Рассказ белый квадрат захар прилепин

— Привет, Захарка. Ты постарел.

Мы играли в прятки на пустыре за магазином, несколько деревенских пацанов.

Тот, кому выпало водить, стоял лицом к двери, громко считал до ста. За это время все должны были спрятаться.

Темнолицые, щербатые, остроплечие пацаны таились в лабиринтах близкой двухэтажной новостройки, пахнущей кирпичной пылью и в темных углах — мочой. Кто-то чихал в кустистых зарослях, выдавая себя. Другие, сдирая кожу на ребрах, вползали в прощелья забора, отделявшего деревенскую школу от пустыря. И еще влезали на деревья, а потом срывались с веток, мчались наперегонки с тем, кто водил, к двери сельмага, чтобы коснуться нарисованного на ней кирпичом квадрата, крикнув “Чур меня!”.

Потому что если не чур — то водить самому.

Я был самый маленький, меня никто особенно и не искал.

Но я прятался старательно, и лежал недвижно, и вслушивался в зубастый смех пацанвы, тихо завидуя их наглости, быстрым пяткам и матюкам. Матюки их были вылеплены из иных букв, чем произносимые мной: когда ругались они, каждое слово звенело и подпрыгивало, как маленький и злой мяч. Когда ругался я — тайно, шепотом, лицом в траву; или — громко, в пустом доме, пока мать на работе, — слова гадко висли на губах, оставалось лишь утереться рукавом, а затем долго рассматривать на рукаве присохшее…

Я следил за водящим из травы, зоркий, как суслик. И когда водящий уходил в противоположную сторону, я издавал, как казалось мне, звонкий, казачий гик и семенил короткими ножками к двери сельмага, неся на рожице неестественную, будто вылепленную из пластилина улыбку и в сердце — ощущение необычайного торжества. Водящий на мгновенье лениво поворачивал голову в мою сторону и даже не останавливался, словно и не несся я, стремительный, к двери, а случилась какая нелепица, назойливая и бестолковая.

Но я честно доносил и улыбку, и нерасплескавшееся торжество до белого квадрата на двери и хлопал по нему с такой силой, что ладонь обжигало, и кричал, что “чур меня”.

(Чур меня, чур, жизнь моя, — я уже здесь, у дверей, бью ладонями.)

Выкрикнув, я не без удовольствия услышал хохот за спиной — значит, кто-то оценил, как я ловко выпрыгнул, как домчался…

— Ох… — сказал я громче, чем нужно, обернулся самодовольно, всем видом выказывая усталость от пробега. И, конечно же, сразу увидел, что не я, голопузый, вызвал восхищенье. Это Сашка опять учудил.

— Я постарел. Стареешь особенно быстро, когда начинаешь искать перед жизнью оправданья.

— Но когда сам веришь своим оправданьям — тогда легче.

— Как я могу им не верить, Саша? Что мне тогда делать?

Саша не слушает меня. Он и не приходит никогда. И я тоже не знаю, где он.

— Саш, а что я смогу сказать, даже если приду?

У него мерзлое лицо, с вывороченными губами и заиндевелыми скулами, похожее на тушку замороженной птицы; у него нет мимики.

— Холодно, Захарка… Холодно и душно… — говорит он, не слыша меня.

Сашка был необыкновенный. Солнечный чуб, нежной красоты лицо, всегда готовое вспыхнуть осмысленной, чуткой улыбкой. Он ласково обращался с нами, малышней, не поучая, не говоря мерзких пошлостей, никогда не матерясь. Всех помнил по именам и спрашивал: “Как дела?” Жал руку по-мужски. Сердце прыгало ему навстречу.

Он позволял себе смеяться над местными криволицыми и кривоногими хулиганами — братьями Чебряковыми. Смотрел на них сужающимися глазами, не сметая улыбку с лица. Чебряковы были близнецами, старше Сашки на год. В детстве это большая разница. По крайней мере у пацанов.

Я слышал, как однажды он смеялся — один, среди нас, не решившихся даже скривить улыбку, — когда Чебряков полез на дерево и порвал с бодрым хрястом рукав до подмышки.

Сашка смеялся, и смех его был ненатужен и весел.

— Чё ты смеешься? — спросил Чебряков, один из братьев, забыв о рукаве. Зрачки его беспрестанно двигались влево-вправо, будто не решаясь остановиться на Сашиной улыбке. — Чё смеешься?

— А ты мне не велишь? — спросил Саша.

Я всю жизнь искал повода, чтобы так сказать — как Сашка. Но когда находился повод — у меня не хватало сил это произнести, и я бросался в драку, чтобы не испугаться окончательно. Всю жизнь искал повод, чтобы сказать так, — и не смог найти, а он нашел — в свои девять лет.

Сашка передразнил веселыми глазами движение зрачков Чебрякова, и мне кажется, этого никто, кроме меня, не заметил, потому что все остальные смотрели в сторону.

Чебряков сплюнул.

О, эти детские, юношеские, мужские плевки! Признак нервозности, признак того, что выдержка на исходе — и если сейчас не впасть в истерику, не выпустить когти, не распустить тронутые по углам белой слюной губы, не обнажить юные клыки, то потом ничего не получится.

Чебряков сплюнул и неожиданно резко присел, и поднял руку с разодранным рукавом, и стал его разглядывать, шепча что-то и перемежая слова ругательствами, которые относились только к рукаву.

— Душно, Захарка. Мне душно. — Я едва угадываю по ледяным, почти недвижным губам сказанное. Голоса нет.

— Может, пить? У меня есть в холодиль…

— Нет! — вскрикивает, словно харкает, он. И я боюсь, что от крика хрястнет пополам его лицо — так же, как разламывается тушка замороженной птицы, открывая красное и спутанное нутро.

Днем по деревне бродили козы, помнится, они были и у Сашиной бабки. Бабка Сашина жила в нашей деревне, а родители его — в соседней. Сашка ночевал то здесь, то там, возвращался домой по лесу, вечером.

Я иногда представлял, что иду с ним, он держит мою лапку в своей цепкой руке, темно, и мне не страшно.

Да, бродили козы, и дурно блеяли, и чесали рога о заборы. Иногда разгонялись и бежали к тебе, склонив свою глупую, деревянную башку, — в последнее мгновенье, слыша топот, ты оборачивался и, нелепо занося ноги, закинув белесую пацанячью голову, кося испуганным зраком, бежал, бежал, бежал — и все равно получал совсем не больной, но очень обидный тычок и валился наземь. После этого коза сразу теряла интерес к поверженному и, заблеяв, убегала.

Козы интересовались мальчишескими играми. Обнаружив тебя в кустах, вздрагивали, крутили головами, жаловались козлу: “Здесь ле-е-жит кто-то!” Козел делал вид, что не слышит. Тогда козы подходили ближе. Шевелились ноздри, скалились зубы. “Э-э-э-й!” — глупо кричали они прямо в лицо.

“Волка на вас нет…” — думалось обиженно.

Козы прибрели и к нам, заслышав гвалт и сочный мальчишеский хохот. Порой хохот стихал — когда водящий начинал искать, — и козы озадаченно бродили, выискивая, кто шумел. Нашли Сашку.

Сашка сидел спиной к дереву, иногда отвечая карканьем удивленной нашим играм вороне, гнездившейся где-то неподалеку. Каркал он умело и с издевкой, чем, похоже, раздражал ворону еще больше. Сашкино карканье смешило пацанов, и своим смехом они раскрывали себя водящему.

Коза тоже заинтересовалась “вороной”, сидевшей под деревом, и была немедленно оседлана и схвачена на рога.

Сашка вылетел из своего пристанища верхом на козе, толкаясь пятками от земли, крича “Чур меня, чур!” и весело гикая.

Завечерело и похолодало, и пацанам расхотелось продолжать игры. Они уже устало прятались и, заскучав и примерзнув в будылье у забора или на стылых кирпичах новостройки, потихоньку уходили домой, к парному молоку, усталой мамке и подвыпившему отцу.

Кто-то из очередных водящих, обленившийся искать взрослых пострелов, отыскал меня — сразу, легко, едва досчитав до ста, — прямым, легким шагом дошел до моего тайника.

“Иди”, — кинули мне небрежно.

И я начал водить.

Я бродил по кустам, высоко поднимая тонкие ножки, крапива стрекала меня, и на лодыжках расцветали белые крапивьи волдыри, а по спине ползли зернистые мурахи озноба.

Я сопел и замечал, как кто-то неспешно слезает с дерева и спокойно удаляется при моем приближении — домой, домой… И я не решался окликнуть.

“Эх, что же вы, ре-бя-та…” — шептал я горько, как будто остался в одиночестве на передовой. “Эх, что же вы…”

Ворона умолкла, и коз угнали домой.

Я прошел посадкой, мимо школы, желтеющей печальными боками, мелко осыпающимися штукатуркой. У школы курил сторож, и огонек… вспыхивал…

Вспыхивал, будто сердце, последний раз толкающее кровь.

Окурок полетел в траву, дрогнув ярко-ало.

Я вернулся к сельмагу, запинаясь о камни на темной дороге, уже дрожа и мелко клацая оставшимися молочными зубами. Белый квадрат на двери был неразличим.

“Чур меня”, — сказал я шепотом и приложил ладонь туда, где, кажется, был квадрат.

— Я вернулся домой, Саш.

— Я тебя звал.

— Саша, я не в силах вынести это, раздели со мной.

— Нет, Захарка.

Дома меня мыла мама, в тазике с теплой, вспененной водой.

— Мы играли в прятки, мама.

— Тебя находили?

— Нет. Только один раз.

Чай и масло желтое, холодное, словно вырезанное из солнечного блика на утренней воде. Я съем еще один бутерброд. И еще мне молока в чай.

— Мама, я хочу рассказать тебе про игру.

— Сейчас, сынок.

И еще один стакан чая. И три кубика сахара.

— Куда ты, мама? Я хочу рассказать сейчас же…

Ну вот, ушла.

Тогда я буду строить из сахарных кубиков домик.

Родители Сашки подумали, что он остался у бабушки. Бабушка подумала, что он ушел домой, к родителям. Телефонов тогда в деревне не было, никто никому не звонил.

Он спрятался в холодильник — пустую морозильную камеру, стоявшую у сельмага. Холодильник не открывался изнутри.

