of the ignorant.»^[79] Nevertheless, some readers believed portions of Poe’s novel were true, especially in England, and justified the absurdity of the book with an assumption that author Pym was exaggerating the truth.^[80] Publisher George Putnam later noted that «whole columns of these new ‘discoveries’, including the hieroglyphics (sic) found on the rocks, were copied by many of the English country papers as sober historical truth.»^[66]

In contrast, 20th-century Argentine writer Jorge Luis Borges, who admitted Poe as a strong influence,^[81] praised the novel as «Poe’s greatest work».^[82] He later included one of the species invented for the story in his dictionary of fantastical creatures, the Book of Imaginary Beings, in a chapter titled «an animal dreamt by Poe».^[83] H. G. Wells noted that «Pym tells what a very intelligent mind could imagine about the south polar region a century ago».^[84] Even so, most scholars did not engage in much serious discussion or analysis of the novel until the 1950s, though many in France recognized the work much earlier.^[85] In 2013, The Guardian cited The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket as one of the 100 best novels written in English, and noted its influence on later authors such as Henry James, Arthur Conan Doyle, B. Traven and David Morrell.^[86]

The financial and critical failure of The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket was a turning point in Poe’s career.^[43] For one, he was driven to literary duties that would make him money, notably his controversial role as editor of The Conchologist’s First Book in April 1839.^[87] He also wrote a short series called «Literary Small Talk» for a new Baltimore-based magazine called American Museum of Science, Literature and the Arts.^[88]

In need of work, Poe accepted a job at the low salary of $10 per week as assistant editor for Burton’s Gentleman’s Magazine,^[89] despite their negative review of his novel. He also returned to his focus on short stories rather than longer works of prose; Poe’s next published book after this, his only completed novel, was the collection Tales of the Grotesque and Arabesque in 1840.^[90]

Influence and legacy[edit]

19th century[edit]

Scholars, including Patrick F. Quinn and John J. McAleer, have noted parallels between Herman Melville’s Moby-Dick and The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket and other Poe works. Quinn noted that there were enough similarities that Melville must have studied Poe’s novel and, if not, it would be «one of the most extraordinary accidents in literature».^[91] McAleer noted that Poe’s short story «The Fall of the House of Usher» inspired «Ahab’s flawed character» in Moby-Dick.^[92] Scholar Jack Scherting also noted similarities between Moby-Dick and Poe’s «MS. Found in a Bottle».^[93]

The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket became one of Poe’s most-translated works; by 1978, scholars had counted over 300 editions, adaptations, and translations.^[94] This novel has proven to be particularly influential in France. French poet and author Charles Baudelaire translated the novel in 1857 as Les Aventures d’Arthur Gordon Pym.^[95] Baudelaire was also inspired by Poe’s novel in his own poetry. «Voyage to Cythera» rewrites part of Poe’s scene where birds eat human flesh.^[96]

French author Jules Verne greatly admired Poe and wrote a study, Edgar Poe et ses œuvres, in 1864.^[97] Poe’s story «Three Sundays in a Week» may have inspired Verne’s novel Around the World in Eighty Days (1873).^[98] In 1897, Verne published a sequel to The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket called An Antarctic Mystery.^[99] Like Poe’s novel, Verne attempted to present an imaginative work of fiction as a believable story by including accurate factual details.^[100] The two-volume novel explores the adventures of the Halbrane as its crew searches for answers to what became of Pym. Translations of this text are sometimes titled The Sphinx of Ice or The Mystery of Arthur Gordon Pym.

An informal sequel to The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket is the 1899 novel A Strange Discovery by Charles Romeyn Dake,^[101] where the narrator, Doctor Bainbridge, recounts the story his patient Dirk Peters told him of his journey with Gordon Pym in Antarctica, including a discussion of Poe’s poem «The Raven».

20th century[edit]

Prince Amerigo in Henry James’s novel The Golden Bowl (1904) recalled The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket: «He remembered to have read as a boy a wonderful tale by Allan Poe … which was a thing to show, by the way, what imagination Americans could have: the story of the shipwrecked Gordon Pym, who … found … a thickness of white air … of the color of milk or of snow.»

Poe’s novel was also an influence on H. P. Lovecraft, whose 1936 novel At the Mountains of Madness follows similar thematic direction and borrows the cry tekeli-li or takkeli from the novel. Chaosium’s role-playing adventure Beyond the Mountains of Madness (1999), a sequel to Lovecraft’s novel, includes a «missing ending» of Poe’s novel, in which Pym encounters some of Lovecraft’s creatures at their Antarctic city.^[102]

René Magritte’s 1937 painting Not to Be Reproduced depicts an 1858 French edition of Poe’s book in the lower right of the work.

Another French sequel was La Conquête de l’Eternel (1947) by Dominique André.

Georges Perec’s 1969 novel A Void, notable for not containing a single letter e, contains an e-less rewriting of Poe’s «The Raven» that is attributed to Arthur Gordon Pym in order to avoid using the two es found in Poe’s name.^[103]

On May 5, 1974, author and journalist Arthur Koestler published a letter from reader Nigel Parker in The Sunday Times of a striking coincidence between a scene in Poe’s novel and an actual event that happened decades later:^[104] In 1884, the yacht Mignonette sank, with four men cast adrift. After weeks without food, they decided that one of them should be sacrificed as food for the other three, just as in Poe’s novel. The loser was a young cabin boy named Richard Parker, coincidentally the same name as Poe’s fictional character. Parker’s shipmates, Tom Dudley and Edwin Stephens, were later tried for murder in a precedent-setting English common law trial, the renowned R v Dudley and Stephens.^[105]

In Paul Theroux’s travelogue The Old Patagonian Express (1979), Theroux reads parts of The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket to Jorge Luis Borges. Theroux describes it in this book as being the «most terrifying» story he had ever read.

In Paul Auster’s City of Glass (1985), the lead character Quinn has a revelation that makes him think of the discovery of the strange hieroglyphs at the end of Poe’s novel.

In a 1988 Young All-Stars comic book written by Roy and Dann Thomas, Arthur Gordon Pym is a 19th-century explorer who discovered the lost Arctic civilization of the alien Dyzan. Pym goes on to become Jules Verne’s Captain Nemo, eventually sinking the RMS Titanic. This story also uses elements of Edward Bulwer-Lytton’s 1871 novel Vril.^[106]

21st century[edit]

Yann Martel named a character in his Man Booker Prize-winning novel Life of Pi (2001) after Poe’s fictional character, Richard Parker.^[107] Mat Johnson’s 2011 novel Pym, a satirical fantasy exploring racial politics in the United States, draws its inspiration from The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket, and closely models the original.^[108][109]

Funeral doom band Ahab based their 2012 album The Giant on The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket.

Notes[edit]

References[edit]

• Bittner, William. Poe: A Biography. Boston: Little, Brown and Company, 1962.
• Carlson, Eric W. A Companion to Poe Studies. Westport, CT: Greenwood, 1996. ISBN 0-313-26506-2
• Hoffman, Daniel. Poe Poe Poe Poe Poe Poe Poe. Baton Rouge: Louisiana State University Press, 1972. ISBN 0-8071-2321-8
• Hutchisson, James M. Poe. Jackson, MS: University Press of Mississippi, 2005. ISBN 1-57806-721-9
• Kennedy, J. Gerald. «Trust No Man: Poe, Douglass, and the Culture of Slavery», Romancing the Shadow: Poe and Race, J. Gerald Kennedy and Liliane Weissberg, editors. New York: Oxford University Press, 2001. ISBN 0-19-513711-6
• Meyers, Jeffrey. Edgar Allan Poe: His Life and Legacy. New York: Cooper Square Press, 1991. ISBN 0-8154-1038-7
• Peeples, Scott. Edgar Allan Poe Revisited. New York: Twayne Publishers, 1998. ISBN 0-8057-4572-6
• Poe, Harry Lee. Edgar Allan Poe: An Illustrated Companion to His Tell-Tale Stores. New York: Metro Books, 2008. ISBN 978-1-4351-0469-3
• Silverman, Kenneth. Edgar A. Poe: Mournful and Never-ending Remembrance. New York: HarperPerennial, 1991. ISBN 0-06-092331-8
• Sova, Dawn B. Edgar Allan Poe: A to Z. New York: Checkmark Books, 2001. ISBN 0-8160-4161-X
• Standish, David. Hollow Earth: The Long and Curious History of Imagining Strange Lands, Fantastical Creatures, Advanced Civilizations, and Marvelous Machines Below the Earth’s Surface. Cambridge, MA: Da Capo Press, 2006. ISBN 0-306-81373-4
• Stashower, Daniel. The Beautiful Cigar Girl: Mary Rogers, Edgar Allan Poe, and the Invention of Murder. New York: Dutton, 2006.0-525-94981-X
• Thomas, Dwight & David K. Jackson. The Poe Log: A Documentary Life of Edgar Allan Poe, 1809–1849. Boston: G. K. Hall & Co., 1987. ISBN 0-7838-1401-1

Further reading[edit]

• Almy, Robert F. «J. N. Reynolds: A Brief Biography with Particular Reference to Poe and Symmes», The Colophon 2 (1937): 227-245.
• Ricardou, John. «The Singular Character of the Water», English translation of a French analysis of the last part of Pym, Poe Studies, vol. VIII, no. 1, June 1976.
• Ridgely, J. V. «The Continuing Puzzle of Arthur Gordon Pym, Some Notes and Queries», Poe Newsletter, vol. III, no. 1, June 1970
• Sands, Kathleen. «The Mythic Initiation of Arthur Gordon Pym», Poe Studies, vol. VII, no. 1, June 1974
• Wells, Daniel A. «Engraved Within the Hills: Further Perspectives on the Ending of Pym», Poe Studies, vol. X, no. 1, June 1977: 13-15.

External links[edit]

• The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket at Project Gutenberg
• The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket public domain audiobook at LibriVox
• «The Strange Dis/Appearance of Arthur G. Pym» by the University of Virginia
• «Tekeli-li» or Hollow Earth Lives: A Bibliography of Antarctic Fiction compiled by Fauno Lancaster Cordes

Эдгар По[править]

Повесть о приключениях Артура Гордона Пима из Нантукета,
в которой подробно описываются возмущение и жестокая резня на американском бриге «Грампус» в плавании к южным морям; вторичный захват корабля уцелевшими от резни; крушение и ужасные муки голода, постигшие экипаж; спасение его британской шхуной «Джэн Гай»; плавание этого судна в Антарктический океан; его плен и истребление экипажа на островах под 84® южной широты, а равно и невероятные приключения и открытия в дальнейшем плавании к югу, вызванные этим бедственным событием.
The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket (1837).
Перевод М. Энгельгардта (1896).

Предварительные замечания[править]

Возвратившись в Соединенные Штаты несколько месяцев тому назад после ряда необычайных приключений в Южном океане, изложенных на нижеследующих страницах, я познакомился в Ричмонде с кружком джентльменов, которые крайне заинтересовались всем, что я видел в посещенных мною странах, и настойчиво убеждали меня познакомить публику с моим путешествием. Однако разные причины удерживали меня от этого — причины частью личного свойства, касающиеся меня одного, частью иного рода. Между прочим останавливало меня следующее соображение: я не вел журнала в течение большей части путешествия и боялся, что не сумею составить по памяти отчет настолько подробный и связный, что он не только будет, но и покажется истинным, не считая, конечно, тех неизбежных и естественных преувеличений, от которых никто не убережется, излагая ряд событий, оказавших сильнейшее влияние на воображение рассказчика. Другое соображение было такого рода: мои приключения имеют до того чудесный характер, что, не подтвержденные свидетельскими показаниями (остался в живых только один свидетель, да и тот наполовину индеец), найдут доверие разве в моей семье и среди близких друзей, которым известна моя правдивость; публика же, по всей вероятности, сочтет мой рассказ только островной и бессовестной выдумкой. Но главной причиной, заставлявшей меня отклонять предложение приятелей, было недоверие к моим авторским способностям.

В числе джентльменов, заинтересовавшихся моим рассказом, в особенности той частью его, которая относится к Антарктическому океану, был мистер По, редактор «Южного литературного вестника», ежемесячного журнала, издаваемого мистером Томасом В. Уайтом в городе Ричмонде. Он настойчиво убеждал меня составить полный отчет обо всем мною виденном и испытанном, причем возлагал большие надежды на проницательность и здравый смысл публики, уверяя, что сами недостатки (в литературном отношении) моего рассказа придадут ему характер правдивости.

Несмотря на эти доводы, я все не мог решиться. Наконец видя, что со мной ничего не поделаешь, мистер По предложил следующую комбинацию: он сам составит отчет о первой части моих приключений на основании моего рассказа и напечатает его в «Южном вестнике» под видом вымысла. На это я не имел ничего возразить, оговорив только, чтобы мое настоящее имя было сохранено. Таким образом в январской и февральской книжках «Вестника» (1837) явились две главы этого якобы вымышленного рассказа, подписанного именем мистера По, чтобы усилить характер вымысла.

Прием, оказанный этой мистификации со стороны публики, побудил меня составить и напечатать подробное описание всех моих приключений. В самом деле, несмотря на сказочный характер, так искусно приданный первой части отчета, напечатанной в «Вестнике» (причем ни один факт не был искажен или изменен), публика отнюдь не оказалась склонной принимать его за сказку, и мистер По получил несколько писем, выражавших совершенно противоположное мнение. Отсюда я заключил, что факты, изложенные в рассказе, сами по себе представляются вероятными и что, следовательно, мне нечего бояться недоверия публики.

В заключение этого expose^[1] замечу, что читатель сам увидит, где кончается труд мистера По и начинается мой рассказ. Прибавлю, что и в первых страницах, принадлежащих перу мистера По, нет ни одного вымышленного факта. Указывать же, где начинается мой рассказ, излишне: даже не читавшие «Вестника» увидят это по разнице в стиле.

А. Г. Пим.
Нью-Йорк, июль 1838 г.

ГЛАВА I[править]

Мое имя Артур Гордон Пим. Отец мой был почтенный торговец морским товаром в Нантукете, где я родился. Мой дед по матери был стряпчий с хорошей практикой. Он успешно вел свои дела и счастливо спекулировал с акциями Эдгартонского нового банка. Эти и другие аферы доставили ему порядочный капиталец. Ко мне он был привязан, кажется, больше, чем к кому бы то ни было, так что я мог надеяться получить в наследство большую часть его состояния. Когда мне исполнилось шесть лет, он отправил меня в школу старика Рикхетса, однорукого джентльмена, большого чудака — его знают все, кому случалось бывать в Нью-Бедфорде. В его школе я оставался до шестнадцати лет, а затем перешел в школу мистера Э. Рональда. Тут я подружился с сыном мистера Барнарда, капитана корабля, совершавшего рейсы по делам торгового дома Ллойда и Вреденбурга. Мистер Барнард также хорошо известен в Нью-Бедфорде; знаю, что у него есть родственники в Эдгартоне. Его сын Август был двумя годами старше меня. Он плавал с отцом на китобое «Джон Дональдсон» и постоянно рассказывал мне о своих приключениях в южной части Тихого океана. Я часто бывал у него, иногда оставался на целый день и даже на ночь. Мы спали в одной постели, и я не смыкал глаз до рассвета, когда бывало он начнет рассказывать о дикарях острова Тиниана и других мест, где побывал во время плавания. В конце концов я только и думал что о его рассказах, мало-помалу меня обуяла страсть к мореплаванию. Я приобрел за семьдесят пять долларов парусную лодку, называвшуюся «Ариэль». Она была с палубой и каюткой, оснащена как одномачтовое судно, вместимость ее я не помню, но на ней легко могло поместиться десять человек. В этой лодке мы предпринимали самые отчаянные вылазки, и, вспоминая о них, я только удивляюсь, каким чудом я остался жив.

Расскажу об одной такой вылазке в качестве предисловия к длинному и занимательному сообщению. Однажды вечером у мистера Барнарда собрались гости, и мы с Августом хватили по этому случаю лишнего. Как всегда в таких случаях я остался ночевать у него. Ложась спать (гости разошлись около часа ночи), он был, по-видимому, очень спокоен и ни единым словом не заикнулся о своей любимой теме. Прошло с полчаса, я уже стал забываться сном, как вдруг он вскочил и со страшным ругательством поклялся, что никакие Артуры Гордоны в мире не заставят его спать при таком чудесном юго-западном ветре. Я изумился как никогда в жизни, не понимая, о чем он толкует, и подумал, что он просто не помнит себя от вина и водки. Но он очень спокойно заметил, что напрасно я принимаю его за пьяного, что, напротив, никогда в жизни он не был трезвее. Ему только надоело валяться, как собаке, на постели в такую прекрасную ночь, и потому он намерен встать, одеться и покататься на лодке. Не понимаю, что со мной сделалось, но, услыхав эти слова, я так и вздрогнул от радости: его безумная выдумка показалась мне самой разумной и счастливой мыслью. Дул почти ураган, погода стояла холодная: дело было в конце октября. Тем не менее я вскочил с постели, как ужаленный, в каком-то экстазе, и объявил, что я не трусливее его, что мне тоже надоело валяться, как собаке, на постели, и что я также готов на какие угодно выходки и проделки, как любой Август Барнард в Нантукете.

Мы живо оделись и поспешили к лодке. Она стояла у старой ветхой пристани, близ верфи «Панки и К®», стукаясь о тяжелые бревна. Август вскочил в нее и принялся вычерпывать воду, которая наполняла лодку почти до половины. Покончив с этим, мы подняли кливер и грот и смело пустились в море.

Как я уже упомянул, дул сильный ветер с юго-запада. Ночь была ясная и холодная. Август поместился у руля, а я на палубе подле мачты. Мы неслись стремглав и еще не обменялись ни единым словом с тех пор, как оставили верфь. Наконец я спросил своего товарища, куда он думает направиться и когда мы вернемся. Он посвистал и ответил сварливым тоном:

— Я направлюсь в открытое море, а ты можешь, если угодно, вернуться домой.

Взглянув на него, я тотчас убедился, что, несмотря на кажущееся безразличие, он находился в сильнейшем возбуждении. Я ясно видел при свете луны, что лицо его белее мрамора и руки дрожат до того, что руль почти не слушается их. Я понял, что дело неладно, и не на шутку встревожился. В то время я еще плохо управлял лодкой и всецело зависел от искусства моего товарища. Ветер как назло усилился, а мы уже вышли почти в открытое море; но я все-таки не хотел выказать трусость и с полчаса еще хранил молчание. Наконец, однако, не выдержал и скачал Августу, что пора бы нам вернуться домой. Как и раньше, он не сразу ответил.

— Поспеем, — пробормотал он, наконец, — время есть… домой поспеем.

Я ожидал подобного ответа, но в тоне его слов было что-то особенное, отчего мороз пробежал у меня по телу. Я пристально посмотрел на Августа. Губы его посинели, колени дрожали так, что он вряд ли мог стоять.

— Ради Бога, Август, — воскликнул я, не на шутку перепуганный, — что с тобой? В чем дело? Что ты?

— Дело! — пробормотал он с изумлением, выпуская руль и падая на дно лодки. — Дело? Ничего — ладно — сам видишь… едем д… д… домой!

Тут мне разом все стало ясно. Я кинулся к нему, приподнял его. Он был пьян, пьян в стельку — не мог ни стоять, ни говорить, ни видеть. Глаза его были совсем стеклянные; и когда я в отчаянии выпустил его, он покатился, как чурбан в воду, на дно лодки. Очевидно, он выпил вечером гораздо больше, чем я думал, и его поведение в постели было результатом той степени опьянения, когда, как при некоторых формах помешательства, человек внешне вроде бы владеет собой и действует сознательно. Холодный ночной воздух произвел свое обычное действие — нервное возбуждение улеглось и смутное сознание опасности, без сомнения, ускорило катастрофу. Теперь он лежал без чувств и, по всей вероятности, должен был пролежать так несколько часов.

Вряд ли можно себе представить мой ужас. Винные пары окончательно улетучились, но тем сильнее было мое смятение и испуг. Я знал, что мне не справиться с лодкой и что бурный ветер и отлив, влекут нас к гибели. Надвигалась буря; у нас не было ни компаса, ни провизии, и если не изменить курс, мы должны будем к утру потерять из виду землю. Эти мысли и рой других, Не менее страшных, с быстротой молнии проносились в моей голове и в первые минуты совершенно парализовали меня. Лодка бешено мчалась, рассекая волны с раздутыми парусами, зарываясь носом в пену. Решительно не понимаю, как она не перевернулась: Август, как я уже сказал, бросил руль, а я был в таком волнении, что не думал за него взяться. К счастью, лодка устояла, а я понемногу овладел собой. Ветер, однако, крепчал с каждой минутой; и всякий раз, как мы рассекали носом волну, она обрушивалась на корму и заливала нас целым потоком. Я до такой степени окоченел, что почти потерял способность чувствовать. Наконец во мне проснулась решимость отчаяния, и, бросившись к мачте, я отпустил парус. Как и следовало ожидать, он вылетел за борт и, намокнув в воде, сломал и утащил за собой мачту. Это обстоятельство спасло нас от неминуемой гибели. С одним кливером я лавировал кое-как против ветра, подвертываясь иногда под вал, но, по крайней мере, избавившись от страха немедленной смерти. Я взялся за руль и стал дышать свободнее, видя, что еще остается надежда на спасение. Август по-прежнему лежал на дне; видя, что ему угрожает опасность захлебнуться, так как вода стояла почти на целый фут, я кое-как приподнял его и, обвязав веревкой вокруг талии, прикрепил другой конец к рым-болту на палубе.

Сделав все необходимое, как умел и насколько позволяло мне мое волнение и окоченевшие руки, я поручил свою участь Богу и решился перенести все, что случится, с твердостью, на какую только был способен.

Внезапно громкий протяжный вопль, точно вырвавшийся из глоток тысячи демонов, наполнил пространство. В жизни не забуду смертельного ужаса, который охватил меня в эту минуту. Волосы мои встали дыбом, кровь застыла в жилах, сердце замерло, и, не успев оглянуться и определить причину этого шума, я повалился без чувств на тело моего товарища.

Очнувшись, я оказался в каюте большого китобойного судна «Пингвин», шедшего в Нантукет.

Несколько человек стояли надо мной; Август, бледный, как смерть, растирал мне руки. Увидев, что я открыл глаза, он разразился бурными восклицаниями восторга и благодарности, вызвавшими смех и слезы среди окружавших меня с виду грубых людей. Вскоре я узнал обстоятельства нашего спасения. На нас налетел корабль, шедший в Нантукет под всеми парусами, какие только можно было распустить при такой погоде. Матросы заметили нашу лодку, но слишком поздно; их-то крик и испугал меня так страшно. Огромный корабль прошел над нами так же легко, как наша лодка прошла бы над перышком. Ни единого крика не раздалось с лодки; послышался только легкий скрип, сливавшийся с ревом ветра и волн, когда наше легкое суденышко нырнуло в воду и прошло под килем своего губителя, больше ничего. Думая, что наша лодка (на которой не видно было мачты) случайно оторвалась от пристани, капитан (Е. Т. Блок из Нью-Лондона) хотел продолжать путь, не придав значения этому случаю. К счастью, двое матросов божились, что заметили в лодке человека, и доказывали, что его еще можно спасти. Возникли препирательства. Блок рассердился и заметил, что «ему нет дела до яичной скорлупы, что корабль он не будет останавливать ради всякого вздора, что коли человек тонет, так, значит, он сам того хотел; и, черт его дери, пусть себе тонет». Но тут вмешался его помощник Гендерсон, справедливо возмутившийся, как и весь экипаж, таким бессердечием. Чувствуя за собой поддержку, он решительно объявил капитану, что тот заслуживает виселицы и что он не послушается, хотя бы его повесили на берегу. Высказав это, он прошел на корму, толкнув Блока (который побледнел и молча отвернулся), и, схватив руль, скомандовал твердым голосом: «Становись под ветер!» Люди бросились по местам, и корабль круто повернул. Все это длилось минут пять, так что почти не оставалось надежды на спасение людей, бывших в лодке, если предположить, что в ней были люди. Тем не менее, как уже известно читателю, и я, и Август были спасены благодаря двум счастливым случайностям, почти непостижимым, какие приписываются благочестивыми и мудрыми людьми вмешательству Провидения. Пока корабль поворачивался, Гендерсон велел спустить лодку и соскочил в нее с двумя матросами, видевшими в лодке людей. Лишь только они отчалили от корабля с подветренной стороны, корабль сильно накренился к ветру, и Гендерсон, вскочив, крикнул своим матросам: «Греби назад!» Он ничего не прибавил к этому и только кричал: «Греби назад! Греби назад!» Матросы изо всех сил налегли на весла, но в это время корабль повернулся и быстро двинулся вперед, хотя экипаж торопился убрать паруса. Помощник, несмотря на всю опасность этой попытки, ухватился за ванпутенсы на борту судна. Корабль снова качнуло так, что правая сторона обнаружилась почти до киля, — тут выяснилась причина криков Гендерсона. На гладком и блестящем дне корабля (он был обшит медью) виднелась человеческая фигура, повисшая самым странным образом и бившаяся о корпус корабля при каждом его движении. После нескольких неудачных попыток в те минуты, когда корабль накренялся, и с риском потопить лодку, я был освобожден из своего опасного положения и поднят на корабль. Оказалось, что гвоздь, выдававшийся из корпуса корабля, зацепил меня в то время, когда мое тело проходило под килем. Шляпка гвоздя прорвала воротник моей зеленой байковой куртки и зацепила меня за шею, пройдя между двумя сухожилиями, как раз под правым ухом. Меня тотчас уложили в постель, хотя я не подавал ни малейших признаков жизни. На корабле не было медика. Капитан, однако, отнесся ко мне очень внимательно, вероятно, желая загладить в глазах экипажа свое жестокое поведение.

Тем временем Гендерсон снова отчалил от корабля, хотя ветер превратился в настоящий ураган. Вскоре он увидел обломки лодки, а одному из матросов послышался крик о помощи среди завываний бури. Это побудило смелых моряков продолжать свои поиски в течение получаса, хотя капитан Блок несколько раз давал им сигнал вернуться, а хрупкое суденышко ежеминутно подвергалось страшной опасности. В самом деле, трудно понять, как могла уцелеть такая маленькая лодочка. Впрочем, она предназначалась для охоты на китов и, как я узнал потом, была устроена наподобие спасательных лодок в Уэльсе, то есть имела отделения, наполненные воздухом.

Видя, что поиски остаются тщетными, моряки решили вернуться. Но в эту самую минуту послышался слабый крик, и мимо них мелькнула какая-то черная масса; они погнались за ней и поймали ее. Это была палуба «Ариэля». Август бился подле нее, по-видимому, в смертельных муках, Схватив его, они убедились, что он привязан к палубе веревкой. Если припомнит читатель, это я привязал его к рым-болту, чтобы поддержать в сидячем положении, — в результате моя выдумка спасла ему жизнь. «Ариэль» был сколочен кое-как и, попав под корабль, разбился на куски; палуба оторвалась от остова лодки и всплыла (как и остальные обломки, без сомнения) на поверхность. Август всплыл вместе с ней и таким образом ускользнул от гибели.

Спустя более часа после того, как его подняли на корабль, Август пришел наконец в себя и понял, что случилось с лодкой. Он помнил, что пришел в себя под водой, где вертелся с поразительной быстротой, чувствуя, что какая-то веревка обматывается вокруг его шеи. Минуту спустя он понял, что быстро поднимается наверх, но тут голова его стукнулась обо что-то жесткое, и он снова потерял сознание. Затем опять очнулся, и тут уже мысли его несколько прояснились, хотя все еще оставались смутными и туманными. Он понимал теперь, что случилось какое-то несчастье и что он находится в воде, хотя рот его оказался на поверхности и он мог дышать довольно свободно. Вероятно, в эту минуту палуба неслась по ветру, увлекая его за собой, причем он лежал на спине. В этом положении он, конечно, не мог утонуть. Но вот волна бросила его на палубу, за которую он и уцепился с криком о помощи. За минуту перед тем как мистер Гендерсон увидел его, он выпустил палубу и скатился в море, считая себя погибшим. Все это время он ни разу не вспомнил ни об «Ариэле», ни об обстоятельствах, приведших к этому несчастью. Смутное чувство ужаса и отчаяния всецело овладело его душой. Когда наконец он был вытащен из воды, сознание снова оставило его, и только через час он опомнился. Что касается меня, то я был возвращен к жизни из состояния, граничившего со смертью (и то лишь через три с половиной часа после того, как все средства были перепробованы) посредством сильного растирания фланелью с горячим маслом: средство, рекомендованное Августом. Рана на моей шее, хотя и ужасная с виду, оказалась неопасной и скоро зажила.

«Пингвин» вошел в гавань около девяти часов утра, выдержав сильнейший шквал, какой когда-либо случался близ Нантукета. Мы с Августом явились в дом мистера Барнарда как раз к завтраку, который, к счастью для нас, запоздал благодаря вчерашней попойке. Кажется, присутствовавшие были слишком утомлены, чтобы обратить внимание на наш изможденный вид, который бросился бы в глаза при мало-мальски внимательном наблюдении. Впрочем, школьники — истинные виртуозы по части обмана, и вряд ли кому-нибудь из наших нантукетских друзей пришло в голову, что ужасная история, о которой рассказывали в городе матросы, потопившие будто бы целый корабль с экипажем человек в тридцать-сорок, имела какое-либо отношение к «Ариэлю», ко мне или к моему спутнику. Мы же часто говорили об этом происшествии, но не могли вспоминать о нем без ужаса. Август откровенно сознался, что никогда в жизни не испытывал такого адского чувства, какое испытал в нашей маленькой лодочке в ту минуту, когда понял степень своего опьянения и убедился, что не справится с ним.

ГЛАВА II[править]

Можно было бы думать, что катастрофа, о которой я только что рассказал, охладит мою едва зародившуюся страсть к морю. Напротив, никогда еще я не испытывал такой жажды к приключениям, которыми полна жизнь моряка, как спустя неделю после нашего чудесного избавления. Этот короткий период времени оказался совершенно достаточным, чтобы изгладить из моей памяти мрачные и осветить самым ярким светом увлекательные и живописные стороны нашего опасного предприятия. Наши беседы с Августом каждый день становились оживленнее и интереснее. Его рассказы о морских приключениях (теперь я подозреваю, что добрая половина их была чистым враньем) действовали возбуждающим образом на мой восторженный темперамент и мое мрачное, но пылкое воображение. Как это ни странно, но именно картины ужасных страданий и отчаяния всего сильнее разжигали мою страсть. Светлая сторона жизни моряка не особенно трогала меня. Я только и бредил кораблекрушениями и голодом, смертью или пленом у варварских племен, жизнью, полной горя и слез на какой-нибудь пустынной скале, затерянной в безбрежном, неведомом океане. Подобные грезы или желания, свойственны, как я убедился впоследствии, всем вообще меланхоликам; но в то время я принимал их за пророческие указания судьбы, которые мне надлежит выполнить. Август вполне разделял мой образ мыслей. По всей вероятности, наша тесная дружба до известной степени сроднила наши характеры.

Спустя полтора года после катастрофы с «Ариэлем» фирма «Ллойд и Вреденбург» (кажется, находившаяся в связи с домом Эндерби в Ливерпуле) занялась починкой и снаряжением брига «Грампуса» для ловли китов. Это была старая ветхая посудина, почти негодная для плавания даже после починки. Не знаю, почему именно это судно выбрали вместо хороших, новых судов, принадлежащих тем же владельцам. Мистер Барнард был назначен капитаном, Август отправлялся вместе с ним. Пока шла починка, он не раз уговаривал меня воспользоваться этим прекрасным случаем удовлетворить мою страсть к путешествиям. Я-то был не прочь, но устроить это дело оказалось нелегко. Отец мой не высказывался решительно против путешествия; но с матерью начиналась истерика всякий раз, как речь заходила об этом плане; а главное, дедушка, от которого я ждал таких великих и богатых милостей, поклялся, что не оставит мне ни гроша, если я только заикнусь еще раз о своем намерении. Впрочем, эти затруднения не могли поколебать мое решение, напротив — только подливали масла в огонь. Я решил отправиться во что бы то ни стало и, сообщив об этом Августу, обсудил вместе с ним способ осуществления моих желаний. В то же время я перестал говорить с родными о путешествии и так усердно предался обычным занятиям, словно и думать забыл о своем плане. Впоследствии я не раз с неудовольствием и удивлением вспоминал о моем тогдашнем поведении. Только жгучее, неутолимое желание осуществить наконец давно лелеянную мечту могло побудить меня на такое глубокое лицемерие, — лицемерие, пронизывавшее все мои слова и действия в течение столь долгого времени.

Вознамерившись обмануть родных, я, понятное дело, должен был предоставить многое Августу, который постоянно бывал на «Грампусе», устраивая каюту для отца и трюм. По вечерам мы сходились и толковали о своих надеждах. Так прошло около месяца, а мы еще не придумали никакого путного плана. Наконец он объявил мне, что нашел способ уладить дело. У меня был родственник в Нью-Бедфорде, некий мистер Росс, в доме которого я гостил иногда по две, по три недели. Бриг должен был отплыть в половине июня (1827), и вот мы решили, что за день или за два до отплытия мой отец получит записку от мистера Росса с приглашением мне приехать недели на две к Роберту и Эммету — его сыновьям. Август взялся написать и доставить эту записку. Затем вместо того, чтобы ехать в Нью-Бедфорд, я отправлюсь к моему товарищу, который спрячет меня на «Грампусе». Он обещал снабдить мое убежище всем необходимым для того, чтобы с удобством провести в нем несколько дней, в течение которых мне нельзя будет показаться на палубе. Когда бриг отойдет от берега настолько, что уже нельзя будет вернуться, я водворюсь в каюте; что касается отца Августа, — говорил мой приятель, — то он только посмеется этой шутке. Затем с каким-нибудь встречным кораблем можно будет послать письмо моим родителям с объяснением всего случившегося.

Наконец наступила середина июня; все было приготовлено, записка написана, доставлена по адресу, и однажды утром в понедельник я вышел из дома, направляясь якобы на нью-бедфордский пакетбот. Август поджидал меня на углу улицы. Решено было, что я спрячусь где-нибудь до вечера и только с наступлением темноты проскользну на бриг. Но мы решили, что это можно сделать сейчас же, так как нам благоприятствовал густой туман. Август пошел на пристань, а я следовал за ним на некотором расстоянии, завернувшись в толстый матросский плащ, который он захватил для меня. Только что мы свернули за угол за колодцем мистера Эдмунда, как передо мной очутился, глядя на меня во все глаза, — кто бы вы думали? — сам старый мистер Петерсон, мой дедушка!

— Господи Боже мой, Гордон! — сказал он после некоторой паузы. — Что это? Что это такое? С какой стати ты нарядился в эту грязную хламиду?

— Сэр, — отвечал я, принимая вид негодующего изумления и стараясь говорить самым грубым голосом, — вы жестоко ошибаетесь, во-первых, мое имя вовсе не Гордон, а во-вторых, как ты смеешь, старый бродяга, называть мое новое пальто грязной хламидой?

Не могу вспомнить без смеха, какое курьезное действие произвела эта милая реплика на старого джентльмена. Он отступил шага на два или на три, побледнел, потом побагровел, сдернул с носа очки, опять надел их и кинулся на меня, замахнувшись зонтиком. Но тут же опомнился, повернулся и поплелся по улице, трясясь от злобы и бормоча себе под нос:

— Никуда не годятся… Новые очки… Думал, Гордон… Проклятый морской волк.

Счастливо избежав опасности, мы продолжали путь с большой осторожностью и благополучно добрались до места назначения. На корабле оказалось всего несколько матросов, да и те были заняты на баке. Капитан Барнард, как нам было известно, находился в конторе «Ллойд и Вреденбург», где должен был остаться до позднего вечера, так что с этой стороны нам не угрожала никакая опасность. Август первый поднялся на палубу, а за ним последовал и я, незамеченный матросами. Мы тотчас же спустились в каюту, которая оказалась пустой. Помещения на бриге были устроены очень комфортабельно, даже роскошно для китобойного судна. Тут были четыре офицерских каюты с широкими и удобными кроватями. Я заметил также прекрасный камин; полы в капитанской и офицерских каютах были устланы толстыми дорогими коврами. Высота кают была не менее семи футов. Словом, все оказалось гораздо удобнее и лучше, чем я ожидал. Август, впрочем, не позволил мне долго прохлаждаться, заметив, что нужно спрятаться как можно скорей. Он провел меня в свою каюту на левой стороне брига. Войдя, он запер за собою дверь на ключ. Мне казалось, что я никогда еще не видал такой чудесной комнатки. Она имела десять футов в длину. В ней находилась только одна кровать — большая и удобная, как те, что я видел раньше; стол, стул и висячая полка с книгами, преимущественно по морской части. Кроме того, было много других мелочей, между прочим, и шкафик или погребец с разными разностями по съестной и питейной части.

Август надавил пальцами одно место на ковре, под которым кусок пола был вырезан, а затем вложен обратно. Когда Август нажал этот квадрат, он приподнялся так, что можно было засунуть палец между ним и полом. Таким образом можно было поднять трап (ковер был прибит к нему гвоздиками) и спуститься в трюм. Август зажег спичкой маленькую восковую свечку, вставил ее в потайной фонарь и спустился в трап, сказав мне, чтобы я следовал за ним. Я повиновался, и он закрыл за нами крышку при помощи гвоздя, вбитого с нижней стороны; ковер, разумеется, занял свое прежнее положение на полу и таким образом всякие следы отверстия исчезли.

Фонарик бросал такой слабый свет, что я с трудом пробирался среди всевозможного хлама. Мало-помалу, однако, глаза мои освоились с окружающим полумраком, и я пошел смелее, держась за моего товарища. Наконец, после продолжительной ходьбы по лабиринту бесчисленных узких проходов он привел меня к окованному железом ящику вроде тех, которые употребляются иногда для упаковки дорогого фаянса. Он был в четыре фута высотой, в шесть длиной, но очень узок. На нем стояли два больших пустых бочонка из-под масла, а сверху лежали циновки, нагроможденные до самого потолка. Кругом были навалены всевозможные вещи, корабельные припасы, корзины, коробы, бочки, тюки, так что я решительно не понимал, как мы ухитрились добраться до ящика. Впоследствии я узнал, что Август нарочно нагружал этот трюм, желая устроить для меня надежное Убежище, и в этом помогал ему только один человек, который должен был остаться на берегу.

Мой друг указал мне, что стенка на одном конце ящика вынималась. Он вынул ее, и я с большим удовольствием увидел свое убежище. Дно ящика было прикрыто матрацем, взятым с одной из кроватей в каюте, кроме того, тут были различные запасы, какие только оказалось возможным поместить в таком маленьком пространстве, где я все-таки мог сидеть или вытянуться во всю длину. В числе прочих вещей тут было несколько книг, перо, чернила, бумага, три одеяла, большая кружка воды, бочонок морских сухарей, три или четыре больших болонских колбасы, огромный окорок, кусок холодной баранины и полдюжины бутылок с вином. Я немедленно расположился в своей маленькой квартирке и уж конечно с большим удовольствием, чем любой монарх располагался когда-нибудь в новом дворце. Август объяснил мне, как пользоваться задвигающейся стенкой ящика и, подняв к потолку фонарик, показал протянутую под потолком черную веревку. Эта веревка проходила от моего убежища по всем проходам к гвоздю в люке. Посредством этой веревки я мог добраться до люка без всякой помощи с его стороны, если б какой-нибудь непредвиденный случай помешал ему вывести меня. Затем он ушел, оставив мне фонарь с порядочным запасом свечей и спичек и обещал приходить ко мне, как только представится возможным сделать это незаметно. Это происходило 17 июня. Я оставался в своей конурке три дня и три ночи (по приблизительному расчету) почти безвыходно, — вылез только раза два, чтобы немножко поразмять члены. В течение этого периода я ни разу не видел Августа, но не особенно беспокоился по этому поводу, зная, что бриг может с минуты на минуту сняться с якоря и что в суматохе отъезда моему другу трудно найти удобный случай пробраться ко мне. Наконец я услышал, как люк отворился и снова захлопнулся, и Август вполголоса спросил меня, как я себя чувствую и не нужно ли мне чего-нибудь.

— Ничего не нужно, — отвечал я, — мне отлично: скоро ли бриг снимется с якоря?

— Через полчаса, не больше, — отвечал он. — Я зашел известить тебя об этом и предупредить, чтобы ты не тревожился моим отсутствием. Мне нельзя будет навещать тебя… может быть, дня три или четыре. Наверху все в порядке. Когда я уйду и закрою люк, проберись к нему по веревке, ты найдешь мои часы на гвозде. Они пригодятся тебе — ведь ты не можешь следить за временем. Я уверен, что ты не знаешь, сколько времени провел в этой норе — всего три дня — сегодня у нас двадцатое. Я бы сам принес тебе часы, да боюсь, меня того и гляди хватятся.

С этими словами он ушел. Час спустя я заметил, что бриг движется, и поздравил себя с началом путешествия. Довольный этим, я решился выжидать спокойно, пока естественный ход событий не позволит мне променять этот ящик на более просторное, хотя вряд ли более удобное помещение в каюте. Прежде всего я позаботился достать часы. Зажегши свечку, я пробрался с помощью веревки по бесчисленным извилинам, причем несколько раз убеждался, что пройдя изрядное пространство, оказывался шага на два, на три позади того места, где был раньше. Наконец я добрался до гвоздя, взял часы и благополучно вернулся на прежнее место. Затем я рассмотрел книги, так предупредительно оставленные мне Августом, и выбрал путешествие Льюиса и Кларка к устью Колумбии. Я читал несколько времени, но вскоре стал дремать и, погасив свечку, заснул спокойным сном.

Проснувшись, я не сразу опомнился и сообразил, где нахожусь. Мало-помалу, однако, я вспомнил все, зажег свечку и посмотрел на часы, но они остановились, и я не мог определить, сколько времени длился мой сон. Мои члены совсем онемели, так что пришлось вылезти из ящика и поразмяться. Почувствовав внезапно волчий аппетит, я вспомнил о баранине, которую уже пробовал раньше и нашел превосходной. Каково же было мое удивление, когда я убедился, что она совершенно протухла. Это обстоятельство не на шутку встревожило меня, так как, сопоставляя его с расстройством мыслей в первые минуты пробуждения, я начинал думать, что проспал очень долго. Может быть, это зависело отчасти от удушливой атмосферы трюма, которая в конце концов могла привести к самым печальным последствиям. Голова моя жестоко болела; дышал я с трудом, и меня осаждали самые мрачные мысли. Тем не менее я не решился поднять тревогу, ограничился тем, что завел часы, и покорился судьбе.

