Рассказ бестужева марлинского вечер на бивуаке краткое содержание

Персонажи рассказа

Герои произведения:

• Князь Ольский – один из сидящих на бивуаке, большой весельчак;

• офицер Лидин – один из участников беседы, который не рассказывает истории;

• Виктор Мечин – подполковник, он делится своей печальной историей любви;

• Софья S – умершая возлюбленная Мечина;

• неназванный наглец – соперник Мечина, который тоже хотел завоевать сердце Софьи.

Также в рассказе несколько раз упоминается неприятель – французские воины.

«Вечер на бивуаке» в кратком пересказе

У офицеров выдался тихий вечер, когда они выпить чаю (и чего покрепче) и поделиться историями, а над их головой не свистели снаряды. От каждого требовалось рассказать что-нибудь интересное, что поднимет настроение всем, кто расположился на бивуаке.

Князь Ольский рассказал о том, что недавно его полк остался совсем без еды. И Ольский настолько хотел вкусно поесть, что совсем обнаглел – он отправился прямо к французам и сказал, что пришел не воевать и не устраивать переговоры. Тех очень позабавила ситуация, они накормили неожиданного гостя и дали ему запасов с собой.

Офицеры не поверили рассказу Ольского, но тот не сильно огорчился. Настала очередь рассказывать Лидина, но тот отшутился – он витал в облаках и мечтал о том, как вернется к возлюбленной. А вот подполковник Мечин рассказал свою историю, но она оказалась очень печальной.

Продолжая пересказывать кратко «Вечера на бивуаке» Станюковича мы узнаем, что еще до войны Виктор Мечин и княжна Софья S из Петербурга были влюблены друг в друга. Однажды они танцевали на балу, и какой-то наглый незнакомец оскорбил девушку. Виктор сразу же вызвал его на дуэль.

Однако Мечину не повезло, и выстрел соперника достиг своей цели. Виктор тяжело поправлялся, а когда выздоровел, узнал, что его возлюбленная обручилась с тем самым наглецом. Пытаясь оправиться от предательства, Виктор поступает на военную службу. Однажды медальон с портретом Софии даже спасает ему жизнь, защитив от шальной пули.

Через некоторое время Мечин поправлял здоровье на Кавказе и там встретил Софию. Она тяжело болела чахоткой, а ее муж предал ее и растратил все их состояние. София раскаялась в своем предательстве, но уже ничего нельзя было исправить. Она умерла на руках Виктора.

Офицеры были очень тронуты историей, которую рассказал Мечин. Но их мирный отдых был прерван сообщением о том, что неприятель наступает. Все вскочили и начали готовиться к очередному бою.

Основная идея автора

Это произведение рассказывает о трагичной, но очень сильной любви. История Мечина затрагивает главную ценность в жизнь человека – любовь, и это особенно актуально для офицеров, которые каждый день подставляются под пули и имеют лишь краткие мгновения отдыха.

Эпиграф из «Песни старого гусара» Д. Давыдова (о днях в боях и вечерах на бивуаке, отдыхе).

Русский военный стан, вечер после тяжелого боя. Гусарский эскадрон подполковника Виктора Мечина на аванпостах (в дозоре). Офицеры пьют чаек и кое-что покрепче, шутят, травят байки. К ним присоединяется кирасир поручик князь Ольский. В обмен на стаканчик глинтвейна (горячего вина) он веселит всех анекдотом. Не так давно его полк целых три дня был без провианта (еды). Ольский догрыз последний сухарь, поросший пушистой плесенью, и решил «умереть или пообедать!»

С белым платком, как парламентер (переговорщик), на своей лошади Бьютти, он направился в стан французов. А там как раз обед. Ольский объявил, что он никакой не парламентер – просто хочет кушать. Французы пришли в восторг от такой бесшабашной смелости врага. Обратно он вернулся не только сытый, но и с припасами.

Просят историю у офицера Лидина, но тот отшучивается: он весь в мечтах, как героем и богачом падет к ногам своей любимой Александрины. В ответ подполковник Мечин делится своей печальной историей любви. Еще до войны Мечин в Петербурге влюбился в хорошенькую 17-летнюю княжну Софию S. Она ответила ему взаимностью. Мечин мечтал о свадьбе. Против был только друг Мечина, отставной майор Владов, пылкий человек «с холодной головою» (разумный). Княжна избалована, ее отец в долгах. Мечин не из их круга. Княжна заскучает с ним.

