Рассказы про психиатрические лечебницы

На кривую дорожку употребления наркотиков я встал в возрасте 16 лет. Началось все, как и у многих с легких наркотиков. Мне казалось, что мир стал ярче, и жизнь стала прекрасней.  Но на этом я не остановился, захотелось попробовать чего-то еще. Я начал токсикоманить, что чуть ли не сделало меня калекой.  Затем, на моем пути появились психотропные вещества, которые продолжали сушить мой мозг, разрушать мою личность. Все это привело к тому, что я потерял доверие родных, близких мне людей, друзей, потерял любимую девушку.  В этот момент я стал понимать, что краски, которыми окрашивали мой мир наркотики стали тускнеть. Мир стал серым и безрадостным, меня преследовали бесконечные депрессии.  Когда я находил дозу и получал мимолетную радость, в последствии расплачивался своим психическим здоровьем. У меня начались галлюцинации, страхи, мании преследования.  В последствии, те сомнительные «друзья» которые у меня появились, оставили меня один на один перед лицом тех трудностей, к которым привели меня наркотики.  Единственные, кто меня не оставили, это мои родные, моя мать. Теперь, мне больше не хочется так жить. Оказавшись в больнице и будучи изолированным от наркотиков, я осознал как сильно я губил свою жизнь, и жизнь своих родных и близких.  Теперь у  меня появились новые мечты, новые стремления в жизни.  Я хочу любить, я хочу быть любимым. Я буду делать все для того, чтобы моя мать и моя будущая семья могли мною гордиться и видели во мне опору. Так же я буду делать все, что бы наркотики больше никогда не коснулись людей, которые мне так дороги. 

Мне помогли снова поверить в себя
Первый раз  в психиатрическую больницу попала в 2002 году, тогда же получила вторую рабочую группу инвалидности. В это время я не работала. В 2005 году знакомые ребята мне рассказали, что у нас на территории больницы есть трудовые цехи – швейный и картонажный. Я стала ходить вначале в швейный – научилась шить: шила постельное белье. Затем перешла в картонажный цех. Здесь у меня появилось много новых хороших друзей, встретила свою любовь, который стал моим мужем. За время посещения мастерских я привыкла соблюдать трудовой режим. В течении 4 лет работала по программе трудоустройства инвалидов в нашей больнице. Почувствовав себя уверенно, обратилась в Центр занятости по поводу работы. И сейчас работаю на полную ставку с хорошей зарплатой в одной из крупных организаций нашего города. Хочу выразить благодарность всем врачам, которые оказывали мне помощь в больнице, особенно Черненко Ольге Павловне (она была моим лечащим врачом), психологам – Платицыной Светлане Борисовне, Купцовой Евгении Сергеевне, заведующей производством – Рамазановой Стелле Гургеновне, начальнику картанажного цеха – Цинаковой Татьяне Георгиевне, инструктору – Романенко Валентине Владимировне.
Хочу всем ребятам, кто не работает, посоветовать посещать трудовые мастерские!

Елена

История преодоления болезни

Трудные периоды жизни мне пришлось преодолеть- первая несчастная любовь – трудности в учебе – непонимание сверстников. Все это закончилось психиатрической больницей. Шесть лет мучений по местным клиникам. И вот он я – сформированный человек, желающий работать над собой, стремящийся к труду и социальной адаптации. И пускай не сильно грамотный, но работающий, приносящий людям пользу и стремящийся к знаниям человек.

Все началось с того, что я медленно опускался на дно и меня кто-то держал за руку. Но я упорно продолжал опускаться все глубже и глубже. Зная, что мне протянут руку. Овощ.

И вот он я, стою значит, на дне и говорю единственному для меня близкому человеку своей маме: – Мам что мне делать?

-Мне плохо и противно от самого себя я такой плохой.

Тогда то она мне и сказала:

– Сын мне все равно. Плохо тебе или хорошо иди куда хочешь. Делай что хочешь. Я всё что могла уже сделала.