В течение следующих томительных суток никто не явился ко мне на помощь, и я не мог не обвинять Августа в грубой небрежности. Больше всего тревожил меня недостаток воды: в кружке оставалось не более полупинты, а меня томила жестокая жажда, так как приходилось питаться колбасой. Я чувствовал себя очень скверно и решительно не мог читать. Меня клонило ко сну, но я боялся заснуть, думая, нет ли в спертом воздухе трюма какого-нибудь ядовитого начала вроде угара. Между тем качка корабля показывала мне, что мы уже находимся в открытом море, а глухой гул свидетельствовал о сильном ветре. Я не мог объяснить себе отсутствие Августа. Без сомнения, мы отплыли уже так далеко, что я мог бы выйти. Очевидно, что-нибудь случилось с ним, но я не мог себе представить никакой причины, которая заставила бы его так долго держать меня в заключении, Разве только он скоропостижно скончался или упал за борт. Но ум отказывался верить этому. Может быть, противный ветер задерживал нас поблизости от Нантукета. Но и это предположение не выдерживало критики, потому что в таком случае бриг накренялся бы в разные стороны, между тем он все время шел, наклонившись вправо, следовательно, под ветром слева кормы. Притом, если даже мы находились поблизости от нашего острова, почему Август не зашел уведомить меня об этом? Раздумывая таким образом о своем одиноком и безутешном положении, я решил подождать еще сутки, а затем, если помощи не будет, пробраться к люку и либо вступить в переговоры, либо, по крайней мере, подышать свежим воздухом и раздобыть воды в каюте. Обдумывая это решение, я несмотря на все старание не спать погрузился в глубокий сон или, скорее, оцепенение. Я видел самые ужасные сны. Всевозможные бедствия и ужасы обрушивались на меня. Между прочим мне чудилось, будто меня душат огромными подушками какие-то безобразные и свирепые демоны. Чудовищные змеи обвивались вокруг меня и пристально смотрели мне в лицо своими зловещими сверкающими глазами. Безграничные, безотрадные, мрачные пустыни расстилались вокруг меня. Огромные стволы серых голых деревьев тянулись бесконечными рядами всюду, куда хватал глаз. Их корни исчезали в черных неподвижных и мрачных водах безбрежного болота. Эти странные деревья казались одаренными человеческой жизнью и, размахивая своими голыми ветвями, молили о пощаде безмолвные воды жалобными голосами, полными муки и отчаяния. Сцена изменилась: я стоял нагой и одинокий на жгучем песке Сахары. У ног моих лежал скорчившись свирепый тропический лев. Вдруг его дикие глаза открылись и уставились на меня. Судорожным прыжком он вскочил на ноги и оскалил свои страшные зубы. В ту же минуту из его багровой глотки вырвался рев, подобный грому небесному, и я упал на землю. Задыхаясь в пароксизме ужаса, я наконец очнулся. Нет, это не был только сон. Теперь я владел своими чувствами. Лапы какого-то громадного зверя давили мою грудь, его жаркое дыхание касалось моего лица, страшные белые клыки блестели во мраке. Если бы даже тысяча жизней зависела от одного моего движения или слова, я не мог бы ни пошевелиться, ни крикнуть. Чудовище оставалось в одном и том же положении, не проявляя никаких враждебных намерений, а я лежал под ним беспомощный и, как мне казалось, на волоске от смерти. Я чувствовал, что душевные и телесные силы оставляют меня, что я гибну и гибну просто от страха. Мой разум мешался, смертная тоска овладела мною, в глазах темнело, даже огненные зрачки чудовища потускнели. Сделав страшное усилие, я обратился с молитвой к Богу и приготовился к смерти. Звук моего голоса, по-видимому, разбудил бешенство зверя. Он кинулся на мое тело и, к величайшему моему изумлению, принялся лизать мое лицо и руки с глухим и тихим визгом, со всеми признаками радости и нежности! Я был поражен, ошеломлен, но не мог не узнать особенный визг моего ньюфаундленда Тигра и его манеру ласкаться. Это был он. Кровь разом прихлынула к моим вискам, невыразимое одуряющее чувство избавления и возрождения овладело мной. Я быстро приподнялся на матраце, обвил руками шею моего верного спутника и друга, и тяжесть, так долго угнетавшая мое сердце, разрешилась потоком жарких слез.

Как и в прошлый раз, мои мысли шли вразброд. Долго я не мог ничего сообразить, но мало-помалу мыслительные способности вернулись ко мне, и я припомнил все, что со мной случилось. Присутствие Тигра оставалось для меня непонятным, и после тщетных попыток объяснить себе это обстоятельство я должен был отказаться от намерения и только радовался, что пес разделяет мое тоскливое уединение и утешает меня своими ласками. Большинство людей любят своих собак, но я питал к Тигру чувство более сильное, чем обыкновенная привязанность и, надо сказать правду, вполне заслуженное. В течение семи лет он был моим неразлучным спутником и много раз обнаруживал благородные качества, за которые мы ценим это животное. Я выручил его еще щенком из лап негодного уличного мальчишки в Нантукете, тащившего собаку в воду с петлей на шее: три года спустя Тигр заплатил мне свой долг, избавив меня от дубины уличного вора.

Приложив к уху часы, я убедился, что они вторично остановились; это ничуть не удивило меня, так как я был уверен, что проспал, как и в прошлый раз, очень долго; сколько именно времени — этого я, конечно, не мог решить. Меня била лихорадка, томила нестерпимая жажда. Я ощупью разыскал в ящике кружку с водой, так как свеча в фонаре сгорела дотла, а спички не попадались мне под руку. Отыскав кружку, я убедился, что она пуста; видно, Тигр соблазнился и вылакал воду; он же съел и остатки баранины, обглоданная кость валялась у входа в ящик. Тухлой баранины я не жалел, но сердце замирало при мысли о воде. Я чувствовал страшную слабость, так что дрожал как в лихорадке при малейшем движении или усилии. В довершение моих мучений бриг раскачивался и ходил ходуном, бочки из-под масла, лежавшие на моем ящике, каждую минуту грозили слететь и загородить мне дорогу. Морская болезнь тоже донимала меня жестоко. Ввиду всех этих обстоятельств я решил немедленно пробраться к люку, пока еще не утратил окончательно силы. Остановившись на этом решении, я снова принялся шарить спички и восковые свечи. Спички я скоро нашел, но свечи не попадались мне под руку (хотя я хорошо помнил, в каком месте положил их), — и потому, прекратив поиски, я велел Тигру лежать смирно, а сам отправился к люку.

Тут еще яснее обнаружилась моя слабость. Я с величайшими усилиями пробирался ползком, и часто мои члены внезапно ослабевали до того, что я падал ничком, близкий к обмороку, Тем не менее я упорно тащился вперед, содрогаясь при мысли лишиться чувств в каком-нибудь из этих узких проходов, что, разумеется, повлекло бы за собой неминуемую смерть. Наконец, ринувшись вперед отчаянным усилием, я стукнулся лбом об острый угол окованного железом ящика. Удар оглушил меня на несколько минут, а затем я с невыразимым отчаянием убедился, что ящик, свалившийся вследствие качки корабля, совершенно загородил мне путь. Никакими усилиями не мог я сдвинуть его хоть на один дюйм, так плотно засел он среди окружающих тюков. Мне оставалось только либо искать, несмотря на свою слабость, другой путь, либо перелезть через ящик. Первый способ представлял столько затруднений и опасностей, что я не мог подумать о нем без дрожи. При моем душевном и телесном изнеможении я бы непременно сбился с пути и погиб жалкой смертью в лабиринте ходов и закоулков трюма. Итак, собравшись с силами, я попытался, не теряя времени, перелезть через ящик.

Встав на ноги, я убедился, что эта задача еще труднее, чем казалось моему напуганному воображению. С каждой стороны у моего прохода возвышалась сплошная стена тяжелой клади, которая при малейшем толчке могла обрушиться мне на голову или загородить обратный путь. Ящик, находившийся предо мной, был очень высок и массивен; я тщетно старался уцепиться за его верхний угол, да если бы это и удалось, у меня не хватило бы силы подняться на руках и перелезть через ящик. Наконец, напрягши все силы, чтобы сдвинуть его, я почувствовал, что одна из досок поддается. Оказалось, что она держится очень слабо. С помощью перочинного ножа я отодрал ее, хотя и не без труда, совсем и, пробравшись в отверстие, убедился, к своей великой радости, что с противоположной стороны ящик был открыт, — иными словами, крышки вовсе не было. После этого я без особенных затруднений добрался до гвоздя. С бьющимся сердцем я выпрямился и слегка надавил на люк. Вопреки моим ожиданиям он не поддавался, и я надавил сильнее, все еще опасаясь застать кого-нибудь постороннего в каюте Августа. К моему удивлению люк все-таки не поддавался, так что я не на шутку встревожился, вспомнив, как легко он открывался раньше. Я сильно толкнул его — не поддается! Налег изо всей силы — ничего не выходит! Уперся с бешенством, с яростью, с отчаянием — все мои усилия остались тщетными. Очевидно, отверстие было замечено и забито гвоздями, или над ним поместили тяжесть, которую я не в силах был сдвинуть.

Невыразимый ужас и отчаяние овладели мной. Тщетно я пытался уразуметь вероятную причину моего погребения заживо. Я не мог собраться с мыслями и, повалившись на пол, предался самому мрачному отчаянию; мне уже чудились муки голода, жажды, удушья, все ужасы, терзающие погребенного заживо. Наконец присутствие духа до некоторой степени вернулось ко мне. Я встал и принялся ощупывать пальцами щели или скважины люка. Отыскав их, я стал всматриваться, не проникает ли сквозь них свет из каюты; но его не было заметно. Тогда я просунул в щель острие перочинного ножа, — оно наткнулось на какое-то препятствие. Царапая его ножом, я убедился, что это железо и именно, судя по особенному волнистому движению лезвия, — железная якорная цепь. Теперь мне оставалось только вернуться к моему ящику и там либо покориться своей печальной судьбе, либо собраться с мыслями и придумать какой-нибудь способ избавления. Я тотчас пустился в обратный путь и после бесчисленных затруднений добрался до ящика. Когда я в изнеможении растянулся на матраце, Тигр улегся рядом со мной, по-видимому, желая утешить или ободрить меня своими ласками.

Наконец внимание мое было привлечено его странным поведением. Полизав несколько минут мое лицо и руки, он внезапно останавливался и испускал легкий визг. Протягивая руку, я всякий раз убеждался, что он лежит на спине, задрав лапы кверху. Я никак не мог объяснить себе это странное поведение. Видя его беспокойство, я подумал, нет ли у него какой-нибудь раны или ушиба, и тщательно ощупал его лапы, но они, по-видимому, были совершенно здоровы. Тогда, решив, что он голодает, я дал ему кусок ветчины, которую он проглотил с жадностью, но тем не менее продолжал свои загадочные действия. Наконец я решил, что он, подобно мне, томится жаждой, и совсем было успокоился на этом объяснении, когда мне пришло в голову, что я ощупал только его лапы, а между тем рана могла находиться на туловище или на голове. Я снова принялся ощупывать его; на голове ничего не нашел, но, проводя рукой по спине, заметил, что в одном месте шерсть как-то взъерошилась. Оказалось, что в этом месте был шнурок, опоясывавший его туловище. При более тщательном исследовании я нашел узелок, в котором, по-видимому, была завязана бумажка, приходившаяся как раз под левым плечом животного.

ГЛАВА III[править]

У меня тотчас мелькнула мысль, что это записка от Августа, что какой-нибудь непредвиденный случай помешал ему освободить меня из заточения и он придумал этот способ уведомить меня о положении дел. Дрожа от нетерпения, я вновь принялся отыскивать спички и свечи. Я смутно припоминал, что упрятал их очень тщательно перед тем, как улегся спать, и до своего путешествия к люку хорошо помнил, в каком месте положил их. Но теперь я тщетно старался припомнить это место и целый час провел в бесплодных поисках. Вряд ли когда-нибудь я испытывал такое адское беспокойство и нетерпение. Наконец, ощупывая всюду (и случайно высунув голову из ящика), я заметил какой-то странный свет. Изумленный, я попытался добраться до него, так как он находился неподалеку от меня. Но, сдвинувшись с места, я потерял из вида свет и, только приняв прежнюю позу, поймал его снова. Тогда я стал осторожно водить головой из стороны в сторону и вскоре убедился, что, двигаясь потихоньку в направлении, противоположном тому, которое я принял в первый раз, могу приблизиться к свету, не потеряв его из вида. Добравшись до него по извилистым, узким проходам, я убедился, что свет исходит от спичек, валявшихся на пустом опрокинутом бочонке. Я недоумевал, каким образом они попали сюда, когда рука моя нащупала два или три комка воска, очевидно, изжеванного собакой. Я тотчас догадался, что она сожрала весь мой запас свечей, и потерял всякую надежду прочесть письмо Августа. Незначительные остатки воска так перемешались с сором, что я не мог извлечь из них никакой пользы и бросил их без внимания. От спичек осталось всего две-три головки фосфора; я подобрал их и вернулся к ящику, где Тигр оставался все время.

Я не знал, что предпринять дальше. В трюме было так темно, что я не мог рассмотреть свою руку, даже когда подносил ее к самому лицу. Белый клочок бумаги был едва различим, и только когда я смотрел на него не прямо, а искоса. Можно судить по этому, как темно было в трюме. По-видимому, записке моего друга, если только это была его записка, суждено было окончательно истерзать мою и без того измученную душу. Тщетно я придумывал всевозможные способы раздобыть свет, способы один другого нелепее, какие могут прийти в голову разве курильщику опиума и кажутся ему то удивительно разумными, то никуда не годными, смотря по тому, рассудок или воображение берут верх. Наконец у меня мелькнула мысль, показавшаяся мне вполне рациональной, так что я только подивился, как не пришла она раньше. Я положил бумажку на переплет книги и натер ее кусочками фосфора, которые нашел в бочонке. Бумага немедленно засветилась ярким светом, и если бы на ней было написано что-нибудь, я, без сомнения, прочел бы без труда. Но ни единой буквы!.. Белая, гладкая бумага и больше ничего. Через несколько мгновений свет мало-помалу замер, и сердце мое замерло вместе с ним.

Я уже говорил, что перед этим мой ум был близок к состоянию полного помешательства. Были, конечно, минуты совершенной ясности и пробуждения энергии, но очень редко. Надо помнить, что я в течение многих дней дышал зачумленной атмосферой замкнутого трюма на китобойном судне при очень скудном запасе воды. В течение последних четырнадцати-пятнадцати часов я вовсе не пил и не спал. Соленое мясо было моей единственной пищей после порции баранины; правда, у меня имелись еще сухари, но они были так сухи и жестки, что положительно не шли в мою пересохшую и распухшую глотку. Я был в жару и, вероятно, не на шутку болен. Только этим и объясняйся, как мог я провести несколько часов в состоянии самого Жалкого отчаяния и лишь тогда сообразить, что следовало посмотреть и другую сторону бумажки. Не пытаюсь изобразить бешенство (так как гнев господствовал над всеми остальными чувствами), овладевшее мною, когда мысль об этой оплошности внезапно озарила меня. Само по себе упущение было бы нетрудно исправить, если бы не моя безумная, ребяческая выходка: увидев, что на бумаге ничего не написано, я разорвал ее на клочки и бросил их, так что теперь не мог найти.

Однако сообразительность Тигра помогла мне справиться с самой трудной частью задачи. Найдя после долгих поисков клочок бумаги, я поднес его к морде Тигра и старался дать ему понять, что он должен разыскать остальные. К моему изумлению (так как я никогда не обучал его разным штукам, которыми славятся его собратья), он, по-видимому, сразу понял, что мне нужно и, пошарив кругом, вскоре принес мне другой довольно большой клочок. Сделав это, он приостановился, тыкаясь носом в мою руку, как будто ожидая моего одобрения. Я погладил его по голове, и он снова отправился на поиски. Прошло несколько минут, пока он вернулся, — зато на этот раз принес мне третий и последний клочок бумаги, которую я разорвал только на три части. К счастью, мне не трудно было отыскать оставшиеся кусочки фосфора — по свету, который они испускали. Затруднения, которые я испытал, выучили меня осторожности, и я хорошенько подумал, прежде чем приступил к делу. По всей вероятности, что-нибудь было написано на той стороне бумаги, которую я не рассматривал, но где же эта сторона? Сложив куски вместе, я мог быть уверенным, что слова (если только они есть) окажутся все на одной стороне в той же связи, как были написаны, — но на какой именно стороне? Необходимо было выяснить это обстоятельство, потому что остатков фосфора не хватило бы на третью попытку, если бы вторая не удалась. Я разложил бумагу на переплете книги, как раньше, и в течение нескольких минут обдумывал, как приняться за дело. Наконец мне пришло в голову, что на исписанной стороне могут оказаться какие-нибудь неровности, которые можно заметить при тщательном ощупывании. Я немедленно приступил к делу и осторожно провел пальцем по бумаге, — ничего особенного не было заметно, тогда я перевернул бумажку, снова провел по ней пальцем и заметил слабый, чуть видный свет. Он мог исходить только от частичек фосфора, которым я натирал бумагу в первый раз. Стало быть, записка, если только она была, находилась на противоположной стороне. Я снова перевернул бумагу и повторил свой прежний опыт. Когда я натер ее фосфором, она засветилась ярким светом, и мне сразу бросились в глаза несколько строчек, написанных, по-видимому, красными чернилами. Но свет, хотя яркий, длился всего мгновение. Не будь я так взволнован, я успел бы прочесть все три фразы, — я ясно видел, что их было три. Но, торопясь прочесть все разом, я схватил только шесть последних слов: «Кровью, — сиди смирно, или ты пропал».

Если бы я прочел всю записку, понял весь смысл предостережения, полученного от моего друга, если бы это предостережение было связано с самым трагическим, самым ужасным происшествием, я наверно не испытал бы такого мучительного, неизъяснимого, ужаса, который возбудила во мне эта отрывочная фраза. «Кровь», — зловещее слово, всегда, во все времена связанное с тайной, страданием, ужасом, с каким утроенным значением оно явилось предо мной, как мрачно и глухо отдались его смутные слоги (не связанные с предыдущим и последующим содержанием письма и тем более загадочные) среди мрака моей темницы в глубочайших изгибах моей души!

Без сомнения, у Августа были основательные причины желать, чтобы я остался в своем убежище, я тщательно придумывал тысячи объяснений этому, — ни одно из них не давало удовлетворительного решения тайны. Вернувшись из своего путешествия к люку и еще не заметив странного поведения Тигра, я решился во что бы то ни стало дать знать о своем существовании экипажу или, если это не удастся, попробовать самому выбраться на палубу. Надежда на исполнение которого-нибудь из этих проектов давала мне силы переносить мое бедственное положение. Но вот несколько слов, прочтенных мною, разом убили эту надежду, и тут-то я в первый раз вполне почувствовал весь ужас моей горькой участи. В припадке отчаяния я снова кинулся на матрац и долго, не менее суток, валялся в забытьи, лишь изредка на минуту приходя в себя.

Наконец я стал размышлять о своем ужасном положении. Возможно я мог бы прожить еще сутки без воды, но протянуть Дольше было решительно невозможно. В первое время моего заключения я пользовался напитками, которые оставил мне Август, но они только возбуждали лихорадочное состояние, ничуть не утоляя жажды. Теперь у меня оставалось четверть пинты крепкой персиковой настойки, которой решительно не выносил мой желудок. Колбасы были съедены дочиста, от окорока остался только кусок кожи, а от сухарей только крошки — все остальное было съедено Тигром. В довершение всего голова моя болела все сильнее и сильнее, и бред почти не прекращался с той самой минуты, когда я заснул в первый раз. Я едва мог переводить дыхание, и всякий вздох сопровождался жестоким колотьем в груди. Но был у меня и еще источник беспокойства, и такого ужасного, что оно заставило меня очнуться от забытья. Причиной этого беспокойства было странное поведение собаки.

Я заметил перемену в ее поведении, когда в последний раз натирал фосфором записку. В это время Тигр с глухим ворчаньем ткнулся мордой в мою руку, но я был так возбужден, что не обратил внимания на это обстоятельство. Вскоре потом я бросился на матрац и впал в состояние, близкое к летаргии. Внезапно я услышал какое-то хрипение над самым моим ухом и, очнувшись, убедился, что это Тигр; он задыхался и хрипел, по-видимому, в страшном возбуждении, а глаза его светились диким огнем во мраке трюма. Я окликнул его, он отвечал глухим ворчанием, затем успокоился. Я снова впал в забытье и снова очнулся при таких же обстоятельствах. Это повторялось три или четыре раза, пока наконец поведение Тигра не внушило мне такой страх, что я окончательно пришел в себя. Теперь он лежал у входа в ящик, и, глухо рыча, скрежетал зубами. Я не сомневался, что вследствие спертой атмосферы или недостатка воды он взбесился, и решительно не знал, что мне предпринять. У меня не хватало духа убить его, а между тем это было необходимо для моего спасения. Я ясно видел его глаза, устремленные на меня с выражением лютой злобы, и с минуты на минуту ожидал нападения. Наконец я не мог более выносить этого положения и решил во что бы то ни стало выйти из ящика и, если это окажется необходимым, убить собаку. Но, чтобы выбраться из ящика, надо было перелезть через Тигра, а он, по-видимому, решился предупредить меня, поднялся на передние лапы (я угадал это по изменившемуся положению его глаз) и оскалил свои белые зубы, блестевшие в темноте. Я взял остатки кожи от окорока, бутылку с водкой и большой кухонный нож, оставленный мне Августом, затем, закутавшись как можно плотнее в плащ, двинулся к выходу из ящика. Лишь только я пошевелился, собака с громким рычанием кинулась на меня. Она ударилась всей тяжестью своего тела о мое правое плечо, и я упал влево, в то время как бешеное животное перескочило через меня. Я упал на колени, запутавшись головой в одеялах, это спасло меня от вторичного нападения: я чувствовал, как острые зубы вонзились в шерстяное одеяло, окутывавшее мою шею, но, к счастью, не прокусили его насквозь. Я, однако, находился под животным и через несколько мгновений должен был очутиться в его власти. Отчаяние придало мне силы: я приподнялся, отбросил от себя собаку, накинул на нее одеяло и матрац, и прежде чем она выпуталась из них, выскочил из ящика и задвинул отверстие. Во время этой борьбы я выпустил из рук остатки ветчины, так что теперь все мои съестные припасы ограничивались несколькими глотками водки. Когда я заметил это, мной овладел один из тех припадков своенравия, которые свойственны избалованным детям: приставив бутылку к губам, я залпом осушил ее и затем с бешенством швырнул об пол.

Не успело замереть эхо этого удара, как я услышал свое имя, произнесенное торопливым шепотом. Это было так неожиданно, а мое волнение было так велико, что я не мог вымолвить слова. Язык совершенно отнялся у меня, и я стоял между тюками в смертном страхе, что друг мой, не слыша ответа, сочтет меня умершим и вернется на палубу. Стоял, судорожно дрожа всеми членами, задыхаясь в бесплодных усилиях произнести хоть слово. Если бы тысячи миров зависели от одного слога, я не мог бы произнести его. Послышался слабый шорох среди клади в направлении каюты. Шорох становился слабее, слабее, слабее. Забуду ли когда-нибудь мои чувства в эту минуту? Он уходил — мой друг, мой товарищ, от которого я ожидал так много, он уходил, покидал меня, уходил! Он оставлял меня на жалкую смерть в отвратительной и ужасной темнице, а между тем одно слово, один звук могли бы спасти меня, но я не мог выговорить этого слова! Конечно, я испытывал агонию, которая в тысячу раз сильнее самой смерти. Голова моя закружилась, и я упал на ящик.

При этом кухонный нож выскользнул из-за моего пояса и со звоном упал на пол. Никогда никакая музыка не раздавалась так сладко в моих ушах! Я вслушивался с замирающим сердцем, какое действие произведет этот шум на Августа, так как никто кроме Августа не мог окликнуть меня по имени. В течение нескольких мгновений все было тихо. Наконец я снова услышал имя Артур, произнесенное тихим и нерешительным голосом. Возродившаяся надежда развязала мой язык, и я заорал во всю глотку:

— Август! Август!

— Тише, ради Бога молчи! — отвечал он дрожащим от волнения голосом, — я сейчас проберусь к тебе.

Долго я прислушивался, как он пробирался среди груза, и каждая минута казалась мне веком. Наконец я почувствовал его руку на плече, и в ту же минуту он поднес бутылку с водой к моим губам. Только тот, кому случалось быть вырванным из когтей смерти или испытать нестерпимые муки жажды при таких же ужасных обстоятельствах, только тот способен понять невыразимое блаженство высочайшего из физических наслаждений.

Когда я несколько утолил жажду, Август вынул из кармана три или четыре вареных картофелины, которые я с жадностью проглотил. С ним был потайной фонарик, и отрадный свет доставил мне почти столько же наслаждения, как пища и питье. Но я сгорал от нетерпения узнать причину его продолжительного отсутствия, и он приступил к рассказу о том, что случилось на корабле со времени отплытия.

ГЛАВА IV[править]

Как я и предполагал, бриг снялся с якоря час спустя после того, как Август оставил мне свои часы. Это было двадцатого июня. Если помните, я в то время уже третьи сутки сидел в трюме и в течение всего этого времени на бриге стояла такая толчея и беготня, особенно в каютах, что друг мой ни разу не мог заглянуть ко мне, не рискуя выдать тайну. Когда наконец он явился ко мне, я уверил его, что чувствую себя как нельзя лучше, и течение двух следующих дней он не особенно беспокоился обо мне, хотя все-таки поджидал случая спуститься в трюм. Случай представился только на четвертый день после отплытия. Не раз в течение этого периода его подмывало открыть тайну отцу и выпустить меня, но мы все еще находились в виду Нантукета, и по некоторым замечаниям капитана Барнарда можно было предположить, что он вернется, если узнает о моем присутствии. Кроме того, Август не мог себе представить, чтобы я в чем-нибудь нуждался или в случае надобности не вылез бы сам. Итак, он решил оставить меня в покое, пока не представится случай навестить меня незамеченным. Как я уже сказал, случай представился на четвертый день после отплытия или на седьмой, считая с того момента, когда я спрятался в трюме. Он спустился ко мне, не захватив с собой ни воды, ни провизии, намереваясь вызвать меня к люку и затем уже подать мне из каюты все, что понадобится. Спустившись, он убедился, что я сплю; по-видимому, я храпел очень громко. Это был тот самый сон, что овладел мною тотчас по возвращении моем от люка с часами и который, следовательно, длился три дня и три ночи. Недавно я имел случай убедиться по собственному опыту и свидетельству других в усыпляющем действии запаха старого рыбьего жира в замкнутом помещении; и когда я подумаю о тесном трюме и о долгом времени, в течение которого наш корабль служил китобойным судном, то удивляюсь скорее тому, что проснулся наконец, чем продолжительности своего сна.

Сначала Август окликнул меня вполголоса, не опуская люка, но я не отвечал. Тогда он опустил люк и крикнул громче, потом очень громко, я продолжал храпеть. Он не знал, что делать. Чтобы пробраться между кладью к моему ящику, требовалось немало времени, и капитан Барнард мог заметить его отсутствие, так как Август помогал ему вести и приводить в порядок бумаги, касающиеся цели плавания, и мог понадобиться каждую минуту. Итак, подумав немного, он решил вернуться в каюту и дождаться другого случая. В этом решении поддерживало его, то обстоятельство, что я, по-видимому, спал самым спокойным сном, значит, не испытывал никаких особенных неудобств. Пока он раздумывал обо всем этом, внимание его привлечено было каким-то странным шумом, раздавшимся, по-видимому, в капитанской каюте. Он поспешно выскочил из трюма, захлопнул люк и отворил дверь своей каюты. Не успел он перешагнуть через порог, как выстрел из пистолета опалил ему лицо и удар гандшпугом сбил с ног.

Чья-то сильная рука схватила Августа за горло; и все-таки он мог видеть, что делается вокруг. Отец его, связанный по рукам и по ногам, лежал на ступеньках лестницы ничком, с глубокой раной на лбу, из которой кровь струилась ручьем. Он ничего не говорил и, по-видимому, находился при последнем издыхании. Помощник, наклонившись над ним с дьявольской улыбкой, обыскивал его карманы, из которых вытащил в эту минуту толстый бумажник и хронометр. Семь человек из экипажа (в том числе повар-негр) обыскивали каюты на правой стороне, где было сложено оружие, и вскоре появились оттуда с ружьями и порохом. Всего, кроме Августа и капитана Барнарда, в каюте находилось девять человек самых отъявленных бездельников на судне. Негодяи поднялись на палубу, куда потащили и моего друга, связав ему руки за спиной. Тут они подошли к баку, в то время запертому; двое стали у дверей с топорами, двое у главного люка. Помощник громко крикнул:

— Эй вы, внизу! Вылезайте наверх поодиночке и без разговоров!

Прошло несколько минут; наконец один англичанин, юнга выполз с горькими слезами, униженно умоляя о пощаде. Ответом ему был удар по лбу. Бедняга грохнулся на палубу не пикнув, а черный повар поднял его на руки, как ребенка, и выбросил в море. Услышав падение тела и всплеск воды, находившиеся внизу наотрез отказались выйти на палубу, и ни угрозы, ни обещания не могли выманить их, пока кто-то не предложил выкурить несогласных. Тогда они разом кинулись наверх, и была минута, когда могло показаться, что победа останется за ними. Однако бунтовщики успели затворить бак, когда выскочили всего шесть человек. Эти шестеро, видя, что численный перевес на стороне бунтовщиков, и будучи к тому же безоружными, сдались после непродолжительной борьбы. Помощник успокаивал их ласковыми словами — без сомнения, для того, чтобы обмануть оставшихся внизу, так как они могли слышать каждое его слово. Результат доказал его сообразительность так же, как его дьявольскую гнусность. Оставшиеся внизу согласились сдаться и вылезли поодиночке на палубу, где их связали и бросили рядом с первыми шестью — всего не участвовавших в бунте оказалось двадцать семь человек.

Затем последовала ужасная бойня. Связанных матросов перетащили к трапу. Здесь повар убивал их ударами топора по голове, а остальные мятежники тотчас выбрасывали жертву за борт. Таким образом были убиты двадцать два человека, и Август считал себя погибшим, с минуты на минуту ожидая своей гибели. Наконец, однако, злодеи устали от своей кровавой работы, бросили четырех оставшихся, в числе которых оказался и Август, достали водку, и началась попойка, длившаяся до самой ночи. Во время пирушки они обсуждали, что делать с оставшимися в живых пленниками, которые лежали в четырех шагах и могли слышать каждое слово. По-видимому, водка оказала смягчающее действие на некоторых бунтовщиков, потому что раздались голоса, советовавшие пощадить пленников с условием присоединиться к бунту и разделить добычу. Но черный повар (во всех отношениях сущий черт, пользовавшийся таким же, если не большим влиянием, как сам помощник капитана) не хотел ничего слушать и несколько раз вставал, намереваясь продолжить бойню. К счастью, он был так пьян, что менее кровожадные без труда могли удержать его. В числе последних оказался некто Дэрк Петерс, лотовой. Этот человек был сын индеанки из племени упсарокас близ Скалистых гор у верховьев Миссури. Отец его, кажется, торговал звериными шкурами, во всяком случае имел сношения с торговыми стоянками индейцев на реке Льюис. Сам Петерс был человек необычайно свирепого вида. Небольшого роста, не более четырех футов восьми дюймов, он, однако, обладал геркулесовским сложением. В особенности кисти рук его поражали своей чудовищной величиной, напоминая скорее звериные лапы. При этом руки и ноги были искривлены самым странным образом и, казалось, вовсе лишены способности сгибаться. Голова у него тоже была пребезобразная — огромная, заостренная кверху и совершенно лысая. Чтобы скрыть этот последний недостаток, вовсе не зависевший от возраста, он носил парик из первой попавшейся шкуры, например из шкуры испанского дога или американского серого медведя. В то время, о котором я говорю, у него был парик из медвежьей шкуры, придававший еще больше свирепости его лицу, сохранившему племенные черты упсарокас. Рот у него доходил почти до ушей; тонкие губы, как и остальные черты, отличались неподвижностью, так что выражение его лица оставалось неизменным при самом сильном возбуждении. Чтобы иметь понятие об этом выражении, представьте себе необычайно длинные выдающиеся зубы, никогда не прикрывавшиеся губами. С первого взгляда можно было подумать, что он смеется, но, вглядываясь пристальнее, вы с ужасом убеждались, что если это выражение веселья, то, веселья дьявольского. Много россказней ходило об этом человеке среди нантукетских моряков. Россказни эти посвящены были главным образом его чудовищной силе, особенно в минуты возбуждения, а некоторые из них заставляли сомневаться в его рассудке. На «Грампусе», однако, к нему относились, по-видимому, с пренебрежением. Я распространяюсь о Дэрке Петерсе, потому что, несмотря на свою свирепую наружность, он сделался главным спасителем Августа, а также потому, что мне не раз придется упоминать о нем в дальнейшем рассказе. Рассказе, последняя часть которого, замечу мимоходом, говорит о происшествиях, настолько выходящих за пределы человеческого опыта и, следовательно, человеческой доверчивости, что у меня нет ни малейшей надежды снискать доверие публики. Я надеюсь, однако, что время и успехи науки подтвердят мои как важнейшие так и невероятнейшие открытия.

После долгих колебаний и бурных споров решено было посадить пленников (за исключением Августа, которого Петерс желал во что бы то ни стало сохранить в качестве конторщика, как он выражался) в маленький вельбот и пустить на произвол судьбы. Помощник капитана отправился в каюту посмотреть, жив ли еще капитан Барнард, который, если припомнит читатель, был брошен внизу, когда бунтовщики отправились наверх. Минуту спустя оба вернулись на палубу, капитан, бледный, как смерть, но несколько оправившийся от раны. Он обратился к матросам, уговаривая их едва внятным голосом не бросать его на произвол судьбы, а вернуться к исполнению своих обязанностей и обещая высадить их, где они захотят, и не преследовать судом. Но с таким же успехом он мог бы говорить ветрам. Два негодяя схватили его за руки и бросили за борт в лодку, которая уже была спущена на воду. Четверым пленникам развязали руки и велели следовать за капитаном, что они и исполнили без разговоров, только Август остался на палубе связанным, хотя бился и молил позволить ему проститься с отцом. Затем спустили в лодку мешок сухарей и кувшин с водой, но ни мачты, ни паруса, ни весла, ни компаса. В течение нескольких минут лодку тащили на буксире, потом, посоветовавшись еще раз, бунтовщики обрезали веревку. Наступила ночь — темная, безлунная и беззвездная ночь, море глухо шумело и волновалось, хотя сильного ветра не было. Лодка моментально скрылась из виду с несчастными пловцами, которым, конечно, нечего было рассчитывать на спасение. Впрочем, это происходило под 35®30′ северной широты и 61®20′ западной долготы, следовательно, поблизости от Бермудских островов. Ввиду этого Август старался утешить себя мыслью, что лодке, быть может, удастся достигнуть берега или наткнуться на какой-нибудь корабль.

На бриге подняли все паруса и продолжали путь к юго-западу; кажется, бунтовщики задумали какую-то разбойничью экспедицию. Насколько можно было понять, дело шло о захвате корабля, шедшего с островов Зеленого Мыса в Пуэрто-Рико. На Августа не обращали никакого внимания; он был развязан и мог свободно ходить всюду, кроме кают. Тем не менее положение его оставалось очень шатким; матросы постоянно были пьяны, и он не мог рассчитывать на их добродушие или беззаботность. Но пуще всего терзало его беспокойство обо мне, — так он говорил мне, и я верю этому, потому что никогда не имел повода сомневаться в искренности его дружбы. Не раз он решался сообщить бунтовщикам о моем пребывании на корабле, но его удерживало воспоминание об их жестокости и надежда подать мне помощь при первом удобном случае. Однако несмотря на то, что он все время был настороже, случая не представлялось в течение трех дней. Наконец однажды ночью поднялся сильный ветер с востока, так что все матросы принялись убирать паруса. Воспользовавшись этой суматохой, он незаметно проскользнул в свою каюту. Каково же было его огорчение и ужас, когда он убедился, что каюта превращена в складочное место для разных запасов, а на люке лежит громадная якорная цепь, которую перетащили сюда из рубки! Отодвинуть ее значило бы выдать тайну, и потому он поспешил вернуться наверх. Лишь только он показался на палубе, помощник капитана схватил его за горло, спрашивая, зачем он таскался в каюту, и хотел уже бросить его за борт, но тут вступился Дэрк Петерс и еще раз спас ему жизнь. На этот раз Августу надели на руки колодки (на корабле было несколько пар), связали ноги, стащили его в переднюю каюту и бросили на койку, сказав, что он не выйдет на палубу, «пока бриг не перестанет быть бригом». Так выразился повар, бросивший его на койку. Трудно понять, что он хотел сказать этой фразой. Но происшествие в конце концов привело к моему избавлению, как сейчас увидит читатель.

ГЛАВА V[править]

По уходе повара Август предался отчаянию, думая, что ему уже не выбраться живым из койки. Он решил сообщить обо мне первому, кто к нему подойдет, рассудив, что лучше мне положиться на милость бунтовщиков, чем погибнуть от жажды в трюме. В самом деле, я уже десять дней находился в своем убежище, а моего запаса воды могло хватить дня на четыре, не больше. Пока он думал об этом, ему пришло в голову, нельзя ли пробраться ко мне через главный люк. При других обстоятельствах он не решился бы на такое трудное и рискованное предприятие, но теперь у него оставалось так мало надежды на спасение жизни, что он махнул рукой на опасность и решил попытаться во что бы то ни стало.

Прежде всего надо было избавиться от колодок. Сначала он не знал, как с ними быть, и боялся, что не справится; но вскоре убедился, что они снимаются очень легко, без особенных усилий: колодки были слишком велики для гибких и тонких костей юноши, и руки его свободно проходили в них. Затем он развязал ноги, оставив веревку в таком положении, чтобы можно было быстро завязать ее, если бы кто-нибудь из матросов вздумал спуститься в каюту. Осмотрев перегородку, к которой примыкала его койка, он убедился, что она сделана из мягких сосновых досок, не более дюйма толщиной, так что прорезать ее будет не особенно трудно. Тут послышался голос наверху, и едва он успел связать ноги и просунуть правую руку в колодку (с левой он не снимал ее), как явился Дэрк Петерс в сопровождении Тигра, который тотчас же вскочил в койку и растянулся рядом с моим другом. Собака была взята на бриг Августом, который знал мою привязанность к этому животному и думал, что мне приятно будет взять ее с собой. Он сходил за ней тотчас после того, как спрятал меня в трюме, но забыл сообщить мне об этом, когда принес часы. Со времени мятежа он не видел ее и считал погибшей, думая, что какой-нибудь негодяй из шайки выбросил ее за борт. Впоследствии оказалось, что собака залезла под вельбот, откуда не могла выбраться без посторонней помощи. Наконец Петерс выпустил ее оттуда и под влиянием доброго чувства, которое вполне оценил мой друг, привел в каюту, захватив также немного солонины, картофеля и кружку воды; затем он ушел на палубу, обещав принести побольше еды завтра.

Когда он ушел, Август высвободил обе руки из колодок и развязал ноги. Затем отвернул конец матраца, на котором лежал, и принялся резать перегородку перочинным ножом (негодяи не подумали обыскать его) как можно ближе к койке. Он выбрал это место, потому что в случае тревоги легко было закрыть его, уложив матрац по-прежнему. В этот день, впрочем, никто его не потревожил, а к ночи ему удалось перерезать доску. Надо заметить, что со времени бунта никто из матросов не ночевал на баке, все переселились в капитанскую каюту и истребляли запасы вина, а за бригом почти не смотрели. Это обстоятельство оказалось весьма кстати для нас с Августом, потому что в противном случае ему не удалось бы добраться до меня. Теперь же он продолжал работу с надеждой на успех. Однако уже рассветало, когда он окончил второй разрез (приблизительно на фут выше первого), устроив таким образом отверстие, через которое пролез в верхний трюм. Затем он пробрался без особенных затруднений, несмотря на груды бочек, наваленных до самой палубы, к главному нижнему люку. Тут он заметил, что Тигр все время следовал за ним. Но спуститься теперь же ко мне было слишком рискованно, так как главная трудность — пробраться среди клади нижнего трюма — оставалась еще впереди. Ввиду этого он решил вернуться и подождать до ночи. Во всяком случае он хотел теперь же открыть люк, чтобы в следующий раз пройти как можно скорее. Едва он приотворил его, как Тигр бросился к щели, обнюхал ее и с глухим воем принялся царапать лапами доску, точно желая поднять ее. Очевидно, он чуял мое присутствие в трюме. Августу пришло в голову написать и послать мне записку, так как было бы весьма важно уведомить меня о положении дел, чтобы я сидел смирно, если даже ему не удастся проникнуть ко мне на следующий день. Дальнейшие события показали, как удачна была эта мысль: не получив записки, я наверно придумал бы какой-нибудь способ, хотя бы самый отчаянный, дать знать экипажу о своем присутствии, и в результате, по всей вероятности, нас укокошили бы обоих.

Главное затруднение было добыть материалы для письма. Из старой зубочистки Август соорудил перо — ощупью, потому что тьма была кромешная. Для записки послужил чистый листок подложного письма от имени мистера Росса. Это был первый экземпляр письма, но Август нашел почерк недостаточно похожим и написал второе, а первое сунул в карман, где оно и оказалось, весьма кстати, в настоящую минуту. Не было только чернил, но он и тут нашелся, надрезав перочинным ножом палец выше ногтя. Крови вытекло довольно, как всегда из порезов, сделанных в этом месте. Затем он написал письмо насколько мог ясно в такой темноте и при таких обстоятельствах. Он вкратце сообщал мне, что на бриге произошел бунт, что капитана Барнарда высадили и пустили на произвол судьбы в лодке и что я могу рассчитывать на скорую помощь, но не должен поднимать шума. Письмо заканчивалось словами: «Пишу кровью, сиди смирно, или ты пропал».

Записка была привязана к собаке, которая бросилась в трюм, тогда как Август вернулся в каюту. Чтобы скрыть отверстие в перегородке, он воткнул над ним перочинный нож и повесил на него матросскую куртку, оказавшуюся на койке. Затем продел руки в колодки и завязал ноги.