Сашу искали два дня, его бабушка приходила ко мне. Я не знал, что ей сказать. Чебряковых возили в милицию.

В понедельник рано утром Сашку нашел школьный сторож.

Руками и ногами мертвый мальчик упирался в дверь холодильника. На лице намерзли слезы. Квадратный рот с прокушенным ледяным языком был раскрыт.
«Новый мир» 5, 2005

Захар Прилепин

Белый квадрат

— Привет, Захарка. Ты постарел.

Мы играли в прятки на пустыре за магазином, несколько деревенских пацанов.

Тот, кому выпало водить, стоял лицом к двери, громко считал до ста. За это время все должны были спрятаться.

Темнолицые, щербатые, остроплечие пацаны таились в лабиринтах близкой двухэтажной но­востройки, пахнущей кирпичной пылью и в темных углах — мочой. Кто-то чихал в
кустис­тых зарослях, выдавая себя. Другие, сдирая кожу на ребрах, вползали в прощелья забора, отделяв­шего деревенскую школу от пустыря. И еще вле­зали на деревья, а потом срывались с веток,
мча­лись наперегонки с тем, кто водил, к двери сель­мага, чтобы коснуться нарисованного на ней кирпичом квадрата, крикнув «Чур меня!».

Потому что если не чур — то водить самому.

Я был самый маленький, меня никто особен­но и не искал.

Но я прятался старательно, и лежал недвижно, и вслушивался в зубастый смех пацанвы, тихо за­видуя их наглости, быстрым пяткам и матюкам. Матюки их были вылеплены
из иных букв, чем произносимые мной: когда ругались они, каждое слово звенело и подпрыгивало, как маленький и злой мяч. Когда ругался я — тайно, шепотом, лицом в траву; или громко, в пустом доме,
пока мать на работе, — слова гадко висли на губах, ос­тавалось лишь утереться рукавом, а затем долго рассматривать на рукаве присохшее…

Я следил за водящим из травы, зоркий, как суслик. И когда водящий уходил в противопо­ложную сторону, я издавал, как казалось мне, звонкий казачий гик и семенил
короткими ножками к двери сельмага, неся на рожице не­естественную, будто вылепленную из пластили­на улыбку и в сердце — ощущение необычайно­го торжества. Водящий на мгновенье лениво поворачивал
голову в мою сторону и даже не останавливался, словно и не несся я, стреми­тельный, к двери, а случилась какая нелепица, назойливая и бестолковая.

Но я честно доносил и улыбку, и нерасплескавшееся торжество до белого квадрата на две­ри и хлопал по нему с такой силой, что ладонь обжигало, и кричал, что «чур
меня».

(Чур меня, чур, жизнь моя, — я уже здесь, у дверей, бью ладонями.)

Выкрикнув, я не без удовольствия услышал хохот за спиной — значит, кто-то оценил, как я ловко выпрыгнул, как домчался…

Ох…– сказал я громче, чем нужно, обер­нулся самодовольно, всем видом выказывая ус­талость от пробега. И конечно же, сразу увидел, что не я, голопузый, вызвал
восхищение. Это Сашка опять учудил.

Я постарел. Стареешь особенно быстро, когда начинаешь искать перед жизнью оправ­дания.

Но когда сам веришь своим оправдани­ям — тогда легче.

Как я могу им не верить, Саша? Что мне тогда делать?

Саша не слушает меня. Он и не приходит ни­когда. И я тоже не знаю, где он.

—        Саш, а что я смогу сказать, даже если приду?

У него мерзлое лицо с вывороченными губа­ми и заиндевелыми скулами, похожее на тушку замороженной птицы; у него нет мимики.

—        Холодно, Захарка… Холодно и душно… – говорит он, не слыша меня.

Сашка был необыкновенный. Солнечный чуб, нежной красоты лицо, всегда готовое вспыхнуть осмысленной, чуткой улыбкой. Он ласково обращался с нами, малышней, не
по­учая, не говоря мерзких пошлостей, никогда не матерясь. Всех помнил по именам и спрашивал: «Как дела?» Жал руку по-мужски. Сердце прыга­ло ему навстречу.

Он позволял себе смеяться над местными криволицыми и кривоногими хулиганами — братьями Чебряковыми. Смотрел на них сужа­ющимися глазами, не сметая улыбку с лица.
Чебряковы были близнецами, старше Сашки на год. В детстве это большая разница. По крайней ме­ре у пацанов.

Я слышал, как однажды он смеялся — один, среди нас, не решившихся даже скривить улыб­ку, — когда Чебряков полез на дерево и порвал с бодрым хрястом рукав до
подмышки.

Сашка смеялся, и смех его был ненатужен и весел.

Чё ты смеешься? – спросил Чебряков, один из братьев, забыв о рукаве. Зрачки его бес­престанно двигались влево-вправо, будто не ре­шаясь остановиться на Сашиной
улыбке. — Чё смеешься?

А ты мне не велишь? – спросил Саша.

Я всю жизнь искал повода, чтобы так сказать – как Сашка. Но когда находился повод — у меня не хватало сил это произнести, и я бросался в драку, чтобы не
испугаться окончательно. Всю жизнь искал повода, чтобы сказать так, — и не смог най­ти, а он нашел — в свои девять лет.

Сашка передразнил веселыми глазами движение зрачков Чебрякова, и мне кажется, этого никто, кроме меня, не заметил, потому что все остальные смотрели в
сторону.

Чебряков сплюнул.

О, эти детские, юношеские, мужские плевки! Признак нервозности, признак того, что вы­держка на исходе, – и если сейчас не впасть в истерику, не выпустить когти,
не распустить тронутые по углам белой слюной губы, не об­нажить юные клыки, то потом ничего не полу­чится.

Чебряков сплюнул, и неожиданно резко при­сел, и поднял руку с разодранным рукавом, и стал его разглядывать, шепча что-то и переме­жая слова ругательствами,
которые относились только к рукаву.

— Душно, Захарка. Мне душно. – Я едва уга­дываю по ледяным, почти недвижным губам сказанное. Голоса нет.

Может, пить? У меня есть в холодиль…

Нет! — вскрикивает, словно харкает, он.

И я боюсь, что от крика хрястнет пополам его лицо – так же, как разламывается тушка замороженной птицы, открывая красное и спутан­ное нутро.

Днем по деревне бродили козы, помнится, они были и у Сашиной бабки. Бабка Сашина жи­ла в нашей деревне, а родители его – в сосед­ней. Сашка ночевал то здесь, то
там, возвращал­ся домой по лесу, вечером.

Я иногда представлял, что иду с ним, он дер­жит мою лапку в своей цепкой руке, темно, и мне не страшно.

Да, бродили козы, и дурно блеяли, и чесали рога о заборы. Иногда разгонялись и бежали к тебе, склонив свою глупую, деревянную баш­ку, – в последнее мгновенье,
слыша топот, ты оборачивался и, нелепо занося ноги, закинув белесую пацанячью голову, кося испуганным зраком, бежал, бежал, бежал – и все равно по­лучал совсем не больной, но очень обидный тычок
и валился наземь. После этого коза сразу теряла интерес к поверженному и, заблеяв, убе­гала.

Козы интересовались мальчишескими игра­ми. Обнаружив тебя в кустах, вздрагивали, крутили головами, жаловались козлу: «Здесь ле-е-жит кто-то!» Козел делал вид, что
не слышит. Тогда козы подходили ближе. Шевелились нозд­ри, скалились зубы. «Э-э-э-й!» – глупо кричали они прямо в лицо.

«Волка на вас нет…» – думалось обиженно.

Козы прибрели и к нам, заслышав гвалт и соч­ный мальчишеский хохот. Порой хохот сти­хал – когда водящий начинал искать, – и козы озадаченно бродили, выискивая,
кто шумел. На­шли Сашку.

Сашка сидел спиной к дереву, иногда отвечая карканьем удивленной нашим играм вороне, гнездившейся где-то неподалеку. Каркал он умело и с издевкой, чем, похоже,
раздражал во­рону еще больше. Сашкино карканье смешило пацанов, и своим смехом они раскрывали себя водящему.

Коза тоже заинтересовалась «вороной», си­девшей под деревом, и была немедленно осед­лана и схвачена на рога.

Сашка вылетел из своего пристанища верхом на козе, толкаясь пятками от земли, крича «Чур меня, чур!» и весело гикая.

Завечерело и похолодало, и пацанам расхоте­лось продолжать игры. Они уже устало прята­лись и, заскучав и примерзнув в будылье у забора или на стылых кирпичах
новостройки, поти­хоньку уходили домой, к парному молоку, уста­лой мамке и подвыпившему отцу.

Кто-то из очередных водящих, обленивший­ся искать взрослых пострелов, отыскал меня – сразу, легко, едва досчитав до ста, прямым лег­ким шагом дошел до моего
тайника.

«Иди», – кинули мне небрежно.

И я начал водить.

Я бродил по кустам, высоко поднимая тонкие ножки, крапива стрекала меня, и на лодыжках расцветали белые крапивьи волдыри, а по спи­не ползли зернистые мурахи
озноба.

Я сопел и замечал, как кто-то неспешно слеза­ет с дерева и спокойно удаляется при моем при­ближении – домой, домой… И я не решался ок­ликнуть.

«Эх, что же вы, ре-бя-та…» – шептал я горько, как будто остался в одиночестве на передовой. «Эх, что же вы…»

Ворона умолкла, и коз угнали домой.

Я прошел посадкой, мимо школы, желтею­щей печальными боками, мелко осыпающими­ся штукатуркой. У школы курил сторож, и ого­нек… вспыхивал…

Вспыхивал, будто сердце, последний раз тол­кающее кровь.

Окурок полетел в траву, дрогнув ярко-ало.

Я вернулся к сельмагу, запинаясь о камни на темной дороге, уже дрожа и мелко клацая остав­шимися молочными зубами. Белый квадрат на двери был неразличим.

«Чур меня», — сказал я шепотом и приложил ладонь туда, где, кажется, был квадрат.

Я вернулся домой, Саш.

Я тебя звал.

Саша, я не в силах вынести это, раздели со мной.

Нет, Захарка.

Дома меня мыла мама, в тазике с теплой, вспе­ненной водой.

Мы играли в прятки, мама.

Тебя находили?

Нет. Только один раз.