Я задумался. И только сейчас я понимаю, что я был в зоне комфорта. Всю свою жизнь. И только после этих слов. Жизнь начала принадлежать только мне. И я стал ее менять. Добился пока не многого. Но мне только 26 лет.

Сергей

Все, решено, мне нужно что-то поменять в своей жизни. Для начала… Стоп! Давайте познакомимся.

Меня зовут Лаура. Я родилась 15 апреля 1993 года в городе  Ставрополь, столице Ставропольского края.

Моя мама родилась 4 мая 1966 года в городе Ставрополе. Так как ее отец был военным, мама меняла несколько школ. В основном училась в Ставрополе. Окончила медицинский институт, но врачом-терапевтом работала недолго – из-за низкой зарплаты мама ушла работать на рынок.

Мой отец родился в Ставрополе  4 сентября,  какого года не помню. Окончил 42 школу города Ставрополь. Учился на строителя. Как долго он проработал строителем, не знаю, но когда он появился в нашей жизни, он работал таксистом. Кем работает сейчас, не знаю. Родители развелись, когда мне была два года.

В 2000 году я пошла в МОУ СОШ №2 в 1 «В» класс. В 2001 году я сменила литеру, но осталась в этой школе, в которой проучилась до одиннадцатого класса. В 2011 году поступила в Ставропольский Государственный университет на физико-математический факультет специальность «Физика». Летом 2012 года я бросила учебу, осенью этого же года меня официально отчислили из университета.

На данный момент не учусь и не работаю.

Не замужем, детей нет.

Ну вот, мы теперь можем спокойно общаться. На чем я остановилась? Ах да, я говорила о переменах в жизни. Вернее, о том, от чего мне нужно избавиться и что приобрести. Избавиться я хочу от комплексов и социальных оков. А вот приобрести мне нужно следующие качества: ответственность, целеустремленность, хозяйственность.

А теперь заключим договор: ни слова о моем прошлом. То, что было, то прошло; по прошлым поступкам о человеке не судят, тем более, если у него есть потребность измениться внутренне. И вообще мои записи и будут отражать, как постепенно я начинаю взрослеть и понимать вещи. Мир не прост и не сложен, он только отражение наших мыслей, чувств и потребностей.

Итак, рюкзак собран, снаряды оборудованы, парашют надет, а это значит.… Вперед, бороздить просторы нашего миропонимания!

Заметка №1

Тема: мой разум не в ладах с душой.

Да, грешна, признаюсь: я сегодня раскислась. Так это притом, что вчера я работала над собой именно в этом русле. Но давайте все по порядку.

Я уже два месяца хожу в студию «Зазеркалье» в реабилитационном центре. Я зарекомендовала себя как писательница (звучит, конечно, громко, но я не знаю какое слово подобрать), ведущая и чтец стихотворений. И, соответственно, от меня ждут статей, рассказов, выученных стихов.  Мало того, что я не всегда в силах все это предоставить, так еще.… В общем, наша студия расширяется до театрализованной группы.

Наши ближайшие планы – это подготовка к выступлению, посвященному 23 февраля и постановка спектакля. Когда зашла речь о том, кто что будет показывать на 23 февраля, я уверенно ответила: «Выучу стихотворение». Так как положительный опыт в декламации стихов у меня уже был, то я не сомневалась в себе. И к спектаклю, кроме сценки, я тоже собралась рассказывать стихотворение.  К чему я клоню? Узнаете дальше.

В субботу я начала учить стихотворение. Оно глубокое по смыслу, но сложное для заучивания. Почему я его выбрала? Потому что оно не грустное и жизнеутверждающее. Написал это стихотворение Редьярд Киплинг, а перевел  С. Маршак. Называется оно «Если».