Едва он покончил с этим, как вошел Дэрк Петерс, сильно навеселе, но в отличном расположении духа. Он принес моему другу его порцию на сегодняшний день: дюжину печеных картофелин и кружку воды. Он посидел немного на сундуке подле койки, рассказывая вполне откровенно обо всем, что происходило на корабле. Поведение его показалось Августу крайне странным и нелепым, даже напугало его. Наконец Петерс встал и убрался на палубу, обещая принести хороший обед завтра. В течение дня явились к моему другу двое матросов (гарпунщиков) и повар, пьяные до положения риз. Как и Петерс, они не стесняясь болтали о своих планах. По-видимому, на корабле царило полное разногласие; только один пункт не возбуждал споров: грабеж корабля, шедшего с островов Зеленого Мыса, встреча с которым ожидалась с минуты на минуту. Насколько можно было судить, причиной бунта явились не только корыстные цели, главную роль в нем играла личная ненависть помощника капитана к капитану Барнарду. Теперь бунтовщики разделились на две партии: партию помощника капитана и партию повара. Помощник предлагал овладеть первым подходящим кораблем и снарядить его на каком-нибудь из Антильских островов для морского разбоя. Вторая партия, более многочисленная, к которой принадлежал и Петерс, хотела продолжать путь в южную часть Тихого океана и там заняться ловлей китов или чем-нибудь другим, глядя по обстоятельствам. Доводы Петерса, не раз бывавшего в тех местах, имели, по-видимому, большое значение в глазах бунтовщиков, колебавшихся между смутными представлениями о наживе и развлечениях. Он расписывал яркими красками утехи и развлечения на островах Тихого океана, полнейшую безопасность и свободу, но больше всего превозносил чудный климат, обилие житейских благ и восхитительную красоту женщин. До сих пор моряки, не пришли к окончательному решению, но рассказы метиса-канатчика производили сильное впечатление на пылкую, фантазию нынешней команды и, по всей вероятности, победа должна была остаться за ним.

Просидев около часа, все трое ушли, и в этот день никто более не заглядывал в переднюю каюту. Август лежал смирно до наступления ночи. Затем он снял колодки, развязал ноги и приготовился к предприятию. На одной из коек нашлась бутылка, которую он наполнил водой. Набив карманы картофелем. К своей великой радости, он отыскал также фонарь с небольшим огарком сальной свечи. Он мог зажечь ее когда угодно, так как имел в своем распоряжении коробочку фосфорных спичек. Когда совершенно стемнело, Август пролез в отверстие перегородки, уложив постель так, чтобы казалось, будто под одеялом лежит человек. Очутившись за перегородкой, он завесил отверстие курткой. Затем пробрался среди бочек к нижнему люку. Тут зажег свечку и спустился вниз, пробираясь с величайшим трудом среди клади. Невыносимая духота и вонь смутили его на первых же шагах. Он не мог себе представить, чтобы я выжил так долго в удушливой атмосфере. Он окликнул меня несколько раз, но я не отвечал; по-видимому, его подозрения подтверждались. Качка была сильная и шум такой, что было бы бесполезно прислушиваться к слабому звуку моего дыхания или хрипения. Он открыл фонарь и поднял его как можно выше в надежде, что, заметив свет, я откликнусь или позову на помощь. Но я не отзывался, и его предположение насчет моей смерти начинало превращаться в уверенность. Но все-таки он хотел пробраться к ящику, чтобы не оставалось никаких сомнений. Август двигался в жестоком беспокойстве, пока не наткнулся на препятствие, преграждавшее ему путь. Силы оставили его и, кинувшись на кучу хлама, он заплакал, как дитя. В эту минуту раздался звон разбитой бутылки, которую я швырнул об пол. Счастье, что я поддался этому ребяческому капризу, потому что от него, как оказалось, зависело мое спасение. Но я узнал об этом только спустя много лет. Весьма естественный стыд и смущение номе-шали моему приятелю признаться откровенно в своем малодушии и слабости, и только впоследствии он покаялся мне чистосердечно. Дело в том, что, встретив на своем пути препятствие, он решил вернуться в каюту, отказавшись от попытки пробраться ко мне. Но прежде чем обвинять его, нужно подумать. Ночь проходила, и его отсутствие могло быть и было бы замечено, если бы он не вернулся до рассвета. Свеча догорала, а вернуться к верхнему трюму в темноте было очень трудно. Далее, надо согласиться, что он имел полное основание считать меня погибшим; а в таком случае не было смысла пробираться к моему ящику; мне это не могло помочь, а ему грозило страшной опасностью. Он несколько раз окликал меня и ни разу не получил ответа. Я пробыл одиннадцать дней и одиннадцать ночей с ничтожным запасом воды, которую наверно не берег в первые дни моего заключения, так как рассчитывал на скорую помощь. Атмосфера трюма тоже должна была показаться ему, дышавшему относительно свежим воздухом каюты, убийственной, гораздо более убийственной, чем мне, когда я впервые спустился в трюм, потому что перед тем все люки были открыты в течение нескольких месяцев. Прибавьте к этому недавнюю сцену кровопролития и ужаса, заключение моего друга, испытанные им лишения, случайное избавление от смерти, теперешнее шаткое и двусмысленное положение — все эти обстоятельства, способные убить энергию в человеке, — и вы, подобно мне, отнесетесь к этой кажущейся измене скорее с сожалением, чем с гневом.

Август ясно слышал звон разбитой бутылки, но не был уверен, что звук исходит из трюма. Как бы то ни было, в нем зародилось сомнение, заставившее его продолжать поиски. Он взобрался на груду поклажи почти к самому потолку и, выждав минуту затишья, окликнул меня во всю глотку, забыв на минуту об опасности быть услышанным наверху. Если помнит читатель, на этот раз я услышал его, но страшное волнение помешало мне ответить. Решив, что его опасения подтвердились, Август спустился на пол, чтобы вернуться не теряя времени. Второпях он свалил несколько бочонков, этот шум, если помните, я тоже услышал. Он уже отошел довольно далеко, когда звук упавшего ножа снова привлек его внимание. Он тотчас вернулся и крикнул так же громко, как ранее, выждав минуту затишья. На этот раз я ответил. Радуясь, что я еще жив, он решил пренебречь всякой опасностью и во что бы то ни стало добраться до меня. Выбравшись кое-как из груды разного хлама, он нашел наконец более широкий проход и после долгих усилий добрался до ящика в состоянии полного изнеможения.

ГЛАВА VI[править]

Пока мы оставались у ящика, Август сообщил мне главнейшие обстоятельства этой истории. Подробности я узнал позднее. Он боялся, что его отсутствие будет замечено, да и я горел нетерпением выбраться из этой проклятой тюрьмы. Мы решили вернуться к дыре в перегородке, за которой я должен был остаться, между тем как он проникнет в каюту. Мы ни за что не хотели оставить Тигра в ящике; но что было с ним делать? По-видимому, он совершенно успокоился, мы не могли даже расслышать его дыхание, приложив ухо вплотную к ящику. Я был убежден, что он околел, и потому решился открыть ящик. Оказалось, что он лежал, вытянувшись, в полном оцепенении, но еще живой. Время было дорого, но я не мог бросить на произвол судьбы животное, дважды послужившее орудием моего спасения. Итак, мы потащили его с собой, как ни трудно нам приходилось, особенно Августу, который должен был перелезать через препятствия с тяжелой собакой на руках. У меня при моей крайней слабости и истощении не хватило бы сил на это. Наконец мы добрались до отверстия; Август пролез в него первый, затем перетащил Тигра. Все обошлось благополучно, и мы не преминули воздать хвалу Богу за наше избавление от смертельной опасности. Пока решено было, что я останусь подле отверстия, через которое мой товарищ может снабжать меня пищей и питьем и подле которого я мог дышать сравнительно чистым воздухом. В объяснение некоторых мест моего рассказа, касающихся загрузки брига, которые могут показаться сомнительными читателям, знакомым с этим предметом, я должен заметить, что эта в высшей степени важная задача была исполнена на «Грампусе» с самой постыдной небрежностью со стороны капитана Барнарда, который не обнаружил в данном случае ни заботливости, ни опытности, безусловно необходимых в таком рискованном предприятии. Погрузку ни в коем случае не следует производить кое-как, и не одна катастрофа, даже из известных мне лично, была вызвана небрежностью в этом отношении. Прибрежные суда, которым то и дело приходится нагружаться или разгружаться, чаще всего страдают от неумелой или неряшливой укладки груза. Главное — уложить груз или балласт так, чтобы они не могли передвигаться при самой сильной качке. Для этого нужно обращать внимание не только на внешний вид, но и на свойства и на количество груза. В большинстве случаев погрузка производится посредством винта. Таким образом груз табака или муки укладывается в трюм корабля так плотно, что тюки или мешки сплющиваются и только спустя некоторое время после разгрузки принимают прежнюю форму. Такая плотная погрузка производится, впрочем, главным образом для того, чтобы выиграть Место в трюме, так как при полном грузе таких товаров, как мука или табак, нечего опасаться передвижения тюков. Однако такая плотная укладка груза может повлечь за собой опасность совершенно иного рода. Груз хлопчатой бумаги, например плотно спрессованной, может при известных обстоятельствах расшириться, причем корабль даст трещины. Без сомнения, к таким же последствиям может повести начавшееся брожение табака, если промежутки между тюками не ослабят расширения.

При неполной нагрузке угрожает опасность от передвижения тюков, и против этого необходимо принять меры предосторожности. Только тот, кому случалось испытать сильный шторм или, вернее сказать, качку при мертвой зыби после шторма, имеет представление о страшной силе сотрясений корабля и, следовательно, толчков, получаемых грузом. В таких случаях становится очевидной необходимость самой тщательной укладки неполного груза. Когда корабль лежит в дрейфе (особенно с маленьким передним парусом), то, при неправильном устройстве носа часто ложится на бок; это случается каждые четверть часа или двадцать минут, но без всяких опасных последствий, если только погрузка произведена правильно. В противном случае весь груз скатывается на ту сторону, которая лежит на воде, и корабль, утратив равновесие и не имея возможности выпрямиться, неминуемо наполнится водой и пойдет ко дну. Без всякого преувеличения можно сказать, что добрая половина кораблей, погибших во время шторма, обязана своей гибелью плохой укладке груза или балласта.

Уложив неполный груз как можно плотнее, необходимо устлать его крепкими досками, простирающимися поперек всего корабля. Доски эти нужно закрепить стойками, упирающимися в палубу. Если груз состоит из зерна или другого подобного товара, следует принять особые меры предосторожности. Если при отплытии корабля трюм доверху наполнен зерном, то по прибытии на место он окажется полным только на три четверти, хотя при сдаче груза приемщику и измерении зерна бушель за бушелем его может оказаться больше, чем отправлено (вследствие разбухания зерен). Эта кажущаяся убыль зерна происходит вследствие уплотнения груза во время путешествия, уплотнения, которое находится в прямой зависимости от погоды, то есть от тряски. Как бы хорошо зерно не было застлано досками и укреплено стойками, все равно при продолжительном плавании оно может сдвинуться, что чревато катастрофой. Чтобы предупредить подобного рода несчастья, необходимо хорошенько утрясти груз перед отплытием, для чего существуют различные приспособления. Но даже при всех этих предосторожностях, при самой тщательной укладке и закреплении груза ни один моряк, знающий свое дело, не будет чувствовать себя спокойным во время шквала, если корабль нагружен зерном, в особенности при неполной загрузке. Между тем существуют сотни каботажных судов, а по европейским берегам еще более, которые ежедневно выходят из портов при неполной загрузке самым опасным товаром, не принимая никаких мер предосторожности. Можно удивляться, что катастрофы не случаются еще чаще. Мне лично известен печальный пример подобной неосторожности, именно крушение шхуны «Светляк» (капитан Джоэль Райс), на пути из Ричмонда в Виргинии к Мадере в 1825 году. Райс совершил много плаваний без всяких приключений, хотя относился к погрузке спустя рукава. Ему никогда раньше не случалось плавать с грузом зерна, и на этот раз зерно было насыпано кое-как, наполняя корабль только до половины. Путешествие совершалось при легком ветре, но за день пути до Мадеры подул сильный норд-норд-ост, заставивший капитана дрейфовать. Он шел против ветра, оставив только фок-зейль на двойных рифах; корабль держался как нельзя лучше, не зачерпнул ни капли воды. К ночи ветер несколько ослабел и качка усилилась, но все-таки судно выдержало ее, пока громадный вал не опрокинул судно на бимсы правым бортом. Послышался шум пересыпающегося зерна, трап главного люка вылетел под его напором, и корабль пошел ко дну, как пуля. Поблизости случился небольшой шлюп с Мадеры, который выловил одного матроса (только один и спасся) и, благополучно выдержав шторм, вернулся в гавань. Укладка груза на «Грампусе» была произведена самым небрежным образом, если только можно применить это понятие к беспорядочной груде бочек для китового жира и корабельных снастей. Я уже говорил о загрузке нижнего трюма. В верхнем, между грузом и палубой, было достаточно места для моего тела, у главного трапа значительное пространство тоже осталось незаполненным, немало пустых промежутков было и в других местах между кладью. Подле отверстия, прорезанного Августом, могла бы поместиться большая бочка, и я устроился очень удобно в этом пространстве.

Пока мой друг улегся на койке, надел колодки, связал ноги, Наступил рассвет. Мы вовремя вернулись, потому что, едва он улегся, вошли помощник, повар и Дэрк Петерс. Сначала они завели разговор о корабле с островов Зеленого Мыса, отсутствие которого, по-видимому, крайне тревожило их.

Наконец повар подошел к койке Августа и уселся в изголовье. Я мог видеть и слышать все из моего убежища, так как доска не была вложена обратно, и я с минуты на минуту ожидал, что негр толкнет куртку, висевшую на перочинном ноже, и наша тайна откроется, и тогда конец. Но счастье по-прежнему благоприятствовало нам, и хотя негр несколько раз дотрагивался до куртки во время качки корабля, однако не так сильно, чтобы заметить отверстие. Куртка была пришпилена к перегородке, так что не могла раскачиваться. Тем временем Тигр лежал в ногах кровати и, по-видимому, начинал приходить в себя; я заметил, что он несколько раз открывал глаза и переводил дух.

Спустя несколько минут повар и помощник ушли наверх, а Дэрк Петерс остался. Он дружески заговорил с Августом, и мы не могли не заметить, что его опьянение, казавшееся очень сильным при поваре и помощнике, было в значительной степени притворным. Он вполне откровенно отвечал на вопросы моего друга; сказал, что не сомневается в спасении моего отца, так как в тот самый день на рассвете не менее пяти кораблей было поблизости от брига; словом, всячески утешал его, чем немало удивил и обрадовал меня. Я начинал надеяться, что с помощью Петерса нам удастся снова овладеть бригом, и при первом удобном случае сообщил о своих соображениях Августу. Он считал это возможным, но настаивал на крайней осторожности, так как поведение Петерса могло быть объяснено каким-нибудь капризом. Ручаться за здравость его рассудка было нельзя. Просидев около часа, Петерс ушел на палубу и вернулся только в полдень, притащив Августу изрядный кусок солонины и пудинг. Когда мы остались одни, я разделил с ним трапезу, оставаясь за перегородкой. В течение дня никто не являлся в каюту, а с наступлением ночи я перелез к Августу на койку и проспал спокойно и крепко до рассвета, когда он разбудил меня, заслышав шум на палубе. Я поспешил убраться в свое убежище. Утром мы убедились, что Тигр почти совсем поправился и не выказывал никаких признаков водобоязни; напротив, с жадностью выпил воду, которую дал ему Август. В тот же день к нему вернулись прежняя сила и аппетит. Его странное поведение было вызвано, по всей вероятности, спертым воздухом трюма и не имело ничего общего с собачьим бешенством. Я радовался, что не бросил его в трюме.

Было 30 июня, тринадцатый день со времени нашего отплытия из Нантукета.

Второго июля помощник явился в каюту пьяный по обыкновению и в самом веселом расположении духа. Он подошел к койке и, хлопнув Августа по спине, спросил, обещается ли он вести себя хорошо и не ходить более в капитанскую каюту, если он освободит его. На это мой друг, разумеется, отвечал утвердительно; тогда негодяй освободил его, заставив наперед хлебнуть рому из фляжки, которую достал из кармана. Затем оба ушли на палубу, и я не видал Августа в течение трех часов. Наконец он вернулся с приятным известием, что ему позволено ходить всюду, только не далее большой мачты, а ночевать по-прежнему в передней каюте. Он принес мне сытный обед и большую кружку воды. Бриг все еще крейсировал в ожидании корабля с островов Зеленого Мыса; в настоящую минуту на горизонте был замечен парус, как предполагали, ожидаемого судна. Так как происшествия следующей недели не представляют ничего важного и не имеют прямого отношения к главным событиям моего рассказа, то я приведу их в форме дневника.

3 июля. — Август раздобыл для меня три одеяла, с помощью которых я устроил себе очень удобную постель в моем убежище. В течение дня никто не приходил в каюту, кроме моего друга. Тигр улегся на койке подле отверстия и спал тяжелым сном, как будто еще не совсем оправился от болезни. Под вечер сильный порыв ветра чуть не опрокинул бриг, прежде чем успели убрать парус. Впрочем, ветер тотчас же улегся и не причинил нам особенного вреда, изорвав только маленький парус на фор-марсе. Дэрк Петерс весь день относился к Августу очень ласково и долго беседовал с ним о Тихом океане и островах, которые ему случалось посещать. Он спрашивал, желает ли Август предпринять с бунтовщиками путешествие с целью открытий и развлечения в эти области, и прибавил, что экипаж понемногу переходит на сторону помощника капитана. На это Август ответил, что он охотно отправится в такое плавание, раз ничего лучшего не представляется, и что это во всяком случае предпочтительнее разбойничьей жизни.

4 июля. — Корабль, замеченный на горизонте, оказался маленьким бригом из Ливерпуля и был пропущен беспрепятственно. Август провел большую часть дня на палубе, стараясь разузнать побольше о намерениях бунтовщиков. Они часто ссорились и бранились; во время одной ссоры китобой Джим Боннер был выброшен за борт. Партия подшкипера одолевает. Джим Боннер был из шайки повара, к которой принадлежит и Петерс.

5 июля. — На рассвете поднялся сильный ветер с запада и к полудню превратился в ураган, так что на бриге были оставлены только трайсель и фок-зейль. Матрос Симс, принадлежавший к партии повара, упал пьяный с фор-марса в море и утонул; никто даже не попытался его спасти. Теперь на бриге тринадцать человек, именно: Дэрк Петерс, черный повар Пеймур, Джонс, Грили, Гартман Роджерс и Вильям Аллен из партии повара; помощник капитана, фамилию которого я так и не узнал, и его приверженцы: Абсалом Гикс, Вильсон, Джон Гент и Ричард Паркер, не считая Августа и меня.

6 июля. — Буря продолжалась весь день, сопровождаемая дождем и разражаясь по временам настоящим шквалом. Бриг дал порядочную течь; одна из помп работала беспрерывно, Август тоже должен был качать. В сумерки большой корабль прошел мимо нас и был замечен только на расстоянии человеческого голоса. Предполагают, что это был тот самый корабль, на который метили бунтовщики. Помощник капитана окликнул его, но рев бури заглушил ответ. В одиннадцать часов боковой шквал сорвал часть обшивки с левого борта и причинил другие мелкие повреждения. К утру прояснило, и на восходе солнца ветер почти затих.

7 июля. — Весь день сильное волнение; плохо нагруженный бриг страшно раскачивался, и я слышал из своего убежища, как вещи перекатывались в трюме. Я жестоко страдал от морской болезни. Петерс долго разговаривал с Августом, сообщил, что Грили и Аллен перешли на сторону помощника капитана и решились сделаться пиратами. Он задал Августу несколько вопросов, которые тот не вполне понял. Течь на корабле увеличилась, и мало надежды исправить повреждение, так как вода пробирается в швы. Щель на носу заткнули парусом, после этого течь уменьшилась, и мы могли откачать воду.

8 июля. — Легкий бриз поднялся на рассвете с востока. Помощник капитана направил бриг к юго-западу, к Антильским островам, имея в виду осуществление своих разбойничьих замыслов. Ни Петерс, ни повар не стали спорить; по крайней мере, Август не слыхал возражений с их стороны. Мысль о захвате корабля с островов Зеленого Мыса оставлена. Воду откачивала одна помпа, действуя по три четверти часа каждый час. Парус из носовой щели вынули. В течение дня окликнули две небольшие шхуны.

9 июля. — Прекрасная погода. Весь экипаж занят починкой обшивок. Петерс снова имел продолжительный разговор с Августом и на этот раз объяснился откровеннее. Он сказал, что ни в каком случае не перейдет на сторону помощника капитана, и даже намекнул, что не прочь отнять у него команду. Спросил, согласится ли Август помогать ему, на что тот без колебаний отвечал «да». Тогда Петерс обещал поспрашивать на этот счет остальных и ушел. В этот день Августу не удалось поговорить с ним еще раз.

ГЛАВА VII[править]

10 июля. — Окликнули корабль, шедший из Рио-де-Жанейро в Норфолк. Погода пасмурная, легкий порывистый ветер с востока. Сегодня умер Гартман Роджерс; с ним сделались судороги еще восьмого июля после стакана грога. Он принадлежал к партии повара и был самым надежным помощником Петерса. Последний сообщил Августу, что подозревает помощника капитана в отравлении Роджерса и ожидает такой же участи для себя, если только не будет настороже. Теперь на его стороне остались только Джонс и повар; к противоположной партии принадлежат пятеро. Он говорил Джонсу о своем намерении отобрать команду у помощника капитана; но так как этот проект был принят очень холодно, то он не решился настаивать и не говорил об этом с поваром. И хорошо сделал, потому что в тот же день вечером повар заявил о своем намерении присоединиться к противнику и формально перешел на его сторону, а Джонс поссорился с Петерсом и дал ему понять, что подшкипер узнает о его замыслах. Очевидно, нельзя было терять времени, и Петерс объявил, что непременно попытается завладеть бригом, если только Август ему поможет. Мой друг изъявил свое полное согласие и счел этот момент удобным, чтобы сообщить о моем присутствии на бриге. Метис был не столько удивлен, сколько обрадован этим известием, так как не рассчитывал на Джонса, который очевидно гнул на сторону помощника капитана. Затем они сошли в каюту; Август позвал меня, и мы познакомились с Петерсом. Решено было, что мы попытаемся овладеть кораблем при первом удобном случае, не принимая Джонса в сообщники. В случае успеха высадимся в ближайшем порту. Ссора с товарищами лишала Петерса возможности предпринять плавание по Тихому океану, это немыслимо без экипажа, но он рассчитывал избавиться от суда по невменяемости (он клялся всеми святыми, что принял участие в бунте под влиянием помешательства) или, в случае осуждения, испросить помилование на основании заявлений Августа и моих. Наше совещание было прервано криком: «Все наверх крепить паруса», заставившим Августа и Петерса броситься на палубу.

По обыкновению команда была пьяна и не успела убрать паруса, как сильный шквал положил корабль на бимсы. Однако он выпрямился, черпнув порядком воды. Едва успели привести все в порядок, налетел новый шквал, там еще, эти, впрочем, не причинили вреда. По всему было видно, что собирается буря. И точно: скоро поднялся страшный ветер с северо-запада. Паруса были убраны как можно тщательней, и мы по обыкновению легли в дрейф с одним фок-зейлем. К ночи ветер и волнение усилились. Петерс с Августом вернулись в переднюю каюту, и мы продолжали наше совещание.

Мы все соглашались, что настоящая минута — самая благоприятная для осуществления наших замыслов, тем более что именно теперь никто не мог ожидать какой-либо попытки в этом роде с нашей стороны. Паруса были убраны, следовательно, не было надобности маневрировать до наступления хорошей погоды; в случае успеха нашей попытки, мы могли бы освободить одного или двух из наших противников с условием помочь нам провести корабль в порт. Главное затруднение заключалось в неравенстве сил. Нас было трое против девяти. Все оружие находилось в их распоряжении, кроме пары пистолетов, которые припрятал Петерс, и большого матросского ножа, с которым он никогда не расставался. По некоторым признакам — например, по тому, что все топоры и ганшпуги были спрятаны — мы догадывались, что помощник капитана подозревал Петерса и, следовательно, не упустит случая отделаться от него. Ясно было, что нам давно пора приняться за осуществление нашего плана. Но шансы на успех были так слабы, что требовалась крайняя осторожность.

Петерс предложил следующий план: он отправится наверх, заведет разговор с вахтенным (Аллен) и постарается без шума спровадить его за борт; затем мы выйдем на палубу, вооружимся чем придется и займем трап, прежде чем наши враги начнут сопротивление. Я возражал против этого плана, так как не думал, что помощник капитана (человек очень ловкий во всем, что не касалось его предрассудков) так легко попадется в ловушку. Одно то обстоятельство, что на палубе был поставлен вахтенный, доказывало, что наш враг начеку — вахтенных не ставят, когда корабль лежит в дрейфе, разве на таких судах, где царствует строжайшая дисциплина. Так как я пишу главным образом, если не исключительно для лиц, совершенно незнакомых с мореплаванием, то считаю не лишним сделать кое-какие пояснения. «Ложиться в дрейф» — мера, принимаемая при различных обстоятельствах и на разный лад. В хорошую погоду это делается для того, чтобы остановить корабль — дождаться другого судна и т. п. Но мы имеем в виду дрейфование при сильном ветре. Это делается, когда ветер противный и слишком силен, чтобы можно было поднять паруса, не рискуя опрокинуться; иногда это делается и при попутном ветре, но сильном волнении. Если корабль идет на фордевинд при сильном волнении, то много вреда ему приносят толчки и захлестывание воды через корму. Поэтому в таких случаях почти всегда убирают паруса. Если корабль дал течь, то его нередко оставляют под парусами даже при сильнейшем волнении, так как при дрейфе трещины расширяются сильнее, чем на ходу. Часто также оказывается необходимым пустить корабль на фордевинд, потому что ураган грозит изорвать на клочки парус, с помощью которого корабль направляют носом к ветру, или вовсе нельзя исполнить этого последнего и важнейшего маневра вследствие каких-либо недостатков в конструкции корабля.

Корабли при ветре ложатся в дрейф на различный лад сообразно своей конструкции. Иные с помощью фок-зейля, и, кажется, этот парус употребляется чаще всех. На больших судах с четырехугольными парусами имеются для этой цели особые паруса, так называемые штормовые стаксели. Иногда поднимают кливер или кливер и фок-зейль, или фок-зейль, или фок-зейль на двойных рифах, нередко пользуются и задними парусами. Парус на фор-марсе часто лучше всех других удовлетворяет этому назначению. На «Грампусе» пользовались фок-зейлем, взяв его на все рифы. Собираясь лечь в дрейф, поворачивают корабль носом к ветру, чтобы парус надувался ветром, будучи положен на стеньгу, то есть поставлен диагонально поперек корабля. Раз это сделано, нос уклоняется лишь на несколько градусов от линии направления ветра, и сторона носа, обращенная к ветру, должна выдерживать главный напор волн. В таком положении хороший корабль выдержит очень сильный ураган, не зачерпнув ни капли воды и не требуя особенных забот со стороны экипажа. Руль обыкновенно принайтовывают, но в этом нет надобности (если не обращать внимания на шум, производимый оставленным на свободе рулем), потому что он и без того не имеет значения для судна, лежащего в дрейфе. Даже лучше оставить его на свободе, потому что в этом случае волнам не так легко сорвать его. Пока цел парус, корабль хорошей постройки будет сохранять свое положение и выдерживать сильнейшее волнение как существо, одаренное жизнью и разумом. Но если ветер изорвет парус (это случается обыкновенно лишь при сильнейшем урагане), тогда положение становится очень опасным. Корабль уклоняется от ветра и становится игрушкой волн; единственное средство в таких случаях — направить его против ветра с помощью какого-нибудь другого паруса. Иные корабли ложатся в дрейф вовсе без парусов, но на них нельзя полагаться.

Но вернемся к рассказу. Раньше помощник капитана не ставил вахтенного, когда корабль ложился в дрейф, и отступление от этого правила плюс отсутствие топоров и ганшпугов заставляло нас думать, что противники настороже и вряд ли попадутся врасплох. Однако необходимо было на что-нибудь решиться и, как можно скорее, так как, если подозрение против Петерса уже возникло, то, несомненно, его попытаются укокошить при первом удобном случае, а случай, конечно, представится во время бури.

Август заметил было, что если Петерс под каким-нибудь предлогом сдвинет цепь с люка в каюте Августа, то мы можем пробраться туда через трюм; но минутное размышление убедило нас, что при такой качке и тряске подобная попытка неосуществима.

К счастью, у меня явилась наконец мысль подействовать на суеверный страх и преступную совесть помощник капитана. Как уже известно читателю, утром скончался один матрос, Гартман Роджерс, заболевший два дня назад после того, как выпил стакан грога. Петерс уверял, что его отравил помощник капитана и что у него, Петерса, есть на это несомненные доказательства. Какие именно, он не пожелал сообщить нам, что, впрочем, вполне согласовывалось с его странным характером. Во всяком случае, существовали эти доказательства или нет, мы вполне разделяли подозрения Петерса и сообразно с этим решились действовать.

Роджерс умер часов в одиннадцать утра в страшных судорогах; и тело его спустя несколько минут после смерти приняло самый страшный и отвратительный вид, какой только можно себе представить. Живот страшно вздулся, как у утопленника, пробывшего под водой несколько недель. Руки тоже распухли, тогда как лицо скорчилось, съежилось и приняло меловой оттенок, за исключением двух или трех ярко-красных пятен, какие бывают при роже; одно из них проходило наискось через все лицо, совершенно закрывая глаз, точно повязка из красного бархата. В таком безобразном состоянии тело было перенесено из каюты на палубу с тем, чтобы бросить его в море, когда помощник капитана, увидав труп (до сих пор он не видал его) и терзаемый угрызениями совести или пораженный ужасом при виде такого страшного зрелища велел зашить покойника в саван и похоронить, как это принято на море.

Отдав распоряжение, он ушел вниз, чтобы не видеть тела. Пока матросы исполняли его приказание, налетел шквал, и погребение было отложено. Тело, брошенное на произвол судьбы, попало в желоб бакборда, где и оставалось в то время, о котором я рассказываю. Обсудив наш план, мы немедленно принялись за его осуществление. Петерс вышел на палубу, где сейчас же наткнулся на Аллена, сторожившего, по-видимому, скорее переднюю каюту, чем бриг. Судьба этого негодяя, впрочем, скоро свершилась; подойдя к нему с беззаботным видом, Петерс неожиданно схватил его за горло и, прежде чем тот успел пикнуть, выбросил за борт. Затем он кликнул нас, и мы поднялись наверх. Прежде всего мы стали искать какое-нибудь оружие, что оказалось нелегко, так как на палубе можно было стоять, только ухватившись за что-нибудь, и волны то и дело перекатывались через нее. В то же время необходимо было торопиться, так как помощник капитана каждую минуту мог выслать людей к помпам. Мы не нашли ничего, кроме двух ручек от насоса; одну взял Август, другую я. Затем мы сняли рубашку с покойного Роджерса и выбросили тело за борт. После этого я и Петерс вернулись вниз, а Август остался на палубе, став на место Аллена и повернувшись спиной к каюте, чтобы шайка помощника капитана не могла узнать его сразу, если вздумает подняться наверх.

Спустившись в каюту, я немедленно переоделся, стараясь выглядеть как покойник Роджерс. Рубашка, снятая с трупа, очень пригодилась при этом, так как была странного, бросающегося в глаза фасона — род блузы, которую покойный надевал поверх прочей одежды, голубая с белыми шнурками. Надев ее, я соорудил себе с помощью тряпья громадное брюхо в подражание ужасному раздувшемуся животу трупа. Затем придал соответственный вид рукам, надев белые шерстяные перчатки и набив их тряпьем. После этого Петерс разрисовал мне физиономию, натерев ее мелом и запачкав кровью, которую добыл из собственного пальца. Полоса, проходившая через глаз, не была забыта и придавала лицу самый ужасный вид.

ГЛАВА VIII[править]

Когда я поглядел на себя в осколок зеркала при тусклом свете фонаря, мной овладел такой ужас при воспоминании о том человеке, которого я копировал, что я задрожал, как лист, и готов был отказаться от своей роли. Но колебаться не приходилось, и мы с Петерсом отправились на палубу.

Тут все обстояло благополучно, и мы поползли, придерживаясь за борт, к лестнице в главную каюту. Дверь была притворена, но не совсем: на верхней ступеньке лестницы лежали дрова, не позволявшие закрыть ее плотнее. Заглянув в щель, мы легко могли осмотреть внутренность каюты. Хорошо, что мы не вздумали захватить шайку врасплох: они, очевидно, приготовились к нападению. Только один спал у самой лестницы, положив под руку заряженное ружье. Остальные сидели на матрацах, вынутых из коек и разложенных на полу. Они были заняты каким-то серьезным разговором и, судя по пустым бутылкам и оловянным кружкам, разбросанным по полу, проводили время весело, однако не казались особенно пьяными. Ножи, пистолеты и целая куча ружей лежали на койке поблизости.

Мы прислушивались к их разговору, не зная, что предпринять, так как еще не выработали план действий, решившись только напугать их привидением Роджерса. Они обсуждали свои пиратские замыслы; насколько мы могли понять, у них явился новый план: соединиться с экипажем какой-то шхуны «Шершень», овладеть, если возможно, этой шхуной, а затем пуститься в более крупное предприятие, характер которого оставался для нас неясным.

Один из матросов завел речь о Петерсе, а другой отвечал ему шепотом и в заключение прибавил громко, что он «не понимает, что такое они делают на баке с капитанским отродьем и что хорошо бы поскорее спровадить обоих за борт». Ответа не последовало, но мы не могли не заметить, что предложение пришлось по душе компании, в особенности Джонсу. Я был крайне взволнован, тем более, что ни Август, ни Петерс, по-видимому, не знали, что предпринять. Во всяком случае я решился продать жизнь как можно дороже и не поддаваться страху.

Страшный шум ветра, завывавшего в снастях, и валов, перекатывавшихся через палубу, заглушал слова матросов; мы могли разобрать разговор только урывками в минуты затишья. В одну из таких минут мы ясно услышали, как помощник капитана приказал матросу «сходить и посмотреть, что делают эти проклятые бездельники, и велеть им явиться в каюту, так как он, подшкипер, не намерен допускать секретов у себя на бриге». К счастью для нас, качка в эту минуту была так сильна, что приказание не могло быть исполнено немедленно. Повар поднялся было на ноги, но страшный толчок швырнул его в дверь соседней каюты, что создало немалую суматоху. Мы кое-как удержались на местах и успели добраться до бака, прежде чем посланный явился, то есть высунул голову из люка, на палубу он не выходил. Заметив на вахте человеческую фигуру и приняв ее за Аллена, он во все горло передал ему распоряжение начальника. Петерс, изменив голос, отвечал: «Ладно».

Повар спустился обратно в уверенности, что все обстоит благополучно.

После этого мои товарищи смело отправились в капитанскую каюту. Помощник начальника принял их с притворным радушием и сказал Августу, что ввиду его хорошего поведения он может поместиться в каюте. Затем он протянул им кружку, до половины наполненную ромом, и предложил выпить. Все это я видел и слышал в щель люка. Я захватил с собой обе ручки от насоса и держал их наготове.

Я старался как можно внимательнее следить за тем, что происходило внизу, чтобы не упустить момента и спуститься в каюту по сигналу Петерса. Он между тем завел речь о кровавых событиях бунта и мало-помалу перешел к бесчисленным суевериям, распространенным среди моряков. Я не мог разобрать его речей, но по лицам бунтовщиков видел, что этот разговор произвел на них сильное впечатление. Помощник капитана было очевидно взволнован, а когда один из матросов упомянул об ужасном виде трупа Роджерса, он казался близким к обмороку. Петерс обратился к нему с вопросом, не лучше ли выбросить труп за борт, чтобы избавиться от ужасного зрелища. На это негодяй не мог даже ответить, задыхаясь от волнения, и только обвел глазами всех, кто был в каюте, точно умоляя их исполнить предложение Петерса. Никто, однако, не шевельнулся, по лицам было видно, что нервы у всех напряжены до последней степени. Петерс подал мне знак. Я тотчас открыл люк и, безмолвно спустившись по лестнице, предстал перед ошеломленной публикой.

Впечатление, произведенное этим внезапным появлением, не покажется удивительным, если принять в соображение данные обстоятельства. Обыкновенно в подобных случаях у зрителя остается искра сомнения в реальности призрака, тень надежды, хотя бы самой слабой, что его дурачат, что перед ним ряженый, а не житель загробного мира. Можно смело сказать, что это смутное подозрение является почти всегда, что потрясающее впечатление подобных случаев зависит скорее от сомнения — что если это в самом деле призрак? — чем от непоколебимой веры в его реальность. Но в настоящем случае у бунтовщиков не могло быть и тени сомнения в том, что явившаяся перед ними фигура — оживший труп Роджерса или, по крайней мере, его призрак. Изолированное положение брига, его недоступность для посторонних вследствие урагана оставляли так мало места для обмана, что он должен был казаться невозможным команде. В течение двадцати четырех дней мы только перекликались изредка с другими судами. Вся команда собралась в каюте, за исключением Аллена, но его гигантский рост (он был шести футов шести дюймов) слишком намозолил глаза матросам, чтобы они хоть на секунду могли представить его в появившейся фигуре. Прибавьте к этому зловещий вой бури, характер разговора, затеянного Петерсом, глубокое впечатление, произведенное отвратительным видом трупа на воображение матросов, совершенство моего костюма, тусклый, трепетный свет фонаря, раскачивавшегося взад и вперед, — и вы нисколько не удивитесь, что мое появление произвело даже более сильное действие, чем мы ожидали. Помощник капитана вскочил с матраца, на котором лежал, и, не молвив слова, грохнулся замертво на пол. Из остальных семи только трое обнаружили некоторое присутствие духа. Четверо других точно приросли к полу — я в жизнь свою не видел такой жалкой растерянности и ужаса. Мы встретили сопротивление — да и то слабое и нерешительное — только со стороны повара, Джона Гента и Ричарда Паркера. Первых двух Петерс застрелил немедленно, а я повалил Паркера ударом ручки от насоса по голове. Тем временем Август схватил ружье, лежавшее на полу и выстрелил одному из бунтовщиков (Вильсону) в грудь. Теперь оставалось только трое, но они успели несколько оправиться и, может быть, начинали догадываться об обмане, по крайней мере, дрались отчаянно, и только благодаря чудовищной силе Петерса нам удалось одержать верх. Эти трое были Джонс, Грили и Абсалом Гикс. Джонс повалил Августа на пол, нанес ему несколько ран в правую руку и, вероятно, покончил бы с нами (так как я и Петерс не могли сразу расправиться с нашими противниками), если б на выручку ему не явился друг, на которого мы вовсе не рассчитывали. Этим другом оказался Тигр. Ринувшись в каюту с глухим рычаньем в самую критическую для Августа минуту, он бросился на Джонса и в одно мгновение повалил его на пол. Однако мой друг Август был слишком изранен, чтобы явиться мне на помощь, а меня крайне стеснял мой костюм; собака же не выпускала Джонса. Но у Петерса хватило силы расправиться с обоими оставшимися противниками, и, конечно, он покончил бы с ними еще быстрее, если б не страшная качка корабля и теснота помещения. Он схватил тяжелую скамейку и размозжил голову Грили, когда тот прицелился в меня из ружья; затем сильным толчком его отбросило к Гиксу, которого он схватил за горло и задушил почти мгновенно. Таким образом мы сделались господами брига гораздо скорее, чем я рассказал.

Из наших противников оставался в живых только Ричард Паркер. Если помните, я повалил его ударом по голове в самом начале схватки. Теперь он лежал недвижимо на полу каюты, но когда Петерс толкнул его ногой, он заговорил, умоляя о пощаде. Удар только оглушил его на время, но не ранил серьезно. Теперь он очнулся, и мы для безопасности скрутили ему руки за спиной. Собака все еще рычала, ухватив Джонса за горло; осмотрев его, мы убедились, что он умер; кровь ручьем струилась из глубокой раны, нанесенной острыми зубами Тигра.

Был час пополуночи, и буря все еще страшно бушевала. Бриг, очевидно, слишком отяжелел; необходимо было его облегчить. Почти с каждой волной он черпал воду, которая проникла и в каюту, так как я оставил открытым люк. Обшивку правого борта сорвало, как и шлюпку на корме. Скрип и треск грот-мачты доказывали, что и она недолго продержится. Чтобы выгадать побольше места в нижнем трюме, основание мачты было укреплено между верхней и нижней палубами (самый скверный способ установки мачт, практикуемый иногда плохими судостроителями), так что она грозила вылететь из степса. К довершению бед мы набрали воды на семь футов.

Оставив тела убитых в каюте, мы немедленно взялись за помпы. Паркера тоже развязали и заставили приняться за работу. Августу перевязали, как умели, израненную руку, и он делал все, что мог, то есть очень мало. Во всяком случае мы убедились, что можем справиться с течью, работая беспрерывно. Так как нас было всего четверо, то работа оказалась тяжелой, но мы старались не падать духом и с беспокойством ожидали рассвета, чтобы облегчить бриг, срубив грот-мачту.

Мы провели ночь в страшной тревоге и утомительной работе. Наутро буря не только не ослабела, но, по-видимому, и не собиралась ослабевать. Мы вытащили тела на палубу и выбросили их за борт. Нашей ближайшей задачей было срубить грот-мачту. После необходимых приготовлений Петерс принялся рубить мачту (топоры он нашел в каюте). Так как корабль страшно накренялся в подветренную сторону, то решено было обрубить тали с наветренного борта, после чего вся масса дерева и снастей рухнула в море, не причинив существенного вреда бригу. Корабль несколько облегчился, но наше положение все-таки оставалось крайне затруднительным, и, несмотря на все усилия, мы не успевали откачивать воду, работая на двух помпах. Август почти не мог помогать нам. В довершение всего сильное волнение вывело бриг из его прежнего положения, и прежде чем он успел установиться как следует, новый вал положил его плашмя. Балласт скатился на подветренную сторону (груз давно швыряло туда и сюда), и в течение нескольких мгновений мы были уверены, что опрокинемся. Наконец бриг несколько выпрямился, но балласт по-прежнему оставался ближе к бакборту, и мы черпали столько воды, что помпы оказывались совершенно бесполезными, тем более что и руки наши почти онемели, потрескались и сочились кровью.

Вопреки совету Паркера, мы решились срубить фок-мачту и с большим трудом исполнили эту работу. Падая за борт, она сорвала бушприт, так что от нашего корабля остался только голый корпус.