Чай и масло желтое, холодное, словно вырезан­ное из солнечного блика на утренней воде. Я съем еще один бутерброд. И еще мне молока в чай.

Мама, я хочу рассказать тебе про игру.

Сейчас, сынок.

И еще один стакан чая. И три кубика сахара.

— Куда ты, мама? Я хочу рассказать сейчас же…

Ну вот, ушла.

Тогда я буду строить из сахарных кубиков до­мик.

Родители Сашки подумали, что он остался у бабушки. Бабушка подумала, что он ушел до­мой, к родителям. Телефонов тогда в деревне не было, никто никому не
звонил.

Он спрятался в холодильник – пустую моро­зильную камеру, стоявшую у сельмага. Из мага­зина к морозильной камере тянулся затоптан­ный провод.

Холодильник не открывался изнутри.

Сашу искали два дня, его бабушка приходила ко мне. Я не знал, что ей сказать. Чебряковых во­зили в милицию.

В понедельник рано утром Сашку нашел школьный сторож.

Руками и ногами мертвый мальчик упирался в дверь холодильника. На лице намерзли слезы. Квадратный рот с прокушенным ледяным язы­ком был раскрыт.

Белый квадрат

— Привет, Захарка. Ты постарел. — Мы играли в прятки на пустыре за магазином, несколько деревенских пацанов.

Тот, кому выпало водить, стоял лицом к двери, громко считал до ста. За это время все должны были спрятаться.

Темнолицые, щербатые, остроплечие пацаны таились в лабиринтах близкой двухэтажной новостройки, пахнущей кирпичной пылью и в темных углах — мочой. Кто-то чихал в кустистых зарослях, выдавая себя. Другие, сдирая кожу на ребрах, вползали в прощелья забора, отделявшего деревенскую школу от пустыря. И еще влезали на деревья, а потом срывались с веток, мчались наперегонки с тем, кто водил, к двери сельмага, чтобы коснуться нарисованного на ней кирпичом квадрата, крикнув: «Чур меня!».

Потому что если не чур — то водить самому.

Я был самый маленький, меня никто особенно и не искал.

Но я прятался старательно, и лежал недвижно, и вслушивался в зубастый смех пацанвы, тихо завидуя их наглости, быстрым пяткам и матюкам. Матюки их были вылеплены из иных букв, чем произносимые мной: когда ругались они, каждое слово звенело и подпрыгивало, как маленький и злой мяч. Когда ругался я — тайно, шепотом, лицом в траву; или громко, в пустом доме, пока мать на работе, — слова гадко висли на губах, оставалось лишь утереться рукавом, а затем долго рассматривать на рукаве присохшее…

Я следил за водящим из травы, зоркий, как суслик. И когда водящий уходил в противоположную сторону, я издавал, как казалось мне, звонкий казачий гик и семенил короткими ножками к двери сельмага, неся на рожице неестественную, будто вылепленную из пластилина улыбку и в сердце — ощущение необычайного торжества. Водящий на мгновенье лениво поворачивал голову в мою сторону и даже не останавливался, словно и не несся я, стремительный, к двери, а случилась какая нелепица, назойливая и бестолковая.

Но я честно доносил и улыбку, и нерасплескавшееся торжество до белого квадрата на двери и хлопал по нему с такой силой, что ладонь обжигало, и кричал, что «чур меня».

(Чур меня, чур, жизнь моя, — я уже здесь, у дверей, бью ладонями.)

Выкрикнув, я не без удовольствия услышал хохот за спиной — значит, кто-то оценил, как я ловко выпрыгнул, как домчался…

— Ох… — сказал я громче, чем нужно, обернулся самодовольно, всем видом выказывая усталость от пробега. И конечно же, сразу увидел, что не я, голопузый, вызвал восхищение. Это Сашка опять учудил.

— Я постарел. Стареешь особенно быстро, когда начинаешь искать перед жизнью оправдания.

— Но когда сам веришь своим оправданиям — тогда легче.

— Как я могу им не верить, Саша? Что мне тогда делать?

Саша не слушает меня. Он и не приходит никогда. И я тоже не знаю, где он.

— Саш, а что я смогу сказать, даже если приду?

У него мерзлое лицо с вывороченными губами и заиндевелыми скулами, похожее на тушку замороженной птицы; у него нет мимики.

— Холодно, Захарка… Холодно и душно… — говорит он, не слыша меня.

Сашка был необыкновенный. Солнечный чуб, нежной красоты лицо, всегда готовое вспыхнуть осмысленной, чуткой улыбкой. Он ласково обращался с нами, малышней, не поучая, не говоря мерзких пошлостей, никогда не матерясь. Всех помнил по именам и спрашивал: «Как дела?» Жал руку по-мужски. Сердце прыгало ему навстречу.

Он позволял себе смеяться над местными криволицыми и кривоногими хулиганами — братьями Чебряковыми. Смотрел на них сужающимися глазами, не сметая улыбку с лица. Чебряковы были близнецами, старше Сашки на год. В детстве это большая разница. По крайней мере у пацанов.

Я слышал, как однажды он смеялся — один, среди нас, не решившихся даже скривить улыбку, — когда Чебряков полез на дерево и порвал с бодрым хрястом рукав до подмышки.

Сашка смеялся, и смех его был ненатужен и весел.

— Че ты смеешься? — спросил Чебряков, один из братьев, забыв о рукаве. Зрачки его беспрестанно двигались влево-вправо, будто не решаясь остановиться на Сашиной улыбке. — Че смеешься?

— А ты мне не велишь? — спросил Саша.

Я всю жизнь искал повода, чтобы так сказать — как Сашка. Но когда находился повод — у меня не хватало сил это произнести, и я бросался в драку, чтобы не испугаться окончательно. Всю жизнь искал повода, чтобы сказать так, — и не смог найти, а он нашел — в свои девять лет.

Сашка передразнил веселыми глазами движение зрачков Чебрякова, и мне кажется, этого никто, кроме меня, не заметил, потому что все остальные смотрели в сторону.

Чебряков сплюнул.

О, эти детские, юношеские, мужские плевки! Признак нервозности, признак того, что выдержка на исходе, — и если сейчас не впасть в истерику, не выпустить когти, не распустить тронутые по углам белой слюной губы, не обнажить юные клыки, то потом ничего не получится.

Чебряков сплюнул, и вдруг резко присел, и поднял руку с разодранным рукавом, и стал его разглядывать, шепча что-то и перемежая слова ругательствами, которые относились только к рукаву.

— Душно, Захарка. Мне душно. — Я едва угадываю по ледяным, почти недвижным губам сказанное. Голоса нет.

— Может, пить? У меня есть в холодиль…

— Нет! — вскрикивает, словно харкает, он. И я боюсь, что от крика хрястнет пополам его лицо — так же, как разламывается тушка замороженной птицы, открывая красное и спутанное нутро.

Днем по деревне бродили козы, помнится, они были и у Сашиной бабки. Бабка Сашина жила в нашей деревне, а родители его — в соседней. Сашка ночевал то здесь, то там, возвращался домой по лесу, вечером.

Я иногда представлял, что иду с ним, он держит мою лапку в своей цепкой руке, темно, и мне не страшно.

Да, бродили козы, и дурно блеяли, и чесали рога о заборы. Иногда разгонялись и бежали к тебе, склонив свою глупую, деревянную башку, — в последнее мгновенье, слыша топот, ты оборачивался и, нелепо занося ноги, закинув белесую пацанячью голову, кося испуганным зраком, бежал, бежал, бежал — и все равно получал совсем не больной, но очень обидный тычок и валился наземь. После этого коза сразу теряла интерес к поверженному и, заблеяв, убегала.

Козы интересовались мальчишескими играми. Обнаружив тебя в кустах, вздрагивали, крутили головами, жаловались козлу: «Здесь ле-е-жит кто-то!» Козел делал вид, что не слышит. Тогда козы подходили ближе. Шевелились ноздри, скалились зубы. «Э-э-э-й!» — глупо кричали они прямо в лицо.

«Волка на вас нет…» — думалось обиженно.

Козы прибрели и к нам, заслышав гвалт и сочный мальчишеский хохот. Порой хохот стихал — когда водящий начинал искать, — и козы озадаченно бродили, выискивая, кто шумел. Нашли Сашку.

Сашка сидел спиной к дереву, иногда отвечая карканьем удивленной нашим играм вороне, гнездившейся где-то неподалеку. Каркал он умело и с издевкой, чем, похоже, раздражал ворону еще больше. Сашкино карканье смешило пацанов, и своим смехом они раскрывали себя водящему.

Коза тоже заинтересовалась «вороной», сидевшей под деревом, и была немедленно оседлана и схвачена на рога.

Сашка вылетел из своего пристанища верхом на козе, толкаясь пятками от земли, крича: «Чур меня, чур!» и весело гикая.

Завечерело и похолодало, и пацанам расхотелось продолжать игры. Они уже устало прятались и, заскучав и примерзнув в будылье у забора или на стылых кирпичах новостройки, потихоньку уходили домой, к парному молоку, усталой мамке и подвыпившему отцу.

Кто-то из очередных водящих, обленившийся искать взрослых пострелов, отыскал меня — сразу, легко, едва досчитав до ста, прямым легким шагом дошел до моего тайника.

«Иди», — кинули мне небрежно.

И я начал водить.

Я бродил по кустам, высоко поднимая тонкие ножки, крапива стрекала меня, и на лодыжках расцветали белые крапивьи волдыри, а по спине ползли зернистые мурахи озноба.

Я сопел и замечал, как кто-то неспешно слезает с дерева и спокойно удаляется при моем приближении — домой, домой… И я не решался окликнуть.

«Эх, что же вы, ре-бя-та…» — шептал я горько, как будто остался в одиночестве на передовой. «Эх, что же вы…»

Ворона умолкла, и коз угнали домой.

Я прошел посадкой, мимо школы, желтеющей печальными боками, мелко осыпающимися штукатуркой. У школы курил сторож, и огонек… вспыхивал…

Вспыхивал, будто сердце, последний раз толкающее кровь.

Окурок полетел в траву, дрогнув ярко-ало.

Я вернулся к сельмагу, запинаясь о камни на темной дороге, уже дрожа и мелко клацая оставшимися молочными зубами. Белый квадрат на двери был неразличим.