Вчера, когда я возвращалась из библиотеки домой, меня стали посещать  такие мысли: «Да ну его, этого «Если». А потом начала себе очень строго говорить: «Лаура! Посмотри, как впахивает весь коллектив нашей студии,  чтобы и самим получить удовольствие и другим принести радость. Вспомни, как ты мечтала  стать известной актрисой. А актеры  не только работают над собой, как физически, так и морально, они еще разучивают десятки ролей для спектаклей, да еще снимаются в нескольких фильмах, что тоже требует заучивания ролей».

Именно в таком направлении бежал поток моих мыслей. А сегодня я расплакалась из – за того, что:

а) я не смогла наизусть рассказать «Если» и читала его по листочку;

б) не смогла сыграть грусть и депрессию для спектакля;

в) стихотворение Э. Асадова «Трусиха», которое я так же готовлю к спектаклю, не знали, как  и куда его вставить в спектакль.

Все меня успокаивали и говорили, что не всегда все получается хорошо рассказать и сыграть. Напарница по «зазеркальному» цеху сказала, что стихи я читаю проникновенно.  Другие говорили, чтобы я замечала только позитивные стороны жизни. А когда я успокоилась, мне стало стыдно за слезы. Ну ладно, при своих можно. Но вообще, как сказал один ди-джей по радио, девушки должны плакать только в одиночестве и только от счастья.

Заметка №2

Тема: «Дело мастера боится», или «У страха глаза велики»

Сегодня  я почти полностью выучила «Если». И почему я плакала вчера? Да потому, что во мне глубоко поселился комплекс «отличницы». Если у меня что – то не получается сделать прекрасно, идеально и блестяще, то я разочаровываюсь. И я начинаю искать другие пути, чтобы на меня обратили внимание. Слезы. Именно так у меня проявляется разочарование, появляется потребность,  чтобы на меня хоть так обратили внимание и сказали что- нибудь хорошее.  

Совет от Лауры Лауре: «Не бойся начинать новое дело. Будь то подготовка к спектаклю, в котором никто еще не участвовал, или заучивание нового стихотворения или роли».

Заметка №3

Тема: очень близкие люди.

Моя мама месяц назад легла в больницу. Остаться дома одной, тосковать по маме, да еще самой вести хозяйство – это стало для меня испытанием на взрослость.

Дело в том, что роднее мамы у меня никого нет. Родители мамы и отца, грубо говоря, от нас отказались. Мы с мамой девятнадцать лет прожили вместе под одной крышей. Я никогда не была оторвана от мамы. Да, я лежала в отделениях, но со мной были люди, и мама навещала меня. Мы с мамой лет шесть пребываем и спим в одной комнате на разных кроватях. А тут  я двадцать четыре часа в квартире одна. Да, я люблю нашу с мамой квартиру, но в одиночестве быть очень трудно.

Все хозяйство на мне. Да, это действительно период взросления и самостоятельности. Неделю назад мама взяла лечебный отпуск. Мы провели вместе шесть веселых дней. А теперь мама снова в больнице…

Я хочу поблагодарить Господа за то, что самостоятельности и ответственности я учусь, когда мама лежит в больнице, а не тогда, когда мамы не стало бы.

Заметка №4

Тема: «Если друг оказался вдруг…»

Я поссорилась с подругой. Она для меня была лучшей. Да и эта девушка радовалась, что у нее такая морально чистая, неиспорченная подруга, девственница. Даже приглашала меня на свадьбу, чтобы я была подружкой. Но преградой стал ее жених (классика жанра – подругам перешел дорогу парень). Но я на него не претендую! А она мне не верит!

Всю ситуацию я описывать не буду. В общем, мы поговорили на эту тему с мамой и решили, что у девушки депрессия. И возможно два варианта развития событий: либо мы помиримся, когда она придет в себя, либо мы расстанемся навсегда.     

Заметка №5

Тема: свои и чужие.