До сих пор мы могли утешаться хоть тем, что у нас уцелела большая шлюпка, совершенно не поврежденная бурей. Но недолго пришлось нам утешаться; после того как фок-мачта рухнула за борт вместе с фок-зейлем, с помощью которого мы могли бы сохранять надлежащее положение, бриг сделался игрушкой волн, и не прошло нескольких минут, как они очистили палубу догола, смыв шлюпку, сорвав левый борт и даже разбив вдребезги ворот. Словом, мы очутились в самом жалком положении.

К полудню ветер начал как будто утихать, но мы напрасно надеялись: через несколько минут буря завыла с удвоенным бешенством. К четырем часам ветер до того усилился, что не было никакой возможности держаться на ногах, а когда наступила ночь, я потерял всякую надежду, что бриг устоит до утра.

К полуночи мы сидели очень глубоко в воде, доходившей теперь до нижней палубы. Вскоре затем сорвало руль страшным валом, который поднял корму над водой; спустя мгновение корабль шлепнулся обратно с таким грохотом, какой бывает при крушении. Мы рассчитывали, что руль выдержит до конца, потому что он отличался необыкновенной прочностью и особенным устройством, какого мне не приходилось видеть ни раньше, ни после. Вдоль главного бруса шел ряд крепких железных крючьев и такой же вдоль ахтер-штевня. Сквозь эти крючья проходил рычаг кованой стали; руль, прикрепленный таким образом к ахтер-штевню, свободно двигался на рычаге. О чудовищной силе волны, сорвавшей его, можно судить по тому, что все крючья ахтер-штевня, проходившие насквозь и заклепанные на нижней стороне, были вырваны из дерева начисто.

Не успели мы перевести дух после страшного толчка, как новый вал обдал палубу, сорвал трап и наполнил корабль водой.

ГЛАВА IX[править]

К счастью, при наступлении ночи мы привязали себя к остаткам ворота и лежали на палубе плашмя. Эта предосторожность спасла нас от гибели. Отдышавшись, я окликнул товарищей. Мне ответил только Август словами: «Все кончено, да помилует Бог наши души». Мало-помалу оправились остальные двое и советовали нам не терять присутствия духа, так как еще оставалась надежда: груз был такого рода, что корабль не мог утонуть, а к утру буря скорее всего должна стихнуть. Эти слова вдохнули в нас новую жизнь. Странно, хотя я очень хорошо понимал, что корабль, нагруженный пустыми бочками из-под сала, не может утонуть, но совершенно упустил это из виду и ожидал с минуты на минуту, что мы пойдем ко дну. Ободрившись, я пользовался каждой удобной минутой, чтобы прикрепить себя получше к брашпилю, и вскоре заметил, что мои товарищи заняты тем же самым. Ночь была чернее тюрьмы, а страшный вой, грохот и рев бушевавшего моря не поддается никакому описанию. Наша палуба находилась на одном уровне с морем, точнее, мы были окружены грядой пены, которая то и дело заливала нас. Без всякого преувеличения, наши головы оставались над водой разве одну секунду из трех. Хотя мы лежали бок о бок, но не могли видеть друг друга, так же, как и сам бриг, на котором нас так страшно качало. По временам мы окликали друг друга, стараясь поддержать надежду и ободрить того, кто падал духом. Август с его израненной рукой был предметом нашего общего беспокойства; он, понятно, не мог привязать себя достаточно крепко, и мы каждую минуту ожидали, что его снесет за борт, а помочь ему решительно не могли. К счастью, его положение было не так опасно, как наше: тело его защищалось обломком брашпиля, значительно ослаблявшем силу валов. Не попади он на это место (совершенно случайно), ему, конечно, несдобровать бы до утра. Положение корабля вообще благоприятствовало нам. Как я уже говорил, он сильно накренился на левый борт, так что палуба почти до половины находилась в воде. При таком положении брига волны, ударявшие в правый борт, разбивались, не достигая нас, а поднимавшиеся слева не могли причинить нам особенного вреда вследствие нашего положения.

В таком отчаянном состоянии мы дожидались рассвета, который только еще яснее обнаружил перед нами окружавшие нас ужасы. Бриг превратился в простое бревно, носившееся туда и сюда по прихоти волн; ветер усиливался, превратившись в настоящий ураган, и для нас не оставалось, по-видимому, никакой надежды на спасение. Несколько часов мы пролежали молча, с минуты на минуту ожидая, что веревки, привязывавшие нас к брашпилю, лопнут или остатки самого брашпиля будут смыты за борт, или какой-нибудь из гигантских валов, вздымавшихся вокруг нас и над нами, окунет корпус брига так глубоко, что мы захлебнемся, прежде чем вынырнем. Но милосердием Божьим мы избавились от такой участи, а около полудня выглянуло и пригрело нас благодатное солнце. Вскоре ветер значительно ослабел, и Август, заговорив в первый раз со вчерашнего вечера, спросил у Петерса, лежавшего рядом с ним, надеется ли он на спасение. Метис не отвечал, и мы подумали было, что он захлебнулся; однако спустя некоторое время он заговорил к великой нашей радости, хотя очень слабым голосом, жалуясь на нестерпимую боль от веревок, которые врезались ему в живот. Он уверял, что если не разрежет их, то умрет, так как не в силах выносить более эту муку. Помочь ему не было возможности, пока волны перекатывались через палубу. Мы уговаривали его потерпеть. Он отвечал, что скоро будет поздно; что он умрет прежде, чем мы успеем помочь ему; а затем, постонав несколько минут, умолк, из чего мы заключили, что он умер. К вечеру море стихло настолько, что валы набегали на судно приблизительно каждые пять минут, не чаще; ветер утих, хотя вся еще давал себя чувствовать. Я не слышал моих товарищей в течение нескольких часов и теперь окликнул Августа. Он отвечал, но очень невнятно, так что я не мог разобрать его слов. Я обратился к Петерсу и Паркеру, но ни тот, ни другой не ответили.

Я впал в состояние полузабытья, полного самых очаровательных видений: мне грезились зеленые деревья, волнующиеся нивы, хороводы танцующих девушек, группы всадников и тому подобные картины. Как я припоминаю теперь, главной чертой их было движение. Мне ни разу не пригрезился неподвижный предмет, например дом, или гора, или что-нибудь подобное; передо мной бесконечной вереницей проносились ветряные мельницы, корабли, огромные птицы, воздушные шары, всадники, экипажи, мчавшиеся во весь опор. Когда я очнулся, солнце уже поднялось довольно высоко; насколько я мог сообразить, прошло не менее часа после восхода. Мне стоило немалых усилий сообразить, где я и что со мной, и в течение некоторого времени я был в полной уверенности, что лежу в трюме подле ящика бок о бок с Тигром, за которого я принимал тело Паркера.

Наконец, очнувшись совершенно, я убедился, что море почти успокоилось. Моя левая рука отвязалась от брашпиля и была сильно ушиблена повыше локтя; правая совсем онемела, а кисть страшно распухла от веревки. Другая веревка, которую я обвязал вокруг талии, тоже затянулась и причиняла мне жестокие страдания. Взглянув на своих товарищей, я убедился, что Петерс еще жив, хотя веревка до такой степени перетянула ему живот, что, казалось, перерезала его пополам; когда я пошевелился, он сделал слабое движение рукой, указывая на веревку. Август не подавал признаков жизни и лежал, скорчившись на обломке брашпиля. Паркер спросил, хватит ли у меня силы освободить его от пут, прибавив, что я должен постараться сделать это, иначе мы все погибнем. Я сказал, что постараюсь помочь ему, пусть только он потерпит. Затем я достал из кармана перочинный нож и после нескольких тщетных попыток успел-таки открыть его. После этого перерезал левой рукой веревку на правой, а там и все свои путы. Но, попытавшись встать, я убедился, что ноги не слушаются меня, как и правая рука. Когда я сказал об этом Паркеру, он посоветовал мне полежать несколько минут спокойно, придерживаясь левой рукой за брашпиль, пока не восстановится кровообращение. Я так и сделал, и вскоре онемение стало проходить, так что сначала я пошевелил одной ногой, потом другой, а затем и правой рукой. Тогда я подполз к Паркеру и перерезал его веревки, после чего он тоже вскоре получил способность владеть своими членами. Теперь мы поспешили освободить Петерса. Веревка разрезала его шерстяные панталоны, обе рубашки и впилась в пах, откуда кровь так и хлынула, когда мы перерезали наконец его узы. Но лишь только мы освободили его, он заговорил и, по-видимому, сразу почувствовал сильное облегчение, двигаясь гораздо свободнее, чем мы, вероятно, вследствие кровотечения.

Мы не надеялись привести в чувство Августа, так как он не подавал признаков жизни. Но, осмотрев его, мы убедились, что он только лишился чувств от потери крови, так как вода смыла перевязки с его ран. Веревки, привязывавшие его к брашпилю, были затянуты так слабо, что не могли стать причиной смерти. Отвязав и вытащив тело из-под обломков брашпиля, мы перетащили его на сухое место, положили так, чтобы голова приходилась несколько ниже туловища, и принялись растирать. Спустя полчаса он пришел в себя, но долго еще, до следующего утра, Не узнавал нас и не мог говорить. Пока мы освобождались от своих уз, наступил вечер, и снова стали собираться тучи, так что мы опять пришли в отчаяние: поднимись теперь ураган, нам бы, конечно, с ним не сладить. К счастью, ветер всю ночь оставался слабым, и море мало-помалу успокаивалось, воскрешая в нас надежду на спасение. Легкий ветерок по-прежнему дул с северо-запада, но погода была довольно теплая. Мы хорошенько привязали Августа к брашпилю, чтобы он не скатился за борт при качке брига, так как держаться он не мог от слабости. Остальные же могли обойтись без этой меры предосторожности. Мы уселись поплотнее в кучку и держались за веревки, привязанные к брашпилю, толкуя, каким способом избавиться от нашего ужасного положения. Нам стало легче после того, как удалось снять и высушить платье. Это замечательно согрело и ободрило нас. Августу мы тоже помогли раздеться и выжали его платье, после чего он почувствовал сильное облегчение.

Больше всего терзали нас голод и жажда, и когда мы думали, что с этим делать, то начинали сожалеть, что нас не постигла более легкая смерть в волнах. Мы, однако, старались утешить себя надеждой, что какой-нибудь корабль заметит нас вовремя, и уговаривали друг друга не поддаваться унынию.

Наконец забрезжило утро четырнадцатого июля; погода по-прежнему стояла ясная и теплая, со свежим, но легким северо-западным ветерком. Море успокоилось совершенно, и так как бриг несколько выпрямился и палуба обсохла, то мы могли двигаться по ней довольно свободно. Мы ничего не ели и не пили более трех суток; необходимо было попытаться достать что-нибудь снизу. Но бриг был так переполнен водой, что попытка не обещала успеха. Мы устроили нечто вроде драги из двух деревяшек, связанных крест-накрест, вколотив в них несколько гвоздей, которые нашлись в обломках трапа. Привязав эту штуку к веревке, мы закинули ее в каюту и волочили взад и вперед со слабой надеждой выловить что-нибудь съедобное. В этой работе Мы провели большую часть утра, но поймали только несколько одеял, зацепившихся за гвозди. Да и трудно было рассчитывать на больший успех с таким неуклюжим снарядом.

Мы попытались выловить что-нибудь из передней каюты, но успех был тем же. Тогда Петерс вздумал спуститься в каюту, обвязавшись веревкой. Мы, конечно, с радостью приняли этот проект, ожививший наши надежды. Он тотчас же скинул с себя все, кроме панталон, и мы обвязали его веревкой вокруг талии и через плечо, так что она никоим образом не могла соскользнуть. Предприятие было трудное и опасное, так как, не найдя провианта в каюте, что было весьма вероятно, пришлось бы пробираться под водой по узкому проходу в десять или двенадцать футов длиной в кладовую, добыть в ней съестных припасов и таким же порядком вернуться обратно. Обвязавшись веревкой, Петерс спустился в каюту по лестнице, пока вода не дошла ему до подбородка, затем нырнул головой вниз, стараясь пробраться направо, к кладовой. Первая попытка, однако, оказалась совершенно безуспешной. Не прошло полминуты, как он сильно дернул за веревку (сигнал, по которому мы должны были вытаскивать его). Мы тотчас потащили его, но так неосторожно, что он жестоко ушибся о лестницу. Он ничего не достал и не мог пробраться по коридору, так как вода подкинула его вверх к палубе. Он явился наверх в изнеможении и отдыхал добрую четверть часа, прежде чем решился на вторую попытку.

Она увенчалась еще меньшим успехом; Петерс оставался под водой так долго, не подавая сигнала, что мы, наконец, встревожились и вытащили его почти без чувств. Оказалось, что он несколько раз дергал веревку, но мы не слыхали сигнала, наверное веревка зацепилась за перила лестницы. Эти перила так мешали нам, что мы решились обломать их, а потом уже приступить к дальнейшим попыткам. Так как у нас не было другого орудия, кроме собственных рук, то мы спустились по лестнице как можно глубже, налегли общими силами на перила и наконец сорвали их.

Третья попытка также осталась безуспешной, и нам стало ясно, что исполнить план Петерса возможно только с помощью какой-нибудь тяжести, без которой водолазу не удержаться на полу. Долго мы искали что-нибудь подходящее, наконец, к великой нашей радости заметили, что один из фок-русленей почти оторвался, так что нам ничего не стоило оторвать его совсем. Привязав его к ноге, Петерс снова нырнул и на этот раз добрался до кладовой. К его невыразимому огорчению последняя оказалась запертой. Пришлось вернуться обратно, так как Петерс не мог пробыть под водой больше минуты. Теперь наше положение не на шутку казалось отчаянным, и мы с Августом не могли удержаться от слез. Но это была минутная слабость. Мы кинулись на колени и молили Бога не оставить нас в опасности. Молитва возродила в нас надежду и силы, и мы снова принялись обсуждать средства к спасению.

ГЛАВА X[править]

Потом случилось происшествие, которое кажется мне самым потрясающим, — по той невыразимой радости, которую оно возбудило в нас сначала, и невыразимому ужасу, которым сменилась эта радость, — самым потрясающим из всех приключений, испытанных мною в течение девяти долгих лет, приключений поразительных, неслыханных, непостижимых. Мы лежали на палубе подле входа в главную каюту, рассуждая, как бы пробраться в камбуз, когда, взглянув на Августа, я заметил, что он лежит бледный, как мертвец, с дрожащими губами. Испугавшись, я заговорил с ним, но он ничего не ответил, и я уже думал, что с ним случился припадок болезни, но обратил внимание на его глаза, уставившиеся в одну точку позади меня. Я оглянулся. Никогда не забуду безумной радости, пронизавшей все мое существо, когда я увидел огромный бриг, шедший прямо на нас и находившийся всего в двух милях. Я вскочил, точно пуля внезапно ударила меня в сердце и, протянув руки к кораблю, стоял неподвижно, лишившись языка. Петерс и Паркер тоже увидели бриг, но волнение у каждого выразилось различно. Первый пустился в пляс, выкидывая самые невозможные штуки, издавая дикие восклицания и междометия, тогда как второй залился слезами и в течение нескольких минут плакал как дитя.

Замеченный нами корабль был большой двухснастный бриг, голландской постройки, выкрашенный в черную краску, с пестрым вызолоченным резным носом. Он, очевидно, сильно пострадал от непогоды быть может, от той самой бури, которая принесла нам столько вреда, так как потерял фок-мачту и часть левого борта. Когда мы заметили его, он, как я уже сказал, находился в двух милях от нас и направлялся к нам. Ветер был очень слабый, и нас крайне удивило, что на корабле были подняты только фок-зейль, грот и бом-кливер, — понятно, что он двигался очень медленно, и наше нетерпение доходило до судорог.

При всем своем возбуждении мы не могли не обратить внимания на то, что бриг идет как-то странно. Бриг шел к нам, но вдруг отклонился от курса. Так повторилось несколько раз. Мы готовы были думать, что на бриге либо вовсе не заметили нас, либо, заметив, но не видя людей на палубе, решили идти своим путем. Тогда мы начинали кричать во всю глотку, и корабль поворачивал в нашу сторону, — это странное явление повторилось два или три раза, так что мы решили наконец, что рулевой попросту пьян.

Никого не было видно на палубе, пока корабль не подошел на четверть мили. Тут мы заметили на нем трех человек, судя по одежде, голландцев. Двое лежали на куче старых парусов на баке, а третий стоял у бушприта, наклонившись над левым бортом и глядя на нас, по-видимому, с величайшим любопытством. Это был рослый, дюжий мужчина, очень смуглый. Казалось, он старался ободрить нас веселыми, хотя странными жестами, кивая головой, смеясь и оскаливая свои блестящие белые зубы. Когда корабль подошел ближе, мы заметили, что красная шапочка, прикрывавшая его голову, свалилась в море, но он не обращал на это внимания, продолжая смеяться и жестикулировать. Я подробно описываю все эти подробности — описываю, понятно, именно так, как это нам казалось.

Бриг подходил к нам, двигаясь все тише и тише, и — я не могу спокойно рассказывать об этом происшествии — сердца наши страшно бились, и души изливались в восклицаниях восторга и благодарности Господу за это неожиданное и чудесное избавление. Как вдруг внезапно с корабля (который подошел к нам почти вплотную) донесся запах, смрад, которому нет названия, адский, удушающий, нестерпимый, невозможный. Я, задыхаясь, повернулся к товарищам; они были белее мрамора. Но времени для расспросов не было — бриг находился уже футах в пятидесяти и, по-видимому, намеревался подойти вплотную к нашей корме, чтобы мы могли перейти на него без помощи шлюпки. Мы ринулись на корму, но бриг внезапно повернулся и прошел мимо нас на расстоянии двадцати футов, так что мы могли окинуть взглядом всю его палубу. Забуду ли когда-нибудь это трижды ужасное зрелище? Двадцать пять или тридцать человеческих трупов, в том числе несколько женских, валялись на палубе между кормой и кухней в состоянии самого отвратительного разложения. Мы видели ясно, что ни единой живой души не осталось на этом проклятом корабле! И все-таки мы не могли удержаться от криков о помощи! Да, мы громко и долго умоляли эти отвратительные образы не бросать нас на произвол судьбы, которая превратит нас в такие же трупы, и принять в свою компанию. Мы обезумели от ужаса и отчаяния, мы не могли выдержать такого страшного разочарования.

Когда раздался наш первый отчаянный крик, нам ответил с бушприта незнакомого корабля голос, до такой степени похожий на человеческий, что самый тонкий слух не мог бы не обмануться. В эту минуту новый внезапный поворот судна открыл перед нами носовую часть, и происхождение крика сразу стало ясным для нас. Рослая фигура по-прежнему стояла, нагнувшись над бортом и кивая головой, но теперь мы не могли видеть ее лицо. Руки свешивались за борт ладонями наружу. Колени упирались в толстый канат, протянутый от основания бушприта до крамбола. На спине, выглядывавшей из-под разодранной рубахи, сидела огромная чайка и жадно клевала отвратительное мясо, запустив клюв и когти глубоко в тело и пачкая в крови свои белые перья. Когда бриг проходил мимо нас, птица с очевидным усилием вытащила из тела свою окровавленную голову и, посмотрев на нас с минуту словно в изумлении лениво поднялась с трупа и пролетела над нашей палубой с куском запекшегося, похожего на печень мяса в клюве. Этот отвратительный ком шлепнулся к ногам Паркера. Прости меня Бог, но в эту минуту в уме моем мелькнула мысль, которой я не стану передавать. Я машинально шагнул к окровавленному мясу, но, оглянувшись, встретил взгляд Августа, такой выразительный, что разом пришел в себя. Кинувшись к ужасному комку, я с омерзением выбросил его в море.

Тело, из которого он был вырван, раскачивалось и тряслось вследствие движений птицы, отчего мы и приняли его за живого человека. Когда чайка улетела, оно несколько откинулось, и мы увидели лицо трупа. Нет, никогда не видал я такого зловещего зрелища! Глаз уже не было, мясо вокруг рта обвалилась, обнажив зубы. Так эта улыбка будила в нас надежду! Так это… Нет, не буду продолжать. Как я уже сказал, бриг тихонько прошел мимо нас и медленно продолжал свой путь по ветру. С ним и его страшным экипажем исчезли наши радужные надежды на избавление. Он двигался так медленно, что мы, пожалуй, успели бы добраться до него, но жестокое разочарование и ужасное зрелище парализовали наши духовные и физические силы. Мы видели и чувствовали, но не могли ни соображать, ни действовать, а когда оправились было — увы! — слишком поздно. До чего мы помрачились рассудком под влиянием этого происшествия, можно судить по тому, что, когда бриг уже почти исчез из вида, мы серьезно обсуждали возможность достигнуть его вплавь!

С тех пор я не раз старался найти разгадку этой страшной тайны. Как я уже сказал, общий вид и постройка брига, равно как и костюмы экипажа заставляли предполагать в нем голландское торговое судно. Мы, конечно, могли бы прочесть его имя на корме и заметить другие детали, если б не были так страшно потрясены. По шафранному оттенку трупов, которые еще не успели разложиться, мы заключили, что вся команда погибла от желтой лихорадки или другой подобной же болезни. Если так (а другого объяснения я положительно не могу придумать), то, судя по положению трупов, смерть настигла их с поразительной быстротой и внезапностью, совсем иначе бывает обыкновенно при опустошительных эпидемиях. Возможно, конечно, что причиной мора были случайно отравленные съестные припасы или какая-нибудь ядовитая рыба, птица или другое морское животное… Но стоит ли придумывать бесплодные объяснения тайны, которой суждено навеки остаться необъяснимой.

ГЛАВА XI[править]

Мы провели остаток дня в тупом оцепенении, следя глазами за удаляющимся кораблем, пока наступившая темнота не скрыла его от наших взоров. Тут мы несколько пришли в себя. Муки голода и жажды заставили нас забыть обо всем остальном. Но до утра нельзя было ничего предпринять, так что мы улеглись поудобнее в надежде отдохнуть хоть немного. Сверх всякого ожидания мне удалось это, и я проспал до рассвета, когда менее счастливые товарищи разбудили меня, чтобы снова пуститься на ловлю припасов.

Стоял мертвый штиль, море было гладко, как скатерть, погода теплая и мягкая. Бриг скрылся из вида. Мы начали с того, что оторвали второй фок-руслень и привязали оба к ногам Петерса. Затем он снова спустился в каюту в надежде добраться до камбуза и выломать дверь. Это могло бы удаться, если б он добрался до двери достаточно быстро; а так как корпус брига значительно выпрямился со вчерашнего дня, то он рассчитывал на успех.

Он очень быстро добрался до камбуза и, отвязав от ноги цепь, попытался разбить дверь, но безуспешно: она оказалась гораздо прочнее, чем мы думали. Долгое пребывание под водой до такой степени изнурило его, что он не мог возобновить попытки. Кто-нибудь должен был сменить его. Паркер немедленно предложил свои услуги, но, попытавшись три раза, не успел даже добраться до двери. Израненная рука Августа делала бесполезной всякую попытку с его стороны; если бы даже ему удалось дойти до камбуза, он не мог бы разбить дверь. Таким образом, пришлось мне попытать счастья.

Петерс оставил фок-руслень в коридоре, а держаться на полу с одной только цепью было слишком трудно. Поэтому я прежде всего решился отыскать оставленную цепь. Шаря руками по полу, я нащупал какой-то твердый предмет, схватил его не разбирая, что это такое, и тотчас поднялся на палубу. Находка оказалась бутылкой и притом — можете себе представить нашу радость! — бутылкой портвейна. Поблагодарив Бога за такую своевременную помощь, мы тотчас откупорили бутылку моим перочинным ножом и, хлебнув по небольшому глотку, почувствовали невыразимое облегчение, прилив новых сил и бодрости. Затем мы закупорили бутылку и подвесили ее на носовом платке, чтоб не разбилась.

Отдохнув немного после этой счастливой находки, я снова спустился и, отыскав цепь, вернулся наверх. Привязав ее к ноге, я нырнул в третий раз и, убедившись, что дверь решительно не поддается моим усилиям, выбрался на палубу с отчаянием в душе.

Казалось, для нас не остается никакой надежды. Я видел по лицам товарищей, что они ожидают смерти. Вино привело их в состояние странного опьянения, которого я не испытывал, быть может, благодаря своему купанию. Они болтали всякий вздор о вещах, не имевших никакого отношения к нашему положению. Петерс расспрашивал меня о Нантукете. Август тоже подошел ко мне и серьезнейшим тоном попросил у меня гребенку, говоря, что в его волосы набилась рыбья чешуя и что ему не мешает прочесаться перед выходом на берег. Паркер казался трезвее и убеждал меня нырнуть еще раз и поискать, не попадется ли что-нибудь. Я послушался и, пробыв под водой не меньше минуты, вытащил кожаный чемоданчик, принадлежавший капитану Барнарду. Мы тотчас открыли его со слабой надеждой, не окажется ли там что-нибудь съестное или питейное. Но там оказался только бритвенный прибор и две рубашки. Я снова отправился на поиски и на этот раз вернулся с пустыми руками. Высунув голову из воды, я услышал на палубе звон разбитого стекла, а выйдя из каюты, убедился, что мои товарищи по-свински воспользовались моим отсутствием, выпили остатки вина и, торопясь повесить бутылку на старое место, выронили ее и разбили. Я упрекал их за этот бессердечный поступок. Август залился слезами, остальные двое засмеялись, стараясь обратить дело в шутку, но не дай мне бог слышать еще раз подобный смех: эти судорожные гримасы были просто ужасны. По-видимому, действие вина, выпитого на пустой желудок, с каждой минутой сказывалось сильнее и сильнее. Они были мертвецки пьяны. Насилу удалось мне уговорить их лечь, и они тотчас же впали в тяжелое забытье. Теперь я, можно сказать, остался один на бриге, предаваясь размышлениям самого мрачного и печального характера. Я не видел иного исхода, кроме мучительной смерти от голода или, в лучшем случае, гибели в волнах при первой буре, так как мы, конечно, не могли бы пережить ее при таком крайнем изнеможении.

Лютый голод, терзавший меня, был просто нестерпим, и я чувствовал себя способным на все, чтобы только утолить его. Я отрезал ножиком кусочек кожи от чемодана и попытался съесть его, однако решительно не мог проглотить. Тем не менее я чувствовал некоторое облегчение, разжевывая, а потом выплевывая маленькие кусочки кожи. С наступлением ночи мои товарищи проснулись один за другим в состоянии крайнего изнеможения и ужаса — результат опьянения, которое теперь прошло. Они дрожали точно в жестокой лихорадке и жалобно просили воды. Их состояние поразило и тронуло мена; вместе с тем я порадовался счастливой случайности, которая помешала мне выпить мою долю вина и разделить их мрачную меланхолию и жалкое отчаяние. Их поведение, однако, крайне тревожило меня, я ясно видел, что если в их состоянии не произойдет перемены к лучшему, то мне нечего рассчитывать на помощь. Я еще не оставил надежды выловить что-нибудь в каюте, но об этом нечего было и думать, пока никто из них не оправится настолько, чтобы держать веревку. Паркер казался мне несколько бодрее других, и я всячески старался разбудить его. Думая, что морская ванна может оказать благотворное действие, я обвязал его веревкой, подвел к отверстию в каюту (он повиновался мне машинально), столкнул в воду и тотчас же вытащил обратно. Я мог поздравить себя с удачной выдумкой, потому что он вышел на палубу освеженный и отрезвленный и спросил меня, зачем это я его выкупал. Когда я объяснил ему, он поблагодарил меня, сказал, что теперь действительно чувствует себя гораздо лучше, и стал очень здраво рассуждать о нашем положении. Мы решили попробовать то же средство над Августом и Петерсом, что и исполнили немедленно; им оно тоже помогло. Мысль о ванне пришла мне в голову потому, что я читал в какой-то медицинской книге о полезном действии душа в подобных случаях.

Видя, что теперь можно доверить товарищам веревку, я раза три-четыре попробовал нырнуть в каюту, хотя было уже совсем темно, и легкий, но свежий ветер с севера колебал корпус брига. Мне удалось достать два кухонных ножа, пустой кувшин и одеяло, но ничего съестного. Я продолжал свои попытки, пока не изнемог совсем, но больше ничего не добыл. Затем сменили меня Петерс и Паркер, но также безуспешно, так что в конце концов мы отказались от попыток, видя, что только изнуряемся понапрасну.

Мы провели остаток ночи в сильнейших физических и моральных страданиях. Наконец забрезжило утро шестнадцатого июля, мы жадно вглядывались в горизонт, не явится ли помощь, — напрасно! Море было по-прежнему тихо, только легкая зыбь набегала с севера. Вот уже шестой день мы ничего не ели и не пили, кроме портвейна, и чувствовали, что недолго выдержим, если не найдем чего-нибудь подкрепиться. Никогда я не видал раньше — и не желал бы видеть впредь — человеческих существ, до такой степени изможденных, как Петерс и Август. Если бы они встретились мне на суше в таком состоянии, ни за что бы я не узнал их. Лица их до того изменились, что у меня невольно являлось сомнение, неужели это мои товарищи, те самые, с кем я имел дело несколько дней тому назад. Паркер — хотя и он похудел и ослабел до того, что едва мог поднять голову — изменился не так сильно. Он выносил страдания очень терпеливо, не жалуясь и стараясь всячески ободрить нас. Я со своей стороны, хотя и был болен в начале путешествия, да и вообще не отличался крепким сложением, оказался выносливее моих товарищей, не так похудел и удивительно сохранил умственные способности, тогда как остальные превратились в каких-то слабоумных, впали в детство, смеялись, корчили гримасы и мололи всякий вздор. По временам, однако, они внезапно оживали, приходили в сознание, вскакивали на ноги в порыве энергии и говорили о нашем положении вполне разумно, хотя с безнадежным отчаянием. Возможно, что я производил на своих товарищей такое же впечатление, как они на меня, проделывая бессознательно те же самые глупости. Этот пункт остался для меня невыясненным.

Около полудня Паркер заявил, что видит землю со стороны правого борта, и я насилу удержал его на палубе: он во что бы то ни стало хотел броситься в воду и плыть к берегу. Петерс и Август не обратили внимание на его слова, погрузившись в мрачные думы. Взглянув по направлению его руки, я не увидал ни малейших признаков берега — да и не могло его быть: я знал, что мы далеко от суши. Тем не менее я нескоро убедил Паркера в его ошибке. Наконец, убедившись, он залился слезами и рыдал как младенец часа два или три, пока не заснул от усталости.

Петерс и Август пытались глотать кусочки кожи. Я советовал жевать их, а потом выплевывать, но для этого они были слишком слабы. Я же продолжал жевать и находил в этом некоторое облегчение. Пуще всего терзала меня жажда, и если я не напился морской воды, то только потому, что помнил, к каким ужасным последствиям приводило это людей, бывших в нашем положении.

День подходил к концу, когда я заметил парус на востоке. По-видимому, это был большой корабль, шедший прямо на нас милях в десяти — двенадцати; мои товарищи еще не заметили его, а я не говорил им о своем открытии, опасаясь нового разочарования. Наконец, когда он подошел ближе, я ясно увидел, что он идет прямо на нас. Я не мог больше сдерживаться и сообщил об этом моим товарищам по несчастью. Они тотчас вскочили на ноги и снова предались порыву неудержимой радости, плакали, смеялись идиотским смехом, метались по палубе, дергачи себя за волосы, молились и ругались в одно и то же время. Я был так поражен их поведением и надеждой на избавление, что невольно присоединился к безумному веселью, прыгал и катался по палубе; хлопал в ладоши, изливая свою радость и благодарность в диких криках и неистовых жестах, пока не опомнился, увидев с невыразимым, нечеловеческим отчаянием, что корабль повернулся к нам кормой и пошел в направлении, противоположном прежнему.

Не сразу удалось мне втолковать моим злополучным товарищам, что наши надежды снова рухнули. На все мои доводы они отвечали взглядами и жестами, говорившими, что их не обманешь такими шутками. Поведение Августа в особенности тронуло меня. Несмотря на все мои уверения в противном, он доказывал, что корабль быстро приближается, и готовился пересесть на него. Увидев подле брига скопище водорослей, объявил, что это лодка, и хотел броситься в нее, отбиваясь с отчаянными криками, когда я насильно удержал его на палубе.

Успокоившись несколько, он продолжал следить глазами за кораблем, пока тот не скрылся из вида. Погода нахмурилась, поднялся свежий ветер. Как только корабль исчез, Паркер обернулся ко мне с таким выражением на лице, что меня бросило в дрожь. Это было выражение спокойной решимости, которое я раньше не замечал у него, и прежде чем он открыл рот, мое сердце подсказало мне, что он хочет предложить. Он объявил в нескольких словах, что один из нас должен умереть, дабы спасти жизнь другим.

ГЛАВА XII[править]

Я уже раньше думал о возможности этого ужасного исхода и втайне решился лучше принять какую угодно смерть, чем согласиться на такое крайнее средство. Моя решимость не ослабела и теперь, несмотря на терзавший меня голод. Ни Петерс, ни Август не слышали предложения Паркера. Я отвел его в сторону и, мысленно попросив Бога помочь мне отговорить его от этого ужасного намерения, долго толковал с ним, умоляя во имя всего святого отказаться от этой мысли и не говорить о ней остальным.

Он слушал меня, не возражая на мои аргументы, так что я начинал уже надеяться на успех моего красноречия. Но когда я умолк, он отвечал, что вполне согласен с моими словами, знает и сам, что предложенное им средство ужасно и возмутительно, но вытерпел уже все, что в силах вытерпеть человеческая природа, и считает нелепостью умирать всем, когда смерть одного может поддержать и, весьма вероятно, спасти остальных. В заключение он прибавил, что я напрасно стараюсь отговорить его, так он твердо решился на это средство еще до появления корабля, и только надежда на спасение помешала ему высказать свою мысль раньше.

Я просил его по крайней мере отложить этот план до следующего дня в надежде, что явится другой корабль и подаст нам помощь. Я приводил все аргументы, какие только мог придумать и какие только могли, по моему соображению, повлиять на такую грубую натуру. Он ответил, что и без того молчал до последней минуты, что больше он не в силах выдержать, и если отложит исполнение своего плана хотя бы до завтрашнего дня, то это будет слишком поздно, по крайней мере, для него.

Видя, что просьбы и увещания на него не действуют, я заговорил другим тоном. Я заметил, что страдания изнурили меня не так сильно, как их, что в настоящую минуту я сильнее и здоровее, чем он, Петерс или Август, что мне нетрудно будет с ним справиться и если он вздумает сообщить остальным свои кровожадные каннибальские замыслы, то я сброшу его в море. Услыхав это, он схватил меня за горло и, выхватив нож, несколько раз пытался пырнуть меня в живот; только крайняя слабость помешала ему исполнить это злодейство. Я же вне себя от бешенства толкнул его на край палубы с твердым намерением выбросить за борт. Его спасло вмешательство Петерса, который бросился между нами, спрашивая, что случилось. Паркер тут же изложил свой план, прежде чем я успел помешать этому.

Действие его слов было еще ужаснее, чем я ожидал. Август и Петерс, которые, по-видимому, давно уже пришли к той же страшной мысли, тотчас согласились с Паркером и настаивали на немедленном исполнении его плана.

Я рассчитывал, что хоть один из них сохранит твердость духа настолько, чтобы принять мою сторону и помочь мне воспрепятствовать исполнению ужасного замысла; вдвоем мы, конечно, могли бы не допустить до этого. Но, потеряв всякую надежду, я понял, что мне необходимо подумать о собственной безопасности, так как доведенные до отчаяния и раздраженные моим сопротивлением товарищи, чего доброго, могли назначить мне худшую роль в готовившейся драме.

Я сказал, что согласен на их предложение, но просил обождать хоть час, пока рассеется туман и корабль, который мы видели, быть может, появится опять. С большим трудом удалось мне добиться согласия. Как я и ожидал, поднялся ветер, туман рассеялся, но корабля не было видно, и мы приготовились бросить жребий.

С крайним отвращением приступаю к описанию последовавшей затем возмутительной сцены — сцены, врезавшейся в мою память со своими мельчайшими деталями, так что никакие события не могли изгладить этого мрачного воспоминания, которому суждено отравлять каждую минуту моего дальнейшего существования. Постараюсь рассказать как можно короче. Чтобы сделать ужасный выбор, приходилось бросить жребий. Мы нарезали щепочек; решено было, что держать буду я. Я удалился на один конец брига, а мои товарищи молча уселись на другом спиной ко мне. Ни разу в течение всей нашей ужасной драмы не испытывал я такого мучительного беспокойства, как в эту минуту. Вряд ли найдутся в жизни человеческой такие мгновения, когда воля не цеплялась бы за существование; желание жить возрастает тем сильнее, чем ничтожнее нить, на которой держится жизнь. Но теперь, когда спокойный решительный и мрачный характер моего дела (столь непохожий на оглушающую опасность бури или постепенно наступающие ужасы голода) давал мне возможность сообразить, как мало у меня шансов на спасение от ужаснейшей смерти — ужаснейшей ввиду ее цели, — теперь вся моя энергия разлетелась, как пух по ветру, оставив меня беспомощной жертвой самого подлого страха, Я не мог даже собрать щепочки: пальцы отказывались служить, колени тряслись. В голове моей мелькали тысячи планов, один глупее другого, увернуться от участия в жребии. Я хотел броситься на колени перед моими товарищами и умолять их сделать для меня исключение; хотел кинуться на них внезапно и, умертвив одного, сделать жребий излишним, — словом, я готов был на все, лишь бы не исполнять того, что я должен был исполнить. Наконец голос Паркера, требовавший, чтоб я поскорее избавил их от мучительного ожидания, вернул меня к действительности. Но и теперь я никак не мог решиться собрать щепочки, а придумывал всевозможные уловки, чтобы заставить кого-нибудь из товарищей вытянуть короткую щепку: решено было принести в жертву того, кто вытянет самую коротенькую. Прежде чем осуждать меня за такое бессердечие, попытайтесь представить себя в таком же положении.

Наконец пришлось-таки решиться, так как медлить далее становилось невозможным, и с сердцем, готовым выскочить из груди, я пошел на нос, где ожидали меня товарищи. Я вынул руку, Петерс тотчас вытащил щепочку. Он был свободен: ему досталась не самая коротенькая. Еще шанс прибавился против меня. Я напряг все свои силы и протянул жребий Августу. Он тоже вытащил и тоже удачно; теперь шансы умереть или жить были для меня одинаковы. В эту минуту бешенство тигра зажглось в моей груди, и я почувствовал к моему злополучному товарищу самую бешеную, самую адскую ненависть. Но это чувство вскоре исчезло; и я, закрыв глаза, с судорожной дрожью протянул ему руку с двумя оставшимися щепочками. Прошло добрых пять минут, пока он собрался с силами, чтобы вытянуть жребий, и все это время я ни разу не открыл глаз. Наконец одна из щепочек была разом выдернута из моей руки. Судьба решила, но я еще не знал, в мою пользу или против меня. Все молчали, а я не решался взглянуть на щепочку, которую держал в руке. Наконец Петерс взял меня за руку, и я невольно открыл глаза и увидел по лицу Паркера, что я спасен, а он приговорен к смерти. Я перевел дух и упал без чувств на палубу.

Я очнулся вовремя, чтобы видеть развязку трагедии: смерть того, кто был ее главным автором. Он не оказал никакого сопротивления и умер мгновенно, пораженный Петерсом в спину. Не стану описывать страшного пиршества, последовавшего немедленно. Такие вещи можно себе представить, но словами не передать их нечеловеческого ужаса. Скажу кратко: утолив палящую жажду кровью жертвы, мы с общего согласия обрубили ей руки, ноги и выбросили их вместе с внутренностями в море, а остальным туловищем питались в течение четырех вечно памятных дней: семнадцатого, восемнадцатого, девятнадцатого и двадцатого июля.

Девятнадцатого пошел проливной дождь и длился пятнадцать — двадцать минут. Нам удалось собрать немного воды с помощью простыни, которую мы выудили из каюты после бури. Воды набралось всего с полгаллона, но и это ничтожное количество придало нам сил и бодрости.

Двадцать первого нам снова пришлось круто. Погода по-прежнему стояла ясная и теплая, иногда поднимался туман и легкий ветер, преимущественно с северо-запада.

Двадцать второго, когда мы сидели, прижавшись друг к другу и погрузившись в размышления о нашем плачевном положении, в уме моем мелькнула мысль, явившаяся внезапно, как светлый луч надежды. Я вспомнил, что когда мы рубили фок-мачты, Петерс сунул мне топор и попросил спрятать его куда-нибудь, а я положил его в передней каюте на койке за минуту перед последним валом, наполнившим бриг водой. Мне пришло в голову, что, отыскав этот топор, мы могли бы прорубить палубу над камбузом и достать съестные припасы.

Когда я сообщил об этом проекте своим товарищам, они испустили слабый крик радости, и мы тотчас отправились к передней каюте. Спуститься в нее было труднее, чем в главную вследствие малых размеров трапа. Тем не менее я не колебался и, обвязав себя веревкой, смело нырнул ногами вперед, живо добрался до койки и сразу нашел топор. Находка была встречена на палубе криками радости и торжества, и в моей удаче мы усмотрели доброе предзнаменование.

Затем мы начали рубить палубу с энергией, какую только могла внушить нам оживившаяся надежда. Рубили по очереди Петерс и я, так как больная рука Августа не позволяла ему принять участие в работе. Мы едва держались на ногах от слабости и могли работать без отдыха не более двух-трех минут; вскоре нам стало очевидно, что пройдет много долгих часов, прежде чем мы прорубим достаточно широкое отверстие. Это обстоятельство, однако, не смутило нас, и провозившись всю ночь при свете луны, мы окончили работу на рассвете двадцать третьего.

Петерс вызвался отправиться на поиски, спустился в отверстие и скоро вернулся с небольшим бочонком, который к великой нашей радости оказался полным оливками. Поделив их между собой и съев с величайшей жадностью, мы возобновили поиски. На этот раз Петерсу повезло свыше всяких ожиданий: он вернулся почти немедленно с большим окороком и бутылкой мадеры. Наученные опытом, мы хлебнули только по небольшому глотку вина. Окорок был сильно попорчен морской водой; годного для еды мяса сохранилось всего фунта два около кости. Мы и его поделили. Петерс и Август не удержались и съели свою часть немедленно, я же был осторожнее и ограничился маленьким кусочком, опасаясь мучений жажды. Затем мы прилегли отдохнуть, так как были страшно утомлены.