«Чур меня», — сказал я шепотом и приложил ладонь туда, где, кажется, был квадрат.

— Я вернулся домой, Саш.

— Я тебя звал.

— Саша, я не в силах вынести это, раздели со мной.

— Нет, Захарка.

Дома меня мыла мама, в тазике с теплой, вспененной водой.

— Мы играли в прятки, мама.

— Тебя находили?

— Нет. Только один раз.

Чай и масло желтое, холодное, словно вырезанное из солнечного блика на утренней воде. Я съем еще один бутерброд. И еще мне молока в чай.

— Мама, я хочу рассказать тебе про игру.

— Сейчас, сынок.

И еще один стакан чая. И три кубика сахара.

— Куда ты, мама? Я хочу рассказать сейчас же…

Ну вот, ушла.

Тогда я буду строить из сахарных кубиков домик.

Родители Сашки подумали, что он остался у бабушки. Бабушка подумала, что он ушел домой, к родителям. Телефонов тогда в деревне не было, никто никому не звонил.

Он спрятался в холодильник — пустую морозильную камеру, стоявшую у сельмага. Из магазина к морозильной камере тянулся затоптанный провод.

Холодильник не открывался изнутри.

Сашу искали два дня, его бабушка приходила ко мне. Я не знал, что ей сказать. Чебряковых возили в милицию.

В понедельник рано утром Сашку нашел школьный сторож.

Руками и ногами мертвый мальчик упирался в дверь холодильника. На лице намерзли слезы. Квадратный рот с прокушенным ледяным языком был раскрыт.

Белый квадрат (Прилепин)

Материал из Народного Брифли

Перейти к:навигация, поиск

Рассказ Захара Прилепина «Белый квадрат» повествует о невозможности вернуть прошлое, изменить, исправить поступки. Детские воспоминания автора становятся невыносимыми, он пытается успокаивать себя, уверяя в своей невиновности, но простить до конца так и не получается.

Повествование ведется от первого лица, повзрослевший Захар видит призраков прошлого. Призраки являются в виде Саши — юного паренька, который принимал участие в детских забавах. Вспоминая молодость, автор смотрит на маленького мальчика, самого молодого из всех участников юношеских игр. Он никогда не интересовал тех, кто постарше. Его словно не замечали, но он старательно играл в прятки вместе со всеми, веселился, не показывая внутреннего разочарования.
С громкими криками «чур меня» Захарка бежал к контрольной точке, но остальные не обращали на это внимания. Все взгляды неизменно были прикованы к Сашке. Парень был самым смелым и веселым из всей компании деревенских мальчишек. Его заливистый смех заполнял окружающее пространство. Он был единственным, кто мог смело разговаривать с местными хулиганами — Чебряковыми. Когда один из братьев, упав с дерева, порвал рукав, один лишь Саша громко смеялся над ним. Остальные боялись даже взглянуть в их сторону.

Захар всегда хотел походить на Сашку. Он так и не смог достичь той непосредственности, какая была свойственна этому юноше. Порой, посмотреть на детские забавы заходили козы. Эти животные, разбредаясь по всей деревне, могли погнаться за кем-то и сильно боднуть. Заинтересованные юношескими криками и смехом, они приходили на этот шум. Саша мог спрятаться под деревом, издавая звуки, подобные вороне, на которые откликались и заинтересованные козы. Застигнутое врасплох животное бывало тут же оседлано: Саша, держась за рога животного, с восторженными криками выбегал из своего укрытия верхом на «скакуне».

К вечеру детвора уставала от игр, тогда приходила очередь водить Захару. Парни разбредались домой, а мальчик все искал и искал. Уставший, замерзший он ходил вокруг сельмага и по окрестностям, прекрасно понимая, что никогда уже нет. Тогда, разочарованный, он ушел домой, наблюдая за тем, как старый сторож докуривал последнюю сигарету. После продолжительных игр, мама мыла Захарку, а тот пытался рассказывать ей о своих приключениях во дворе, но она не слушала.

С того дня не могли найти Сашку. Хватились его не сразу, потому что думали, что он мог заночевать либо у родителей, либо у бабушки. Несколько дней велись поиски, пока однажды его тело не обнаружили в холодильнику недалеко от сельмага. Аппарат не открывался изнутри. До последнего он упирался в дверь, силясь ее открыть; на лице замерзли слезы, лицо перекошено.

Саша был добрым парнем: в то время, как остальные мальчишки пренебрежительно относились к маленькому Захарке, Сашка относился к нему, как к равному. Когда тот стал водить, игра продолжалась, мальчик решил спрятаться там, где его будет сложно отыскать. Захар не догадался поискать в холодильнике, он не знал, что кто-то еще остался во дворе. Чувство вины съедало Захара всю жизнь. Даже спустя годы, он ничего не забыл, до сих пор считая себя виноватым.
Перед мысленным взором автора возникает Сашка, с которым он пытается говорить, но то не отвечает. Захар пытается искать себе оправдания, потому что так становится легче на душе, но поверить в них до конца он не в силах. Он по-прежнему видит перекошенное от холода лицо, приоткрытый квадратный рот с прокушенным языком. Его голова сравнима с тушкой курицы, которая может расколоться из-за неправильного обращения. Все эти пережитые ужасы детства, безусловно, наложили свой отпечаток в душе Захара. Эти воспоминания всегда будут преследовать мужчину, они никуда не денутся. Можно лишь научиться с этим жить.

А призраки прошлого неотступно следуют за Захаром по пятам. Образ Сашки жалуется на холод и отсутствие воздуха, ему нечем дышать. Автор просит помочь с этим горем, потому что один он не справится, но призрак отказывается: с этим испытанием ему предстоит справляться в одиночку. Никто не винил Захарку в произошедшем. Было следствие, Чебряковых вызывали в милицию, но вину выявить не удалось. Никто не виноват в случившемся, просто несчастное стечение обстоятельств, приведшее к трагедии.

Родная русская литература. 9 класс. 28.04.2021.

    Урок  по рассказу Захара Прилепина «Белый квадрат»

Цель: формирование базовых способностей понимания текста.

Задачи:

— формировать умение выявлять различные виды информации в тексте, анализировать её и делать выводы;

— выявить значение понятий «трагедия», «ответственность», «долг», «рассказчик» «символ»;

— совершенствовать умения определять тему текста, формулировать проблему(ы) текста, выявлять позиции автора и рассказчика;

— находить в тексте художественные детали и определять их роль в художественном тексте;

— развивать умение использовать информацию из текста для выражения и обоснования собственного мнения;

— развивать речь учащихся, обогащать их словарный запас;

— развивать чувства сопереживания, сочувствия;

— развивать  коммуникативные умения.

Форма работы: в группах.

Схема исследования

Игра, опора на жизненный опыт учеников (любимые игры)

Работа с заголовком, построение ассоциативных рядов, выявление темы рассказа (непостижимости смерти)

Белый квадрат – символ, оберег, защита от всех бед этого мира, победы над собой и другими.

Рассказ учит помнить, ценить, брать пример, быть стойкими.

-Почему трудно читать такие книги? Почему родители не хотят, чтобы ТАКОЕ читали дети? И надо ли читать?

Чтение рассказа.

Первые впечатления, вопросы, которые возникают в ходе прочтения

Смысл рассказа, предположения

Герои рассказа, их характеристика, их действия (работа с текстом)

Композиция произведения, временные пересечения, роль диалога в настоящем, художественные приемы, используемые автором)

“В рассказе «Белый квадрат» имеются два временных плана. Один, главный, — это детство, прошлое. Другой — мысленный диалог с Сашкой, который держит читателя заинтригованным до конца рассказа. Рассказчик — главный герой, повествует о событиях своего детства, о случае, который он вспоминает в отчётливых деталях до настоящего момента. Всё время в рассказе — один день прошлого, но при этом тянутся ниточки в настоящее и в какое-то безвременье.

Смысл названия произведения: символика квадрата и белого цвета.

Возвращение к предположениям по смыслу рассказа, выдвинутым в начале произведения. Что останется? Или появятся новые?

Какие вопросы остались после обсуждения рассказа?

                                                                Ход занятия

Прочитан трудный рассказ. Зачем мы его читали? Именно для того, чтобы человеку не хотелось спокойно жить, чтобы ему не хотелось душевного комфорта, от которого и до гламура совсем близко — “Чур меня!” — “Потому что если не чур — то водить самому”. Должен ли учитель отдавать себе отчёт в том, какую ответственность он берёт на себя? Безусловно.

Своеобразной «дверкой» в этот мир и был Сашка. Первое слово в описании его внешности — «солнечный». Солнце — это то, без чего ничто не может существовать. Вид «солнечного чуба» Сашки грел душу маленького Захарки. Не случайно то, что Сашка погиб именно в холодильнике, это создаёт ещё больший контраст между описаниями Сашки живого и мёртвого. То, что когда-то грело, теперь говорит: «Холодно, Захарка…»

Большую роль в рассказе играют животные: козы и ворона. Трагедия — козлиная песнь: «козы интересовались мальчишескими играми» — опасность всегда ходила за мальчиками во время их игр. «Бежал, бежал, бежал — и всё равно получал совсем не больной, но очень обидный толчок…» — трагедия словно предупреждала мальчиков, сваливая их на землю, тычком в спину, о том, что могут случиться вещи гораздо более худшие, чем обидное падение. Но Саша седлает козу, не принимая предупреждения всерьёз. Главной теперь становится ворона — символ смерти, карканье которой не к добру. Мальчик умело передразнивает её. Он — ребёнок, пацан — этим отрицает наличие в мире таких вещей, как смерть. Интересная деталь: козы были именно у Сашкиной бабушки, ведь родители, когда он не вернулся, подумали, что мальчик остался у неё, поэтому не искали сына, в то время как тот умирал в холодильнике.

Вопросы для обсуждения в классе.

1.Сколько временных пластов в рассказе З. Прилепина «Белый квадрат»?

2. Прочитайте диалог главного героя с воображаемым собеседником «в настоящем». Прокомментируйте его по возможности.

3. В какую игру играли деревенские дети?

4. Сколько примерно лет было главному герою произведения – Захарке?

5. Как относятся ребята к Захарке? Почему?

6. Сколько лет было Сашке? Почему Захарка так хотел на него походить?

7. Какой черте характера Сашки не переставал завидовать Захарка, даже став взрослым?