Однажды на балу Мечин танцевал с Софией, а какой-то ревнующий франт (модник) капитан зло пошутил про княжну. Мечин вызвал наглеца на дуэль. Тот стрелял первым – и с первого выстрела уложил Мечина. Через полтора месяца Мечин выздоровел, явился к княжне – и что же? София уже была невестой – и кого! Того самого наглеца. По слухам, он богач и очень знатный.

Только вмешательство доброго друга Владова спасло Мечина от новой дуэли и самоубийства. Он выхлопотал Мечину место курьера. Не мешкая, Мечин отправился с важными бумагами в действующую армию, к самому главнокомандующему Кутузову. И остался воевать. Один раз от пули его спас медальон с портретом Софии (ее жених проиграл портрет Владову). Потом гусар поправлял здоровье на Кавказе. И встретил там Софию. Муж опозорил ее, и промотал все деньги. От всех несчастий с ней приключилась чахотка. Прося прощенья, София умерла на руках Мечина.

Шутки смолкли, гусаров растрогала эта история. В этот момент к ним подскакал казак и объявил, что враг близко. Все встрепенулись. Мечин вскочил на коня, командуя: «Сабли вон! Рысью! Марш!»

Читательский дневник по рассказу «Вечер на бивуаке» Бестужева-Марлинского

Сюжет

На бивуаке (отдыхе после боя) князь Ольский уверяет, что пообедал в лагере врагов-французов – и живым вернулся. Гусар подполковник Мечин рассказывает, как чуть не женился на княжне Софии, стрелялся из-за нее. А она предпочла другого, познатнее. Друг Владов спас его от отчаяния, отправил в армию к Кутузову. Муж-негодяй довел Софию до чахотки, она умерла, умоляя Мечина простить ее. Внезапная тревога прерывает рассказ: гусары во главе с Мечиным скачут в бой.

Отзыв

Зарисовка о краткой передышке между боями. История и о войне, и о любви. Человек в любых условиях остается человеком: смеется, сострадает, печалится. Тема войны с французами, русского героизма, отваги, удали, презрения к смерти, воинской чести и долга. Тема обманутой любви и верной дружбы. Рассказ учит ценить настоящие чувства, а не толщину кошелька или титулы. Испытания не должны ожесточать сердце. Нужно уметь прощать.

* * *

Вдали изредка слышались выстрелы артиллерии, преследовавшей на левом фланге опрокинутого неприятеля, и вечернее небо вспыхивало от них зарницей. Необозримые огни, как звезды, зажглись по полю, и клики солдат, фуражиров[3], скрып колес, ржание коней одушевляли дымную картину военного стана ***го гусарского полка эскадрону имени подполковника Мечина досталось на аванпосты. Вытянув цепь и приказав кормить лошадей через одну[4], офицеры расположились вкруг огонька пить чай. После авангардного дела, за круговою чашею, радостно потолковать нераненому о том о сем, похвалить отважных, посмеяться учтивости некоторых перед ядрами. Уже разговор наших аванпостных офицеров приметно редел, когда кирасирский поручик князь Ольский спрыгнул перед ними с коня.

– Здравствуйте, други.

– Добро пожаловать, князь! Насилу мы тебя к себе залучили; где пропадал?

– Спрашиваются ли такие вопросы? Обыкновенно, перед своим взводом, рубил, колол, побеждал, – однако и вы, гусары, сегодня доказали, что не на правом плече ментик[5] носите; объявляю вам мою благодарность. Между прочим, вахмистр! прикажи выводить и покормить моего Донца: он сегодня ничего не кушал кроме порохового дыма.

– Послушайте-ка, ваше сиятельство…

– Мое сиятельство ничего не слышит и не слушает, покуда не выпьет глинтвейну, без которого ему ни светло, ни тепло; давайте скорее стакан!

– Изволь! – сказал ротмистр Струйский. – Но знай, что эта чара заветная: за нее ты должен приплатиться анекдотом.