Около полудня, чувствуя себя бодрее и крепче, мы снова пустились на поиски провизии. Я и Петерс ныряли поочередно до самого вечера, и всякий раз с большим или меньшим успехом. Нам удалось достать четыре бочонка с оливками, окорок, плетеную бутыль галлона в три превосходной капской мадеры, и, что особенно обрадовало нас, небольшую галапагосскую черепаху. Капитан Барнард перед самым отплытием судна купил их несколько штук на шхуне «Мэри Питтс», только что вернувшейся из путешествия в Тихий океан.

Мне не раз придется упоминать об этой породе черепах. Они водятся, как, без сомнения, известно читателю, главным образом на островах Галапагос потому и получивших свое название, так как испанское слово gallipago означает пресноводную черепаху. Вследствие особенностей склада и походки этой черепахи ее называют иногда черепаха-слон. Они бывают нередко огромных размеров. Мне самому случалось видеть экземпляры в 1200—1500 фунтов весом, хотя я не помню, чтоб какой-нибудь мореплаватель упомянул об экземпляре, превышавшем восемьсот фунтов. Внешний вид ее очень странен, даже отвратителен. Походка очень тихая, мерная, тяжелая, тело тащится на фут от земли. Шея длинная и необычайно гибкая; обыкновенная длина ее от восемнадцати дюймов до двух футов, но мне случилось однажды убить черепаху, у которой расстояние от плеч до конца головы равнялось трем футам десяти дюймам. Голова поразительно напоминает змеиную. Эти черепахи могут выносить голод невероятно долго; известны случаи, когда они оставались в трюме корабля в течение двух лет без всякой пищи и в конце этого срока оказывались такими же жирными и здоровыми, как в начале. В одном отношении эти странные животные похожи на дромадера или верблюда пустыни. У основания их шеи находится мешок, постоянно наполненный водой. Случалось, убив черепаху, прожившую год без пищи, находить в ее мешке не менее трех галлонов свежей пресной воды. Пищей им служит дикая петрушка, сельдерей, портулак, морские водоросли. Их мясо превосходного вкуса и очень питательно; без сомнения, тысячи моряков, занимавшихся в Тихом океане ловлей китов и другими промыслами, обязаны жизнью этим черепахам.

Черепаха, пойманная нами в камбузе, была невелика, фунтов в шестьдесят пять или семьдесят весом. Это была самка, здоровая и жирная, в ее мешочке оказалось более четверти галлона чистой свежей воды. Для нас это было истинное сокровище, и мы, точно сговорившись, бросились на колени с горячей молитвой благодарности.

Вытащить животное на палубу было довольно трудно вследствие его чудовищной силы и отчаянного сопротивления. Оно чуть было не вырвалось из рук Петерса, но Август успел накинуть ему петлю на шею, а я соскочил в трап и помог Петерсу выпихнуть его на палубу.

Мы перелили воду из мешка черепахи в кувшин, который, если припомнит читатель, выловили раньше в каюте. Затем мы отбили горлышко бутылки и, заткнув его пробкой, устроили нечто вроде стакана вместимостью в четверть пинты. Выпив по полному стаканчику, мы решили ограничить этим нашу дневную порцию на все время, пока хватит воды.

В течение последних двух или трех дней погода стояла теплая и сухая, так что одеяла, выловленные нами из каюты, и наша одежда совершенно просохли. Эту ночь мы провели с сравнительным комфортом, поужинав оливками и ветчиной и хлебнув по глотку вина. Опасаясь, что ночью поднимется ветер и снесет наши запасы за борт, мы привязали их покрепче к остаткам брашпиля. Черепаху, которую нам хотелось подольше сохранить живой, перевернули на спину и тоже привязали.

ГЛАВА XIII[править]

24 июля. — Мы проснулись утром замечательно бодрыми и свежими. Несмотря на наше опасное положение вдали от материка, с запасом пищи, которого при самой строгой экономии не могло хватить более чем на две недели, почти без воды, на утлом плоту, носившемся по прихоти ветра и волн, несмотря на все это воспоминание о бесконечно более страшных муках и опасностях, от которых мы так недавно и так чудесно избавились, заставляло нас считать наши теперешние лишения самым обыкновенным бедствием. Так относительно понятие о худом и хорошем.

Мы собирались возобновить наши поиски в камбузе, когда пошел дождь с грозой, и мы поспешили собрать сколько можно воды с помощью той же простыни, которой пользовались раньше. Для этого мы натянули простыню, поддерживая ее за концы над кувшином, в который просачивалась вода. Мы почти наполнили его, когда сильный шквал, набежавший с севера, заставил нас прекратить это занятие, так как остов брига снова стало качать, и мы не могли удерживаться на ногах. Тогда мы снова привязали себя к брашпилю и стали ожидать дальнейших событий гораздо спокойнее, чем можно было бы думать.

В полдень ветер усилился, а к ночи превратился в ураган и поднял страшное волнение. Опыт научил нас, как наилучше привязать себя, и эту ночь мы провели в сравнительной безопасности, хотя волны окачивали нас ежеминутно, угрожая снести за борт. К счастью, погода была такая теплая, что эти души доставляли нам скорее удовольствие, чем досаду.

25 июля. — К утру ураган превратился в обыкновенный десятиузловой ветер, и море успокоилось настолько, что мы могли обсушиться. Но, к великому нашему огорчению, два бочонка с оливками и окорок были унесены волнами несмотря на то, что мы привязали их как можно тщательнее. Мы, однако, решили погодить убивать черепаху, а позавтракали оливками, выпив по склянке воды пополам с вином; эта смесь сильно подкрепила и освежила нас, не вызвав тяжелого опьянения, как раньше портвейн. Волнение все-таки было еще слишком сильно, чтобы возобновить поиски в камбузе. В течение дня из трюма выбросило несколько вещей, не имевших для нас значения и тотчас же смытых за борт. Мы заметили также, что бриг накренился гораздо сильнее, чем раньше, так что мы не могли держаться не привязанные. Это обстоятельство привело нас в уныние. В полдень солнце стояло почти в зените, и мы не сомневались, что постоянные северные и северо-западные ветры загнали нас к экватору. К вечеру мы увидели несколько акул и струхнули, когда одна из них, громадной величины, смело направилась к нам. Была минута, когда палуба совершенно погрузилась в воду и чудовище проплыло над нами, остановившись на мгновение над каютой и ударив Петерса хвостом. К счастью, волна перебросила ее за борт. Если бы погода была тихая, мы без труда изловили бы ее.

26 июля. — Ветер улегся, море успокоилось настолько, что мы решили возобновить поиски в камбузе. Провозившись целый день, мы убедились, что не найдем ничего нужного: ночью буря проломила дно камбуза, и все запасы провалились в трюм. Можете себе представить, в какое отчаяние привело нас это открытие.

27 июля. — Море почти гладкое, легкий ветер по-прежнему с северо-запада. После полудня солнце жестоко печет. Мы воспользовались этим, чтобы высушить одежду. Для облегчения от жажды купались в море, но при этом пришлось соблюдать крайнюю осторожность ввиду акул, плававших вокруг брига.

28 июля. — Все еще стоит хорошая погода. Бриг до того накренился, что мы опасаемся, как бы он не перевернулся. Приготовились к этой случайности, привязав нашу черепаху, кувшин с водой и бочонки с оливками как можно выше с наружной стороны брига под грот-русленями. Море весь день гладкое, ветер чуть заметный.

29 июля. — Та же погода. Раненая рука Августа обнаруживает симптомы гангрены. Он жалуется на сонливость и нестерпимую жажду, но не испытывает острой боли. Мы помазали раны уксусом из-под оливок, но это, по-видимому, ничуть не уменьшило его страданий. Мы всячески старались облегчить его состояние и назначили ему тройную порцию воды.

30 июля. — Необычайно жаркий день без малейшего ветерка. Огромная акула плыла подле брига большую часть дня. Мы тщетно пытались поймать ее в петлю. Августу гораздо хуже, он чахнет на глазах от недостатка пищи и от ран. Все время умолял избавить его от страданий, говоря, что ничего не желает, кроме смерти. Вечером мы съели последние оливки. Вода в кувшине до того испортилась, что мы не могли ее пить без примеси вина. Решили убить черепаху утром.

31 июля. — После крайне беспокойной и утомительной ночи вследствие положения брига мы убили и освежевали черепаху. Она оказалась гораздо меньшей, чем мы думали, хотя в хорошем состоянии, — мяса набралось всего фунтов десять. Чтобы сохранить этот запас подольше, мы разрезали мясо на тонкие куски и наполнили ими три оставшиеся бочонка из-под оливок и бутылку от портвейна, а сверху залили уксусом из-под оливок. Так мы уложили фунта три, решив не трогать их, пока не съедим остального. Решено было ограничиваться четырьмя унциями в день на каждого; таким образом всего достало бы нам на две недели. В сумерки разразилась гроза с дождем, но прошла так скоро, что мы успели собрать не более полпинты воды. С общего согласия мы уступили ее Августу. Он пил воду прямо с простыни (мы держали ее над ним, и вода стекала ему в рот), так как собирать ее было некуда: пришлось бы вылить мадеру из плетеной бутылки или гнилую воду из кувшина. Мы бы, конечно, так и сделали, если бы гроза затянулась.

Вода не доставила облегчения бедняге. Рука его почернела от кисти до плеча, ноги похолодели, как лед. Мы с минуты на минуту ожидали его смерти. Он был страшно изнурен: перед отплытием из Нантукета в нем было сто двадцать семь фунтов веса, а теперь не более сорока или пятидесяти. Глаза его так ввалились, что почти исчезли, а кожа на щеках до того обвисла, что мешала ему не только жевать твердую пищу, но даже глотать жидкость.

1 августа. — Та же тихая погода и невыносимая жара. Жестоко страдали от жажды; вода в кувшине окончательно испортилась и кишит червями. Мы все-таки заставили себя пить ее пополам с вином, но это питье почти не утоляло нашей жажды. Купанье в море больше облегчало нас, но мы лишь изредка могли прибегать к нему, потому что акулы то и дело появлялись подле брига. Мы убедились, что Августу нет спасения; он, очевидно, находился при последнем издыхании. Мы ничем не могли облегчить его страдания. Около полудня он скончался в страшных судорогах, не вымолвив ни слова в течение последних часов. Смерть его произвела на нас такое мрачное, гнетущее впечатление, что мы весь день просидели подле тела, не шевелясь и переговариваясь шепотом. Только с наступлением темноты мы решились выбросить тело за борт. Оно имело невыразимо отвратительный вид и разложилось до такой степени, что когда Петерс попробовал приподнять его, одна нога осталась в его руках. Когда эта разложившаяся масса соскользнула в море, мы видели при окружавшем ее фосфорическом свете штук семь или восемь огромных акул, которые разнесли добычу на куски, щелкая зубами так, что их, наверно, было слышно за милю. Мы содрогнулись от ужаса при этом звуке.

2 августа. — Та же зловещая тишина и жара. Утро застало нас в страшном упадке духа и физическом истощении. Вода в кувшине оказалась решительно негодной для питья, превратилась в какой-то студень, переполненный червями. Мы вылили ее в море и вымыли кувшин сначала морской водой, потом уксусом от оливок. Наша жажда стала решительно нестерпимой, и мы тщетно пытались утолить ее вином, которое действовало на нее, как масло на огонь, и страшно опьяняло нас. Потом мы попробовали облегчить наши страдания морской водой пополам с вином, но это питье моментально вызвало страшную рвоту, так что мы тотчас же отказались от него. Целый день искали случая выкупаться — напрасно: акулы осадили наш плот. Без сомнения, тут были и вчерашние чудовища, ожидавшие новой подачки. Это обстоятельство крайне смущало нас, внушая самые зловещие и мрачные предчувствия. Купание удивительно облегчало нас, и лишиться этого облегчения было просто невыносимо. К тому же нам угрожала нешуточная опасность от такого соседства; малейшая оплошность, неловкое движение могли бы предать нас в жертву этим хищным рыбам, которые нередко прямо бросались на нас. Наши крики и махания руками, по-видимому, ничуть не пугали их. Петерс ударил топором одну из самых крупных, но даже тяжелая рана не испугала её, и она продолжала бросаться на нас. В сумерки набежала туча, но, к нашему крайнему огорчению, прошла мимо без дождя. Невозможно передать, как жестоко терзала нас жажда. Мы провели бессонную ночь из-за этих мучений и страха перед акулами.

3 августа. — Никакой надежды на помощь, и бриг наклоняется все больше и больше, так что держаться на палубе совершенно невозможно. Старались закрепить наше вино и черепашье мясо так, чтобы они не погибли, если бриг перевернется. Вытащили из русленей два гвоздя и вколотили их топором в корпус брига на расстоянии двух футов от воды недалеко от киля, так как мы совершенно легли набок. К этим гвоздям привязали свои запасы; тут они будут целее, чем под грот-русленями. Целый день жестоко страдали от жажды, выкупаться не удалось: акулы не отстают от брига. Ночь провели без сна.

4 августа. — Перед самым рассветом мы заметили, что бриг опрокидывается, и приготовились к катастрофе. Сначала он поворачивался медленно, так что мы успешно взбирались к килю с помощью веревок, которые заранее привязали к гвоздям. Но мы не рассчитали силы ускорения толчка; бриг неожиданно кувырнулся так быстро, что мы не удержались на его поверхности и, не успев толком сообразить, в чем дело, очутились в воде на глубине нескольких морских саженей под огромным корпусом судна.

Очутившись в воде, я выпустил из рук веревку и, чувствуя крайнее истощение сил, покорился судьбе и ожидал смерти. Но и на этот раз я обманулся, не приняв в расчет обратное движение корабля, качнувшегося назад. Ток воды, поднятый этим движением, выбросил меня на поверхность еще быстрее, чем я попал в воду. Я оказался ярдах в двадцати от корабля, который раскачивался с боку на бок, взбурлив воду далеко вокруг. Я нигде не видал Петерса. Заметил только бочку из-под жира и другие вещи с брига, рассеянные кругом.

Пуще всего меня пугали акулы, которые должны были находиться поблизости. Стараясь не подпустить их, я отчаянно колотил руками и ногами по воде, пока плыл к бригу. Без сомнения этой уловке, при всей ее простоте, я обязан своим спасением: за минуту перед тем, как бриг опрокинулся, море буквально кишело акулами, так что я должен был почти задевать за них, подплывая к бригу, — да так и было, конечно. Как бы то ни было, я добрался до него невредимым, хотя в таком изнеможении, что вряд ли бы мог вылезть из воды без помощи Петерса, который появился совершенно неожиданно (взобравшись на киль с противоположной стороны) и бросил мне веревку.

Избавившись от одной опасности, мы тотчас убедились, что нам угрожает другая, не менее страшная — смерть от голода. Все наши припасы исчезли в море и, не видя никакой возможности помочь этой беде, мы предались отчаянию и разревелись как дети, не пытаясь даже ободрить друг друга. Трудно представить себе такое малодушие, и оно покажется просто непонятным тому, кто никогда не находился в таком же положении. Но следует помнить, что мы почти лишились рассудка вследствие долгих лишений и ужасов всякого рода и вряд ли могли считаться в это время разумными существами. Впоследствии я терпеливо выносил такие же и худшие бедствия, а Петерс, как ниже будет сказано, относился к ним со стоической философией, столь же невероятной, как его теперешняя слабость и глупость, — таково влияние условий.

Опрокинувшийся бриг, потеря вина и черепахи, в сущности, не ухудшили нашего положения, так как дно корабля фута на два-три от киля, так же как и сам киль, было сплошь покрыто слоем крупных ракушек, оказавшихся превосходной пищей. Таким образом в двух отношениях катастрофа с бригом оказалась для нас полезной: во-первых, доставила нам запас пищи, которой при экономном употреблении хватило бы на месяц, во-вторых, наше теперешнее положение было гораздо удобнее и безопаснее, чем раньше. Досадно было только то, что вместе с припасами исчезли и простыни и посуда, так что в случае дождя нам не во что было бы набрать воды.

Это обстоятельство мешало нам оценить выгоды нашего нового положения. На всякий случай мы сняли с себя рубашки, чтобы в случае дождя воспользоваться ими, как раньше простынями, хотя и не рассчитывали добыть таким образом больше четверти пинты воды при самых благоприятных обстоятельствах. Ни единого облачка не было видно весь день, и мы страдали невыразимо. Ночью Петерс заснул на часок тяжелым, беспокойным сном, но я не мог сомкнуть глаз.

5 августа. — Легкий ветер нанес массу водорослей, в которых мы обнаружили одиннадцать маленьких крабов, оказавшихся превосходной пищей. Скорлупки их были так нежны, что мы ели их целиком и нашли, что они менее возбуждают жажду, чем ракушки. Не замечая и признака акул в этих водорослях, мы решились выкупаться и провели в воде четыре-пять часов. Это значительно облегчило наши мучения, так что мы могли заснуть и провели ночь спокойнее, чем предыдущую.

6 августа. — В этот день небо послало нам сильный дождь, продолжавшийся с обеда до наступления темноты. Вот когда мы пожалели о потере кувшина и бутыли, так как могли бы наполнить их несмотря на неудобный способ собирания воды посредством рубашек. Теперь нам пришлось выкручивать ее себе в рот — и за этим занятием мы провели весь день.

7 августа. — На рассвете мы оба в одно время увидели на востоке парус, очевидно приближавшийся к нам! Мы приветствовали это чудное зрелище слабым, но восторженным криком и тотчас принялись подавать сигналы всеми способами, какие могли придумать: махали рубашками, поднимались, насколько позволяли наши слабые силы, даже кричали во весь голос, хотя корабль находился на расстоянии по меньшей мере пятнадцати миль. Как бы то ни было, он продолжал подвигаться к нам, и мы видели, что если только он не вздумает переменить курса, то подойдет так близко, что заметит нас. Через час мы уже ясно различали людей на палубе. Это была длинная низкая шхуна с косыми стеньгами и, по-видимому, очень многочисленным экипажем. Теперь нас должны были заметить, и мы уже начинали тревожиться, не хотят ли нас бросить на произвол судьбы — адская жестокость, не однажды совершавшаяся в море при подобных же обстоятельствах существами, причислявшими себя к роду человеческому. (Случай с бригом «Полла» из Бостона так замечателен и судьба его экипажа так сходна с нашей, что я не могу не сообщить его здесь. Этот корабль в сто тридцать тонн отплыл из Бостона с грузом лесных материалов и съестных припасов в Сен-Круа 12 декабря 1811 года под командой капитана Кано. Кроме капитана на корабле было восемь душ: помощник, четверо матросов, повар и некий м-р Гент с рабыней-негритянкой. Пятнадцатого, благополучно миновав мель Георга, корабль получил течь во время бури, налетевшей с юго-востока и опрокинулся, но снова выпрямился, когда мачты снесло за борт. В таком положении, без огня и с ничтожным запасом съестных припасов, экипаж оставался сто девяносто один день, с 15 декабря до 12 июня, когда капитан Кано и Самуэль Беджер, единственные оставшиеся в живых, были взяты на борт «Славы Гулля», капитан Фечерстон, возвращавшейся домой из Рио-де-Жанейро. В этот момент они находились под 28® сев. широты и 32® зап. долготы, сделав на развалине корабля около двух тысяч миль! Девятого июля «Слава» встретилась с бригом «Дромео», капитан Перкинс, который высадил несчастных в Кеннебеке. Рассказ, из которого мы заимствовали эти сведения, заканчивается следующими словами: «Является весьма естественный вопрос: как могли они проплыть такое огромное расстояние в наиболее посещаемой части Атлантического океана и остаться незамеченными? Им встретилось более дюжины кораблей, и один подошел так близко, что они видели на палубе и на снастях матросов, которые смотрели на них. Но, к невыразимому отчаянию изнуренных голодом и холодом страдальцев, эти жестокие люди не вняли голосу человеколюбия, подняли паруса и оставили несчастных на произвол судьбы».) В этом отношении мы, слава Богу, ошиблись, так как на палубе шхуны внезапно поднялась суматоха, и минуту спустя он поднял английский флаг и направился к нам. Через полчаса мы находились в его каюте. Это была шхуна «Джэн Гай», капитан Гай, отправлявшийся с торговыми целями в Тихий океан.

ГЛАВА XIV[править]

«Джэн Гай» была прекрасная шхуна грузоподъемностью сто восемьдесят тонн, с необычайно длинным заостренным носом и при попутном ветре превосходный ходок. В других отношениях она не обладала особенными достоинствами, ее осадка была слишком велика, если иметь в виду торговлю, для которой она предназначалась. Для этого рода торговли требуется корабль больших размеров и малого углубления, корабль грузоподъемностью тонн в триста — триста пятьдесят. Он должен быть хорошо вооружен, оснащен крепкими якорями и канатами, а главное, на судне должен быть многочисленный и смелый экипаж: человек пятьдесят — шестьдесят по меньшей мере. Команда «Джэн Гай» состояла из тридцати пяти матросов, не считая капитана и его помощника, но вооружение и оснастка судна не удовлетворили бы моряка, знакомого с трудностями и опасностями которые сопровождают торговые суда.

Капитан Гай был джентльмен с изящными манерами, очень опытный в плавании в здешних широтах, ведь этому он посвятил большую часть жизни. Но ему не хватало энергии и, следовательно, предприимчивости. Он был одним из собственников корабля, находившегося под его командой, и получил неограниченное право крейсировать в южных морях и забирать всякий груз, какой попадется под руку. Как водится при таких путешествиях, на корабле был достаточный запас бус, зеркал, огнив, топоров, пил, рубанков, стамесок, долот, буравчиков, напильников, скобелей, стругов, терок, молотков, гвоздей, ножей, ножниц, бритв, иголок, ниток, посуды всякого рода, коленкора, дешевых украшений и т. п.

Шхуна отплыла из Ливерпуля десятого июля, пересекла тропик Рака двадцать пятого под двадцатым градусом западной долготы и двадцать девятого достигла островов Зеленого Мыса, где запаслась солью и другими необходимыми припасами. Третьего августа она оставила острова Зеленого Мыса и направилась к юго-западу, уклоняясь в сторону Бразилии, чтобы перейти экватор между двадцать восьмым и тридцатым градусами западной долготы. Это обычный курс кораблей, направляющихся из Европы к мысу Доброй Надежды или в Ост-Индию. Следуя этим путем, они избегают штилей и сильных встречных ветров, господствующих у гвинейского берега, так что в конце концов эта дорога оказывается кратчайшей, корабль достигает Мыса при постоянном попутном ветре с запада. Капитан Гай намеревался сделать первую остановку у острова Кергуэлен, я не знаю зачем. В день встречи с нами шхуна находилась на широте мыса Сен-Рок под тридцать первым градусом западной долготы, так что мы, по всей вероятности, сделали не менее двадцати градусов по направлению от севера к югу!

На «Джэн Гай» к нам отнеслись со всем вниманием, какого требовало наше плачевное состояние. В две недели, в течение которых шхуна продолжала свой путь к юго-востоку при легком ветре и прекрасной погоде, Петерс и я совершенно оправились от последствий наших недавних лишений и ужасных страданий и все случившееся с нами представлялось нам скорее страшным сном, от которого мы, к счастью, очнулись, чем событиям трезвой и холодной действительности. Я не раз замечал впоследствии, что этого рода забвение всегда наблюдается при внезапном переходе от радости к горю или наоборот, причем степень его пропорциональна разнице в предыдущем и последующем состояниях. Так и в настоящем случае я решительно не мог себе представить в полном объеме бедствия, переносимые мною на корпусе брига. Вспоминались события, но не чувства, возбуждавшиеся этими событиями. Я помнил только, что в то время, как они происходили, мне казалось, что человеческая натура не в силах вынести больших мучений.

В течение нескольких недель мы продолжали наше плавание без всяких происшествий, кроме случайных встреч с китобоями и еще более частых с черными, или настоящими китами, называемыми так в отличие от кашалотов. Шестнадцатого сентября подле мыса Доброй Надежды шхуна выдержала первый сильный шквал со времени отплытия из Ливерпуля. В этом месте, а еще чаще к югу и востоку от мыса мореплавателям часто приходится бороться с сильнейшими штормами. Они поднимают страшное волнение, но главная опасность этих штормов в почти мгновенной перемене ветра, что случается обыкновенно в самый разгар бури. В данный момент дует настоящий ураган с севера или северо-востока, а в следующий он мчится с юго-запада с почти невероятной силой. Перед тем, как поменяется направление ветра, небо обыкновенно светлеет с южной стороны; благодаря этому признаку корабль может приготовиться к перемене ветра.

Было около шести часов утра, когда на нас налетел с севера шквал. К восьми буря усилилась и поднялось чудовищное волнение. На шхуне убрали все паруса; тем не менее она страшно раскачивалась и показала себя плохим пловцом, черпая носом всякий раз, как спускалась с волны, и выпрямляясь с большим трудом. Перед заходом солнца заметили светлое пятно на юго-западе, час спустя маленький передний парус бессильно трепался о мачты. Через две минуты, несмотря на все приготовления, мы разом легли набок, точно по волшебству, и целый водопад пены окатил палубу. К счастью, ветер оказался мимолетным шквалом, и мы выпрямились, не потеряв ни единой рейки. Сильное волнение донимало нас еще несколько часов, но к утру мы находились в таком же хорошем положении, как перед бурей. Капитан Гай говорил, что мы уцелели каким-то чудом.

Тринадцатого октября мы были в виду острова Принца Эдуарда под 46®53′ южной широты и 37®46′ западной долготы. Два дня спустя мы прошли острова Владения, затем миновали острова Крозет под 42®59′ южной широты, 48® западной долготы. Восемнадцатого мы увидели землю Кергуэлен или остров Отчаяния в южном Индийском океане и бросили якорь в гавани Рождества.

Остров, или скорее группа островов, находится на расстоянии восьмисот лиг к юго-востоку от мыса Доброй Надежды. Он был открыт в 1772 г. французским бароном де Кергулен, или Кергуэлен, который принял его за часть огромного южного материка и в этом смысле сделал о нем сообщение дома, возбудившее большую сенсацию. В следующем году правительство, заинтересовавшееся этим открытием, послало барона исследовать новую землю, тогда ошибка обнаружилась. В 1777 г. капитан Кук посетил эту группу островов и дал главному из них название острова Отчаяния — название вполне заслуженное. Правда, приближаясь к островам, мореплаватель может подумать иное, так как они одеты с сентября до марта роскошной зеленью. Этой обманчивой наружностью они обязаны маленькому растению вроде камнеломки, в изобилии растущему на торфянистой почве. Других растений нет, кроме жесткой травы подле гавани, лишайников и каких-то кустарников, напоминающих видом капусту, но горького и едкого вкуса.

Поверхность островов холмистая, сколько-нибудь высоких гор нет. Вершины холмов одеты вечным снегом. Есть несколько бухт; самая удобная — гавань Рождества. Это первая бухта на северо-восточной стороне, когда минуешь мыс Франсуа, образующий северную оконечность острова. Мыс заканчивается высокой скалой с широким естественным проходом в виде арки. Вход в гавань находится под 48®40′ южной широты, 69®6′ западной долготы. Самое удобное место для якорной стоянки — под защитой маленьких островов, охраняющих корабли от восточных ветров. К востоку от места стоянки находится бухта Ос у входа в гавань. Это маленький заливчик, окруженный сушей почти со всех сторон, в который ведет проход в четыре сажени глубиной и где можно найти место для стоянки глубиной от трех до десяти саженей с плотным глинистым дном. Корабль может простоять здесь на носовом якоре в совершенной безопасности хоть целый год. В западной части бухты Ос, у входа в нее, бежит ручеек с превосходной пресной водой.

На острове Кергуэлен попадаются тюлени и в изобилии водятся морские слоны. Пернатое население очень многочисленно, бездна пингвинов четырех различных видов. Самый крупный из них — королевский пингвин, названный так за свою величину и красоту оперения. Верхняя часть туловища королевского пингвина обыкновенно серая, иногда с лиловым оттенком, нижняя — снежной белизны. Голова и ноги блестящего черного цвета. Но главная красота его оперения — две широких золотистых полосы, проходящие от головы до груди. Клюв длинный, пунцовый или светло-розовый. Эти птицы ходят прямо, с величавой осанкой. Они держатся, закинув голову; крылья висят, как руки, хвост приходится на одной линии с ногами; все это придает им такое сходство с человеком, что в сумерках нетрудно ошибиться. Королевские пингвины, найденные нами на Кергуэлене, были ростом побольше гуся. Другие виды — пингвин-франт, пингвин-глупыш и пингвин-грач. Они гораздо меньше, не так красивы и во многих отношениях отличаются от первого. Кроме пингвина там много других птиц, из которых упомяну о голубых буревестниках, чибисах, утках, курочках, бакланах, капских голубях, буревестниках, крачках, качурках, большом чистике и, наконец, альбатросе.

Большой чистик размерами не уступает альбатросу. Это хищная птица, но вовсе не пугливая; хорошо приготовленная представляет вкусное блюдо. Летая, он часто несется над самой водой, раскинув крылья и, по-видимому, вовсе не шевеля ими и не делая ни малейших усилий для того, чтобы двигаться.

Альбатрос — одна из самых крупных и сильных птиц южного океана. Он принадлежит к семейству чаек и ловит добычу на лету; на сушу является только для вывода птенцов. Между этой птицей и пингвином существует странная дружба.

Они сообща устраивают гнезда по определенному плану: гнездо альбатроса помещается в середине квадрата, образуемого гнездами четырех пингвинов. Эти гнездовья часто описывались, но так как моим читателям, быть может, никогда не попадались подобные описания и так как мне не раз придется упоминать о пингвинах и альбатросах, то я опишу подробнее их образ жизни и гнездования.

Когда наступает время размножения, птицы собираются в огромном количестве и в течение нескольких дней, по-видимому, обсуждают вопрос о гнездовье. Наконец принимаются за дело. Выбирают ровную площадку достаточных размеров, обыкновенно в три-четыре акра, как можно ближе к морю, но вне линии прилива. Место выбирается поглаже, по возможности без каменьев. Затем птицы, очевидно с общего согласия и побуждаемые общим импульсом, проводят с математической точностью квадрат или параллелограмм, — смотря по тому, какая форма более подходит к условиям, — таких размеров, чтобы можно было поместиться всем, ни больше, ни меньше. По-видимому, это делается для того, чтобы предотвратить возможность вторжения пришельцев, не участвовавших в общей работе. Одна из сторон четырехугольника, обращенная к морю, остается открытой для входа и выхода.

Проведя границы колонии, птицы начинают очищать площадку от разного хлама, подбирая один за другим каменья и складывая их вдоль границ, так что с трех сторон, обращенных к суше, образуется стенка. Вдоль внутренних сторон стенки вытаптывается совершенно ровная и гладкая дорожка от шести до восьми футов шириной вокруг всего гнездовья — для общей прогулки.

Затем приступают к разделению площадки на небольшие и совершенно одинаковые квадраты. Для этого протаптываются узенькие тропинки, пересекающиеся под прямыми углами, на протяжении всей площадки. В каждой точке пересечения тропинок устраивается гнездо альбатроса, а в центре квадрата гнездо пингвина, так что каждый пингвин окружен четырьмя альбатросами, а каждый альбатрос четырьмя пингвинами. Гнездо пингвина представляет небольшое углубление в земле, достаточное для помещения одного яйца. Гнездо альбатроса более сложной постройки, имеет вид холмика вышиной в фут и два фута в диаметре, устроенного из земли, водорослей и раковин. На верхушке его делается углубление для кладки яиц. Птицы стараются не оставлять гнезда ни на минуту в течение высиживания или даже до тех пор, пока птенцы не подрастут настолько, что могут сами заботиться о себе. Пока самец летает в море за добычей, самка исполняет материнскую обязанность и только с возвращением своего сожителя позволяет себе отлучиться от гнезда. Яйца никогда не остаются открытыми: если одна из птиц слетает с гнезда, другая тотчас садится на ее место. Эта предосторожность необходима ввиду воровских наклонностей, которыми отличаются члены колонии, всегда готовые стянуть у соседа яйца при первом удобном случае.

Некоторые колонии населены исключительно пингвинами и альбатросами, но в большинстве случаев к ним присоединяются и другие морские птицы, пользуясь всеми правами гражданства и устраивая свои гнезда там и сям, где найдется местечко, но никогда не пытаясь захватить места хозяев. Издали эти колонии представляют странное зрелище. Воздух над площадкой переполнен альбатросами (и более мелкими видами), которые безостановочно реют над гнездами, то улетая в океан, то возвращаясь обратно. На площадке видна масса пингвинов, иные расхаживают взад и вперед по тропинкам, другие со свойственной им военной осанкой прогуливаются по дорожке, окаймляющей колонию. Словом, как ни смотри на эти поселения, не можешь не поражаться разумным образом действий этих пернатых существ. И вряд ли какое-нибудь зрелище доставит более пищи для ума разумного человеческого существа.

Наутро после нашего прибытия в гавань Рождества помощник капитана мистер Паттерсон приказал спустить лодки и отправился за тюленями (хотя время для охоты еще не наступило), оставив капитана Гая с его молодым родственником на западном берегу гавани; у них было какое-то дело на острове, но в чем оно состояло, я не знаю. Капитан Гай захватил с собой бутылку, в которой было запечатано письмо, и направился к самому высокому холму. По всей вероятности, он намеревался оставить там записку для другого корабля, который должен был явиться вслед за нами. Как только он исчез из вида, мы (я и Петерс отправились в лодке помощника) пустились в путь вокруг острова, высматривая тюленей. Мы потратили на эти поиски около трех недель, осмотрев все закоулки и бухточки не только на острове Кергуэлен, но и на соседних островках. Наши труды, однако, не увенчались сколько-нибудь значительным успехом. Мы видели много мохнатых тюленей, но они были очень осторожны, так что при всех стараниях мы добыли только триста пятьдесят шкур. Морские слоны попадались в изобилии, особенно на западной стороне главного острова, но мы убили всего двадцать штук, да и то с большими затруднениями. На маленьких островах мы нашли множество щетинистых тюленей, но не стали их трогать. Вернувшись на шхуну одиннадцатого, мы застали на ней капитана Гая с племянником, которые вынесли очень безотрадное впечатление из своей экскурсии внутрь острова, оказавшегося крайне пустынной и бесплодной страной. Они провели на острове двое суток по милости младшего помощника, который вследствие какого-то недоразумения не догадался вовремя выслать за ними лодку.

ГЛАВА XV[править]

Двенадцатого мы покинули гавань Рождества и направились на запад, оставив справа остров Марион, принадлежащий к группе Крозет. Затем мы миновали остров Принца Эдуарда, оставив его левее, и, уклонившись к северу, прибыли через две недели к островам Тристан д’Акунья под 37®8′ южной широты и 12®8′ западной долготы.

Этот архипелаг, ныне хорошо исследованный и состоящий из трех круглых островков, был открыт португальцами, посещен голландцами в 1643 г. и французами в 1767 г. Островки расположены треугольником и отстоят друг от друга на десять миль, так что разделены широкими проливами. Все они очень высоки, в особенности остров Тристан д’Акунья. Это самый обширный из трех, миль пятнадцати в окружности и такой высокий, что в ясную погоду его видно на расстоянии восьмидесяти или девяноста миль. Северный берег его возвышается на тысячу с лишним футов над уровнем моря. На этой высоте находится плоскогорье, тянущееся до средины острова и увенчанное высоким конусом наподобие Тенерифского пика. Нижняя половина конуса одета громадными деревьями, верхняя же — голая скала, почти всегда скрывающаяся в облаках и покрытая снегом в течение большей части года. Вокруг острова нет мелей и рифов; берега замечательно крутые и море глубокое. На северо-западной стороне есть бухта с черным песчаным берегом, у которого легко пристать на лодках при южном ветре. Тут можно запастись пресной водой и наловить трески и другой рыбы.

Следующий по величине остров, самый западный в группе, Называется Неприступным. Он находится под 37®17′ южной широты и 12®24′ западной долготы. Он имеет семь-восемь миль в окружности и совершенно неприступный вид. Вершина его заканчивается плоскогорьем. Остров крайне бесплоден, на нем нет почти никаких растений, кроме чахлых кустарников.

Остров Соловей самый маленький и южный по положению, под 37®26′ южной широты, 12®12′ западной долготы. Южная оконечность его примыкает к группе высоких утесистых островков, несколько таких утесов есть и на северо-восточной стороне. Почва неровная и бесплодная, посреди острова проходит глубокая долина.

В известное время года берега этих островов изобилуют морскими львами, морскими слонами, щетинистыми и мохнатыми тюленями, также всякого рода морскими птицами. Киты также часто попадаются по соседству. В прежнее время эти различные животные ловились в таком изобилии, что острова часто посещались. Сначала ездили сюда голландцы и французы. В 1790 г. капитан корабля «Индустрия» Паттен пробыл на Тристан д’Акунья семь месяцев (с августа 1790 г. по апрель 1791 г.), занимаясь ловлей тюленей. За этот период он собрал пять тысяч шестьсот шкур и утверждает, что мог бы в три недели нагрузить жиром большой корабль. Он не встретил на острове четвероногих животных, кроме нескольких диких коз; в настоящее же время острова изобилуют самыми ценными домашними животными, которые были завезены последующими мореплавателями.

Помнится, вскоре после капитана Паттена американец Колькгун на бриге «Бетси» посетил главный остров и посадил тут лук, картофель, капусту и другие овощи, которые и теперь растут там в изобилии.

В 1811 г. некий капитан Гейвуд на корабле «Нерей» посетил Тристан. Он нашел здесь трех американцев, которые занимались заготовлением тюленьих шкур и жира. Один из них, Джонатан Ламберт, называл себя правителем острова. Он расчистил и обработал около шестидесяти акров земли, засадив их кофейным деревом и сахарным тростником, которыми снабдил его американский консул в Рио-де-Жанейро. В конце концов, однако, эта колония прекратила свое существование, а в 1817 г. архипелаг был объявлен британским владением, и английское правительство выслало сюда колонистов с мыса Доброй Надежды. Они, однако, пробыли здесь недолго, но впоследствии поселились здесь три английские семьи независимо от правительства. Двадцать пятого марта 1824 г. капитан Джеффри на корабле «Бервик» заглянул сюда по пути из Лондона на Ван-Дименову Землю и нашел здесь англичанина по имени Глэсс, бывшего капрала британской артиллерии. Он величал себя генерал-губернатором островов; под его начальством находилось двадцать мужчин и три женщины. Он отзывался с большой похвалой о здоровом климате и плодородии островов. Колонисты занимались, главным образом, заготовлением тюленьих шкур и жира морских слонов, сбывая эти продукты в Капскую Землю на маленькой шхуне, принадлежавшей Глэссу. Когда мы прибыли сюда, губернатор по-прежнему правил островами, а его колония увеличилась и состояла из пятидесяти шести душ на Тристане и маленького поселка в семь душ на Соловье. Мы достали у них овощей и всякого рода живности: овец, свиней, коз, кроликов, рыбы. Бросив якорь у самого острова на глубине восемнадцати саженей, мы без труда перевезли все это на шхуну. Капитан Гай купил также у Глэсса пятьсот тюленьих шкур и запас слоновой кости. Мы пробыли здесь неделю, пока господствовал северо-западный ветер и стояла пасмурная погода. Пятого ноября мы отплыли к юго-западу с целью отыскать и исследовать группу островов Аврора, насчет которых существовали самые разноречивые мнения.

Говорят, будто эти острова были открыты в 1762 г. капитаном корабля «Аврора». В 1790 г. капитан Мануэль де Оярвидо на корабле «Принцесса», принадлежавшем Королевской Филиппинской компании, проходил, как сам утверждает, среди этих островов. В 1794 г. испанский корвет «Атревида» отправился определить их точное географическое положение. В мемуарах, напечатанных Королевским Гидрографическим обществом в Мадриде в 1809 г., сказано об этой экспедиции следующее: «Корвет „Атревида“ произвел все необходимые наблюдения 21—27 января и измерил хронометром разницу долготы между этими островами и портом Соледадом. Всего островов три, лежат почти на одном меридиане, средний довольно низменный, остальные два видны с моря на расстоянии девяти лиг». Наблюдения на «Атревиде» доставили следующие данные относительно географического положения островов. Самый северный находится под 52®37’24″ южной широты и 47®43’15″ западной долготы; средний под 53®2’40″ южной широты и 47®55’15″ западной долготы; самый южный под 53®15’22″ южной широты и 47®57’15″ западной долготы.

Двадцать седьмого января 1820 г. капитан британского флота Джэмс Уэддел отправился на поиски о-ва Авроры. В своем отчете он говорит, что разыскивал их самым тщательным образом; прошел не только через пункты, указанные капитаном «Атревиды», но и избороздил море по всем направлениям по соседству с этими пунктами и, однако, не нашел ни малейших признаков земли.

Эти противоречивые показания заставили других моряков пуститься на поиски, и странное дело: одни, обследуя море в том месте, где должны находиться острова, не нашли их, другие видели и подходили к их берегам. Капитан Гай намеревался сделать все от него зависящее, чтобы решить наконец этот странный спор. (Из судов, видевших острова Авроры, можно упомянуть о корабле «Сан-Мигуэль» в 1709 г., «Аврора» в 1774 г., бриг «Жемчужина» в 1779 г. и «Долорес» в 1790 г. Все они указывают на то, что острова расположены на 53® южной широты.)

Мы продолжали путь в юго-западном направлении при переменной погоде и двадцатого были у спорного пункта под 53″15′ южной широты, 47®58′ западной долготы, т. е. подле того места, на котором должен был находиться южный остров группы. Отсюда мы повернули на север до пятьдесят второй параллели, затем на восток, продолжая аккуратно определять широту и долготу утром и вечером. Достигнув меридиана, соответствующего западному берегу острова Южная Георгия, мы снова спустились по этому меридиану до пятьдесят третьей параллели, описав таким образом четырехугольник. Затем пересекли его по диагоналям, все время имея вахтенного на марсе. Исследование продолжалось в течение трех недель при удивительно спокойной погоде. В результате мы пришли к убеждению, что если тут и были когда-нибудь острова, то от них не осталось и следов. По возвращении домой я узнал, что такое же исследование было произведено в 1822 г. капитаном Джонсоном на американской шхуне «Генри» и капитаном Моррелем на американской шхуне «Оса» — в обоих случаях с таким же результатом, как наш.