8. Как Сашка удивлял деревенских ребят?

9. Честно ли Захарка исполнил свои обязанности «водящего»?

10. Почему Сашку не нашли?

11. Виноват ли Захар в гибели Сашки?

12. Еще раз перечитайте диалог Захарки с Сашкой, заново прокомментируйте его. Становятся ли понятнее реплики героев? Какие именно и почему?

13. Зачем Захарка, став уже взрослым и даже постарев, приезжает в деревню?

14. Почему рассказ называется «Белый квадрат»?

15. Попробуйте определить авторскую позицию в рассказе.

Согласны ли Вы с ней?

16. Почему в рассказе несколько временных пластов?

Белый квадрат

— Привет, Захарка. Ты постарел. — Мы играли в прятки на пустыре за магазином, несколько деревенских пацанов.

Тот, кому выпало водить, стоял лицом к двери, громко считал до ста. За это время все должны были спрятаться.

Темнолицые, щербатые, остроплечие пацаны таились в лабиринтах близкой двухэтажной новостройки, пахнущей кирпичной пылью и в темных углах — мочой. Кто-то чихал в кустистых зарослях, выдавая себя. Другие, сдирая кожу на ребрах, вползали в прощелья забора, отделявшего деревенскую школу от пустыря. И еще влезали на деревья, а потом срывались с веток, мчались наперегонки с тем, кто водил, к двери сельмага, чтобы коснуться нарисованного на ней кирпичом квадрата, крикнув: «Чур меня!».

Потому что если не чур — то водить самому.

Я был самый маленький, меня никто особенно и не искал.

Но я прятался старательно, и лежал недвижно, и вслушивался в зубастый смех пацанвы, тихо завидуя их наглости, быстрым пяткам и матюкам. Матюки их были вылеплены из иных букв, чем произносимые мной: когда ругались они, каждое слово звенело и подпрыгивало, как маленький и злой мяч. Когда ругался я — тайно, шепотом, лицом в траву; или громко, в пустом доме, пока мать на работе, — слова гадко висли на губах, оставалось лишь утереться рукавом, а затем долго рассматривать на рукаве присохшее…

Я следил за водящим из травы, зоркий, как суслик. И когда водящий уходил в противоположную сторону, я издавал, как казалось мне, звонкий казачий гик и семенил короткими ножками к двери сельмага, неся на рожице неестественную, будто вылепленную из пластилина улыбку и в сердце — ощущение необычайного торжества. Водящий на мгновенье лениво поворачивал голову в мою сторону и даже не останавливался, словно и не несся я, стремительный, к двери, а случилась какая нелепица, назойливая и бестолковая.

Но я честно доносил и улыбку, и нерасплескавшееся торжество до белого квадрата на двери и хлопал по нему с такой силой, что ладонь обжигало, и кричал, что «чур меня».

(Чур меня, чур, жизнь моя, — я уже здесь, у дверей, бью ладонями.)

Выкрикнув, я не без удовольствия услышал хохот за спиной — значит, кто-то оценил, как я ловко выпрыгнул, как домчался…

— Ох… — сказал я громче, чем нужно, обернулся самодовольно, всем видом выказывая усталость от пробега. И конечно же, сразу увидел, что не я, голопузый, вызвал восхищение. Это Сашка опять учудил.

— Я постарел. Стареешь особенно быстро, когда начинаешь искать перед жизнью оправдания.

— Но когда сам веришь своим оправданиям — тогда легче.

— Как я могу им не верить, Саша? Что мне тогда делать?

Саша не слушает меня. Он и не приходит никогда. И я тоже не знаю, где он.

— Саш, а что я смогу сказать, даже если приду?

У него мерзлое лицо с вывороченными губами и заиндевелыми скулами, похожее на тушку замороженной птицы; у него нет мимики.

— Холодно, Захарка… Холодно и душно… — говорит он, не слыша меня.

Сашка был необыкновенный. Солнечный чуб, нежной красоты лицо, всегда готовое вспыхнуть осмысленной, чуткой улыбкой. Он ласково обращался с нами, малышней, не поучая, не говоря мерзких пошлостей, никогда не матерясь. Всех помнил по именам и спрашивал: «Как дела?» Жал руку по-мужски. Сердце прыгало ему навстречу.

Он позволял себе смеяться над местными криволицыми и кривоногими хулиганами — братьями Чебряковыми. Смотрел на них сужающимися глазами, не сметая улыбку с лица. Чебряковы были близнецами, старше Сашки на год. В детстве это большая разница. По крайней мере у пацанов.

Я слышал, как однажды он смеялся — один, среди нас, не решившихся даже скривить улыбку, — когда Чебряков полез на дерево и порвал с бодрым хрястом рукав до подмышки.

Сашка смеялся, и смех его был ненатужен и весел.

— Че ты смеешься? — спросил Чебряков, один из братьев, забыв о рукаве. Зрачки его беспрестанно двигались влево-вправо, будто не решаясь остановиться на Сашиной улыбке. — Че смеешься?

— А ты мне не велишь? — спросил Саша.

Я всю жизнь искал повода, чтобы так сказать — как Сашка. Но когда находился повод — у меня не хватало сил это произнести, и я бросался в драку, чтобы не испугаться окончательно. Всю жизнь искал повода, чтобы сказать так, — и не смог найти, а он нашел — в свои девять лет.

Сашка передразнил веселыми глазами движение зрачков Чебрякова, и мне кажется, этого никто, кроме меня, не заметил, потому что все остальные смотрели в сторону.

Чебряков сплюнул.

О, эти детские, юношеские, мужские плевки! Признак нервозности, признак того, что выдержка на исходе, — и если сейчас не впасть в истерику, не выпустить когти, не распустить тронутые по углам белой слюной губы, не обнажить юные клыки, то потом ничего не получится.

Чебряков сплюнул, и вдруг резко присел, и поднял руку с разодранным рукавом, и стал его разглядывать, шепча что-то и перемежая слова ругательствами, которые относились только к рукаву.

— Душно, Захарка. Мне душно. — Я едва угадываю по ледяным, почти недвижным губам сказанное. Голоса нет.

— Может, пить? У меня есть в холодиль…

— Нет! — вскрикивает, словно харкает, он. И я боюсь, что от крика хрястнет пополам его лицо — так же, как разламывается тушка замороженной птицы, открывая красное и спутанное нутро.

Днем по деревне бродили козы, помнится, они были и у Сашиной бабки. Бабка Сашина жила в нашей деревне, а родители его — в соседней. Сашка ночевал то здесь, то там, возвращался домой по лесу, вечером.

Я иногда представлял, что иду с ним, он держит мою лапку в своей цепкой руке, темно, и мне не страшно.

Да, бродили козы, и дурно блеяли, и чесали рога о заборы. Иногда разгонялись и бежали к тебе, склонив свою глупую, деревянную башку, — в последнее мгновенье, слыша топот, ты оборачивался и, нелепо занося ноги, закинув белесую пацанячью голову, кося испуганным зраком, бежал, бежал, бежал — и все равно получал совсем не больной, но очень обидный тычок и валился наземь. После этого коза сразу теряла интерес к поверженному и, заблеяв, убегала.

Козы интересовались мальчишескими играми. Обнаружив тебя в кустах, вздрагивали, крутили головами, жаловались козлу: «Здесь ле-е-жит кто-то!» Козел делал вид, что не слышит. Тогда козы подходили ближе. Шевелились ноздри, скалились зубы. «Э-э-э-й!» — глупо кричали они прямо в лицо.

«Волка на вас нет…» — думалось обиженно.

Козы прибрели и к нам, заслышав гвалт и сочный мальчишеский хохот. Порой хохот стихал — когда водящий начинал искать, — и козы озадаченно бродили, выискивая, кто шумел. Нашли Сашку.

Сашка сидел спиной к дереву, иногда отвечая карканьем удивленной нашим играм вороне, гнездившейся где-то неподалеку. Каркал он умело и с издевкой, чем, похоже, раздражал ворону еще больше. Сашкино карканье смешило пацанов, и своим смехом они раскрывали себя водящему.

Коза тоже заинтересовалась «вороной», сидевшей под деревом, и была немедленно оседлана и схвачена на рога.

Сашка вылетел из своего пристанища верхом на козе, толкаясь пятками от земли, крича: «Чур меня, чур!» и весело гикая.

Завечерело и похолодало, и пацанам расхотелось продолжать игры. Они уже устало прятались и, заскучав и примерзнув в будылье у забора или на стылых кирпичах новостройки, потихоньку уходили домой, к парному молоку, усталой мамке и подвыпившему отцу.

Кто-то из очередных водящих, обленившийся искать взрослых пострелов, отыскал меня — сразу, легко, едва досчитав до ста, прямым легким шагом дошел до моего тайника.

«Иди», — кинули мне небрежно.

И я начал водить.

Я бродил по кустам, высоко поднимая тонкие ножки, крапива стрекала меня, и на лодыжках расцветали белые крапивьи волдыри, а по спине ползли зернистые мурахи озноба.

Я сопел и замечал, как кто-то неспешно слезает с дерева и спокойно удаляется при моем приближении — домой, домой… И я не решался окликнуть.

«Эх, что же вы, ре-бя-та…» — шептал я горько, как будто остался в одиночестве на передовой. «Эх, что же вы…»

Ворона умолкла, и коз угнали домой.

Я прошел посадкой, мимо школы, желтеющей печальными боками, мелко осыпающимися штукатуркой. У школы курил сторож, и огонек… вспыхивал…

Вспыхивал, будто сердце, последний раз толкающее кровь.

Окурок полетел в траву, дрогнув ярко-ало.

Я вернулся к сельмагу, запинаясь о камни на темной дороге, уже дрожа и мелко клацая оставшимися молочными зубами. Белый квадрат на двери был неразличим.

«Чур меня», — сказал я шепотом и приложил ладонь туда, где, кажется, был квадрат.

— Я вернулся домой, Саш.

— Я тебя звал.

— Саша, я не в силах вынести это, раздели со мной.

— Нет, Захарка.

Дома меня мыла мама, в тазике с теплой, вспененной водой.

— Мы играли в прятки, мама.

— Тебя находили?

— Нет. Только один раз.

Чай и масло желтое, холодное, словно вырезанное из солнечного блика на утренней воде. Я съем еще один бутерброд. И еще мне молока в чай.