– Хоть сотней! За ними дело не станет; я весь слеплен из анекдотов и расскажу вам один из самых свежих, со мной случившихся. За здоровье храбрых, товарищи!

Как-то недавно у нас не было дни в три ни крошки провианту. Кругом, по милости вашей и казацкой, стало чисто, как в моем кармане, а, на беду, тяжелую конницу фуражировать не пускают. Что делать? Голод тем более умножался, что во французской линии слышалось гармоническое мычанье быков, которое плачевным эхом раздавалось в пустом моем желудке. Рассуждая о суете мирской, лежал я, завернувшись буркою, и грыз сухарь, так заплесневелый, что над ним можно бы было учиться ботанике, так черствый, что его надо было провожать в горло шомполом. Вдруг блеснула во мне пресчастливая мысль. Сейчас же ногу в стремя – и марш.

«Куда, – спросили меня, – едешь ты на своей бешеной Бьютти?»

«Куда глаза глядят».

«Зачем?»

«Умереть или пообедать!» – отвечал я трагическим голосом, дал шпоры и, показывая вид, будто меня занесла лошадь, пустился птицею и скрылся из глаз изумленных моих товарищей. Они считали меня погибшим. Проскакав русскую цепь, я навязал на палаш платок, который в молодости своей бывал белым, и поехал рысью.

«Qui vive?» – раздалось с неприятельского пикета.

«Parlementaire russe!» – отвечал я.

«Haltela!»[6]

Ко мне подъехал унтер-офицер с взведенным пистолетом.

«Зачем вы приехали?»

«Поговорить с начальником отряда».

«Для чего же без трубача?»

«Его убили».

Мне завязали глаза, повели пешего, и через три минуты я уже по обонянию угадал, что нахожусь подле офицерского шалаша. «Добрый знак! – думал я. – Счастливый как тут к обеду». Снимают повязку – и я очутился в компании полковника и человек осьми конноегерских французских офицеров; малый я не застенчивый.

«Messieurs![7] – сказал я им, поклонясь весьма развязно, – я не ел почти три дня и, зная, что у вас всего много, решился, по рыцарскому обычаю, положиться на великодушие неприятелей и ехать к вам на обед в гости. Твердо уверен, что французы не воспользуются этим и не захотят, чтобы я за шутку заплатил вольностью. Да и много ли выиграет Франция, если завладеет конным поручиком, которого все знания и действия очерчиваются концом палаша?»

Я не обманулся: французам моя выходка понравилась как нельзя больше. Они пропировали со мной до вечера, нагрузили съестным мой чемодан, и мы расстались друзьями, обещая при первой встрече раскроить друг другу голову от чистого сердца.

– Не из печатного ли это? – спросил, усмехаясь, штабс-ротмистр Ничтович, который слыл в полку за великого критика.

– Да хотя бы из печатного, – для тебя оно все-таки должно быть новостью! – отвечал Ольский.

– А после какого дела это случилось?

– После того самого, где ты ранен был в сапог. Штабс-ротмистр запил пилюлю и напрасно теребил усы, ища ответа на ответ: на этот раз остроумие его осеклось.

– Не расскажет ли нам чего-нибудь Лидии? – сказал подполковник, обращаясь к молодому офицеру, который в рассеянности курил давно погасшую трубку.

– Нет, подполковник! Мне нечего рассказывать. Мой роман занимателен для меня одного, потому что обилен только чувствами, а не приключениями. И признаюсь вам: теперь вы разрушили самый великолепный воздушный мой замок. Мне мечталось, что я за отличие уже произведен в штаб-офицеры, что я сорвал «Георгия» с неприятельской пушки, что я возвращаюсь в Москву, украшен ранами и славою; что троюродный мой дядя, который старее Дендерского Зодиака[8], умирает от радости, и я, богач, бросаюсь к ногам милой, несравненной Александрины!

– Мечтатель, мечтатель! – сказал Мечин. – Но кто не был им? кто больше меня веровал в верность и в любовь женскую? Я расскажу теперь случай моей жизни, который тебе, милый Лидии, может послужить уроком, если влюбленные могут учиться чужою опытностью, – для вас же примолвлю, друзья мои, что это будет история медальона, о котором я давно обещал вам рассказать. Послушайте!