ГЛАВА XVI[править]

Первоначальным намерением капитана Гая было, проверив сведения насчет архипелага Авроры, направиться к Магелланову проливу, а оттуда вдоль западного берега Патагонии; но справки, полученные на Тристан д’Акунья, заставили его отклониться к югу в надежде разыскать маленькие острова, находившиеся, по слухам, под 60® южной широты и 41®20′ западной долготы. Если бы не удалось открыть эти острова, он намеревался пройти далее к полюсу, насколько позволит время года. Итак, двенадцатого декабря мы отплыли в этом направлении. Восемнадцатого находились в пункте, указанном Глэссом, и трое суток крейсировали вокруг него, не найдя и следа островов, о которых он говорил. Двадцать первого, при удивительно ясной погоде, мы направились далее к югу, решившись плыть в этом направлении как можно дальше. Прежде чем перейду к этой части моего рассказа, считаю нелишним изложить вкратце историю немногочисленных попыток проникнуть к Южному полюсу для читателей, незнакомых с этим предметом.

Первая попытка, о которой мы имеем точные сведения, экспедиция капитана Кука. В 1772 г. он отправился к югу на корабле «Резольюшн» в сопровождении лейтенанта Фюрно на «Адвенгур». В декабре он достиг пятьдесят восьмой параллели под 26®57′ западной долготы. Тут встретились ему ледяные поля от восьми до десяти дюймов толщиной, простиравшиеся на северо-запад и юго-восток. Льдины лежали такими сплошными грудами, что корабли с большим трудом пробирались между ними. По множеству птиц и другим признакам капитан Кук предполагал, что неподалеку должна быть земля. Он продолжал плыть к югу при крайне холодной погоде, пока не достиг шестьдесят четвертой параллели под 38® 14′ западной долготы. Тут погода стала теплее, подул легкий ветер, в течение пяти дней термометр показывал 36®. В январе 1773 г. корабли пересекли Южный полярный круг, но не могли пробраться дальше, так как под 67®15′ южной широты были остановлены колоссальным ледяным полем, застилавшим южный горизонт насколько хватало глаз. Льдины были самой разнообразной формы, иные в несколько миль, и поднимались над водой на восемнадцать — двадцать футов. Ввиду позднего времени года и не надеясь обогнуть это препятствие, капитан Кук скрепя сердце повернул к северу.

В ноябре того же года он возобновил свои исследования в Антарктическом океане. Под 59®40′ южной широты ему попалось сильное течение, направлявшееся к югу. В декабре, когда корабли находились под 67®З1 ‘ южной широты, 142®54′ западной Долготы, наступили жестокие холода с сильными ветрами и туманами. Здесь тоже в изобилии попадались птицы: альбатросы, пингвины и в особенности буревестники. Под 70®23′ широты наткнулись на обширные ледяные поля, а вскоре затем облака на южной стороне горизонта приняли белоснежную окраску, указывавшую на присутствие сплошного льда. Под 71®10′ южной широты, 106®54′ западной долготы мореплаватели снова были остановлены сплошной массой льда, захватывавшей все видимое пространство к югу. Северная окраина этого ледяного поля была изломана и загромождена льдинами, образовавшими почти непроходимый вал шириной в милю. Далее простирался сравнительно гладкий лед, заканчивавшийся на горизонте гигантскими ледяными горами, нагроможденными одна на другую. Капитан Кук заключил, что это ледяное поле простирается до полюса или примыкает к материку. Мистер Дж. Н. Рейнольдс, настойчивости которого мы обязаны снаряжением национальной экспедиции, частью для исследования этих областей, говорит о попытке «Резольюшн» следующее: «Мы не удивляемся, что капитан Кук не мог пробраться дальше 71® 10′ южной широты, но мы поражены, узнав, что он достиг этого пункта под 106®54’ западной долготы. Земля Пальмера лежит к югу от Шетландских островов под 64® широты и простирается к юго-западу дальше, чем мог проникнуть какой-либо мореплаватель. Кук наткнулся на эту землю, когда его плавание было остановлено льдом, который, надо опасаться, никогда не оттаивает в этой местности. Весьма возможно, что ледяные горы, о которых упоминается в его отчете, составляют часть земли Пальмера».

В 1803 г. капитаны Крузенштерн и Лисянский были отправлены в кругосветное плавание императором Александром I. Пытаясь пробраться к югу, они достигли только 59®58′ южной широты под 70® 15′ западной долготы. Тут попались им сильные течения, направлявшиеся к востоку. Они видели множество китов, но не заметили льда. По поводу этой экспедиции мистер Рейнольдс замечает, что если бы Крузенштерн прибыл в описываемую им область пораньше, то наверное застал бы здесь лед: он достиг вышеуказанного пункта в марте месяце. Южные и юго-западные ветры, господствовавшие в то время, вместе с морскими течениями отнесли лед в холодную область, ограниченную на севере островом Южная Георгия, на востоке островами Сандвичевскими и Южными Оркнейскими островами, на западе Южными Шетландскими.

В 1822 г. капитан британского флота Джэмс Уэддел с двумя маленькими суденышками пробрался к югу дальше всех предшествующих мореплавателей и притом без особенных затруднений. По его словам, плавучие льды мешали ему только до семьдесят второй параллели, а дальше море оказалось свободным, и до 74® 15′ попались только три ледяных островка. Странно, что несмотря на громадные стаи птиц и другие признаки земли, несмотря на то, что к югу от Шетландских островов была замечена с марса неизвестная земля, капитан Уэддел все-таки отрицает существование материка в южной полярной области.

Одиннадцатого января 1823 г. капитан Бенджамен Моррель на американской шхуне «Оса» отправился с острова Кергуэлен на юг, намереваясь проникнуть как можно дальше. Первого февраля он находился под 64®52′ южной широты, 118®27′ западной долготы. В журнале его под этим числом значится следующее: «Вскоре ветер усилился до одиннадцати узлов, и мы воспользовались этим, чтобы идти к западу. Но убежденные, что за шестьдесят четвертой параллелью будет все меньше и меньше льдов, мы все время уклонялись к югу, пока не перешли южный полярный круг и достигли 69®15′ широты. На этой широте мы вовсе не встретили сплошного льда, а видели только редкие отдельные льдины».

Четырнадцатого марта отмечено следующее: «Море было свободно ото льда, не более дюжины ледяных островков находилось в виду. В то же время температура воздуха и воды стояла по крайней мере на тридцать градусов выше, чем где бы то ни было между шестидесятой и шестьдесят второй параллелью. Мы находились теперь под 70®14′ южной широты, температура воздуха была 47®, воды 44®. Я определил отклонение магнитной стрелки в 14®27′ к востоку… Я бывал и раньше за антарктическим кругом на различных меридианах и всякий раз убеждался, что температура воздуха и воды становится тем выше, чем дальше проникаешь за шестьдесят пятую параллель. К северу от этой параллели, между шестидесятым и шестьдесят пятым градусами, мы нередко пробирались с величайшим трудом среди огромных и бесчисленных ледяных гор, из которых многие имели до двух миль в окружности и возвышались над уровнем моря на пятьсот и больше футов».

Вследствие позднего времени года, недостатка воды и топлива и отсутствия необходимых инструментов капитан Моррель должен был вернуться, не пытаясь проникнуть далее на юг, хотя перед ним простиралось открытое море. Он говорит, что, если бы не эти обстоятельства, ему удалось бы добраться до полюса или, по крайней мере, до восемьдесят пятой параллели. Я остановился на его рассказе так долго, чтобы читатель мог судить, насколько он подтвердился моим собственным опытом.

В 1831 году капитан Бриско, служивший у гг. Эндерби, владельцев китобойного судна, отправился в Южный океан на бриге «Живчик» в сопровождении катера «Тэли». Двадцать восьмого февраля, находясь под 66®30′ южной широты, 47®13′ западной долготы, он увидал землю и «ясно различил среди снегов черные вершины горного хребта, тянувшегося в направлении ост-зюйд-ост». Он оставался здесь целый месяц, но не мог подойти к берегу ближе десяти лиг вследствие бурной погоды. Убедившись, что дальнейшие исследования невозможны вследствие позднего времени года, он повернул к северу и пошел зимовать на Ван-Дименову Землю.

В начале 1832 г. он снова отправился на юг и четвертого февраля увидел землю на юго-востоке под 67®15′ южной широты и 69®29′ западной долготы. Она оказалась островом, примыкавшим к ранее открытой земле. Двадцать первого он высадился на эту землю и вступил во владение ею от имени Вильгельма IV, дав ей название «остров Аделаиды» в честь английской королевы. Королевское Географическое общество в Лондоне, выслушав отчет об этих путешествиях, пришло к следующему заключению: «Непрерывная полоса суши тянется от 473® 0′ восточной до 69®29′ западной долготы между шестьдесят шестой и шестьдесят седьмой параллелями южной широты». Мистер Рейнольдс замечает по поводу этого: «Мы отнюдь не находим это заключение правильным, да и открытия Бриско вовсе не оправдывают его. В пределах указанной области капитан Уэддел проник далеко к югу». Мой собственный опыт доказывает полнейшую несостоятельность вывода, к которому пришло общество.

Вот главные попытки проникнуть к Южному полюсу. Из всего вышеизложенного видно, что до путешествия «Джэн Гай» оставалось около трехсот градусов долготы, в пределах которых Южный полярный круг ни разу не был перейден. Таким образом, перед нами открывалось обширное поле для открытий, и я с живейшим интересом отнесся к намерению капитана Гая проникнуть подальше к югу.

ГЛАВА XVII[править]

Бросив поиски островов Глэсса, мы плыли на юг в течение четырех суток, не замечая и признаков льда. В полдень двадцать шестого мы находились под 63®23′ южной широты, 41®25′ запад-вой долготы. Тут мы заметили несколько ледяных гор и небольшое поле сплошного льда. Ветер был большей частью с юго-востока или северо-восточный, но очень слабый. Изредка поднимался западный, всегда с дождем. Каждый день шел более или менее сильный снег. Двадцать седьмого термометр показывал тридцать пять градусов.

1 января 1828 г. — Мы совершенно затерты льдами, и перспектива, открывающаяся перед нами, совсем не веселого свойства. Сильный северо-восточный ветер, поднявшийся с полудня, нагонял такие груды льда на нос и корму, что мы каждую минуту дрожали за последствия. Вечером при бешеном урагане громадное ледяное поле, простиравшееся перед нами, раскололось, так что нам удалось, подняв все паруса, протиснуться в более свободную от льдов часть моря. Приближаясь к этому открытому пространству, мы постепенно убавляли паруса и наконец, выбравшись на свободу, легли в дрейф под фок-зейлем на одном рифе.

2 января. — Погода улучшилась. В полдень мы находились под 69®10′ южной широты, 42®20′ западной долготы, по ту сторону Южного полярного круга. К югу почти не видно льда, хотя за нами остались обширные ледяные поля. Мы устроили лот из чугунного котла в двадцать галлонов и веревки в двести саженей длиной. Течение направляется к северу с быстротой четверть мили в час. Температура воздуха около тридцати трех градусов. Отклонение к востоку 14®28′.

5 января. — Продолжали путь к югу, не встречая особенных препятствий. Однако в это утро под 73® 15′ южной широты и 42® 10′ западной долготы мы были задержаны огромным ледяным полем. Направившись к востоку, вдоль окраины ледяного поля, мы встретили наконец проход в милю шириной, по которому кое-как пробрались уже на закате солнца. За ним оказалось море, Усеянное льдинами, но свободное от сплошного льда, так что мы смело продолжали путь. Холод не усиливался, хотя снег перепадал довольно часто, а иногда шел сильный град. Громадные стаи альбатросов пролетали над шхуной, направляясь с юго-востока на северо-запад.

7 января. — Море по-прежнему не особенно загромождено льдами, так что мы без труда продолжаем наш путь. В западном направлении заметили несколько чудовищных ледяных гор, а под вечер прошли мимо одной из них. Вершина ее отстояла от поверхности океана по меньшей мере на четыреста саженей. В обхвате она имела приблизительно около трех четвертей мили и множество потоков струилось из расщелин по ее бокам. Мы остались в виду этого ледяного острова двое суток; затем он исчез в тумане.

10 января. — Рано утром мы имели несчастье потерять человека. Это был Петер Вреденбург, американец, уроженец Нью-Йорка, один из лучших матросов на нашей шхуне. Проходя по носу, он поскользнулся, упал в море между двух льдин, и больше его не видали. В полдень мы находились под 78®30′ широты, 40®15′ западной долготы. Холод стоял лютый, то и дело набегали тучи с градом с северо-востока. В том же направлении видели много огромных льдин, а весь восточный горизонт загроможден ледяными горами, которые поднимаются амфитеатром, одна над другой. Вечером были замечены обломки какого-то судна и множество птиц — буревестников, альбатросов и каких-то особенных, блестящего голубого цвета. Магнитное отклонение здесь меньше, чем по ту сторону Южного полярного круга.

12 января. — Наше плавание снова затруднено, ничего не видно в направлении полюса, кроме бесконечного, по-видимому, сплошного льда, груды ледяных утесов, вздымающихся один над другим. До четырнадцатого мы шли к западу в надежде отыскать проход.

14 января. — Утром мы добрались до западной оконечности ледяного поля, преграждавшего нам путь, и, обогнув его, вышли в открытое море без малейших следов льда. Мы нашли здесь течение, направляющееся к югу со скоростью полумили в час. Температура воздуха 47®, воды 34®. Мы продолжали плыть к югу до шестнадцатого, не встречая никаких препятствий; в этот день мы достигли 82®1′ широты под 42® западной долготы. Течение по-прежнему устремляется к югу со скоростью трех четвертей мили в час. Отклонение магнитной стрелки уменьшилось, температура мягкая и приятная, термометр показывает 51®. Льда ни крошки. Все на корабле уверены, что мы достигаем полюса.

17 января. — День, полный приключений. Бесчисленные стаи птиц тянулись с юга, мы застрелили несколько штук, в том числе пеликана, оказавшегося превосходным блюдом. Около полудня марсовой заметил небольшую льдину с правого борта, а на ней какое-то огромное животное. Так как погода стояла хорошая и ясная, то капитан Гай отрядил две шлюпки посмотреть, что это за зверь. Дэрк Петерс и я сопровождали старшего помощника в большой лодке. Подплыв к льдине, мы увидели гигантского зверя из породы белых медведей, но гораздо больших размеров, чем обыкновенный вид. Так как мы были хорошо вооружены, то и решились напасть на него без всяких колебаний. Сделали залп; большая часть пуль попала, по-видимому, в голову зверя. Ничуть не смущаясь этим, он кинулся в море и поплыл, разинув пасть, к лодке, в которой находились Петерс и я. Вследствие смятения, вызванного этим неожиданным оборотом дела, никто не успел выстрелить вторично, и медведь, ввалившись до половины в нашу лодку, схватил одного из матросов за крестец, прежде чем мы приготовились к защите. Только проворство и находчивость Петерса спасли нас от гибели в эту критическую минуту. Вскочив на спину зверя, он погрузил нож ему в шею, перерезав спинной мозг одним ударом. Животное рухнуло в море, увлекая за собой Петерса. Последний, впрочем, тотчас вынырнул и, прежде чем взобраться на лодку, обвязал труп зверя веревкой, которую мы бросили ему. Затем мы с торжеством вернулись на шхуну, таща за собой наш трофей. Длина этого медведя оказалась пятнадцать футов. Шерсть была совершенно белая, жесткая и курчавая. Глаза кроваво-красные, больше, чем у обыкновенного полярного медведя, морда более закругленная, напоминающая морду бульдога. Мясо очень нежное, но горькое и сильно отзывалось рыбьим жиром. Впрочем, наши матросы ели его с жадностью и находили превосходным.

Не успели мы втащить нашу добычу на корабль, как с марса раздался радостный крик: «Земля с левого борта!» Все оживились и вскоре при попутном ветре с северо-востока подошли к берегу. Земля оказалась низким скалистым островом около мили в окружности, почти без всякой растительности. С северной стороны его выдавался небольшой мыс странной формы, Напоминавший тюк хлопчатой бумаги. К западу от него находилась маленькая бухта, в которой могли пристать наши шлюпки. Не много времени потребовалось, чтобы осмотреть остров, но, за одним исключением, мы не нашли ничего замечательного. На южной оконечности островка мы вытащили из-под груды камней обломок дерева, напоминавший по форме нос челнока. На нем была заметна резьба, и капитан Гай различил в ней изображение черепахи, но, надо сознаться, весьма сомнительного сходства. За исключением этого обломка мы не нашли никаких следов прежнего пребывания людей на острове. У берегов попадались изредка небольшие скопления льда. Точное положение островка (которому капитан Гай дал название «Остров Беннета» в честь своего компаньона) 82®50′ южной широты, 42®20′ западной долготы.

Мы пробрались к югу на восемь градусов дальше всех прежних мореплавателей, а перед нами все еще расстилалось открытое, свободное ото льда море. Отклонение магнитной стрелки постепенно уменьшалось по мере нашего движения к югу, и, что всего удивительнее, температура воздуха и воды становилась мягче. Погоду можно было даже назвать приятной; легкий ветер все время дул в одном направлении, с севера. Небо большей частью было ясно, только время от времени собирались тучки на южной стороне горизонта, но вскоре исчезали. Нас смущали только два обстоятельства: недостаток топлива и скорбут, проявившийся среди экипажа. Эти обстоятельства заставили капитана Гая подумать о возвращении, и он несколько раз говорил об этом. Я со своей стороны убежденный, что мы вскоре наткнемся на землю и, судя по всему, не такую бесплодную, какие обыкновенно встречаются в высоких полярных широтах, горячо убеждал его продолжать путь в том же направлении, по крайней мере, еще несколько дней. Никогда еще мореплавателям не представлялся такой удобный случай решить великую проблему антарктического материка, и я, признаюсь, пылал негодованием на робость и нерешительность капитана. Я думаю даже, что мои настояния убедили его отказаться от намерения вернуться. И хотя я с глубоким сожалением вспоминаю о грустных и кровавых событиях, явившихся результатом моих настояний, но не могу не чувствовать известного удовлетворения при мысли, что содействовал, хотя бы косвенно, раскрытию величайших, интереснейших тайн, когда-либо привлекавших внимание науки.

ГЛАВА XVIII[править]

18 января. — Утром (термины утро и вечер, к которым я прибегаю ради удобства, разумеется, не должны быть понимаемы в обычном смысле. Мы давно уже не видали ночи, пользуясь постоянным днем. Даты обозначены мной, как они определялись на корабле, по морскому времени. Замечу кстати, что я не могу ручаться за точность определения времени, долготы и широты в первой части моего рассказа, так как начал вести регулярный дневник только позднее. Во многих случаях мне приходилось полагаться на память) продолжали путь к югу при той же приятной погоде. Море совершенно гладко, довольно теплый ветерок с северо-востока, температура воды пятьдесят три градуса. Снова определили направление морского течения и убедились, что оно устремляется к югу с быстротой мили в час. Это постоянство в направлении течения и ветра возбуждало недоумения и даже тревогу в экипаже и смущало самого капитана Гая. Но он крайне боялся показаться смешным, и мне удалось шутками рассеять его опасения. Отклонение магнитной стрелки было теперь ничтожное. В течение дня мы видели множество китов; бесчисленные стаи альбатросов тянули над кораблем. Мы поймали в море кустарник с красными ягодами вроде боярышника и труп какого-то странного животного, очевидно, сухопутного. Длиной оно было в три фута, толщиной в шесть дюймов, с короткими лапами и длинными когтями ярко-красного цвета, напоминавшими коралл. Тело было покрыто белой шелковистой шерстью. Хвост остроконечный, как у крысы, фута в полтора длиной. Голова напоминала голову кошки, исключая уши, болтавшиеся, как у собаки. Зубы были такого же ярко-красного цвета, как и когти.

19 января. — Сегодня под 83®20″ широты, 43®5″ западной долготы (море приняло замечательно темную окраску) мы снова увидели землю, которая оказалась группой очень больших островов. Берег был утесистый, внутренняя часть, по-видимому, одета лесом, что очень обрадовало нас. Спустя четыре часа после того, как земля была впервые замечена, мы бросили якорь на глубине десяти саженей на расстоянии мили от берега, так как сильный прибой не позволял подойти ближе. Капитан отрядил две самые большие шлюпки, и партия хорошо вооруженных матросов (в том числе Петерс и я) отправилась разыскивать проход среди рифов, окружавших остров. После непродолжительных поисков мы нашли пролив и хотели войти в него, когда заметили, что от берега отплыли четыре больших челна, наполненные людьми, по-видимому, хорошо вооруженными. Мы остановились, поджидая их, и так как они плыли очень быстро, то вскоре приблизились к нам. Капитан Гай привязал к веслу белый платок в знак мира — увидев его, туземцы остановились и заговорили все разом на каком-то незнакомом языке. Мы могли разобрать только отдельные восклицания «Анаму-му» и «Лама-Лама!» Это продолжалось полчаса, причем мы могли хорошо рассмотреть наружность туземцев.

В четырех челнах длиной футов в пятьдесят, шириной в четыре сидело сто десять дикарей. Они были такого же роста, как европейцы, но более крепкого мускулистого сложения, черные, как уголь, с густыми, длинными, похожими на шерсть волосами. Одеждой им служили косматые, с шелковистой шерстью шкуры какого-то неизвестного животного, довольно искусно обернутые вокруг тела мехом внутрь; только на шее, руках и ногах мех был выворочен наружу. Оружие их состояло, главным образом, из дубин какого-то черного и, по-видимому, очень тяжелого дерева. Кроме того, мы заметили несколько копий с кремневыми наконечниками и пращи. На дне лодок лежали груды черных каменьев величиной с куриное яйцо.

Когда они кончили свое приветствие (кажется, их болтовня имела смысл приветственной речи), один из них, по-видимому вождь, встал на нос челна и знаками приглашал нас приблизиться. Мы сделали вид, что не понимаем его приглашения, считая более благоразумным держаться на некотором расстоянии, так как дикарей было вчетверо больше, чем нас. Догадавшись о наших опасениях, вождь велел трем лодкам отойти подальше, а сам приблизился к нам на своем челне, перескочил в большую шлюпку и уселся рядом с капитаном, указывая на шхуну и повторяя слова «Анаму-му» и «Лама-Лама». Затем мы отправились на корабль, а четыре челна следовали за нами на некотором расстоянии.

Поднявшись на палубу, начальник выразил крайнее удивление и восхищение, хлопал в ладоши, бил себя по ляжкам и в грудь и хохотал, как сумасшедший. Его спутники разделяли его веселье, так что в течение нескольких минут стоял оглушительный гвалт. Когда наконец восстановилось спокойствие, капитан Гай приказал поднять шлюпки в видах предосторожности и знаками объяснил начальнику (имя которого, как мы вскоре узнали, было Ту-Уит), что он не может принять на корабль более двадцати человек разом. Дикарь, по-видимому, согласился на это требование и отдал какие-то распоряжения, после которых один из челнов приблизился к кораблю, а остальные отошли на расстояние пятидесяти ярдов. Двадцать дикарей взобрались на палубу и тотчас принялись осматривать корабль, лазить по снастям, чувствуя себя, по-видимому, как дома, и рассматривая каждую вещь с величайшим любопытством.

Ясно было, что они никогда еще не видали белых людей и что этот цвет внушал им крайнее отвращение. Они принимали «Джэн» за живое существо и, по-видимому, боялись ранить ее своими копьями, стараясь держать их остриями вверх. Одна выходка Ту-Уита в особенности рассмешила наших матросов. Повар колол дрова подле кухни и, промахнувшись, вогнал топор глубоко в палубу. Вождь тотчас подбежал к нему, грубо оттолкнул и не то застонал, не то завыл в знак сочувствия страданиям шхуны, поглаживая ее рану рукой и обмывая морской водой из кадки, стоявшей подле. Мы не ожидали такого невежества, и я не мог отделаться от мысли, что вождь притворяется.

Когда посетители удовлетворили свое любопытство, осмотрев палубу, мы пригласили их в каюту. Тут удивление их превзошло всякие границы, по-видимому, даже лишило их способности говорить, так как они стояли в молчаливом изумлении, испуская отрывистые восклицания. Оружие в особенности заинтересовало их, и мы позволили им вертеть и осматривать его как угодно. Кажется, они не поняли настоящего значения этих предметов, а приняли их за идолов, видя, как внимательно мы следим за ними. Пушки еще более изумили дикарей. Они приближались к ним со знаками глубочайшего почтения и боязни, но не решались трогать и ощупывать. Но удивление их достигло кульминации при виде двух больших зеркал в каюте. Ту-Уит первый приблизился к ним, дойдя до середины каюты, лицом к одному зеркалу, спиной к другому. Он не сразу заметил их, но когда поднял глаза и увидел свое отражение в стекле, то совсем ошалел; когда же, обернувшись, увидел себя и с другой стороны, то я думал, что его хватит удар. Никакие увещания не могли заставить его взглянуть в зеркало еще раз; бросившись на пол, он лежал ничком, пока мы не вытащили его на палубу.

Таким образом все дикари перебывали на шхуне, по двадцати человек за раз; только Ту-Уит оставался все время. Мы не заметили в них наклонности к воровству, и после их ухода все вещи оказались налицо. Все они выказывали самые дружеские намерения. Правда, некоторые особенности в их поведении показались нам странными; например, они ни за что не хотели подойти к совершенно безобидным предметам; парусам, яйцу, открытой книге, корзине с мукой. Мы старались узнать, нет ли у них каких-нибудь товаров для продажи, но не могли втолковать им, что нам требуется. Мы узнали, однако, к нашему изумлению, что острова изобилуют большими галапагосскими черепахами, и видели одну в челноке Ту-Уита. Мы заметили также несколько трепанов у одного из дикарей, который с жадностью пожирал их сырыми. Эти неожиданные — имея в виду широту местности — явления навели капитана Гая на мысль тщательно исследовать остров в надежде извлечь какую-нибудь выгоду из этого открытия. Я, со своей стороны, хотя и интересовался островами, но еще сильнее пылал нетерпением продолжать путь к Южному полюсу. Погода стояла прекрасная, но никто не мог сказать, долго ли она простоит. Между тем мы достигли уже восемьдесят четвертой параллели, перед нами расстилалось открытое море, течение несло нас к югу — мудрено ли, что мне не хотелось оставаться здесь дольше, чем было необходимо для поправки экипажа и для того, чтобы запастись топливом и свежей провизией. Я доказывал капитану, что мы можем остановиться подольше на этих островах на обратном пути и перезимовать здесь, если льды преградят нам путь. В конце концов он согласился со мной (не знаю, каким образом, но я приобрел над ним влияние) и решил, что даже если нам удастся найти много трепангов, мы пробудем на островах самое большее неделю, пополним свои запасы и затем отправимся дальше на юг. Согласно этому решению, мы сделали все необходимые приготовления, провели «Джэн» сквозь рифы по указаниям Ту-Уита и бросили якорь на расстоянии мили от острова в прекрасной бухте глубиной в десять саженей, с черным песчаным дном, защищенной со всех сторон суши. У входа в гавань впадали в море три ручья (по словам дикарей) с превосходной ключевой водой; окрестности были одеты лесом. Четыре челна следовали за нами, впрочем, на почтительном расстоянии. Сам Ту-Уит оставался на шхуне, а когда мы бросили якорь, пригласил нас посетить его деревню. Капитан Гай согласился; десять дикарей остались в качестве заложников, а мы, всего двенадцать человек, отправились с вождем, хорошенько вооружившись, но стараясь не обнаруживать недоверия. На шхуне приготовили пушки, подняли абордажные сети, вообще приняли все меры предосторожности на случай внезапного нападения. Старший помощник получил приказание не принимать никого на шхуну в наше отсутствие, а если мы не вернемся через двадцать часов, выслать на поиски шлюпку фальконетом.

На острове мы на каждом шагу убеждались, что попали в страну, где никогда не ступала нога цивилизованного человека. Все, что мы видели, было ново и неожиданно. Деревья совсем не напоминали растительность жаркого, умеренного или северного полярного пояса, не походили даже на те, которые попадались нам до сих пор в южных широтах. Скалы поражали нас своей странной формой, цветом, строением; сами ручьи, как ни кажется это невероятным, до того отличались от виденных нами раньше, что мы не решались пить их воду и не могли поверить, что эта вода естественная. У небольшого ручья, пересекавшего нам путь (первого, который мы встретили), Ту-Уит и его спутники остановились напиться. Но мы не решились попробовать эту странную воду, думая, что она испорчена, и только позднее убедились, что решительно все речки на этих островах таковы. Я затрудняюсь дать понятие об этой воде в немногих словах. Хотя она быстро струилась по склонам почвы, как и обыкновенные воды, но нигде, за исключением каскадов, не обладала свойственной воде прозрачностью. Между тем она была чиста, как самая лучшая ключевая вода, отличаясь от последней только внешним видом. С первого взгляда, в особенности там, где уклон дна был незначителен, она напоминала густой раствор обыкновенного гуммиарабика. Но это не было ее главной отличительной чертой. Она не была бесцветна и не представляла какого-либо определенного цвета, а отливала бесчисленными оттенками пурпура, подобно шелковой материи. Эти переливы красок возбуждали в нас такое же удивление, как зеркало в Ту-Уите. Наполнив кувшин этой водой и дав ей отстояться, мы заметили, что она состоит из множества отдельных разноцветных жилок, что эти жилки не смешиваются и что только частицы внутри жилок плотно соединены друг с другом, сами же они отделены друг от друга. Когда мы проводили ножом в воде, они тотчас смыкались, не оставляя никаких следов разреза. Но если нож случайно проходил между двух жилок и разъединял их, то они не сразу сближались. Эта удивительная вода представляет первое звено в цепи чудес, среди которых я жил с этого дня.

ГЛАВА XIX[править]

Мы шли почти три часа, так как деревня отстояла на девять миль от берега, а дорога шла по очень неровной местности. По пути толпа дикарей (с Ту-Уитом отправились все сто десять человек, бывшие в челнах) постоянно росла, так как к ней то и дело присоединялись новые партии душ по шести-семи. Они являлись, по-видимому, случайно, но эта случайность вызывала мысль о системе; у меня невольно возникло недоверие, и я сообщил о своих опасениях капитану Гаю. Теперь, впрочем, поздно было думать о возвращении, и мы решили, что самое безопасное для нас делать вид, будто мы вполне полагаемся на честность Ту-Уита. Итак, мы продолжали путь, наблюдая исподтишка за поведением дикарей и не позволяя им разделить нас. Таким образом, перебравшись через глубокую пропасть, мы достигли единственной, как нам говорили, деревни на острове. Когда она явилась перед нами, Ту-Уит испустил громкое восклицание и несколько раз повторил слово «Клок-Клок», которое мы приняли за название этой деревни или всех вообще деревень.

Постройки имели невыразимо жалкий вид, и каждая была сооружена на свой манер. Некоторые (принадлежавшие, как мы узнали позднее, «вампу» или «ямпу», т. е. вождям) состояли из дерева, срубленного на высоте четыре фута от земли, вокруг которого свешивались черные шкуры. Под ними и ютились дикари. Другие состояли из больших сучьев, прислоненных под углом градусов в сорок пять к куче земли неправильной формы вышиной в пять или шесть футов. Иные, наконец, были простые ямы, вырытые в земле и прикрытые ветвями, которые снимались, когда хозяин входил в землянку, а затем настилались снова. Немногие были устроены в развилинах древесных стволов, причем верхние сучья были надломлены, так что спускались над нижними, образуя густой шатер. Но большинство представляли пещерки, выдолбленные в стене утеса, состоявшего из какой-то черной земли вроде сукноваляльной глины и окружавшего деревню с трех сторон. У входа в эти первобытные жилища лежали камни, которыми хозяин тщательно задвигал свою хижину, когда уходил из дома. Для чего это делалось, не знаю, так как камни не закрывали входа и на одну треть.

Деревня, если только можно назвать деревней подобное становище, находилась в глубокой долине, в которую можно было проникнуть только с южной стороны, так как с остальных она была окаймлена упомянутым выше утесом. Среди долины струилась шумная речка с такой же странной водой, как та, что мы видели раньше. Мы заметили подле жилищ каких-то странных животных, по-видимому, ручных. Самое крупное из них напоминало нашу обыкновенную свинью формой туловища и рыла, но обладало мохнатым хвостом и тонкими ногами, как у антилопы. Движения его были крайне неуклюжи и нерешительны, и мы ни разу не заметили, чтобы оно пустилось бежать. Были тут и другие животные, похожие на первое, но более удлиненной формы и покрытые черной шерстью. Много было разнообразной домашней птицы, составлявшей, по-видимому, главную пищу туземцев. К нашему удивлению, мы заметили множество черных альбатросов, совершенно ручных, периодически улетавших в море кормиться, но всегда возвращавшихся назад и гнездившихся на близлежащем берегу. На гнездовье они жили совместно с своими друзьями пингвинами, но пингвины никогда не являлись в деревню. Мы заметили также уток, почти таких же, как наших, черных бакланов и большую птицу, похожую на сарыча, но не хищную. Рыба здесь, очевидно, водилась в изобилии. Во время нашего посещения мы видели много сушеной семги, трески, голубых дельфинов, макрели, камбалы, морских угрей, скатов, пеструшек, барвен, доршей, палтусов и рыб других пород. Мы заметили также, что большинство напоминали породы, водящиеся подле Ауклендских островов под пятьдесят первым градусом южной широты. Галапагосские черепахи также попадались во множестве. Мы видели диких зверей, но мало; все они были небольшой величины и не походили ни на один из знакомых нам видов. Две-три змеи самого страшного вида переползли перед нами дорогу, но дикари не обратили на них ни малейшего внимания, из чего мы заключили, что они не ядовиты.

Когда мы подошли к деревне, огромная толпа бросилась навстречу Ту-Уиту и его спутникам с оглушительными криками, среди которых мы различили уже знакомое «Анаму-му» и «Лама-Лама»! Мы с удивлением увидали, что люди, за одним или двумя исключениями, были совершенно нагие. Только дикари, встреченные нами в челнах, носили черные шкуры. По-видимому, в их руках находилось также все местное оружие, так как население деревни было совершенно безоружно. Тут было много детей и женщин, в своем роде довольно красивых. Высокие, стройные, хорошо сложенные, они отличались фацией и свободой движения, редкой в цивилизованном обществе. Губы их, однако, были так же толсты и мясисты, как у мужчин, так что зубов не было видно, даже когда они смеялись. Волосы были тоньше, чем у мужчин. Среди этого голого населения мы заметили человек десять — двенадцать, одетых, подобно спутникам Ту-Уита, в черные шкуры и вооруженных копьями и палицами. По-видимому, они пользовались большим влиянием среди своих соплеменников, которые величали их титулом «вампу». Им же принадлежали шатры из черных шкур. Шатер Ту-Уита помещался в центре деревни и был гораздо больше и лучше устроен, чем остальные. Дерево, служившее для него опорой, было срублено на расстоянии двенадцати футов от земли; пониже оставлено несколько ветвей для крыши, состоявшей из четырех огромных шкур, скрепленных деревянными иглами и прибитых к земле колышками. Пол был покрыт толстым слоем сухих листьев.

Нас торжественно ввели в эту палатку, а за нами втиснулось столько народу, сколько могло поместиться. Ту-Уит уселся на листьях и знаком пригласил нас последовать его примеру. Мы повиновались и очутились в самом неудобном, чтобы не сказать критическом положении. Мы, двенадцать человек, сидели на земле, так плотно стиснутые дикарями, которых набилось в палатку сорок человек, что в случае нападения не могли бы ни воспользоваться своим оружием, ни даже встать на ноги. Народ столпился не только в палатке, но и вокруг нее; тут очевидно собралось все население острова, и если нас не задавили насмерть, то только благодаря увещаниям и окрикам Ту-Уита. Вообще, главной гарантией нашей безопасности был сам вождь; мы окружили его как можно плотнее, решившись умертвить его при первом проявлении враждебных намерений.

После суматохи установилось относительное спокойствие, и вождь обратился к нам с длинной речью, напоминавшей приветствие при первой встрече с той разницей, что слова «Анаму-му» повторялись на этот раз чаще и выразительнее, чем «Лама-Лама». Мы с глубоким вниманием выслушали этот спич, на который капитан Гай отвечал уверениями в вечной дружбе и расположении, предложив в заключение подарок: несколько ниток голубых бус и нож. К нашему удивлению, дикарь презрительно повел носом при виде бус, зато несказанно обрадовался ножу и тотчас велел подавать обед. Обед подавался через головы присутствующих и состоял из сырых, еще трепещущих внутренностей какого-то неизвестного животного, — по всей вероятности, одной из тех свиней на тонких ножках, что мы заметили в деревне. Видя, что мы не знаем, как приняться за еду, он показал нам пример, начав уписывать, ярд за ярдом, это соблазнительное кушанье, так что мы решительно не могли выдержать и проявили самые недвусмысленные признаки революции в желудке, изумившие его величество почти не меньше, чем зеркала. Во всяком случае мы наотрез отказались принять участие в пиршестве, объявив, как умели, что незадолго перед тем плотно позавтракали.

Когда вождь насытился, мы завели разговор, напрягая всю свою изобретательность, чтобы выведать, есть ли на островах какие-либо ценные продукты и можно ли извлечь из них выгоду. Наконец он, по-видимому, догадался, что нас интересует, и предложил провести нас в такое место, где в изобилии водятся трепанги (он показал нам это животное).

Мы обрадовались случаю вырваться из толпы и знаками выразили свою готовность следовать за ним. Затем мы вышли из палатки и в сопровождении всей деревни отправились за вождем к юго-восточной оконечности острова, поблизости от бухты, в которой стоял на якоре наш корабль. Тут мы прождали около часа, пока дикари не пригнали к нам четыре челна. Вся наша компания уселась в один из них, и мы отправились вдоль рифов, о которых я уже упоминал, к другой гряде утесов, подле которых я увидел такую массу трепангов, какую вряд ли встречали старейшие из нас, несмотря на то, что южные широты вообще изобилуют этим ценным животным. Убедившись, что тут найдется чем нагрузить хоть дюжину кораблей, мы вернулись на шхуну и простились с Ту-Уитом, взяв с него обещание привезти нам столько уток и галапагосских черепах, сколько поместится в его челноке. В течение всего этого времени мы не заметили ничего подозрительного в поведении дикарей, кроме разве систематического появления новых отрядов по дороге в деревню.

ГЛАВА XX[править]

Вождь исполнил свое обещание и в изобилии снабдил нас съестными припасами. Черепахи были очень хороши, утки оказались лучше всякой нашей дичины: нежные, сочные, тонкого вкуса. Кроме того, дикари привезли нам кучу сельдерея и ложечной травы и целую лодку сушеной и свежей рыбы. Сельдерей оказался очень вкусной приправой, а ложечная трава отличным лекарством для больных скорбутом. В самое короткое время все больные поправились. Нам доставили также много других припасов, в том числе какие-то раковины, видом напоминавшие обыкновенную ракушку, но вкусом устрицу; креветки, яйца альбатроса и других птиц, большой запас мяса свиней, о которых я уже упоминал. Большинство матросов находили его сносной пищей, но мне оно не нравилось, так как отзывалось рыбой. В обмен за эти припасы мы дали дикарям голубые бусы, оловянные кружки, гвозди, ножи, куски красной материи. Они, видимо, были очень довольны этой меной. Мы открыли торг на берегу под прикрытием пушек, причем дикари относились к нам с полным доверием и вели себя вполне прилично, чего мы никак не ожидали, помня их поведение в деревне Клок-Клок.

Эти дружественные отношения продолжались в течение нескольких дней; дикари нередко являлись на шхуну, и наши люди ездили на берег, совершали продолжительные экскурсии вглубь острова без всякой помехи со стороны туземцев. Убедившись, что корабль нетрудно нагрузить трепангами благодаря дружественным отношениям с туземцами, которые охотно помогали нам ловить этих животных, капитан Гай предложил Ту-Уиту заключить контракт насчет постройки запасного магазина и собирания трепангов дикарями, между тем как мы воспользуемся хорошей погодой и поплывем дальше на юг. Вождь охотно согласился на это предложение. Таким образом был заключен договор к удовольствию обеих сторон. Решено было, что шхуна останется у острова, пока не будет выбрано место, построен магазин, вообще сделаны все необходимые приготовления, для которых потребуется наше участие; а затем мы поплывем дальше, оставив трех человек для надзора за исполнением нашего плана и сушки трепангов, которой они обучат и дикарей. Вознаграждение будет зависеть от усердия дикарей во время нашего отсутствия. За свою работу туземцы получат столько бус, ножей, красной ткани, сколько соберут трепангов.

Быть может, некоторым из читателей небезынтересно узнать, что это за животное и каким образом его приготовляют. Я расскажу об этом вкратце. Следующее описание заимствовано мной из одного новейшего путешествия в южный океан:

«Моллюск, известный в торговле под названием трепанг, водится в Индийском океане. Он в изобилии ловится у островов Тихого океана специально для торговли с Китаем, где этот моллюск ценится так же высоко, как пресловутые съедобные гнезда, которые, вероятно, делаются ласточками из студенистого тела трепангов (в зоологии — голотурись). У них нет раковины, ног, вообще никаких членов, только пищеприемное и извергающее отверстия на противоположных концах тела, но посредством своих эластичных колец они ползают подобно червям в мелководье. Тут во время отлива на них набрасываются ласточки и своими острыми клювами достают из нежного тела моллюсков клейкую массу для гнезд.

Эти моллюски бывают разного объема, продолговатой формы, от трех до восемнадцати дюймов длиной; мне редко случалось видеть экземпляры менее двух футов. В разрезе они почти круглые, слегка сплюснутые на стороне, обращенной к морскому дну, от одного до восьми дюймов толщиной. В известное время года они выползают на отмели, вероятно для размножения, так как в это время их часто встречают парами. Они приближаются к берегу, когда солнце сильно нагревает воду, часто выползают на такие мелкие места, что после отлива совершенно обсыхают под лучами солнца. Но размножаются они в мелководье; по крайней мере, нам никогда не случалось видеть на отмелях детенышей, а только взрослых животных. Пищей им служат главным образом коралловые полипы.

Трепанги ловятся обыкновенно на глубине трех-четырех футов; затем их вытаскивают на берег и делают на конце тела надрез в дюйм или больше, смотря по величине животного. Через это отверстие выдавливаются внутренности, которые вообще походят на внутренности других низших обитателей моря. Затем животное обмывают и варят — операция довольно важная, так как недоварить или переварить моллюска одинаково вредно. Потом зарывают на четыре часа в землю, снова варят и высушивают на огне или на солнце. Высушенные на солнце они больше ценятся, зато сушка идет в тридцать раз медленнее, чем на огне. Хорошо приготовленные, они могут сохраняться в сухом месте два-три года, но время от времени, приблизительно раза четыре в год, их все-таки нужно осматривать, не завелась ли сырость.