— Мама, я хочу рассказать тебе про игру.

— Сейчас, сынок.

И еще один стакан чая. И три кубика сахара.

— Куда ты, мама? Я хочу рассказать сейчас же…

Ну вот, ушла.

Тогда я буду строить из сахарных кубиков домик.

Родители Сашки подумали, что он остался у бабушки. Бабушка подумала, что он ушел домой, к родителям. Телефонов тогда в деревне не было, никто никому не звонил.

Он спрятался в холодильник — пустую морозильную камеру, стоявшую у сельмага. Из магазина к морозильной камере тянулся затоптанный провод.

Холодильник не открывался изнутри.

Сашу искали два дня, его бабушка приходила ко мне. Я не знал, что ей сказать. Чебряковых возили в милицию.

В понедельник рано утром Сашку нашел школьный сторож.

Руками и ногами мертвый мальчик упирался в дверь холодильника. На лице намерзли слезы. Квадратный рот с прокушенным ледяным языком был раскрыт.

Семь лет назад в моей учительской практике произошёл анекдотический случай. Ко мне — учителю и классному руководителю — пришла мама восьмиклассницы поделиться своей тревогой. Она, врач, говорила о том, что медицинское сообщество вообще очень обеспокоено здоровьем подрастающего поколения. И что её, как маму, очень тревожит психологическое состояние её дочери. И задавала вопрос: “Может быть, причина и в том, какие книги вы читаете с ними на уроках? Посмотрите, с сентября по январь: описания поединков с отталкивающими анатомическими подробностями в «Илиаде», «Тарас Бульба» — без комментариев, теперь вот «Антигона», да ещё в двух вариантах — античном и современном. Там ведь тоже все умирают…” Мама была очень искренне встревожена, мне хотелось её успокоить. Я произнесла следующую фразу: “Ну что вы! Не волнуйтесь так. Вот мы только что «Ромео и Джульетту» начали…” — и наткнулась на испуганный взгляд.

В разговоре мы нашли взаимопонимание, но вопрос, заданный мне тогда, поднимался впоследствии неоднократно, часто превращаясь в упрёк мне и моим коллегам: “Зачем вы читаете с нашими детьми такие книги, которые не дают им спокойно жить? Зачем вы лишаете их душевного комфорта?”

Совсем недавно мне вновь пришлось серьёзно задуматься над этой проблемой. Месяц назад я искала текст, который можно было бы предложить ребятам для разговора о современной литературе, и мне всё время попадался рассказ Захара Прилепина «Белый квадрат». Страшный по содержанию рассказ, читать который очень трудно. Главный герой — взрослый — вспоминает о своём “пацанском” детстве, о мальчишеских играх и о конкретной игре, которая закончилась смертью одного из героев.

Я решилась на авантюру, которая могла стать очень серьёзным педагогическим промахом и стоить очень дорого, — дала этот рассказ для самостоятельного письменного анализа. Но спас меня сам Захар Прилепин: его произведение, являясь настоящей литературой, оказало правильное действие на юных читателей. В работах многих моих учеников я нашла отражение того катарсиса, который они испытали. Вот тут и возникла мысль поговорить о том, почему трудно читать такие книги? Почему родители не хотят, чтобы ТАКОЕ читали дети? И надо ли читать?

В другом классе построила работу, продумав её заранее. Не могу точно сказать, где эффект воздействия был сильнее. Да это и неважно. Главное — что итог размышлений для учеников на уроке не стал конечной точкой раздумий.

Для начала разговора возможны разные варианты. Можно предложить прочитать рассказ без воображаемых диалогов главного героя — Захарки — с Сашкой и финала, где очень жёстко и честно говорится о том, как именно погиб Сашка, тогда появляется возможность говорить о том, что такое сюжет и фабула произведения, каким образом такая композиция помогает выйти на проблематику. Очень важно найти точки напряжения в фабуле рассказа и проанализировать: совпадают ли они с точками напряжения в сюжете? Что важно для маленького Захарки в его детской жизни, какие проблемы волнуют взрослого героя?

Можно вначале прояснить, что за диалоги прерывают действие, тем более что не для всех учеников сразу становятся понятными эти вставки. С Сашкой ли ведёт диалог рассказчик? Ведь прочитанный финал однозначно констатирует, что Сашки нет на свете уже давно. С кем же разговаривает Захарка (как его называет собеседник)? Или Захар — повзрослевший, но оставшийся в том дне, когда случилось событие, навсегда врезавшееся в память и — скорее всего — определившее его дальнейшую жизнь? Это диалоги с собой, со своей совестью, которая не даёт успокоиться и заставляет искать — оправдания, ответы, путь в жизни? (Таким образом организованное повествование заставляет вспомнить автобиографическую трилогию Толстого.)

Они теперь навсегда вместе — два мальчика из детства. Живут вместе. Взрослеют вместе. Один из них не может вернуться в ту точку, когда всё произошло, для него уже нет пути в прошлое, потому что времени для него нет. А другой всё время возвращается туда, где для него всё началось. И всё для него теперь связано с белым квадратом, который определил его дальнейшую жизнь. И в воспоминаниях всё время настойчиво будет всплывать белый цвет (“тронутые по углам белой слюной губы”, “закинув белёсую пацанячью голову”, “на лодыжках расцветали белые крапивьи волдыри”, “парное молоко”) и квадрат, который очень хочется забыть (в рассказе он появляется несколько раз: сначала — “в игре в прятки надо было коснуться нарисованного <…> кирпичом квадрата, крикнув «Чур меня!»”, потом — “белый квадрат на двери был неразличим”, “приложил ладонь туда, где, кажется, был квадрат”). От этого квадрата хочется уйти в такие понятные детские заботы: “…буду строить из сахарных кубиков домик”. Но уйти нельзя, потому что это всегда с тобой — Сашкин раскрытый “квадратный рот с прокушенным ледяным языком”. Белый квадрат, который нарисовали на стене ребята кирпичом из белой глины. Квадрат дверцы белого холодильника, в которую “руками и ногами мёртвый мальчик упирался”, надеясь спастись. Эта деталь, так часто встречающаяся в тексте, заставляет задумываться о символике этих слов — “белый” и “квадрат”, о символике самого “белого квадрата”. Разный возраст учеников, богатство их читательского и жизненного опыта определит спектр ассоциаций — то, о чём нам вряд ли скажут восьмиклассники, мы услышим от одиннадцатиклассников: о снах Раскольникова — этих своеобразных диалогах со своей совестью; о «Чёрном квадрате» Малевича; о «Белой гвардии» и «Красной короне» Булгакова.

Что за герой Сашка, рядом с которым было так хорошо маленькому Захарке? “Сашка был необыкновенный. Солнечный чуб, нежной красоты лицо, всегда готовое вспыхнуть осмысленной, чуткой улыбкой. Он ласково обращался с нами, малышнёй, не поучая, не говоря мерзких пошлостей, никогда не матерясь. Всех помнил по именам и спрашивал: «Как дела?» Жал руку по-мужски. Сердце прыгало ему навстречу. Он позволял себе смеяться над местными криволицыми и кривоногими хулиганами…” Этот тёплый “солнечный чуб” срифмуется в конце рассказа с “маслом” — “жёлтым, холодным, словно вырезанным из солнечного блика на утренней воде”. Тёплой будет вспененная вода, в которой мама будет мыть вернувшегося домой Захарку. Тазик, бутерброд, “ещё <…> молока в чай”, белые квадратные кубики, из которых можно построить дом. Из каких “белых квадратов” ты выстроил свою жизнь, Захар?

“Необыкновенный” Сашка из рассказа Прилепина чем-то напоминает Павлушу из «Бежина луга». Как он дразнит свою судьбу! Нельзя не отметить значимость появления в рассказе описания вороны и коз, бродящих по деревне. Важно также отметить композиционную роль данного фрагмента, они появляются как раз в тот момент повествования, когда игра в прятки подходит к концу, скоро закончится — для всех, кроме двоих. “Козы прибрели и к нам, заслышав гвалт и сочный мальчишеский хохот. Порой хохот стихал — когда водящий начинал искать, — и козы озадаченно бродили, выискивая, кто шумел. Нашли Сашку.

Сашка сидел спиной к дереву, иногда отвечая карканьем удивлённой нашим играм вороне, гнездившейся где-то неподалёку. Каркал он умело и с издёвкой, чем, похоже, раздражал ворону ещё больше. Сашкино карканье смешило пацанов, и своим смехом они раскрывали себя водящему.

Коза тоже заинтересовалась «вороной», сидевшей под деревом, и была немедленно осёдлана и схвачена за рога.
Сашка вылетел из своего пристанища верхом на козе, толкаясь пятками от земли, крича «Чур меня, чур!» и весело гикая”. Он оседлал козу и, издеваясь, передразнивал ворону, как “позволял себе смеяться над местными криволицыми и кривоногими хулиганами”. Но раздражал он вестницу несчастий, а козы, предводительствуемые тем, чьё пение по-гречески звучит — “трагедия”, уже “нашли Сашку”. Сопоставление с рассказом Тургенева предполагает и наличие в обоих текстах двух финалов.

Сашку не нашёл тот, кто был водящим в игре: “В понедельник рано утром Сашку нашёл школьный сторож”. Конечно, мы не будем ставить при анализе рассказа знак равенства между автором, реальным человеком и повествователем, но вспомним, что на официальном сайте писателя, в разделе «Любимые цитаты» — первая: “Разве я сторож брату своему?” (Каин). Прилепин берёт за основу сюжета «Белого квадрата» абсолютно чистую ситуацию: герой не хотел, но не сделал. И это совершённое “несовершённое” довлеет над ним всю жизнь. Справедливо ли это? Хорошо или плохо? Вина или не вина? — вот вопросы на всю жизнь. Вот повод говорить о грехах ведомых и неведомых. А ведь и роман, частью которого является «Белый квадрат», носит такое название — «Грех». Символические детали, неслучайно появляющиеся в тексте, композиция рассказа, организация сюжета “работают” на выявление авторской позиции: только предельные вещи (жизнь, смерть, невозможность изменить что-то, вина), их осознание делают человека человеком, память, не предоставляющая возможности увернуться от ответов. Эта память формирует, организует личность, создавая для человека некие пределы, отсутствие которых делает его аморфным, теряющим внутренний стержень, форму. И тогда — нет пределов уже и вне его сознания, тогда “всё позволено”. И этой проблематикой, конечно, прилепинский рассказ близок произведениям Достоевского.