Года за два до кампании княжна София S. привлекала к себе все сердца и лорнеты Петербурга: Невский бульвар кипел вздыхателями, когда она прогуливалась; бенефисы были удачны, если она приезжала в театр, и на балах надобно было тесниться, чтобы на нее взглянуть, не говорю уже танцевать с нею. Любопытство заставило меня узнать ее покороче; самолюбие подстрекнуло обратить на себя внимание Софии, а ее любезность, образованный ум и доброта сердца очаровали меня навсегда. Впрочем, говорят, и я верю, что любовь прилетает не иначе, как на крыльях надежды, – я недаром в княжну влюбился. Вы знаете, друзья, что природа влила в меня знойные страсти, которыми увлекаюсь в радости – до восторга, в досадах – до исступленья или отчаяния. Судите ж, каково было мое блаженство при замеченной взаимности! Я забредил идиллиями; мне вообразилось, что одинокая жизнь несносна, тем более что родители Софии смотрели на меня благосклонным взором. Со мною жил тогда первый мой друг, отставной майор Владов, человек с благородными правилами, с пылким характером, по с холодною головою. «Ты дурачишься, – не раз говорил он мне в ответ на мои восторги, – избирая невесту из блестящего круга. У отца княжны более долгов и прихотей, чем денег, а твоего именья ненадолго станет для женщины, привычной к роскоши. Ты скажешь: ее можно перевоспитать на свой образец, ей только семнадцать лет от роду; но зато сколько в ней предрассудков от воспитания! Все возможно с любовью! – твердишь ты, но кто ж уверит тебя, что княжна вздыхает от любви, а не от узкого корсета, что она глядит в глаза твои для тебя, а не для того, чтоб глядеться в них самой? Поверь мне, что в ту минуту, когда она так нежно рассуждает об умеренности, о счастии домашней жизни, мысли ее стремятся уже к дамскому току или к карете с белыми колесами, в которой блеснет она в Екатерингофе, или к новой шали, для показа которой тебя затаскают по скучным визитам. Друг! я знаю твое раздражительное от самых безделок сердце и в княжне вижу прелестную, прелюбезную женщину, но женщину, которая любит жить в свете и для света и едва ли пожертвует тебе котильоном, не только столичного жизнию, когда расчеты или долг службы позовут тебя в армию. За упреками настанет убийственное равнодушие, и тогда – прости, счастье!» Я смеялся его словам, однако ж изведывал наклонности Софии и каждый день находил в ней новые достоинства, и с каждым часом страсть моя возрастала. Между тем я не спешил объяснением: мне хотелось, чтобы княжна любила во мне не мундир, не мазурку, не острые слова, но меня самого без всяких видов. Наконец я в том уверился и решился. Накануне предполагаемого сватовства я танцевал с княжною у графа Т. и был радостен как дитя, упоен надеждою и любовью. Один капитан, слывший тогда за образец моды, досадуя, что София не пошла с ним танцевать, позволил себе весьма нескромные на ее счет выражения, стоя за мною, и довольно громко. Кто осмеливается обидеть даму, тот возлагает на ее кавалера обязанность мстить за нее, хотя бы она вовсе не была ему знакома. Я вспыхнул и едва мог удержать себя до конца кадриля, услышав его остроты на счет княжны. Объяснение не замедлило. А капитан думал отыграться шутками, говорил, что он не помнит слов своих. «Но я, по несчастию, имею очень счастливую память. Вы должны просить на коленях прощения у моей дамы, или завтра в десять часов волею и неволею увидитесь со мною на Охте». Вам известно, что я не охотник до пробочных дуэлей: мы стрелялись на пяти шагах, и первый его выстрел, по жеребью, положил меня замертво. Какой-то испанский поэт, имени и отчества не упомню, сказал, что первый удар аптекарской иготи[9] есть уже звон погребального колокола: пуля вылетела насквозь в соседстве легких; антонов огонь грозил сжечь сердце, но, вопреки Лесажу и Мольеру, я выздоровел[10], с помощию лекарей и пластырей, в полтора месяца.

Читать дальше