Китайцы, как выше сказано, считают трепангов лакомым блюдом и приписывают ему способность укреплять и обновлять организм и восстанавливать силы, истощенные вследствие разного рода излишеств. Первый сорт стоит в Кантоне девяносто долларов за пикуль (133 1/2 ф.), второй — семьдесят пять долларов, третий — пятьдесят, четвертый — тридцать, пятый — двадцать, шестой — двенадцать, седьмой — восемь, восьмой — четыре; но маленькие грузы часто приносят и большую выгоду в Маниле, Сингапуре и Батавии».

Итак, заключив контракт, мы тотчас принялись отыскивать место для постройки складочного магазина. Была выбрана широкая площадка на восточной стороне бухты, где оказалось вдоволь воды и леса, неподалеку от рифов, подле которых водились трепанги. Все мы рьяно принялись за работу и в самое короткое время к великому изумлению дикарей свалили кучу деревьев и вывели сруб магазина. В два-три дня постройка подвинулась настолько, что остальную работу можно было поручить троим остававшимся матросам: Джону Карсону, Альфреду Гаррису и Петерсону (все уроженцы Лондона), которые добровольно предложили свои услуги.

К концу месяца все было готово для отъезда. Мы обещали, однако, навестить перед отплытием деревню, и Ту-Уит так упорно настаивал на исполнении этого обещания, что мы сочли неблагоразумным оскорбить его отказом. Кажется, в это время никто из нас не питал ни малейших подозрений относительно враждебных замыслов со стороны дикарей. Они вели себя вполне прилично, охотно помогали нам в наших работах, старались доставить всевозможные удобства, часто без всякого вознаграждения, и ни разу не стянули у нас ни одной вещицы, хотя, очевидно, высоко ценили наши богатства, судя по восторгу, с которым принимались подарки. Женщины были особенно любезны во всех отношениях, и нам решительно не могла прийти в голову мысль о каком-либо вероломстве со стороны людей, относившихся к нам так предупредительно. Но вскоре нам пришлось убедиться, что эта кажущаяся любезность была результатом глубоко обдуманного плана нашей гибели и что эти островитяне, к которым мы так некстати прониклись дружбой, были самым варварским, коварным, кровожадным племенем негодяев, когда-либо осквернявшим землю.

Мы отправились в деревню с прощальным визитом первого февраля. Хотя, как уже сказано выше, у нас не было и тени подозрения, но все-таки меры предосторожности не были забыты. На шхуне остались шесть человек, которым было строго-настрого приказано не пускать никого ни под каким предлогом на корабль и не оставлять палубы в наше отсутствие. Абордажные сети были подняты, пушки заряжены двойными зарядами картечи, фальконеты мушкетными пулями. Шхуна стояла за милю от берега, и ни один челнок не мог бы подойти незамеченным.

В деревню отправилась партия в тридцать два человека. Все мы были вооружены с ног до головы ружьями, пистолетами и кинжалами; сверх того у каждого из нас был длинный нож, напоминающий охотничий, которые так распространены у нас в западных и южных штатах. Сотня воинов в черных шкурах встретила нас на берегу, чтобы сопровождать в деревню. Мы не без удивления заметили, что они были совершенно безоружны; и на наш вопрос, почему так, Ту-Уит ответил просто: «Матти нон уи па паси», т. е. оружия не нужно там, где все братья. Мы приняли его слова за чистую монету и отправились.

Оставив за собой ручеек и речку, о которых я упоминал выше, мы вступили в узкое ущелье между утесов, среди которых росли деревья. Это ущелье было скалистое и неровное, так что мы с большим трудом пробрались через него при первом посещении деревни Клок-Клок. В длину оно имело полторы-две мили и прихотливо извивалось среди утесов (по-видимому, оно было когда-то ложем реки), делая крутые повороты почти на каждом шагу. Стены его достигали в среднем семидесяти или восьмидесяти футов высоты, а местами поднимались еще выше, так что свет едва проникал в ущелье. Средняя ширина была около сорока футов, местами же ущелье суживалось настолько, что пять-шесть человек едва могли идти рядом. Короче говоря, место было как нельзя более удобное для засады, и нет ничего удивительного, что мы осмотрели оружие, прежде чем вошли в ущелье. Вспоминая теперь о нашей безрассудной доверчивости, я удивляюсь, как могли мы при каких бы то ни было условиях довериться неизвестным дикарям настолько, что позволили им идти впереди и сзади нас в такой тесноте. Но мы шли именно в таком порядке, положившись на силу нашего отряда, безоружность Ту-Уита и его спутников, верное действие огнестрельного оружия (еще неизвестного туземцам), а главное, на дружественные намерения этих гнусных негодяев. Пятеро или шестеро из них шли впереди как бы в качестве проводников, услужливо расчищая дорогу от камней и сучьев. За ними следовал наш отряд. Мы шли плотной кучкой, стараясь только, чтоб нас не разделили. Шествие замыкала толпа дикарей, соблюдавшая величайший порядок.

Дэрк Петерс, некто Вильсон Аллен и я шли по правую руку от наших товарищей, рассматривая необычное залегание пород на склоне возвышавшегося над нами утеса. Трещина в мягкой горной породе привлекла наше внимание. Она была достаточно широка, чтобы пройти одному человеку, и углублялась в скалу футов на двадцать, поворачивая затем налево. Высота этой расщелины была футов шестьдесят или семьдесят. В ней росли какие-то низенькие кустарники с плодами вроде орехов, которые мне захотелось попробовать. Я быстро свернул в расщелину, сорвал несколько штук орехов и хотел поскорее вернуться, но обернувшись увидел, что Петерс и Аллен последовали за мной. Я просил их вернуться, так как разойтись двоим тут было невозможно, и обещал поделиться с ними орехами. Они послушались, и Аллен уже находился у выхода в ущелье, когда я почувствовал сотрясение, которое ни с чем не могу сравнить, внушившее мне смутную мысль, что земной шар разлетается вдребезги и наступает последний день вселенной.

ГЛАВА XXI[править]

Опомнившись, я убедился, что задыхаюсь в темноте под грудой земли, которая валится на меня со всех сторон, угрожая схоронить заживо. Ужаснувшись при этой мысли, я старался встать на ноги, что мне и удалось наконец. Затем в течение нескольких минут я стоял недвижимо, стараясь сообразить, что такое случилось и где я. Наконец я услышал глухой стон и задыхающийся голос Петерса, умолявшего о помощи. Я пополз к нему и вскоре наткнулся на его голову и плечи. Он был засыпан рыхлой землей и никак не мог из нее выбраться. Я принялся откапывать его и наконец помог ему освободиться.

Оправившись от ужаса и изумления, мы стали соображать, в чем дело, и пришли к заключению, что стены расщелины обвалились вследствие землетрясения или собственной тяжести и похоронили нас заживо. Долго мы предавались безумному отчаянию, какое вряд ли может понять человек, никогда не бывавший в таком положении. Я уверен, что в ряду человеческих бедствий нет катастрофы, соединенной с большими телесными и душевными муками, чем погребение заживо. Черная тьма, окружающая жертву, жестокая тяжесть в груди, удушливые испарения сырой земли, сознание, что не остается и тени надежды, что вам суждена участь трупа, — наполняют сердце человеческое невыносимым, невыразимым ужасом.

Наконец Петерс заметил, что нам нужно еще определить, как велико наше бедствие, и исследовать свою темницу: не найдется ли какого-нибудь выхода. Я с жаром ухватился за эту надежду и стал пробираться среди рыхлой земли. Сделав шаг вперед, я заметил слабый свет, убедивший меня, что, по крайней мере, от недостатка воздуха нам не суждено погибнуть. Мы несколько ободрились, убеждая друг друга не падать духом. Перебравшись через груду, загораживавшую нам путь к свету, мы убедились, что можем двигаться без затруднений, и стали дышать гораздо свободнее. Теперь мы могли осмотреться и увидели, что находимся у верхнего конца расщелины, там, где она поворачивала налево. Еще несколько усилий — и мы добрались до поворота, за которым к своей невыразимой радости увидели Длинную трещину, направлявшуюся вверх под углом градусов в сорок пять, но местами более крутую. Мы не могли разглядеть выхода, но свет, свободно проходивший в эту трещину, убеждал нас, что если только мы доберемся до ее конца, то выйдем на волю.

Тут я вспомнил, что мы вошли в расщелину втроем и что нашего товарища Аллена нигде не видно. Мы тотчас вернулись и стали искать его. После долгих поисков, сопряженных с серьезной опасностью погибнуть под обвалом, Петерс крикнул мне, что ему удалось нащупать ногу Аллена, который совершенно завален землей, так что невозможно его вытащить. Я вскоре убедился, что он прав и что жизнь, без сомнения, уже оставила нашего товарища. Как ни горько нам было, но пришлось бросить тело на произвол судьбы и вернуться к повороту.

Трещина была так узка, что мы едва помещались в ней, и после двух-трех безуспешных попыток пробраться к выходу снова стали отчаиваться. Я уже говорил, что утесы, среди которых вилось ущелье, состояли из какой-то мягкой горной породы вроде мыльного камня. Стены и дно расщелины, по которой мы пробирались, состояли из такого же камня и были так скользки, что даже в отлогих местах нам трудно было подвигаться вперед, а в крутых затруднение казалось почти непреодолимым. Как бы то ни было, отчаяние придало нам храбрости, и мы, вырезая ножами ступеньки в мягкой землистой массе и цепляясь с риском полететь с кручи за выступы из более твердых пород, выдававшиеся из общей массы, кое-как добрались до площадки, с которой был виден клочок голубого неба в конце заросшей лесом долины. Оглянувшись на расщелину, мы убедились, что она недавнего происхождения, и заключили отсюда, что землетрясение, так неожиданно засыпавшее нас землею, в то же время открыло и этот выход. Так как мы едва могли двигаться и даже говорить от усталости, то Петерс предложил известить товарищей о нашем затруднительном положении, выстрелив из пистолетов (ружья и кинжалы остались под землей). Дальнейшие события показали, что если бы мы выстрелили, нам пришлось бы жестоко раскаяться в этом; к счастью, у меня явилось смутное подозрение, что с нами сыграли злую шутку, и мы решили оставить дикарей в неизвестности относительно нашего местопребывания.

Отдохнув с час, мы стали пробираться вверх и, пройдя немного, услышали страшный гвалт. Наконец нам удалось выбраться на поверхность земли, так как до тех пор мы шли под навесом скал и деревьев, поднимавшихся высоко над нашими головами. Мы осторожно пролезли в узкое отверстие и, окинув взглядом окрестности, разом поняли страшную тайну землетрясения.

Мы стояли недалеко от главной вершины этой цепи холмов. Ущелье, в которое вошли тридцать два человека, извивалось налево от нас футах в пятидесяти. Но на протяжении доброй сотни ярдов ложе ущелья было завалено хаотической грудой земли и каменьев по меньшей мере в миллион тонн — и этот обвал, очевидно, был произведен искусственно. Способ, употребленный при этом, был столь же очевиден, сколько прост; следы зверского дела еще сохранились. В разных местах вдоль восточного края обрыва (мы находились на западном) виднелись деревянные колья, воткнутые в землю. В этих местах скала уцелела, но по всему протяжению обвала сохранились следы, показывавшие, что такие же колья были воткнуты на расстоянии ярда один от другого футах в десяти от края пропасти на протяжении около трехсот футов. Крепкие веревки из виноградных лоз были привязаны к кольям, еще остававшимся на утесе, без сомнения, такие же веревки были привязаны и к остальным кольям. Я уже говорил о странной структуре этих холмов и описывал узкую и глубокую трещину, по которой мы выбрались наверх. Очевидно, эта горная порода в силу своей структуры легко раскалывалась на вертикальные параллельные друг другу пласты. Этой особенностью воспользовались дикари для своих предательских целей. Без сомнения, ряд кольев, вколоченных в утес, вызвал образование трещины, быть может, глубиной в фут или два; затем, ухватившись за веревки (привязанные к верхушкам кольев и протянутые в сторону, противоположную краю утеса), дикари разом дернули их по сигналу, поданному снизу и, действуя кольями как рычагом, отделили целый пласт. Судьба наших злополучных товарищей была нам совершенно ясна. Мы одни ускользнули от гибельной катастрофы. Мы одни остались в живых из всех белых людей, бывших на острове.

ГЛАВА XXII[править]

Наше положение, однако, оказалось почти столь же критическим, как в то время, когда мы считали себя погребенными заживо. Нам предстояло или быть убитыми, или влачить жалкое существование в плену у дикарей. Мы могли, конечно, спрятаться от них в лабиринте холмов или в расщелине, из которой только что выбрались; но в конце концов пришлось бы или погибнуть от голода и холода в суровую полярную зиму, или выдать себя дикарям.

Местность вокруг нас, по-видимому, кишела дикарями, толпы которых прибывали на плотах с других островов, без сомнения для того, чтобы помочь своим единоплеменникам захватить и ограбить «Джэн». Корабль по-прежнему стоял спокойно на якоре; по-видимому, оставшиеся на нем матросы не подозревали об опасности. Как хотелось нам в эту минуту быть с ними! Разделить их участь, вместе уйти или умереть защищаясь. Но мы не могли даже предостеречь их, не навлекая гибель на свои головы. Выстрел из пистолета показал бы им, что случилось какое-то несчастье, но не объяснил бы, что единственный способ избегнуть гибели — немедленно сняться с якоря, что честь не обязывает их остаться, так как товарищи уже погибли. Услыхав выстрел, они не могли бы приготовиться к атаке лучше, чем были уже приготовлены. Стало быть, пользы от выстрела не было бы никакой, а вред мог бы оказаться громадный. Итак, по здравому размышлению, мы решили не стрелять.

Затем нам пришло в голову попытаться захватить один из челнов и добраться до корабля. Но невыполнимость этого отчаянного плана была слишком очевидна. Как я уже заметил, местность буквально кишела дикарями, прятавшимися за кустами и пригорками, чтобы не быть замеченными со шхуны. Поблизости, загораживая нам дорогу к берегу, стояла толпа воинов в черных шкурах с Ту-Уитом во главе, по-видимому, ожидавших подкрепления, чтобы начать атаку «Джэн». Да и в челнах, которые стояли у входа в гавань, виднелись дикари, без сомнения, имевшие при себе какое-нибудь оружие. Итак, нам поневоле пришлось остаться на месте простыми зрителями схватки, которая вскоре и последовала.

Через полчаса шестьдесят или семьдесят плотов обогнули выступ, защищавший бухту с южной стороны. У дикарей не было другого оружия, кроме коротких дубин и камней, наваленных грудами на плотах. Тотчас с противоположной стороны появился другой отряд, еще более многочисленный и так же вооруженный. Четыре челна быстро наполнились дикарями, прятавшимися в кустах, и присоединились к атакующим. Таким образом «Джэн» была окружена громадной толпой негодяев, решившихся овладеть ею во что бы то ни стало.

В успехе предприятия невозможно было сомневаться. Шесть человек, оставшихся на судне, при самой отчаянной защите не могли устоять против такого подавляющего большинства, не могли даже управиться со своими пушками. Я думал, что они вовсе не окажут сопротивления, но в этом ошибся. Я увидел, как они повернули корабль левым бортом к челнам, находившимся уже на расстоянии пистолетного выстрела, тогда как плоты еще были за четверть мили. Не знаю почему, может быть, вследствие волнения наших злополучных товарищей, очутившихся в таком отчаянном положении, только первый залп был сделан неудачно. Картечь пролетела над головами нападающих, не задев ни одного челна, не убив ни одного дикаря. Они только были поражены неожиданным грохотом и дымом до того, что в первую минуту, казалось, хотели пуститься наутек.

Так бы и было, по всей вероятности, если бы наши товарищи сделали новый залп из ружей, который при близком расстоянии причинил бы вред дикарям и заставил их отступить. Но вместо этого матросы кинулись к левому борту, а дикари тем временем оправились от испуга и убедились, что никакого вреда им не причинили.

Залп с левого борта произвел опустошительное действие. Семь или восемь плотов потонули, человек тридцать или сорок дикарей были убиты, да человек сто, большинство тяжело раненные, попадали в воду. Остальные, ошалев от ужаса, обратились в бегство, бросив на произвол судьбы своих изувеченных и вопивших о помощи товарищей. Этот успех, однако, не мог предотвратить гибели наших храбрых моряков. Челны уже подошли к шхуне, и человек полтораста дикарей вскарабкались на палубу, прежде чем фитили были поднесены к пушкам левого борта. Ничто не могло удержать их зверской ярости. Защитники шхуны в одно мгновение были окружены, смяты и буквально разорваны на клочки.

Заметив это, дикари, бывшие на плотах, оправились от страха и поспешили принять участие в грабеже. Через пять минут «Джэн» представляла самое жалкое зрелище. Палубы были прорублены и изломаны, веревки, паруса, все вещи на палубе исчезли точно по волшебству. Затем негодяи ухитрились прибуксировать судно на челнах, подталкивая его в корму и в бока, к берегу и передать Ту-Уиту, который во все время схватки, как настоящий генерал, оставался на своем наблюдательном посту и только теперь снизошел до того, чтобы спуститься вниз и принять участие в грабеже.

Уход Ту-Уита дал нам возможность оставить наше убежище и осмотреть холм по соседству с расщелиной. Ярдах в пятидесяти от нее мы увидели ручеек и утолили одолевавшую нас жгучую жажду. Поблизости от источника мы нашли заросли кустарников с орехами, о которых я уже упоминал. Они оказались съедобными и напоминали вкусом обыкновенные английские лесные орехи. Мы набрали их две шляпы, снесли в расщелину и вернулись за новым запасом. В то время как мы собирали орехи, нас испугал шорох в зарослях, и мы хотели уже спрятаться в свое убежище, когда большая черная птица вроде выпи тяжело поднялась над кустами. Я был так ошеломлен, что стоял разинув рот, но Петерс бросился к ней, прежде чем она успела набрать высоту, и схватил ее за шею. Она так отчаянно билась и кричала, что мы хотели было выпустить ее, опасаясь привлечь внимание дикарей, которые могли оказаться поблизости. Однако удар ножа живо прекратил ее крики, мы стащили ее в расщелину, радуясь, что добыли пищу, по крайней мере, на неделю.

Теперь мы решились продолжать рекогносцировку и спустились довольно далеко по южному склону, но не нашли ничего годного в пищу. Собрав порядочный запас хвороста, мы вернулись, заметив, что толпы дикарей возвращаются в деревню, нагруженные добычей с корабля, и опасаясь, что они заметят нас, проходя мимо холма.

Нашей ближайшей заботой было по возможности скрыть свое убежище, для чего мы прикрыли кустарниками проход, из которого впервые увидали голубое небо и долину, когда выбрались на площадку. Мы оставили только небольшое отверстие, через которое могли бы наблюдать за бухтой, оставаясь сами незамеченными. Устроившись таким образом, мы поздравили себя с безопасным убежищем: здесь нас никто не найдет. Никаких следов дикарей не было видно в расщелине; но, когда мы подумали, что она, по всей вероятности, недавно образовалась вследствие землетрясения и другого пути сюда нет, нас не столько обрадовало это обстоятельство, сколько напугала мысль, что нам никогда не удастся выбраться из нее. Мы решили при первом удобном случае исследовать вершину холма как можно тщательнее. Пока мы ограничились наблюдением за дикарями.

Они уже совершенно ограбили корабль и приготовлялись сжечь его. Вскоре мы увидели густые клубы дыма, поднимавшиеся из главного трапа, а затем огромный сноп пламени вырвался из передней каюты. Снасти, мачты, обрывки парусов занялись мгновенно, и вскоре огонь охватил всю палубу. Тем не менее толпы дикарей еще копошились на ней, отбивая каменьями, топорами и пушечными ядрами металлические цепи и другие металлические части. На берегу в челнах, на плотах собралось не менее десяти тысяч туземцев, не считая тех, которые тащили добычу на берег или на соседние острова. Мы ожидали катастрофы и не обманулись в своих ожиданиях. Предвестием ее явилось сильное сотрясение (которое и мы почувствовали, как слабый удар гальванической батареи), не сопровождавшееся, однако, признаками взрыва. Дикари, очевидно, были поражены и на мгновение прекратили свою работу и гвалт. Только они хотели вновь приняться за дело — из трапа вырвался чудовищный черный клуб дыма, похожий на грозовую тучу, потом столб пламени высотой в четверть мили, потом пламя разлилось кругом веером, потом в одно мгновение, точно по волшебству, атмосфера наполнилась обломками, кусками железа, клочьями человеческих тел, — и наконец разразился взрыв, от которого мы попадали на землю, холмы загудели и дождь мелких обломков посыпался со всех сторон.

Опустошительное действие взрыва превзошло все наши ожидания. Дикари пожали достойные плоды своей измены. Не менее тысячи погибло от взрыва, да столько же было изуродовано. Поверхность бухты была буквально усеяна тонущими в смертных муках негодяями; стоявшим на берегу пришлось еще хуже. Дикари были так поражены неожиданным финалом своего предприятия, что даже не помогали друг другу. Наконец мы заметили странную перемену в их поведении. От полного столбняка они разом перешли к страшному возбуждению и забегали как сумасшедшие по берегу со странным выражением ужаса, бешенства и крайнего любопытства на лицах, оглашая воздух криками «Текели-ли! Текели-ли!»

Наконец толпа дикарей кинулась к холмам и вскоре вернулась с кольями в руках. Они направились к тому месту на берегу, где собралось всего больше народа. Толпа расступилась, и мы увидели причину их возбуждения. Мы заметили на земле что-то белое и сначала не могли разобрать, что это такое. Наконец мы разглядели чучело странного животного с красными зубами и когтями, пойманного нами в море восемнадцатого января. Капитан Гай снял с него шкуру, чтобы отвезти в Англию. Я помню, что он распорядился на этот счет еще до прибытия на остров и что чучело было уложено в его каюте в сундуке. Взрывом его выбросило на берег; но почему оно произвело такой переполох среди дикарей, мы не могли понять. Они столпились на близком расстоянии от чучела, но, видимо, не решались подойти к нему. Дикари, принесшие колья, воткнули их в виде ограды вокруг чучела, и как только эта работа была окончена, вся толпа бросилась в глубь острова с громкими криками «Текели-ли! Текели-ли!»

ГЛАВА XXIII[править]

В течение шести или семи следующих дней мы оставались в своем убежище, выходя с величайшими предосторожностями только за водой и орехами. Мы устроили на площадке род навеса, настлав под ним сухих листьев и соорудив стол, служивший в то же время очагом. Мы без труда добывали огонь трением двух кусков дерева, твердого и мягкого, один о другой. Птица, которую мы поймали, оказалась прекрасной, хотя несколько грубой дичью. Она была не из морских птиц, а вид выпи с черным в серую крапинку оперением и маленькими, сравнительно с величиной птицы, крыльями. Мы видели подле расщелины еще трех таких птиц, по-видимому, отыскивавших первую, но нам не удалось их поймать.

Наше положение было довольно сносно, пока мы не прикончили птицу, но затем пришлось подумать о провизии. Орехи плохо утоляли голод и к тому же вызывали сильные колики в желудке, а в случае неумеренного употребления жестокую головную боль. Мы видели на востоке от холма много крупных черепах и легко могли бы поймать их, если бы нам удалось добраться до берега незамеченными. Итак, мы решили попытать счастья.

Мы начали спускаться с южного склона, так как он казался наименее крутым, но не прошли и сотни ярдов, как наш путь был прегражден рукавом ущелья, в котором погибли наши товарищи. Мы направились по краю этой трещины и прошли четверть мили, когда были остановлены пропастью чудовищной глубины и, не имея возможности перебраться через нее, должны были вернуться обратно.

Теперь мы направились по восточному склону, но с таким же результатом. Проползав около часа с риском переломать себе шеи, мы очутились на дне громадного колодца со стенами из черного гранита, откуда могли выбраться только по тому же крутому склону, по которому спускались. Вскарабкавшись снова наверх, мы решили попытать счастья на северном склоне. Тут нам пришлось пробираться с величайшей осторожностью, так как мы то и дело рисковали быть замеченными в деревне. Мы ползли на четвереньках, иногда даже совсем ложились на брюхо, стараясь спрятаться в кустарниках. Так мы ползли очень недолго, потому что вскоре наткнулись на пропасть еще более глубокую, чем те, что попадались раньше. Наши опасения вполне подтвердились, мы действительно попали в совершенно неприступное убежище. В полном изнеможении вернулись мы на площадку и, бросившись на мягкую листву, проспали крепким сном несколько часов.

После этих бесплодных попыток мы в течение нескольких дней самым тщательным образом обшаривали утес. Мы убедились, что на нем нет ничего, пригодного в пищу, кроме ядовитых орехов и ложечной травы, которая, впрочем, росла на небольшом пространстве, так что мы скоро съели ее подчистую. Пятнадцатого февраля, если не ошибаюсь, от нее не осталось ни травинки, да и орехи почти все были съедены, так что наше положение становилось отчаянным. (Этот день замечателен еще тем, что мы увидели на юге огромные клубы сероватых паров, о которых я уже упоминал раньше.) Шестнадцатого мы снова осмотрели стены нашей темницы в надежде отыскать какой-нибудь спуск, но с таким же успехом, как и раньше. Попробовали мы спуститься в трещину, где нас засыпал обвал, со слабой надеждой отыскать какой-нибудь проход в главное ущелье. Но и здесь нам пришлось разочароваться. Мы нашли только одно из ружей, засыпанных землей.

Семнадцатого мы решились осмотреть тщательнее пропасть с черными гранитными стенами, куда спускались еще в первый день наших поисков. Мы вспомнили, что одна из трещин этого гранитного колодца была осмотрена нами кое-как, и решились исследовать ее, хотя и не рассчитывали найти выход.

Мы без особенных затруднений спустились на дно пропасти и на этот раз исследовали ее очень старательно. Это было удивительно странное место, так что мы с трудом верили в его естественное происхождение. Длина пропасти от восточной до западной оконечности была около пятисот ярдов, считая все извивы; по прямой же линии ярдов сорок — пятьдесят — не больше. На верхнем краю, то есть футов на сто от вершины холма, стены пропасти резко различались и, по-видимому, никогда не представляли одного целого: одна состояла из мыльного камня, другая из мергеля с прожилками какого-то неизвестного мне металла. Среднее расстояние между утесами достигало в этом месте футов шестидесяти. Ниже оно уменьшалось, и стены шли параллельно друг другу, хотя все еще различались по структуре. На расстоянии пятидесяти футов от дна они становились совершенно одинаковыми по структуре, цвету и совершенно параллельными. Они состояли из блестящего черного гранита, а расстояние между ними на всем протяжении пропасти было ровно двадцать ярдов. Я попытался изобразить форму пропасти на бумаге; к счастью, у меня была записная книжка и карандаш, которые уцелели в течение всех дальнейших приключений. Таким образом я мог записать много подробностей, которые иначе исчезли бы из моей памяти.

Этот рисунок (рис. 1) показывает лишь общие очертания пропасти без боковых углублений, которых было много, причем каждому соответствовало такое же на противоположной стороне. Дно было покрыто слоем тончайшей, почти неосязаемой пыли дюйма в три-четыре толщиной, под которым оказался такой же гранит, из какого состояли и стены. Направо, на нижнем конце рисунка, заметен округлый выступ; это и есть трещина, о которой говорилось выше и которую мы хотели хорошенько осмотреть. Мы пробрались к ней, обломав ветви кустарника, преграждавшие нам путь, и разбросав кучу остроконечных кремней, напоминавших наконечники для стрел. Мы не смущались препятствиями, так как заметили слабый свет в конце трещины. Наконец мы пробрались в нее под низкой правильной аркой, вокруг все было усыпано такой же тонкой пылью, как и в пропасти. Продолжая идти на свет, мы свернули в галерею такого же характера, как та, в которой мы сейчас были, только другой формы (рис. 2).

Общая длина этой пропасти от входа a до конца d пятьсот ярдов. Подле c мы открыли выступ, такой же, как в первой галерее, и также заросший кустарниками и заваленный грудами кремней, похожих на наконечники стрел. Мы пробрались по галерее и, пройдя футов сорок, вышли в третью галерею. Она также только по форме отличалась от первой (рис. 3).

Общая длина этой третьей пропасти оказалась триста двадцать ярдов. В точке a мы обнаружили выступ в шесть футов шириной и пятнадцать длиной, упиравшийся в пласт мергеля, но не выходивший в новую пропасть, как мы ожидали. Мы уже хотели уйти из этой ниши, в которую проникал очень слабый свет, когда Петерс указал мне на ряд странных фигур на поверхности мергеля. При некотором усилии воображения левая или самая восточная из этих фигур могла быть принята за изображение человека, стоящего прямо, с вытянутой рукой. Остальные фигуры напоминали до некоторой степени буквы, и Петерс упорно доказывал, что это и есть буквы. Я, однако, доказал ему, что он ошибается, обратив его внимание на обломки мергеля, валявшиеся в пыли. Они совершенно подходили к углублениям на стене и, очевидно, отвалились вследствие какого-нибудь естественного сотрясения.

Рисунок 4 представляет точную копию этих значков.

Убедившись, что из этих странных пещер нет выхода, мы вернулись на вершину холма в глубоком унынии и отчаянии. В течение следующих суток не случилось ничего замечательного; только на дне третьей, восточной галереи мы нашли два глубоких треугольных колодца тоже со стенами из черного гранита. В них мы не сочли нужным спускаться, так как колодцы имели вид естественных углублений без всяких признаков выхода.

Каждый был футов двадцати в окружности; их форма и положение относительно третьей галереи изображены на рис. 5.

ГЛАВА XXIV[править]

20 февраля, убедившись, что не можем более питаться орехами, причинявшими нам нестерпимые страдания, мы решились во что бы то ни стало спуститься с южного склона. Стена пропасти состояла здесь из очень мягкого мыльного камня, но спускалась совершенно отвесно, местами даже наклоняясь вперед, на глубину в полтораста футов. После долгих поисков мы открыли узкий карниз футах в двадцати от края пропасти. Петерс соскочил на него с помощью связанных носовых платков, которые я держал за один конец. Затем спустился и я, и мы убедились, что есть возможность спуститься и дальше таким же порядком, как мы выходили из расщелины, т. е. вырезая ножами ступеньки в мягком камне. Разумеется, попытка была страшно рискованная, но ничего другого не оставалось.

На карнизе, где мы стояли, росли кустарники; к одному из них мы привязали нашу веревку из носовых платков. Другим концом ее Петерс обвязал себе талию, и я спускал его, пока веревка не натянулась. Затем он принялся выдалбливать глубокое, дюймов в восемь или десять, отверстие в мыльном камне, стесывая над ним кусок породы в виде клина, чтобы затем можно было ручкой пистолета заколотить в отверстие этот клин. Затем я поднял его фута на четыре выше, и тут он выдолбил еще отверстие, как внизу, устроив таким образом точки опоры для рук и для ног. Отвязав веревку от куста, я бросил ему свободный конец, который он привязал к верхнему клину. Затем спустился на всю длину платка, т. е. фута на три ниже второго клина, выдолбил третье отверстие и вбил в него клин, в который и уперся ногами. Теперь надо было отвязать веревку от верхнего клина и привязать ее ко второму, но это оказалось затруднительным, так как углубления были выдолблены слишком далеко друг от друга. После двух-трех бесплодных и опасных попыток достать до узла Петерс решился перерезать веревку в шести дюймах от клина. Привязав ее ко второму клину, он спустился ниже третьего, но уже не так далеко. Таким способом (которого мне ни за что бы не придумать, так что мы обязаны нашим избавлением всецело решимости и изобретательности Петерса) и пользуясь выступами скалы, он благополучно спустился вниз.

Не сразу я решился последовать за ним, но в конце концов рискнул. Перед тем как спуститься, Петерс снял с себя рубашку, которую мы связали с моей, соорудив таким образом веревку. Сбросив вниз ружье, я привязал ее к кустарнику и начал спускаться как можно скорее, стараясь этой быстротой движения заглушить страх, которого иначе не мог бы преодолеть. Этого оказалось достаточным на первых четырех-пяти ступенях, но вскоре мысль о страшной пропасти, которая зияла подо мной, и о ненадежном устройстве ступеней предстала во всем своем ужасе в моем воображении. Напрасно я старался отогнать ее, не сводя глаз с плоской поверхности утеса надо мной. Чем упорнее старался я не думать, тем большую яркость и ужасающую отчетливость приобретали мои мысли. Наконец наступил кризис воображения, одинаковый во всех подобных случаях, кризис, при котором мы начинаем представлять себе наши ощущения во время падения — головокружение, тошноту, последнюю борьбу, дурноту и, наконец, падение во всем его ужасе. Я чувствовал, что воображаемое становится действительным, что вымышленные ужасы превращаются в факт. Колени мои тряслись, пальцы понемногу выпускали клин. В ушах зазвенело, и я подумал: «Это по мне звонят!» Безумное желание взглянуть вниз овладело мною. Я не мог, не хотел смотреть на гладкую стену и со странным, неизъяснимым чувством не то ужаса, не то облегчения устремил взгляд в пропасть. На мгновение мои пальцы впились в клин, и слабая тень надежды мелькнула в мозгу; но в ту же Минуту в душе моей загорелось желание упасть — стремление, жажда, страсть, решительно непреодолимая. Я выпустил клин и, отвернувшись от стены, зашатался. Но вот голова моя закружилась, пронзительный, нечеловеческий голос раздался в моих ушах, какая-то темная, страшная, призрачная фигура явилась подо мной, я вздохнул и с замирающим сердцем полетел вниз в ее объятия.

Я лишился чувств, и Петерс подхватил меня, когда я падал. Он наблюдал за мной снизу и, заметив, что я теряю присутствие духа, старался ободрить меня криками; но волнение мое было так велико, что я не слышал и не понимал его слов. Наконец, видя, что я шатаюсь, он поспешил вверх и подоспел вовремя. Упади я всей тяжестью, веревка несомненно оборвалась бы от толчка; но Петерс поддержал меня, так что я опустился тихонько и висел над пропастью, пока не очнулся четверть часа спустя. Мой ужас совершенно исчез, я сделался как бы новым существом и с помощью моего товарища благополучно спустился вниз.

Теперь мы находились вблизи ущелья, оказавшегося могилой для наших товарищей, к югу от того места, где произошел обвал. Местность была дикая и напоминала мне описания пустыни, расстилающейся на месте Древнего Вавилона. Обломки рухнувшего утеса, возвышались хаотической грудой; поверхность почвы была усеяна огромными камнями, напоминавшими останки какого-то гигантского здания, хотя при детальном осмотре нельзя было заметить следов искусственных построек. Повсюду виднелись груды камня и огромные глыбы черного гранита и мергеля (мергель был тоже черный; вообще мы не заметили светлых предметов на этом острове) с прожилками какого-то металла. Никаких признаков растительности не было заметно на всем пространстве, которое мог охватить глаз. Среди камней шныряли чудовищные скорпионы и другие гады, обычно не встречающиеся в таких высоких широтах.

Так как наша главная задача была раздобыть что-нибудь съестное, то мы решили отправиться на берег в надежде поймать черепаху. Мы прошли уже несколько сот ярдов, прячась за каменьями и обломками, как вдруг на нас набросилось пятеро дикарей, выскочивших из небольшой пещеры, и одним ударом дубины повалил Петерса наземь. Когда он упал, все они бросились на него, чтобы прикончить свою жертву, чем дали мне время опомниться. Я бросил ружье, так как замок совершенно испортился при падении с вершины утеса, и, выхватив пистолеты, уложил одного за другим двух дикарей. Они упали, а третий, замахнувшийся уже копьем на Петерса, кинулся на меня. Но мой товарищ живо расправился со всеми. Он не воспользовался пистолетами, а, полагаясь на свою чудовищную силу, выхватил палицу у одного из дикарей и уложил всех троих почти мгновенно.

Это произошло так быстро, что мы не верили в действительность происшествия и остановились над трупами, разинув рты, но крики, раздавшиеся вдали, привели нас в чувство. Очевидно, дикари услыхали выстрелы, и нам трудно было остаться незамеченными. Чтобы вернуться на утес, надо было бежать в направлении криков, да если бы нам и удалось добраться до его подножия, мы не могли бы подняться наверх, не будучи замеченными. Наше положение оказывалось крайне опасным, и мы колебались, куда направиться, когда один из дикарей, в которого я выстрелил и которого считал убитым, вскочил и хотел убежать. Мы, однако, схватили его Петерс заметил, что дикарь может оказаться полезен для нас, если мы заставим его бежать вместе с нами.

Мы дали пленнику понять, что он будет застрелен при малейшей попытке к сопротивлению; дикарь покорился судьбе и побежал рядом с нами к берегу.

Неровности почвы заслоняли от нас море, и мы увидели его только на расстоянии двухсот ярдов. Выбежав на открытый берег, мы заметили громадную толпу дикарей, бежавших к нам со всех концов острова с дикими криками. Мы уже хотели вернуться и спрятаться среди утесов, когда я заметил пару челнов, видневшихся из-за скалы. Мы бросились к ним и убедились, что при них никого нет. В них лежали три большие галапагосские черепахи и запас весел на шестьдесят гребцов. Мы тотчас вскочили в один из них, заставив нашего пленника следовать за нами, и оттолкнулись от берега.

Только отплыв ярдов на пятьдесят, мы сообразили, как нелепо было с нашей стороны оставить другую лодку дикарям, которые тем временем быстро приближались к берегу. Нельзя было терять времени. Мы не надеялись поспеть к лодке раньше дикарей, но ничего другого не оставалось делать. В случае успеха мы могли спастись, тогда как оставить лодку дикарям значило погибнуть наверняка.

Нос и корма челнока были устроены одинаково, так что нам не нужно было поворачивать, а только грести в противоположном направлении. Заметив наш маневр, дикари взвыли еще сильнее и пустились бежать с невероятной быстротой. Но мы налегли на весла с энергией отчаяния и добрались до лодки, когда к ней подбежал только один дикарь, опередивший остальных. Он дорого поплатился за свое проворство: Петерс уложил его выстрелом из пистолета. Передовые из его товарищей были шагах в двадцати или тридцати, когда мы схватились за лодку. Мы хотели стащить ее на воду, но она так плотно засела в песке, что не поддавалась нашим усилиям. Тогда Петерс двумя сильными ударами ружейного приклада проломил ей бок. Затем мы поспешили оттолкнуть свою лодку. Двое из дикарей, ухватились было за нее, но мы отделались от них ударами ножей и пустились в море. Толпа дикарей, подбежав к челну, разразилась страшными криками бешенства и злобы. Вообще по всему, что я видел, они показались мне самым коварным, двуличным, мстительным, кровожадным и дьявольски жестоким племенем из всех живущих на земле. Ясно, что нам не было бы пощады, если бы мы попались к ним в лапы. Они попытались было преследовать нас в дырявом челне, но, убедившись, что это невозможно, еще раз излили свое бешенство в неистовых криках и устремились обратно в горы.

Теперь мы избавились от непосредственной опасности, но все-таки наше положение было очень печальным. Раньше мы видели у дикарей четыре челна и не знали (впоследствии нам сообщил об этом дикарь, наш пленник), что два были разбиты вдребезги при взрыве «Джэн Гай». Мы были уверены, что дикари пустятся в погоню за нами, как только доберутся до того места, где обыкновенно стояли лодки. Поэтому мы постарались как можно скорее уйти от острова, заставив и пленника взяться за весла. Через полчаса, отплыв миль на пять или на шесть к югу, мы заметили целую флотилию плотов, выходившую из гавани, очевидно, в погоню за нами. Но скоро дикари вернулись обратно, вероятно, отчаявшись догнать нас.

ГЛАВА XXV[править]

Теперь мы находились в безбрежном и безотрадном Антарктическом океане за восемьдесят четвертым градусом широты в утлом челноке с тремя черепахами вместо съестных припасов. Долгая полярная зима должна была наступить очень скоро. Надо было хорошенько обдумать, куда нам направиться. Мы видели вдали шесть или семь островов, принадлежавших к одной и той же группе и отстоявших друг от друга миль на пять-шесть, но не решались пристать к какому-нибудь из них. Направляясь с севера к югу на «Джэн Гай», мы оставили за собой самую суровую полосу холода и льдов. Этот факт, противоречивший общепринятым мнениям об Антарктике, был тем не менее фактом, в действительности которого мы не могли сомневаться. Стало быть, возвращаться назад было бы безумием — особенно в такое время года. Оставался только один путь. Мы решились смело плыть к югу, где можно было надеяться встретить новые земли и более мягкий климат.

До сих пор Антарктический океан, подобно Арктическому, оказывался сравнительно спокойным; мы не испытали еще сильных бурь и волнения, но наш челнок, хотя и достаточно вместительный, был слишком ненадежен, и мы постарались улучшить его насколько было возможно. Корпус челна был сделан из коры какого-то неизвестного нам дерева. Ребра из гибких ивовых сучьев, вполне подходивших для этой цели. Длина лодки была пятьдесят футов, ширина от четырех до шести, глубина четыре с половиной, — таким образом она значительно отличалась по форме от челнов, употребляемых обитателями южных морей, с которыми приходилось иметь дело цивилизованным нациям. Мы не могли поверить, что они выстроены невежественными островитянами, у которых мы нашли их, и через несколько дней узнали от нашего пленника, что лодки действительно попали к ним случайно от другого племени, обитавшего на островах, находившихся далее к юго-западу. Мы могли сделать очень немногое, чтобы приспособить челн к плаванию в океане. Законопатили шерстяными лоскутьями от наших курток щели, замеченные нами на обоих концах лодки. Из запасных весел, которых в лодке оказалась целая куча, устроили нечто вроде обшивки на носу, чтобы ослаблять силу волн. Два весла утвердили в виде мачт на бортах, одно против другого, заменив таким устройством реи. Между ними натянули парус, соорудив его из собственных рубашек. Это нам удалось не без труда, потому что дикарь решительно отказался помогать этой в работе, хотя охотно разделял все наши остальные труды. Вид полотна производил на него странное действие. Он ни за что не хотел дотронуться до него, дрожал всеми членами и кричал: «Текели-ли!»

Сделав все, что было можно, для исправления лодки, мы направились к юго-востоку, намереваясь обогнуть группу южных островов. Затем повернули прямо на юг. Погода стояла хорошая. Дул легкий ветерок с севера, море было гладкое, дневной свет не сменялся ночью. Льда вовсе не попадалось; вообще я не заметил ни одной льдинки южнее параллели острова Беннета. Да и не могло его быть при такой высокой температуре воды. Убив самую крупную черепаху, которая доставила нам порядочный запас не только пиши, но и воды, мы продолжали путь без всяких приключений в течение семи-восьми дней и подвинулись далеко к югу, так как ветер был все время попутный и направление течения не изменялось.