Со мной произошла одна ситуация, из которой я сделала вывод: есть люди свои и чужие. Так же в современном мире происходит борьба на выживание.  Сильный побеждает слабого.  И не всегда сильный является хорошим. А закон жизни проявляется в том, что мошенники (а их больше, чем обычных людей) обманывают простодушное, доверчивое население.

Вернемся к своим и чужим. Для меня свои – это мама, друзья из “Зазеркалья”  и медицинский персонал реабилитационного центра. С ними можно быть доброй, доверчивой, веселой, дружелюбной; им можно доверить тайны. А с остальными (чужими) нужно проявлять бдительность, жесткость, рассудительность.

И еще: за своих нужно бороться, заступаться. Их нельзя предавать. С ними нельзя быть  «редиской».

В общем, я начинаю понимать, как вести себя с людьми.

Заметка №6

Тема: сколько времени прошло с тех пор…

Вау, кок много времени я не писала своих заметок! А сколько всего произошло в  моей жизни в этот период!

Во – первых, я помирилась со своей подругой. Да – да, с той самой, с которой поссорились из – за жениха. Да и не ссора это была вовсе. Просто я попала в неудачный период, когда у нее была депрессия. Вот что значит, приходить в гости без предупреждения.

Во – вторых, маму недели две назад выписали из больницы! Это было две недели назад.

Еще я успела упасть и разбить коленку (хи-хи,  хе-хе, ха – ха)

Я так же посещаю группы в реабилитации, хожу в студию  «Зазеркалье».

Больше у меня новостей нет, но как появятся –  напишу!

Как я уже недавно хвастался, мне тут дружбан подкинул инвайт на лепру. Никогда меня это не интересовало, инвайт мне был по барабану, но зашел и понял, что довольно интересная тема. Так что впервые выкладываю от туда очень занимательный рассказ. Совершенно не юморной, но зато из первых рук. Написал его юзер Morbidozo, который даже в жж есть, но тут он ничего не пишет.
Рассказ о том, как он в молодые годы валялся в двух иосковскийх психушках. Очень и очень интересно. Такие расссказы очевидцев всегда меня интересовали. Теперь еще я бы что-то в этом роде про тюрьму почитал бы. а вы пока насладитесь этой интересной и хорошо написанной историей Morbidozo.

А вот лежал я как–то в дурке. Ну то есть даже не в простой дурке, а в элитнейшей, блядь, клинической больнице имени Алексеева, которая бывшая легендарная П. П. Кащенко. Да, в Дефолт Сити.

Попал я туда так: будучи молодым долбоебом, я решил, что жить далее незачем и гуманным способом самоубийства, выбрал себе отравление всякой разной барбитурой. Спиздил частично из аптечки своего другана всяких забавных штук, типа

феназемпама и прочих реланиумов (у него дядя на гуталиновой фабрике, нувыпонеле), сожрал 225, в общей сложности, разнонаправленных и, зачастую, прямопротивоположных по действию колес и решил уже было откинуться, но утром, когда я уже

спал практичсески в коме, ко мне приперся мой другой друган, которому приспичило стрельнуть, блять, в десять, блять, утра сигаретку. Вот есть же люди которым не впадлу через весь район в воскресенье переть хуй знает куда, чтоб сигаретку

стрельнуть…

В общем, он меня и нашел в бессознанке. Потом неделя в реанимации, четыре дня в коме, адов бред и вязки на руки–наноги. Склиф, отделение с суицидниками и передозчиками, где какой–то чувак–химик собирал баяны из мусорок, собирал

всевозможные колеса со всего отделения в обмен на обещание втреснуть вечером, а после, вечером, в сортире толпа суровых убеанистых чуваков вытащенны
ми из мусорки баянами кололись его адовыми коктейлями, которые он варганил на коленке с помощью ложки и пары бинтов на погреть. Как он пояснил — имея в наличии хотя бы анальгин, уже можно начинать ченить делать. Я не проверял, но все

отделение вечером было наглухо упоротым, так что дело свое он видно знал.