Всё время возвращается к Захарке Сашка, хотя говорит рассказчик: “Саша не слушает меня. Он и не приходит никогда. И я тоже не знаю, где он”. Это сам герой пытается найти себя, бродя в лабиринтах памяти, ищет путь к центру, смыслу. Анализ пространственной и временной структуры рассказа помогает и нам, читателям, к этому центру приблизиться. “Я прошёл посадкой, мимо школы, желтеющей печальными боками, мелко осыпающимися штукатуркой. У школы курил сторож, и огонёк… вспыхивал… Вспыхивал, будто сердце, последний раз толкающее кровь. Окурок полетел в траву, дрогнув ярко-ало”, — то расширяющееся, то сужающееся почти до точки пространство, в котором происходит действие, чередование “времён” создаёт своеобразный пульсирующий ритм повествования.

Прочитан трудный рассказ. Зачем мы его читали? Именно для того, чтобы человеку не хотелось спокойно жить, чтобы ему не хотелось душевного комфорта, от которого и до гламура совсем близко — “Чур меня!” — “Потому что если не чур — то водить самому”. Должен ли учитель отдавать себе отчёт в том, какую ответственность он берёт на себя? Безусловно. Как и понимать, что для восприятия подобных произведений человек, его читающий, должен обладать определённым духовным ресурсом. Но ведь этот ресурс невозможно создать без таких книг. Трудно? Конечно. Необходимо? Безусловно.

Один мальчик закончил свою работу словами: “Сашка запретил разделить это с ним. Поэтому Захарка разделил это с нами”.

Теперь несколько работ восьмиклассников. Все они разные и по уровню, и по манере. Объединяет их то, что написаны они в классе и совсем не редактировались.

“В рассказе Захара Прилепина «Белый квадрат» говорится о том, как однажды мальчишки играли в прятки, один из них — Сашка — закрылся в морозильной камере сельмага, а Захарка — водящий, самый младший, ушёл, так и не найдя своего друга. Сашка умер. И теперь, уже спустя много лет, Захарка всё ещё часто возвращается к тому дню, повествование о жизни деревенских пацанов, об их играх в прятки перемежается с диалогом уже взрослого Захарки с воображаемым Сашкой. И эти мысли приходят к нему уже сами, когда хотят. Сашка здоровается с Захаркой первым, как будто он жив и пришёл к другу: «Привет, Захарка. Ты постарел» — словно просто много лет не виделись и встретились. Захарка видит Сашу, его лицо: «У него мёрзлое лицо…», «Саша не слушает меня». Захарка ясно представляет, каково было Сашке, замёрзшему в холодильнике, часть его души словно вселяется в давно умершего мальчика: «Холодно, Захарка… холодно и душно…»

Но вот мысли автора опять возвращаются к далёкому солнечному детству, к той самой игре в прятки, к мальчишкам. Каким же представляется в описании автора то время? Захарке не повезло: в компании он был самым младшим, из-за чего к нему относились несерьёзно. Очень трогает рассказ о том, как Захарка с ликованием бежал («семенил короткими ножками») к двери магазина, чтобы хлопнуть ладошкой по заветному белому квадрату. В такие минуты он ощущал себя одним из более взрослых пацанов, на которых так хотел быть похож. Самый большой разрыв между Захаркой и другими ощущается в рассказе о мальчишеских матюках. Старшие уже ругались умело, никого не стесняясь (мат — это ведь такой признак взрослости!), а для Захарки эти слова, произносимые втайне от всех, были чем-то вроде подтверждения своей причастности к этой компании, ощущением чего-то запрещённого, но всё-таки доступного. А после ругательств оставалось лишь утереться рукавом, а затем долго рассматривать на рукаве присохшее. «Присохшее» — это тот осадок, который оставляло в душе Захарки место самого младшего и бесправного, которого даже «никто особенно и не искал». А мат — способ почувствовать себя старше, вылить всё, что накопилось, наружу — «на рукав». И хоть в чём-то Захарка хотел быть лучше или наравне со старшими пацанами. И для этого он изо всех сил хлопал ладонью по квадрату, так, «что ладонь обжигало», так же сильно, а может быть, сильнее других мальчишек.

Своеобразной «дверкой» в этот мир и был Сашка. Первое слово в описании его внешности — «солнечный». Солнце — это то, без чего ничто не может существовать. Вид «солнечного чуба» Сашки грел душу маленького Захарки. Не случайно то, что Сашка погиб именно в холодильнике, это создаёт ещё больший контраст между описаниями Сашки живого и мёртвого. То, что когда-то грело, теперь говорит: «Холодно, Захарка…»

Описание живого Сашки резко контрастирует с описанием хулигана Чебрякова, агрессивно настроенного и обиженного на весь свет за разорванный рукав. «Признак нервозности, признак того, что выдержка на исходе — и если сейчас не впасть в истерику, не выпустить когти…» — такому описанию, наверное, могла бы соответствовать большая часть деревенских мальчишек. А Сашка был одним из немногих, кто никогда не «выпускал когти». А «детские, юношеские, мужские плевки» — это возможность вместе со слюной выплюнуть остатки добрых чувств, чтобы потом драться до последнего с тупой злостью в душе. Но Чебряков даже после плевка не стал драться с Сашей: «Чебряков сплюнул и неожиданно резко присел…» Может быть, не только для малышей Сашка являлся «солнцем»?

Каким же представляется мёртвый Сашка? Совсем другим: «Нежной красоты лицо, всегда готовое вспыхнуть осмысленной, чуткой улыбкой…», «…у него нет мимики» — ушла, ушла та солнечность… И теперь Сашка, когда-то так помогавший Захарке, оставляет его наедине с горем, в котором виноват сам Захарка, а от этого переживания становятся ещё тяжелее: «Саша, я не в силах этого вынести, раздели со мной». — «Нет, Захарка». Не случайно сравнение лица Сашки с мёртвой тушкой птицы. Сашка «летел» по жизни, принося радость, он был певчей птицей, он неустанно выводил вместо пошлостей и матюков красивые песни. А теперь птица мертва. «И я боюсь, что от крика хряснет пополам его лицо — так же, как разламывается тушка замороженной птицы, открывая красное спутанное нутро» — может быть, в этой строке выражается боязнь Захарки того, что Сашка совсем от него уйдёт, что не останется даже его образа.

Большую роль в рассказе играют животные: козы и ворона. Трагедия — козлиная песнь: «козы интересовались мальчишескими играми» — опасность всегда ходила за мальчиками во время их игр. «Бежал, бежал, бежал — и всё равно получал совсем не больной, но очень обидный толчок…» — трагедия словно предупреждала мальчиков, сваливая их на землю, тычком в спину, о том, что могут случиться вещи гораздо более худшие, чем обидное падение. Но Саша седлает козу, не принимая предупреждения всерьёз. Главной теперь становится ворона — символ смерти, карканье которой не к добру. Мальчик умело передразнивает её. Он — ребёнок, пацан — этим отрицает наличие в мире таких вещей, как смерть. Интересная деталь: козы были именно у Сашкиной бабушки, ведь родители, когда он не вернулся, подумали, что мальчик остался у неё, поэтому не искали сына, в то время как тот умирал в холодильнике.

Со слов «Я прошёл посадкой, мимо школы…» начинается часть рассказа, которую стоит прочитать особенно внимательно, часть, в которой об этом не говорится, но «за кадром» Сашка уже мучается в холодильнике. О том, что близится что-то плохое, говорит лишь огонёк сигареты, вспыхивающий, «будто сердце, в последний раз толкающее кровь». Может быть, именно в ту минуту, когда сторож выкинул окурок, в последний раз вздрогнуло сердце мальчика… А в то время Захарка вернулся домой, перед этим победно ударив ладошкой по белому квадрату, уже не различимому в темноте. Горячая вода, мама и… масло. «Жёлтое, холодное…» — а ведь и Солнце, которое олицетворял Сашка, тоже жёлтое! Но в этот момент мальчик, скорее всего, уже был мёртв. И так же холоден, как и масло. «Ну вот, ушла» — со смертью Сашки весь мир, символ которого для ребёнка — мама, отворачивается от Захарки.

И, наконец, стоит обратить внимание на белый квадрат. Чем он является для Захарки? Символ детства, мальчишеских игр. В то же время это символ того горя, в котором был виноват Захарка (хотя я считаю, что Саша тоже глупо поступил, забравшись в холодильник). Мальчишки подбегали к квадрату и ударяли об него ладонями. А когда Захарка в темноте уже собирается уходить, квадрат уже не виден. Со смертью Сашки, видимо, для Захарки пропала та радость детства, которую квадрат символизировал. Мальчик в последний раз заканчивает игру, но хлопая уже наугад, сердцем чувствуя что-то неладное. А потом Захарка строит из сахарных кубиков домик. Сахарные кубики тоже квадратные и тоже белые, мальчик всё ещё пытается сохранить ту радость, которая неумолимо уходит.
Проходит много лет. Те пацаны, которые когда-то играли в прятки, выросли, наверное, многие даже забыли белый квадрат. Захарка тоже вырос, даже состарился. Но он до сих пор помнит эту стену сельмага с нарисованным на ней белым квадратом…”

(Таня Акимова)

“В рассказе «Белый квадрат» писатель З.Прилепин показал детскую жизнь, детские игры, воспоминания… Нет. Герой рассказа хотел поделиться с читателем своими чувствами и переживаниями. Он хотел разделить бы их с Сашкой, но не смог, точнее, Сашка запретил. Да, на самом деле жить с таким чувством в душе тяжело. «Эх, что же вы, ребята…» — так и хочется сказать. Было холодно. Захарка пошёл домой. А кому-то было ещё холоднее…

Настроение начала рассказа беззаботное: дети играют во дворе в прятки. Бегают, чихают в кустах, незлобно ругаются друг на друга… Далее идёт подробное описание игры от лица одного из игроков. И кажется, что цель каждого из них — белый квадрат на двери сельмага. А рядом стоял белый холодильник…

Вначале всё казалось таким беззаботным и смешным, что хотелось тоже пойти поиграть в салки с ребятами в поле, на даче, как летом.