1 марта. (По весьма понятным причинам я не могу ручаться за точность дат. Я привожу их главным образом для отчетливости рассказа, по моей записной книжке.) — Ряд необычайных явлений показывает, что мы вступили в область неожиданностей и чудес. Высокая гряда серых паров постоянно остается на южном горизонте, то расширяясь блестящими полосами с запада на восток или с востока на запад, то снова стягиваясь в виде правильной гряды, — словом, постоянно изменяя очертания подобно северному сиянию. Средняя высота этой гряды около двадцати пяти градусов. Температура воды возрастает с минуты на минуту, и цвет моря заметно меняется.

2 марта. — Сегодня, расспрашивая пленника, мы узнали много подробностей относительно его родины, единоплеменников и их обычаев, но могут ли они теперь заинтересовать читателя? Замечу, впрочем, что, по его словам, архипелаг состоял из восьми островов, которыми правил король Тсалемон или Псалемун, живший на самом маленьком островке; что черные шкуры, составлявшие одежду воинов, шкуры огромного животного, которое водится только в долине подле резиденции царя; что жители архипелага не умеют строить лодки, а плавают на плотах; что четыре челна достались с какого-то большого острова, находящегося дальше к юго-западу; что его, нашего пленника, зовут Ну-ну; что он никогда не слыхал про остров Беннета; и что название острова, на котором произошла катастрофа, Тсалал. Первые слоги «Тсалемон и Тсалал» произносились им с каким-то особенным присвистом, напоминавшим голос черной выпи, которую мы поймали на вершине холма.

3 марта. — Температура воды поразительно высока, цвет моря резко изменился; оно уже не прозрачное, а молочно-белое. Рядом с лодкой оно спокойно, по крайней мере настолько, что не угрожает ей опасностью; но мы с удивлением заметили, что направо и налево от нас оно точно вскипает по временам, — этому явлению всегда предшествуют странные изменения очертаний гряды серых паров.

4 марта. — Сегодня, желая увеличить размеры паруса, так как ветер заметно ослабел, я вытащил из кармана белый носовой платок и случайно задел им по лицу Ну-ну, сидевшего рядом со мной. Он упал в судорогах, за которыми последовали обморок и оцепенение, сопровождавшиеся глухим бормотанием: «Текели-ли! Текели-ли!»

5 марта. — Ветер упал совершенно, но мы по-прежнему несемся к югу, увлекаемые сильным течением. Странно, что мы не испытываем никакого волнения. Лицо Петерса спокойно, хотя по временам принимает выражение неизъяснимое. Полярная зима приближается, но приближается без своих обычных ужасов. Я испытываю онемение душевное и телесное, какую-то дремоту чувств, но больше ничего.

6 марта. — Серые пары поднялись на несколько градусов выше, мало-помалу теряя свою окраску. Температура воды поднялась до того, что рука не выдерживает, молочный цвет стал еще ярче. Сегодня вода забурлила подле самого челна. Это явление сопровождалось странным блеском на вершине гряды паров и разрывом ее основания. Тонкая белая пыль вроде пепла, однако не пепел, осыпала лодку и море, пока не замер блеск и не стихло волнение. Ну-ну бросился ничком на дно лодки, и никакие увещевания не могли заставить его встать.

7 марта. — Мы спрашивали Ну-ну, за что его соплеменники убили наших товарищей, но он до того одурел от ужаса, что не мог ничего ответить. Он по-прежнему лежал на дне лодки и на все вопросы отвечал идиотскими жестами, приподнимая пальцем верхнюю губу и оскаливая таким образом зубы. Они были черные. До этого времени нам не случалось видеть зубы обитателей Тсалала.

8 марта. — Сегодня мимо нас проплыло белое животное, такое же, как то, чучело которого произвело переполох среди диких на острове Тсалал. Я хотел было поймать его, но мной овладела какая-то странная лень, так что я не тронулся с места. Вода стала еще горячей и положительно обжигает руку. Петерс почти все время молчит, и я не знаю, чем объяснить его апатию. Ну-ну только вздыхает.

9 марта. — Тонкая пыль вроде пепла постоянно сыплется на нас. Гряда паров поднялась на чудовищную высоту и приняла более определенную форму. Я могу сравнить ее только с чудовищным водопадом, безмолвно стремящимся в море с вершины колоссального утеса, теряющейся в небесах. Эта гигантская завеса охватывает весь южный горизонт. Никаких звуков не слышно.

21 марта. — Мрачная тьма сгустилась над нами, но из молочно-белых недр океана поднимается яркий свет и озаряет лодку. Нас совсем засыпала белая, подобная пеплу, пыль; она все время валится в челн и тает в воде. Вершина водопада исчезла в туманной дали. Но мы, очевидно, несемся к ней с ужасающей быстротой. По временам она точно разрывается; сквозь эти сияющие трещины мелькает рой туманных и неясных образов и вырывается бурный, но безмолвный ветер, вздымая пылающий океан.

22 марта. — Тьма еще более сгустилась; только яркий свет белой завесы перед нами отражается водой. Гигантские белые птицы то и дело вылетают из-за завесы и исчезают с криком «Текели-ли». Услыхав этот крик, Ну-ну пошевелился на дне лодки, но, дотронувшись до него, мы убедились, что он испустил дух. Еще минута — и перед нами разверзлись бездны водопада. Но из них поднялась человеческая фигура в саване, далеко превосходившая своими размерами обыкновенных людей. Ее кожа была белее снега.

Примечание[править]

Публике уже известны из газет обстоятельства внезапной и трагической смерти мистера Пима. Мы боимся, что последние главы рукописи, дополняющие его рассказ и оставленные им у себя для просмотра, когда первые главы уже набирались, погибли безвозвратно. Может быть, впрочем, они будут найдены, и в таком случае мы не преминем их напечатать.

Мы старались помочь беде всеми зависящими от нас средствами. Джентльмен, о котором упомянуто в предисловии и который, по-видимому, мог бы пополнить пробел в рассказе, наотрез отказался от этого, так как не помнит деталей и не доверяет правдивости последних глав. Петерс, от которого можно бы было получить необходимые сведения, еще жив и находится в Иллинойсе, но мы не могли его разыскать. Может быть, это удастся впоследствии; в таком случае он, конечно, не откажется пополнить рассказ мистера Пима.

Потеря двух или трех последних глав (вряд ли их было больше) тем более достойна сожаления, что в них, без сомнения, содержатся сведения о самом полюсе или ближайших к нему местностях, — сведения, которые могли бы быть проверены или опровергнуты подготовляемой ныне правительством экспедицией в южный океан.

Считаем нелишним сделать несколько замечаний по поводу одного места в рассказе и будем очень довольны, если наши слова усилят доверие публики к странным сообщениям автора. Мы имеем в виду пропасти на острове Тсалал и фигуры, изображенные в главе XXIII.

Мистер Пим рассказывает о рисунке пропасти без всяких комментариев, а о фигурах, вырезанных на стене самой восточной из галерей, говорит как о естественном явлении, случайно напоминающем буквы, и решительно отвергает их искусственное происхождение. Это утверждение высказано так просто и подтверждается такими убедительными доказательствами — нахождением обломков мергеля на дне пропасти, совершенно подходящих к этим значкам, — что мы охотно верим автору, да и всякий рассудительный читатель согласится с ним. Но так как факты, относящиеся ко всем этим фигурам, в высшей степени странны (особенно если их поставить в связь с другими данными рассказа), то будет кстати сказать о них несколько слов, тем более, что обстоятельства, которые мы имеем в виду, без сомнения, ускользнули от внимания мистера Пима.

Если мысленно соединить рисунки 1, 2, 3 и 5 в том порядке, в котором расположены сами пропасти и постараться взглянуть на изображение под определенным углом, то мы увидим эфиопское коренное слово в переводе означающее «быть черным». Отсюда происходят все слова, означающие тень или тьму.

Что касается «левой или самой северной» фигуры, то она, по всей вероятности, вырезана искусственно, как и предположил Петерс, и изображает человека. Остальные фигуры подтверждают мнение Петерса. Верхний ряд знаков являет собой, вероятно, арабское коренное слово которое переводится как «быть белым», от него происходят все термины, означающие блеск и белизну. Нижний ряд не так ясен. Буквы неполны и стерты, тем не менее невозможно сомневаться, что в целом виде они образовали египетское слово, означающее «область юга». Заметим, что эти объяснения подтверждают мнение Петерса насчет «самой северной» фигуры. Рука вытянута к югу.

Эти заключения открывают широкое поле для размышления и интересных догадок. Может быть, их нужно рассматривать в связи с самыми незначительными и вскользь затронутыми подробностями рассказа, хотя цепь заключений во всяком случае не будет полной. «Текели-ли!» кричали испуганные жители Тсалала при виде белого животного, пойманного в море. То же повторял пленный дикарь при виде белых предметов. Таков же был крик гигантских белых птиц, вылетавших из-за белой завесы на горизонте. Ничего белого не оказалось на Тсалале, и только этот цвет замечен в более южной области. Возможно, что «Тсалал», название острова, на котором найдены вышеописанные пропасти, окажется при тщательном филологическом исследовании имеющим какое-либо отношение к самим пропастям или таинственным надписям на их стенах:

«Я вырезал это на холмах, и месть моя во прахе скалы».

Edgar Allan Poe.

The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket (1837).

Перевод М. Энгельгардта (1896).

Текстовая версия: verslib.com

По Э. Собрание сочинений в 2 тт. Т. 2. — СПб.: Изд. Г. Ф. Пантелеева, 1896

Предисловие

Через несколько месяцев по возвращении в Соединенные Штаты после ряда удивительных приключений в морях к югу от экватора, а также в иных местах, рассказ о которых приведен на этих страницах, в Ричмонде случай свел меня с несколькими джентльменами, которые, весьма интересуясь всем, связанным с местами, в которых мне довелось побывать, начали убеждать меня опубликовать мой рассказ. Однако у меня имелось несколько причин не делать этого, как частного характера и не касающихся никого, кроме меня самого, так и не совсем частного. Одним из соображений, удерживавших меня от этого, было то, что, поскольку большую часть времени, проведенного в странствиях, журнала я не вел, меня одолевал страх, что я не смогу, полагаясь лишь на память, описать события достаточно подробно и связно, чтобы они были похожи на правду, не считая разве что естественных и неизбежных преувеличений, к которым склонны все мы при описании событий, поразивших наше воображение. Еще одной причиной явилось то, что события, о которых предстояло рассказывать, носили столь невероятный характер, что я, не имея свидетелей (кроме меня самого и еще лишь одного человека, да и тот индеец-полукровка), мог лишь надеяться на доверие со стороны родственников и тех моих друзей, которые знали меня всю жизнь и не имели оснований сомневаться в моей правдивости, тогда как широкая публика, вероятнее всего, сочла бы мою историю бесстыдной и изобретательной выдумкой. Тем не менее неверие в собственные писательские силы было одной из основных причин, удержавших меня от того, чтобы выполнить просьбу моих советников.

Среди тех джентльменов из Виргинии, которые особенно заинтересовались моим рассказом, и в особенности той его частью, которая имела касательство к Антарктическому океану, был мистер По, незадолго до того ставший редактором «Южного литературного вестника», ежемесячного журнала, издаваемого мистером Томасом У. Уайтом в Ричмонде. Он настоятельно рекомендовал мне среди прочего не медля составить полный отчет о том, что я увидел и пережил, и довериться проницательности и здравомыслию читающей публики, весьма авторитетно при этом убеждая меня, что, каким бы несовершенным с точки зрения стиля ни получилось мое сочинение, именно благодаря недочетам, ежели такие будут, оно будет скорее воспринято как правдивое.

Несмотря на это утверждение, я не решился сделать то, о чем он просил. Позже, поняв, что я в этом вопросе непоколебим, он попросил меня разрешить ему самому написать, как он выразился, «повествование» о ранней части моих приключений на основании фактов, предоставленных мною, и опубликовать его в «Вестнике» под видом художественного произведения. На это, не найдя возражений, я согласился, с тем лишь условием, что мое истинное имя должно остаться в тайне. Две написанные им части вышли в январском и февральском номерах «Вестника» (1837), и для того, чтобы достичь еще большего сходства с художественным произведением, в содержании журнала было указано имя мистера По.

То, как была воспринята эта уловка, побудило меня наконец предпринять систематическую публикацию данных приключений, ибо я обнаружил, что, несмотря на сказочный флер, столь искусно наброшенный на ту часть рассказа, которая появилась в «Вестнике» (где тем не менее не был искажен ни один факт), читатель вовсе не был склонен воспринимать его как вымысел, и на адрес мистера По даже пришло несколько писем, в которых выражалась твердая уверенность в обратном. Исходя из этого, я пришел к выводу, что факты моего повествования по природе своей содержат достаточно свидетельств их подлинности, и, следовательно, мне нечего бояться всеобщего недоверия.

После этого exposе́ сразу становится понятно, какая часть нижеизложенного принадлежит моему перу. Необходимо также еще раз напомнить, что на тех нескольких страницах, которые были написаны мистером По, ни один факт не был перевран. Даже для тех читателей, которым не попадался на глаза «Вестник», нет необходимости указывать, где заканчивается его часть и начинается моя; разницу в стиле письма невозможно не заметить.

1

Меня зовут Артур Гордон Пим. Мой отец был уважаемым торговцем морскими товарами в Нантакете, где я и родился. Мой дед по материнской линии был стряпчим и имел неплохую практику. Удача сопутствовала ему во всем, и он весьма успешно вложился в акции Эдгартонского Нового банка, как он прежде назывался. Этим и другими способами он сумел собрать приличную сумму. Думаю, ко мне он был привязан более, чем к любому другому человеку в этом мире, и я ожидал, что после смерти деда мне отойдет бо́льшая часть его имущества. В шесть лет он отправил меня в школу старого мистера Рикетса, джентльмена с одной рукой и эксцентричными манерами. Любому, кто бывал в Нью-Бедфорде, он хорошо известен. В школе я оставался, пока мне не исполнилось шестнадцать, а после поступил в школу Э. Рональда, что на холме. Там я сошелся с сыном мистера Барнарда, капитана, плававшего на судах Ллойда и Вреденберга. Мистер Барнард тоже хорошо известен в Нью-Бедфорде и, не сомневаюсь, имеет много родственников в Эдгартоне. Его сына звали Август, и был он почти на два года старше меня. Однажды он плавал с отцом на китобойном судне «Джон Дональдсон» и часто рассказывал мне о своих приключениях в южной части Тихого океана. Не раз я ходил к нему домой и оставался там на весь день, а то и ночь. Мы ложились в кровать, и он почти до зари занимал меня рассказами об аборигенах острова Тиниан и других мест, в которых он побывал за время своих путешествий. Я не мог не увлечься его рассказами, и со временем моим самым большим желанием стало пойти в плавание. Примерно за семьдесят пять долларов я купил парусную лодку, которая называлась «Ариэль», с небольшой каютой, оснащенную как шлюп. Я забыл ее грузоподъемность, но человек десять могли разместиться в ней довольно свободно. Со временем у нас вошло в привычку устраивать на ней отчаяннейшие безрассудства, и теперь, вспоминая о них, мне представляется величайшим чудом то, что я до сих пор жив.

Об одном из таких приключений я расскажу, прежде чем приступить к более пространному и важному повествованию. Однажды мистер Барнард устроил у себя дома вечеринку, и под конец мы с Августом порядком захмелели. Как обычно бывало в таких случаях, я не пошел домой, а остался у него ночевать. Так и не заговорив на свою любимую тему, он, как показалось мне, заснул (вечеринка закончилась около часу ночи). Спустя примерно полчаса, когда я только начал дремать, он вдруг сел и, выкрикнув ужасное ругательство, сказал, что никакой Артур Пим не заставит его заснуть, когда с юго-запада дует такой восхитительный бриз. Удивлению моему не было предела. Не зная, что он задумал, я решил, что выпитое вино и другие напитки несколько повредили его разум. Однако говорил он очень рассудительно и заявил, что, несмотря на то что я считаю его пьяным, на самом деле он совершенно трезв и ему просто надоело в такую чудесную ночь валяться в кровати, подобно ленивому псу, и что он собирается одеться и совершить вылазку на лодке. Не знаю, что на меня нашло, но, услышав это, я пришел в восторг, предвкушая невероятное удовольствие. Его безумная затея показалась мне едва ли не самой занятной и благоразумной на свете. В ту ночь дул сильный, почти штормовой ветер и было очень холодно — дело было в конце октября. Я вскочил с кровати, охваченный странным возбуждением, и сказал, что так же отважен, как он, и мне не меньше, чем ему, надоело валяться в кровати, как ленивому псу, и что я готов к веселью и проказам, как и Август Барнард из Нантакета.

Не теряя времени, мы оделись и поспешили к лодке. Она стояла у старого гнилого причала рядом со складом пиломатериалов «Пэнки и Ко», упираясь боком в бревна. Август забрался в нее и начал вычерпывать воду — лодка была наполовину затоплена. Когда с этим было покончено, мы, подняв стаксель и грот, храбро вышли в море.

Как я уже сказал, с юго-запада дул сильный ветер. Ночь была ясная и холодная. Август стал у руля, а я расположился у мачты на палубе. Мы неслись с огромной скоростью, и никто не произнес ни слова после того, как мы отчалили. Я спросил своего спутника, какой курс он собирается взять и когда мы вернемся домой. Несколько минут он насвистывал, а потом с раздражением произнес:

— Я иду в море, а ты, если хочешь, можешь возвращаться.

Посмотрев на него, я понял, что, несмотря на кажущееся безразличие, он чрезвычайно возбужден. В лунном свете лицо его казалось бледнее мрамора, руки дрожали так, что он с трудом удерживал румпель. Я понял, что случилось что-то непредвиденное, и меня охватило сильнейшее волнение. В то время я мало что знал об управлении лодкой и поэтому вынужден был полагаться исключительно на навигационные способности моего друга. Ветер внезапно усилился, и мы стремительно отдалялись от берега, но мне было стыдно признаться в своих страхах и почти полчаса я упорно хранил молчание. Но потом я не выдержал и сказал Августу, что нам стоит вернуться. Как и в прошлый раз, прошла почти минута, прежде чем он ответил мне.

— Скоро, — наконец сказал он. — Время еще есть… Скоро повернем.

Подобного ответа я ожидал, но что-то в его тоне заставило меня похолодеть от ужаса. Я внимательно посмотрел на спутника. Губы его посерели, а колени дрожали так сильно, что он, казалось, едва держался на ногах.

— Господи боже, Август! — закричал я, уже не скрывая страха. — Что с тобой? Что случилось? Что ты собираешься делать?

— Случилось? — пробормотал он с величайшим изумлением, отпустив румпель, и вдруг повалился на дно лодки. — Случилось… Ничего не… случилось… плывем домой… р-разве н-не видишь?

Тут меня осенило. Я бросился к другу и поднял его. Он был пьян, мертвецки пьян, пьян так, что уже не мог ни стоять, ни говорить, ни смотреть. Глаза его совершенно остекленели, а когда я, охваченный отчаянием, отпустил его, он упал и, как бревно, скатился в воду на дне лодки. Я понял, что в тот вечер он выпил гораздо больше, чем я думал, и его поведение объяснялось крайней степенью опьянения, состояния, которое, как и безумие, часто заставляет жертву имитировать поведение совершенно нормального, владеющего собой человека. Однако прохладный ночной воздух сделал свое дело, возбуждение начало спадать, и то, что Август, несомненно, не осознавал всю опасность нашего положения, приблизило катастрофу. Он перестал что-либо понимать, и надежды на то, что он протрезвеет в ближайшее время, не было.

Вряд ли можно описать ужас, охвативший меня. Хмель улетучился, отчего я вдвойне оробел и растерялся. Я прекрасно понимал, что не справлюсь с лодкой и что яростный ветер вместе с отливом неотвратимо влекут нас навстречу смерти. Буря набирала силу. У нас не было ни компаса, ни еды, и стало понятно, что, продолжай мы идти тем же курсом, к рассвету земли уже не будет видно. Эти мысли и масса других, не менее пугающих, пронеслись у меня в голове с удивительной быстротой и на какое-то время совершенно парализовали волю. Лодка с чудовищной скоростью, то и дело зарываясь носом в пену, мчалась по волнам, ни на стакселе, ни на гроте рифы не были взяты. Каким-то чудом вышло так, что мы не повернулись к волнам боком, ведь, как я уже сказал, Август отпустил руль, а я от волнения не подумал его взять. К счастью, лодка шла ровно, и ко мне постепенно начала возвращаться способность мыслить. Но ветер становился все сильнее, и каждый раз, когда лодка, нырнув носом, поднималась, волны захлестывали корму. Я окоченел так, что почти перестал чувствовать собственное тело. Наконец отчаяние придало мне решимости, я бросился к гроту и сорвал его. Как и следовало ожидать, парус перелетел через борт и, набравшись воды, сорвал мачту, едва не разбив борт. Одно это происшествие спасло лодку от мгновенного разрушения. Теперь лодка под одним стакселем летела вперед по ветру, время от времени погружаясь носом в бушующие волны, но ужаса перед немедленной смертью я уже не испытывал. Взяв руль, я вздохнул свободнее, поскольку сообразил, что шанс на спасение еще есть. Бесчувственный Август, лежавший на дне лодки, мог в любую минуту захлебнуться, потому что воды уже собралось на фут. Я исхитрился приподнять товарища и придать ему сидячее положение, для чего обвязал его вокруг талии веревкой, конец которой прикрепил к рым-болту на палубе. Сделав все, что было в моих силах, я, замерзший и дрожащий от волнения, отдался на милость Божью и решил встретить судьбу, собрав все свое мужество.

Вдруг громкий, протяжный не то крик, не то вопль, как будто исторгнувшийся из глоток тысячи демонов, казалось, заполнил воздух вокруг лодки. Пока я жив, не забуду ужаса, охватившего меня в тот миг. Волосы встали дыбом у меня на голове, кровь застыла в жилах, а сердце остановилось. Так и не подняв взгляда, чтобы определить источник звука, я повалился ничком на безжизненно лежащего товарища.

Очнулся я в каюте большого китобойного судна «Пингвин», шедшего в Нантакет. Надо мной стояли несколько человек. Август, бледный как смерть, усердно растирал мне руки. Увидев, что я открыл глаза, он вздохнул с таким облегчением и радостью, что вызвал смех и слезы у грубоватых с виду мужчин. Загадка нашего спасения вскоре объяснилась. Мы столкнулись с китобойным судном, шедшим под всеми парусами, которые они отважились поднять, в Нантакет под прямым углом к нашему курсу. Несколько человек следили за морем, но ни один из них не замечал нашей лодки до последнего, когда избежать столкновения было уже невозможно. Это их крики так испугали меня. Мне рассказали, что громадное судно переехало нас, как наше суденышко переехало бы перышко, даже не почувствовав помехи. Ни единого возгласа не донеслось с нашей палубы, лишь какой-то слабый скрежещущий звук примешался к реву ветра и моря, когда подмятый хрупкий парусник протащило вдоль киля его погубителя. Посчитав нашу лодку (которая, напомню, лишилась мачты) какой-то старой брошенной посудиной, капитан китобойного судна (капитан Э. Т. В. Блок из Нью-Лондона), особо не задумываясь о случившемся, решил продолжать движение по курсу. К счастью, двое вахтенных, готовых поклясться, что видели кого-то у руля, предположили, что его еще можно спасти. В разгоревшемся споре Блок рассвирепел и заявил, что «не обязан следить за каждой скорлупкой, болтающейся в море», что «корабль не станет из-за такой ерунды останавливаться» и что «если там и был кто, он сам виноват, и никто больше, так что пусть идет на дно, и дело с концом» или что-то в этом духе. Хендерсон, первый помощник, который тоже подключился к разговору, был возмущен, как и весь экипаж, подобными речами, выдающими всю степень бессердечия и жестокости капитана. Чувствуя поддержку матросов, он прямо сказал капитану, что его стоило бы вздернуть на рее и что он отказывается выполнять его команды, пусть даже его отправят на виселицу, как только он сойдет на берег. После этого он направился на корму, оттолкнув побледневшего, но хранившего молчание капитана, и, схватив штурвал, твердо скомандовал: «К повороту!» Матросы разбежались по местам, и судно сделало крутой поворот. Все это заняло не более пяти минут, и казалось вряд ли возможным, что человек или люди с лодки могли выжить, если допустить, что там вообще кто-нибудь был. Однако, как видит читатель, я и Август остались живы, и почти невероятное спасение наше стало возможным благодаря счастливому стечению обстоятельств, которое люди мудрые и благочестивые приписывают особому вмешательству Провидения.

Пока судно продолжало разворот, старший помощник приказал опустить шлюпку и спрыгнул в нее с теми самыми двумя вахтенными, я думаю, которые утверждали, что видели меня у штурвала. Едва они отплыли от кормы — луна по-прежнему светила ярко, — судно сильно накренило по ветру, и в тот же миг Хендерсон, привстав с банки, закричал гребцам, чтобы те табанили. Он ничего не объяснил, только повторял нетерпеливо: «Табань! Табань!» Матросы принялись изо всех сил грести в обратную сторону, но к этому времени судно уже успело развернуться и на полной скорости двинулось вперед, хотя все матросы прикладывали огромные усилия, чтобы убрать паруса. Как только шлюпка приблизилась к кораблю, старший помощник, не думая об опасности, ухватился за вант-путенсы^[46]. Тут судно опять сильно накренилось, обнажив правый борт почти до киля, и причина волнения первого помощника стала понятна. На гладком блестящем днище («Пингвин» был обшит медными листами, скрепленными медными болтами) каким-то невероятным образом держалось человеческое тело, с силой бившееся об него при каждом движении корпуса. После нескольких безуспешных попыток, предпринятых во время наклонов судна, едва не потопив шлюпку, они в конце концов подняли меня на борт, ибо это был именно я. Похоже, что какой-то сдвинувшийся и вышедший из медной обшивки крепежный болт задержал меня, когда я оказался под кораблем, и закрепил в совершенно невообразимой позе на днище. Конец болта пробил воротник моей зеленой суконной куртки и вышел через заднюю часть шеи между двумя сухожилиями под правым ухом. Меня сразу уложили на койку, хотя признаков жизни я не подавал. Хирурга на борту не было, но капитан принялся обхаживать меня с величайшим вниманием, думаю, для того, чтобы искупить вину в глазах команды за свое поведение.

Тем временем Хендерсон снова покинул корабль, хотя ветер уже превратился в настоящий ураган. Через несколько минут он наткнулся на обломки нашей лодки, а вскоре после этого один из его людей сказал, что сквозь рев бури слышал прерывистые крики о помощи. Это заставило отважных моряков продолжать поиски еще более получаса, несмотря на то что капитан Блок все время подавал им сигналы вернуться, а каждое мгновение, проведенное на воде в столь хрупкой шлюпке, грозило им неотвратимой гибелью. Действительно непонятно, как такое маленькое суденышко вообще сумело удержаться на плаву. Впрочем, шлюпка эта предназначалась для нужд китобоев, и поэтому, как я потом узнал, была оснащена воздушными ящиками, как некоторые спасательные шлюпки, которыми пользуются у берегов Уэльса.

После бесплодных поисков, продолжавшихся указанное время, было решено возвращаться на корабль. И едва они собрались это сделать, со стороны быстро проплывавшего мимо темного объекта послышался слабый крик. Они бросились за ним и вскоре догнали. Выяснилось, что это палуба, служившая крышей каюты на «Ариэле». Август явно из последних сил барахтался в воде рядом с ней. Когда его поймали, оказалось, что он привязан веревкой к куску дерева. Напомню, что я сам обвязал его этой веревкой и закрепил на рым-болте, чтобы придать ему сидячее положение, чем, судя по всему, спас жизнь своему товарищу. «Ариэль» была легкой лодкой, сработанной не особенно добротно, и потому, оказавшись под водой, естественно, развалилась на куски. Настил палубы, как и следовало ожидать, сорвало хлынувшей внутрь водой, и тот, несомненно, с другими обломками всплыл на поверхность вместе с привязанным к нему Августом, который благодаря этому избежал страшной смерти.

Прошло больше часа после того, как Августа подняли на борт «Пингвина», прежде чем он очнулся. Услышав, что случилось с нашей лодкой, он пришел в страшное волнение и рассказал об ощущениях, которые испытал в воде. Придя в сознание, он понял, что, кружась с невообразимой скоростью, уходит под воду, а веревка крепко обмотана три-четыре раза вокруг его шеи. В следующую секунду он почувствовал, что его стремительно потащило вверх, но сильно ударился головой обо что-то твердое и снова лишился чувств. Очнувшись, соображал он уже лучше, хотя сознание его все еще было затуманено, а мысли путались. Теперь Август понимал, что произошел несчастный случай и что он оказался в воде, хотя рот его находился над поверхностью воды, что давало ему возможность свободно дышать. Вероятно, именно тогда оказавшаяся рядом палуба увлекла его за собой. Конечно, пока он мог удерживаться в таком положении, утонуть ему было почти невозможно. Через какое-то время огромная волна зашвырнула его на палубу, и, уцепившись за нее, он стал звать на помощь. Перед тем как его нашел мистер Хендерсон, из-за полного истощения сил он перестал держаться, упал в воду и приготовился к смерти. За все время борьбы он ни разу не вспомнил ни про «Ариэль», ни про обстоятельства, приведшие к этому бедствию. Его умом безраздельно завладели отчаяние и страх. Когда беднягу наконец вытащили из воды, силы покинули его окончательно, и, как уже было сказано, прошло не меньше часа, прежде чем он осознал, в каком положении находится. Меня же вырвали из состояния, очень близкого к смерти (и после того, как в течение трех с половиной часов были перепробованы все другие способы), энергичным растиранием кусками материи, смоченной в горячем масле, — способом, предложенным Августом. Рана у меня на шее, хоть и имела уродливый вид, оказалась несерьезной, и я вскоре полностью оправился от ее последствий.

«Пингвин» прибыл к порту назначения около девяти часов утра после встречи с одним из самых яростных штормов, когда-либо бушевавших у Нантакета. Мы с Августом успели вернуться в дом мистера Барнарда к завтраку, который, к счастью, начался чуть позже из-за ночной гулянки. Я думаю, все за столом были сами слишком утомлены, чтобы обратить внимание на наш изможденный вид. Конечно, при других обстоятельствах это бросилось бы в глаза. Школьники способны творить чудеса, когда нужно кого-то провести, и я убежден: ни один из наших друзей в Нантакете даже не подозревал, что страшные рассказы моряков о том, как они в шторм налетели на какое-то судно и отправили на дно тридцать — сорок несчастных душ, имели отношение к «Ариэлю», Августу или ко мне. Мы с ним довольно часто вспоминали это происшествие, и всегда не без содрогания. Август честно признался, что в жизни не испытывал такого смятения, как на борту нашего суденышка, когда впервые осознал, насколько пьян, и почувствовал, что начинает терять контроль над собой.

2

По совершенно разным причинам мы не способны извлекать уроки даже из самых очевидных вещей. Казалось бы, катастрофа, о которой я только что рассказал, должна была охладить мою зарождающуюся страсть к морю, но тщетно. Еще никогда меня так не тянуло к полным опасностей приключениям, присущим жизни мореплавателя, чем в первую неделю после нашего чудесного спасения. Этого короткого промежутка времени оказалось достаточно, чтобы стереть из моей памяти темные краски и ярко высветить все восхитительные цветные пятна, всю живописность недавнего смертельно опасного приключения. Беседы с Августом день ото дня становились все более частыми и захватывающими. Его манера преподносить рассказы об океане (добрая половина которых, как я теперь подозреваю, была попросту выдумана) находила отклик в моей душе и несколько мрачном, хоть и живом воображении. Странно и то, что желание изведать морской жизни делалось особенно настойчивым, когда он приводил самые страшные примеры страданий и отчаяния. Светлая сторона общей картины мало меня занимала. Я рисовал себе кораблекрушения и голод; смерть и неволю среди варварских племен; жизнь, проведенную в горе и слезах на какой-нибудь одинокой скале посреди океана, труднодоступной и не нанесенной на карты. Впоследствии меня уверяли, что подобные видения или желания — ибо они превращаются в таковые — обычное дело для всей многочисленной расы меланхоличных людей, но в то время, о котором идет речь, я воспринимал их как первые знаки уготованной мне судьбы. Август проникся моим настроением, и вполне вероятно, что наше тесное общение и общность взглядов привели к тому, что ему передалось что-то от моего характера, а мне — от его.

Примерно через полтора года после крушения «Ариэля» фирма Ллойда и Вреденберга (заведение, насколько мне известно, каким-то образом связанное с господами Эндерби из Ливерпуля) занялась починкой и оснащением брига «Косатка» для охоты на китов. Это была старая посудина, едва ли годная для плавания, даже после того, как с ней сделали все, что было возможно. Я не знаю, почему ее предпочли другим хорошим судам, имевшимся в распоряжении у тех же хозяев. Мистер Барнард был назначен капитаном, и Август собирался плыть с ним. Пока бриг готовили к выходу в море, Август твердил, что появилась превосходная возможность удовлетворить мое желание отправиться в путешествие. Во мне он нашел весьма благодарного слушателя, однако устроить это было не так-то просто. Мой отец прямо не возражал, а вот у матери случилась истерика от одного упоминания о наших намерениях. Но хуже всего дед, на которого я возлагал такие надежды. Он поклялся, что оставит меня без гроша, если я об этом хотя бы заикнусь. Однако эти трудности не уменьшили мое желание отправиться в плавание, а лишь подлили масла в огонь. Я вознамерился добиться своего любой ценой, и, когда сообщил о своем решении Августу, мы вместе начали думать, как этого добиться. С родственниками о предстоящем плавании я не разговаривал, и, поскольку усердно занялся учебой, было решено, что я отступился от своих планов. Я много думал о том, как вел себя тогда, и поведение мое вызывало у меня чувство неудовольствия и удивления. Грандиозная ложь, к которой я прибег для осуществления своего прожекта — ложь, которой были исполнены каждое мое слово, каждый поступок, — может быть хоть как-то оправдана лишь безумными надеждами, какие я возлагал на исполнение давно лелеемой мечты о путешествиях.

Мне во многом приходилось полагаться на Августа, который каждый день с утра до вечера пропадал на «Косатке», помогая отцу обустроить каюту. Однако по ночам мы обсуждали наши планы. После почти месяца безуспешных попыток все организовать он наконец сообщил мне, что все продумал. В Нью-Бедфорде у меня жил родственник, некто мистер Росс, в доме которого я, бывало, гостил по две-три недели. Бриг должен был выйти в плавание в середине июня (июня 1827 года), и было решено, что за день-два до того мой отец должен будет получить записку от мистера Росса с просьбой разрешить мне поехать к нему и провести две недели с Робертом и Эмметом (его сыновьями). Сочинить и доставить записку моему отцу взялся Август. Я должен был, сделав вид, что ему нужно в Нью-Бедфорд, присоединиться к своему товарищу, который приготовит для меня тайник на «Косатке». Тайник этот, уверял он меня, будет достаточно удобен, чтобы провести в нем несколько дней. Когда бриг отойдет от берега так далеко, что уже не станет возвращаться без крайней необходимости, я переберусь в удобную каюту, а что до его отца, так тот только посмеется над такой шуткой. В море нам наверняка встретится какое-нибудь судно, с которым можно будет послать моим родителям письмо с объяснениями.

Своё Повествование Артур Гордон Пим начинает со времени знакомства с Августом, сыном капитана Барнарда. С этим юношей он сдружился в старших классах школы города Нантакета. Август уже ходил с отцом за китами в южную часть Тихого океана и много рассказывал другу о морских приключениях, разжигая его желание самому пуститься в море. Им было около восемнадцати, когда капитан Барнард в очередной раз готовился к отплытию в южные моря, собираясь взять с собой сына. Приятели разрабатывают план, согласно которому Артур должен проникнуть на «Дельфин» и только через несколько дней, когда повернуть назад будет уже невозможно, предстать перед капитаном.

Август готовит другу тайное убежище в трюме, заранее доставив туда еду, воду, матрас и фонарь со свечой. Удобно расположившись в пустом ящике, Артур проводит в убежище три дня и три ночи, лишь изредка выбираясь из ящика, чтобы размять мускулы. Друг его все не показывается, и поначалу это не пугает Артура. Однако от спёртого воздуха, который час от часу становится хуже, он впадает в полубессознательное состояние, потеряв счёт времени. Еда и вода подходят к концу. Свечу он теряет. Артур подозревает, что прошло уже несколько недель.

Наконец, когда юноша уже мысленно простился с жизнью, появляется Август. Оказывается, на корабле за это время произошли страшные события. Часть экипажа во главе с помощником капитана и чернокожим коком подняла бунт. Законопослушных моряков, в том числе капитана Барнарда, уничтожили — убили и побросали за борт. Августу удалось уцелеть из-за симпатии к нему лотового Дирка Петерса — теперь юноша при нем вроде слуги. С трудом улучив момент, он спустился к другу, захватив немного еды и питья и почти не надеясь застать того в живых. Пообещав наведываться при всяком удобном случае. Август вновь торопится на палубу, боясь, что его могут хватиться.

Тем временем в лагере бунтовщиков зреет раскол. Часть мятежников во главе с помощником капитана намерена пиратствовать, остальные — к ним примыкает и Петерс — предпочли бы обойтись без открытого разбоя. Постепенно идея пиратства привлекает все большее число моряков, и Петерсу становится на корабле неуютно. Тогда-то Август и рассказывает ему о спрятанном в трюме друге, на которого можно рассчитывать. Втроём они решают захватить корабль, сыграв на предрассудках и нечистой совести бунтовщиков. Пользуясь тем, что никто из матросов не знает в лицо Артура, Петере гримирует юношу под одну из жертв, и когда тот появляется в кают-компании, бунтовщиков охватывает ужас. Операция по захвату судна проходит отлично — теперь на корабле только они трое и примкнувший к ним матрос Паркер.

Однако на этом их злоключения не кончаются. Поднимается страшный шторм. Никого не смывает за борт — они хорошенько привязали себя к брашпилю, но на разбитом судне не остаётся ни еды, ни питья. Кроме того, Август тяжело ранен.

После многодневной непогоды устанавливается штиль. Измученные, голодные люди пребывают в оцепенении, молча ожидая гибели. Паркер неожиданно заявляет, что один из них должен умереть, чтобы другие могли жить. Артур в ужасе, но остальные поддерживают матроса, и юноше остаётся только согласиться с большинством. Бросают жребий — короткую щепочку вытягивает Паркер. Он не оказывает сопротивления и после удара ножом падает на палубу мёртвым. Ненавидя себя за слабость, Артур присоединяется к кровавому пиршеству, Через несколько дней умирает Август, а вскоре после этого Артура и Петерса подбирает английская шхуна «Джейн Гай».

Шхуна направляется на тюлений промысел в южные моря, капитан также надеется на выгодные торговые операции с туземцами, и потому на борту судна большой запас бус, зеркал, огнив, топоров, гвоздей, посуды, иголок, ситца и прочих товаров. Капитану не чужды и исследовательские цели: он хочет как можно дальше пройти на юг, чтобы убедиться в существовании Антарктического материка. Артур и Петерс, которых окружили на шхуне заботой, быстро оправляются от последствий недавних лишений.

После нескольких недель плавания среди дрейфующих льдов вперёдсмотрящий замечает землю — это остров, являющийся частью неизвестного архипелага. Когда со шхуны бросают якорь, с острова одновременно отчаливают каноэ с туземцами. Дикари производят на моряков самое выгодное впечатление — они кажутся очень миролюбивыми и охотно меняют провизию на стеклянные бусы и простую хозяйственную утварь. Одно странно — туземцы явно боятся белых предметов и потому никак не хотят приближаться к парусам или, например, к миске с мукой. Вид белой кожи явно внушает им отвращение. Видя миролюбие дикарей, капитан решает устроить на острове зимовку — в случае, если льды задержат дальнейшее продвижение шхуны на юг.

Вождь туземцев приглашает моряков спуститься на берег и посетить деревню. Хорошенько вооружившись и дав приказ никого в его отсутствие не пускать на шхуну, капитан с отрядом из двенадцати человек, куда вошёл и Артур, высаживается на остров. Увиденное там повергает моряков в изумление: ни деревья, ни скалы, ни далее вода не похожи на то, что они привыкли видеть. Особенно поражает их вода — бесцветная, она переливается всеми цветами пурпура, как шёлк, расслаиваясь на множество струящихся прожилок.

Первый поход в деревню проходит благополучно, чего нельзя сказать про следующий — когда меры предосторожности соблюдаются уже не так тщательно. Стоило морякам войти в узкое ущелье, как нависшие породы, которые заранее подкопали туземцы, обрушиваются, погребая под собой весь отряд. Спастись удаётся лишь Артуру с Петерсом, которые отстали, собирая орехи. Оказавшись с краю, они выбираются из завала и видят, что равнина буквально кишит дикарями, готовящимися к захвату шхуны. Не имея возможности предупредить товарищей, Артур и Петере вынуждены с горестью смотреть, как туземцы одерживают верх, — уже через пять минут после начала осады красавица шхуна являет жалкое зрелище. Некоторое замешательство среди дикарей вызывает чучело неизвестного животного с белой шкурой, выловленное матросами в море неподалёку от острова, — капитан хотел привезти его в Англию. Туземцы выносят чучело на берег, окружают частоколом и оглушительно кричат: «Текели-ли!»

Прячась на острове, Артур и Петерс натыкаются на каменные колодцы, ведущие в шахты странной формы — чертежи очертаний шахт Артур Пим приводит в своей рукописи. Но эти галереи никуда не ведут, и моряки теряют к ним интерес. Через несколько дней Артуру и Петерсу удаётся похитить пирогу дикарей и благополучно ускользнуть от преследователей, захватив с собой пленника. От него моряки узнают, что архипелаг состоит из восьми островов, что чёрные шкуры, из которых делается одежда воинов, принадлежат каким-то огромным животным, которые водятся на острове. Когда к самодельным мачтам прикрепляют парус из белых рубашек, пленник наотрез отказывается помогать — белая материя вселяет в него невероятный страх. Дрожа, он вопит: «Текели-ли!»

Течение несёт пирогу к югу — вода неожиданно теплеет, напоминая цветом молоко. Пленник волнуется и впадает в беспамятство. Над горизонтом растёт полоса белых паров, море иногда бурлит, и тогда над этим местом появляется странное свечение, а с неба сыплется белый пепел. Вода становится почти горячей. На горизонте все чаще слышатся крики птиц: «Текели-ли!» Пирога мчится в обволакивающую мир белизну, и тут на её пути вырастает огромная человеческая фигура в саване. И кожа её белее белого…

На этом месте рукопись обрывается. Как сообщает издатель в послесловии, это связано с внезапной кончиной мистера Пима.