Комне приезжали пару раз друзья, Но это так смутно помню, я там как зомби ходил. Хотя при этом читал что–то, но убей даже не помню что. Реально зомби, да еще нога наполовину отнялась — то ли в результате лекарственного отравления, то ли

четверо суток без движения дали себя знать, то ли санитары меня где–то по пути об угол ебнули, то ли друзья–товарищи оперативно созванные меня отравленного тащить вниз по лестнице (лифт не работал — тащили на одеяле) где–то приложили. В

общем еще три месяца ходил хромал.

А как только начал приходить в себя — мне говорят вдруг, что мол переводят меня куда–то и надо вещи собрать.
— А мы вас переводим…
— Э… Куда?
— В стационар, Клиническая больница номер один.
— Элитная типа, раз первый номер?
— Да пи… *поперхнувшись* хорошая больница, сам увидишь. Сурприз будет.

Вот тут я заподозрил неладное. И дюжий санитар мне уже в пазике поведал, что да, это ж психиатричка, бля, Кащенко. Чо не знал чоли? Бугага…

И тут я понял, мне — пиздец. И все сразу книжки вспомнились типа Оводов, Монтекристо, все боевики, где кто–то в тюрьме сидел, все такие адовы произведения, типа «Заводного Апельсина»или там, «Палаты номер шесть»или того же «Полета над

гнездом кукушки».

И стало реально страшно…

Но все еще только начиналось. Для начала меня и еще трех каких–то товарищей с затравленными взглядами долго возили по территории на зеленом военном газике. Территория там огромная — целый парк большой прилагается. Через четыре поворота я

уже перестал ориентироваться где что и стал тупо ждать куда же меня привезут. Водилы у них то ли изначально любят играть в Сусанина, то ли специально такие хитрые круги наворачивают по территории, что сориентироваться где ты относительно

входа — ну совершенно нереально. Через десяток крутых поворотов я перестал подумывать о побеге и уныло предался созерцанию.

Привезли меня еще троих в приемный покой — такой небольшой домик, где–то примерно в центре. Там две немолодые и не сильно красивые тетки аккуратно переписали и унесли куда–то все мои вещи, а меня раздели и весьма прохладным душем помыли.

Причем что душ, что процесс помывания… Вы Рэмбо смотрели? Так вот все то же самое, тока вместо Рэмбо худенькийна тот момент я, сильно посиневший от холода и сильно перенервничавший.

После чего со мной проделали обязательную ко всем поступающим больным процедурку взятия мазка из жопы, которую местное население вежливо величает «поцелуй тещи», выдали какую–то безразмерную выцветшую от бесконечных стирок пижаму и

отвезли в отделение. Пижама слава богу, оказалась коротка. Это не самый плохой вариант — куда хуже, когда ты об нее спотыкаешься. Пижам нормального размера — как и формы в армии — не существует.

В отделение меня запустили через три закрывающиеся на ручки–четырехгранки двери и, наконец, оставили в центре длинного корридора с палатами, где собственно, вместе с документами и сдали медсестре. Внутри оказалось тепло, несколько вонюче

и как–то неожиданно очень захотелось домой, ибо стало понятно, что вкусно кушать тут врядли дадут (судя по запахам), да и вообще вокруг меня собственно дурка. Почувствуй себя Кеном Кизи. Запашец надо сказать там стоял дай боже.

Представьте себе запах советской столовой, лучше всего захолустной школьной. Помножте его на запах мужского привокзального сортира. И добавьте тонкий оттенок застарелого говна. Получите похожую обонятельную картину. Теперь еще добавьте

хлорки и будет один в один. Что удивительно — через два дня никакого запаха уже практически не замечаешь.