После описания игры возникает какой-то странный диалог, какие-то оправдания, разговоры про старость. После диалога — описание лица, как у трупа, который долго лежал на морозе. После этого — слова: «Холодно, Захарка… Холодно и душно…» «Какая-то странная вставка», — думаю я, как-то не сочетается она со всем рассказом, да и грустная немного…

Дальше автор даёт описание характера Сашки. Сашка был добрым и смелым мальчиком, не боялся дать отпор даже тем, кто старше и сильнее, при маленьких никогда не ругался матом, защищал их, водил за ручку, учил их, заступался за них… Не боялся он и местных хулиганов — Чебряковых, которых побаивалась вся округа. Позволял себе даже смеяться над ними.

Я восхищался его характером и душевными качествами. Один раз возникла конфликтная ситуация между Сашкой и Чебряковым. Сашка не струсил, наоборот, Чебряков начал нервничать. «Да, — подумал я. — Сашка не из робкого десятка…»

Потом опять повествование резко прерывается. Зачем автор вставил в рассказ какие-то отвлечённые диалоги? Опять «душно, холодно». С кем это автор разговаривает? Если с Сашкой, то при каких обстоятельствах?

Далее — возвращение в рассказ: козы бродят. Да, злые были козы, бодались. У меня на даче не такие! Очень обидно, когда коза бодает, и ты падаешь. Я понимаю Захарку. Какое-то глупое животное одерживает над тобой верх! Козам было интересно, как играют дети. Они ходили вокруг и блеяли. Тут в голову пришла мысль: по-гречески «трагедия» — «козлиная песнь»… Да нет! Нелепица какая-то! Какая тут трагедия?
Дальше описывается, как Сашка дразнил ворону. Ворона вызывает ассоциации со смертью или с каким-нибудь другим несчастьем. «Глупые мысли лезут в голову», — подумал я.

Наступил вечер. Захарку осалили, и он стал водить. Ребята начали расходиться по домам. Тут стало грустно. И Захарке, и мне. Захарка побрёл домой. Проходя мимо школы, он заметил, как курил школьный сторож. Сигарета была как сердце, которое билось в последний раз. В этот момент и сердце человека тоже билось в последний раз. Захарка вернулся домой.

Опять какой-то странный диалог. Стало тревожно… Сразу после этого — разговор с мамой.

Сашка остался последним из ребят, которые играли. Он играл до последнего…

Трудно жить с мыслью, что из-за тебя погиб человек:

(Андрей Кузнецов)

“Прятки. Весь рассказ эти… дети играют в прятки. Есть мальчик, Сашка. Пока читаем, не можем понять, что случилось. Что же такое произошло, что он похож на тушку птицы? Замороженной птицы.

И почему рассказ начинается с «ты постарел»? Вообще, к чему всё это? О прятках, о Сашке… Это похоже на встречу старых друзей после долгой, очень долгой разлуки.

Детские воспоминания самые сильные. Мне так кажется. Может, это потому, что других ещё нет. Не знаю. Но всё-таки такое запоминается. И всякие пацаны запоминаются. И личности вроде Сашки. И игры. И разные мелкие детали, типа запаха новостройки, «матюки». И тот белый квадрат. И ведение игры. Иногда это действительно ужасно: упадёшь или окрапивишься — и обидное такое чувство. Вот и герой, мальчик на тоненьких ножках, испытал это. Горечь, нерешительность. Тоску.

Окурок гаснет. Может, это означало, что Сашка умер? Нет. А может, и да.

И появление животных не случайно. И коза, чьё блеяние предвещает беду («трагедия»), и ворона — к несчастью.

И сторож, нашедший мальчика. Кто курил — тот нашёл.

Идёт диалог. Вспоминает. Или вспоминают. Шизофрения? Вряд ли. Похоже, что правда.

Квадратный белый холодильник. Да, он именно такой, я уверена. И «квадратный белый рот с прокушенным ледяным языком». Мне кажется, поэтому так назван рассказ”.

(Маша Волнухина)

“Рассказ «Белый квадрат» показывает воспоминания мальчика Захарки. Рассказ об игре в прятки, обычной игре, которой не дано было закончиться… Да она и до сих пор для Захарки не закончилась…

Сначала в тексте рассказывается об играх в прятки в общем. Начало о мальчике, в общем-то не интересном никому, не вызывающем практически никаких чувств, эмоций: «Я был самый маленький, меня никто особенно и не искал». Его стремление выделиться, достичь чего-то… стремление к этому белому квадрату: «Выкрикнув, я не без удовольствия услышал хохот за спиной — значит, кто-то оценил, как я ловко выпрыгнул, как домчался…»

Воспоминания Захарки о Саше длятся на протяжении всего рассказа. «Сашка был необыкновенный…»

Автор пишет рассказ об одном повествователе, как о двух. То есть Захарка, вспоминая, ведёт разговор с Сашкой, вымышленный разговор… разговор с призраком прошлого.

Я думаю, автор пишет об отношении Саши и ребят потому, что поведение Саши показывает, насколько смелым и умеющим постоять за себя он был. Что придаёт рассказу ещё большую трагичность.

Не случайно в «Белом квадрате» появляются животные, такие как ворона и коза. Ворона — символ несчастья, смерти, а слово «трагедия» в переводе с греческого — «козлиная песня». Когда Захарка начал водить, и ворона умолкла, и коз угнали домой. Значит, трагедия уже близка: «Я пошёл мимо школы, желтеющей печальными боками» «…И огонёк… вспыхивал… Вспыхивал, как будто сердце, последний раз толкающее кровь».

Почему же рассказ называется «Белый квадрат»? Наверное, потому, что он играет определённую роль в рассказе. Ведь эта цель, к которой так стремился Захарка, начала исчезать. «Белый квадрат на двери был неразличим». «“Чур меня”, — сказал я шёпотом и приложил ладонь туда, где, кажется, был квадрат». Сахарные кубики — это белые квадраты, по крайней мере — выглядят так же: «Тогда я буду строить из сахарных кубиков домик…» Будет строить домик из целей, будет строить жизнь из исчезающих в чае кубиков.

Мы встречаемся с квадратом и в конце рассказа, когда сторож находит Сашу в холодильнике: «Квадратный рот с прокушенным ледяным языком был раскрыт…» На протяжении всей этой печальной истории мы встречаемся с квадратом. Он как символ целеустремлённости и смерти — вещей несовместимых, как жизнь и смерть, правда и ложь…

А ведь Сашка спрятался в холодильнике рядом с сельмагом. Рядом с невинным сельским магазином располагался смертельный холодильник. Так часто бывает: невинная на первый взгляд вещь таит в себе то, что невозможно даже представить…”

(Влада Костенко)

“В рассказе «Белый квадрат» имеются два временных плана. Один, главный, — это детство, прошлое. Другой — мысленный диалог с Сашкой, который держит читателя заинтригованным до конца рассказа. Рассказчик — главный герой, повествует о событиях своего детства, о случае, который он вспоминает в отчётливых деталях до настоящего момента. Всё время в рассказе — один день прошлого, но при этом тянутся ниточки в настоящее и в какое-то безвременье.

В рассказе описывается совершенно нелепая гибель положительного героя — Сашки. Он, по словам автора, «был необыкновенный», в отличие от остальных пацанов он считал ребят помладше тоже людьми равноправными, а не ничего не понимающими «мелкими». С самого начала мы проникаемся симпатией к Сашке, кроме описаний, в этом помогает введение в рассказ антигероев — братьев Чебряковых, хулиганов, которым Сашка, один из очень немногих, мог дать отпор словами.

При этом на весь рассказ распространяется чувство, что с ним должно что-то случиться, это достигается за счёт мысленных диалогов рассказчика с Сашкой, описанием его странного, страшного лица, а также тем, что о нём всегда упоминается только в прошедшем времени.

Кажется, что и природа подготавливает читателя к его смерти. На протяжении рассказа абсолютно нет солнца, цвета, поэтому мир предстаёт в чёрно-белом цвете. Животные также представлены только атонические. Ворона или ворон — вестник смерти, неизменный спутник любых порождений подземного мира, козёл, считающийся одним из воплощений дьявола, «трагедия» в переводе с греческого — «козлиная песнь». Эти «козлиные изречения», будто бы слышанные автором, словно предвещают беду.

Название рассказа — «Белый квадрат». Он был нарисован на двери сельмага, и каждый должен был дотронуться до него и сказать «Чур меня», попросить своих далёких предков о милости. Но в рассказе есть и второй белый квадрат, случайный — квадратный рот мёртвого Сашки.

Очень большую роль в этом тексте играют художественные детали. Именно они создают ту атмосферу безнадёжности, предчувствия чего-то страшного. Эти детали-вестники: вспыхивающий огонёк сигареты — сердце, толкающее в последний раз кровь; Захарка, как будто оставшийся в одиночестве на передовой; рассказ про козлов — всё это создаёт в душе читателя тревогу, какую-то неясную, но тревогу, что обязательно должно произойти что-то плохое. Последним штрихом является гибель окурка. Именно гибель, так как вначале он сравнивается с сердцем, а дальше: «окурок полетел в траву, дрогнув ярко-ало, — и потух».

Сашка — замечательный, добрый человек, гибнет очень незаслуженно и нелепо, при этом, хоть и есть тревога, но форму смерти она обретает только в конце. До самого конца не понимаешь, к чему они, эти разговоры автора с Сашкой, что с ним происходит. Мы не понимаем, как это понимает рассказчик, что он мёртвый, для нас он живой. Живыми становятся и другие персонажи этого рассказа. Ребята, их эмоции, взаимоотношения описаны необычайно реалистично, жизненно. Из-за этого в конце рассказа испытываешь не просто жалость (ну, умер литературный герой, ну и что?), а шок, так как умирает не абстрактный герой, а как бы реальный Сашка, к которому я уже успел привязаться. Эффект реальности усиливается совпадением имени реального автора и героя рассказа.

Эта трагедия вызывает море неподдельных чувств, поэтому, хоть я и не люблю грустных рассказов, этот рассказ мне нравится.

Напоследок хочется сказать о символике белого квадрата. Он — как бы символ спасения, жизни, но если ты опоздал, то опоздал навсегда, как муравей из сказки Бианки. Захарка был последним, да и он почти не видел спасительного белого квадрата”.

(Кирилл Власов)