Естественно я смотрел Полет над гнездом кукушки и в первые два дня сделал несколько неутешительных для себя выводов:

В отличие от американской дурки — в нашей
— не играла приятная музыка
— не было стакана со злой медсестрой, медсестры свободно шарились по корридору, когда не пили чай в комнате или не бухали по ночами в телевизионной. На глаза им лучше не попадаться лишний раз — можно огрести какуюнить несложную, но

работу или же нагоняй за то, что например, не спишь или наоборот, что спишь… Хуй их разберет — они всегда недовольны.
— все ходили в разномастных, но примерно одинаковой застирраности и потрепанности пижамах. Как и у меня — нормального размера не было ни у кого.
— Отделение было в несколько раз больше, чем в кино и в палатах нету дверей.
— Воняло
— Никаких карт.

Отделение представляло собой в основном длинный корридор с палатами, столовой, где–то посередине и телевизионной комнатой, она же красный уголок и все что можно… В палатах (коих было шесть — четыре обычных, одна надзорная и одна

образцово–показательная) лежали соответственно люди, в столовой временами кормили, а в телевизионной комнате (она же красный уголок!) стоял собственно телевизор, который я ни разу не помню, чтоб включали для людей днем. Его обычно

смотрели медсестры ночью, преимущественно что–то музыкальное, по–моему уже тогда музтв было. Хотя могу ошибаться — это был год 97.

Дя того что бы смотреть на нем музтв — необходимо было каждый раз хитро шаманить с проводами, с чем отлично справлялись два «косильщика» — рослые парни, попавшие в отделение для освидетельствования, ибо один порезал себе вены, а другой

кого–то уебал табуреткой чуть ли не насмерть. Теперь им предстояло доказать, что они ебанутые, иначе бы их ждали серьезные неприятности.

С девяти, примерно, утра до девяти вечера — они довольно натурально изображали аутичных печальных мудаков (пока врачи на месте) а после этого превращались в обычных распиздяев и флиртовали с ночной сменой медсестер. Одному как–то

прислали из дома пятилитровую канистру спирта и неделю в телевизионной ночью проходили довольно забавные пьяные оргии. Правда всех хватало только понаобжиматься, дальше то ли спирт мешал, то ли суровая внешность медсестер, красавиц среди

которых не было, то ли общая атмосфера музтв в дурке не способствовала.

Через минуту после моего прибытия, оба косильщика, не взирая на то, что им пришлось ненадолго выйти из образа, подсели ко мне и начали лихо выпытывать кто я, зачем я тут и чо со мной, кусаюсь или нет и все такое. Поговорив со мной минут

двадцать, они потеряли интерес, ибо я в основном уныло и односложно тогда мог отвечать, и отстали от меня окончательно. Собственно их интересовали три вещи — будут ли у меня сигареты, могу ли я ими делиться и умею ли я что–то делать. НУ

как в армии и в зоне — ценится тот, кто что–то умеет — истории там рассказывать, рисовать, в общем сделать что–то из ничего.

Надо сказать пару слов о себе на тот момент. Выглядел я как малолетний задрот, с длинным и не мытым уже недели полторы хайром, ходил в основном, довольно понурый и разговаривал дмало — как–то весь в себе зажался. Первую неделю после

реанимации я вообще плохо помню — я в основном лежал и смотрел в потолок. Время от времени еще ходил курить и даже разговаривал там с кем–то… Но как–то на автомате больше. Как–то все было неинтересно, а в башку как будто ваты напихали
— такое было примерно ощущение. А тут — быстренько начал приходить в себя — ибо «БЛЯТЬ Я В ДУРКЕ! ААА!!» — настигла запоздалая паника. Ну то есть Склиф как–то более менее мной еще был ожидаем, а вот к психиатричке я был явно морально не

готов.

На удивление оказалось все не так страшно — ну воняет слегка, ну так это у нас везде, где что–то общественное — будь то детский садик или там туалет. Ну ебанутые кругом — так я таких и на улице повстречать вполне могу. Ну выйти нельзя и

все двери, ведущие к выходу, — на замках. Так чо ж ты хотел, дурка все таки…
В общем решил я социализироваться.

Для начала я решил узнать чо за контингент в отделении.
Ситуация там была примерно такая:

Процентов тридцать составляли пациенты алконавты. Все они попали сюда разными способами (двое–трое даже добровольно сами пришли) но с одним диагнозом «алкогольный психоз», он же в принципе белочка. Кто там только каких забавностей не

натворил.
Один товарищ работал в охранной фирме и сильно заливал за воротник. А потом попал в больницу со сломанной ногой, но уже привык каждый день бухать с друганами и быстро заскучал. Буквально на второй день. Раздобыл где–то в больнице спирта

и зажрал его какими–то колесами. После чего его ловили с милицией, ибо он где–то в районе Коломенского бегал голый по улице и все обещал набить кому–то ебальник… Второй выжрав около двух литров паленой водяры угнал зачем–то машину

своего соседа и со скоростью три километра в час аккуратно ехал на ней, распевая песню по какому–то парку, где его и собрались повязать менты. Но не тут–то было. Увидев сотрудников, товарищ резко взбодрился и выскочив из машины, бодро

улепетывал от них дворами. И наверное скрылся бы, еслиб не пытался зачем–то при этом комментировать события в лучших традициях «голоса за кадром». Особенно, говорил, удавались моменты когда его уже вроде как потеряли, но тут–то он и

начинал радостно себя хвалить откуда–то из–за помойки, как он ловко ушел от преследования. Сам он этого почти ничего не помнил, но рассказывал подробности с гордостью, показывая уже поджившие синяки от падения с крыши какого–то гаража.
Таких алкогероев там было человек двадцать.

Еще прослойка была — деды. Это такие сбрендившие на почве алкоголя, возраста, вредной работы и общей маразматичности нашей страны, но при этом весьма крепкие деды лет под 60–70. Как правило, они, в основном, бойко обсуждали политику

товарища Сталина и где кто сидел, ибо сидели среди них практически все. Дурка казалась им почти раем, ибо тут у них был свет, тепло, еда, компания и возможность чифирить по ночам, при этом платить и работать было не надо.
Тем не менее деды были буйны, шумны и скандальны — они крайне любили спорить с персоналом по совершенно любому произвольному поводу, несмотря на тонны барбитуры, которой их поили, и их переодически отжимали в перевязочную и там

уебашивали аменазином, чтобы были поспокойней. А так же каждый вечер поили и кормили таблетками. Барбитуру я у дедов выменивал на чай, ибо я почти не мог спать без снотворного, а деды не могли жить без чифира. У главного из дедов —
сурового старикана Василича (Я бля Василич, трудовой человек, а вы все тут говно! ©) я каждый вечер подрезал таблетку Азелиптина, которую мастерски не глотал, несмотря на проверки, а потом вытаскивал изо рта, слегка подплывшую, но

годную к употрблению. Сейчас вот вспоминать как–то даже противно, а тогда было похуй — только бы отключиться.

Азелиптин — ебическое средство. Если вы знаете человека, который может сожрать половинку хотя бы такой таблетки, а через полчаса не спать как сурок — знайте, это терминатор или агент клингонов или же у него таки отсутствует как класс,

нервная система.

Еще две формации составляли ебанутые и овощи. Ну с овощами все понятно — это такие пациенты, которые сюда не своим ходом пришли и вообще ходить могут с трудом, в основном занятые тем, что срутся и ссутся под себя и издают

малочленораздельные звуки.

Таким, например, был некий Паша ЗасЁр — мужичок лет шестидесяти, в больших очках в роговой оправе, всегда треснутых на оба глаза, удивительно похожий на Вуди Аллена. Его кровать стояла в корридоре (ибо жить в радиусе десяти метров от нее

мог человек только с полностью атрофированным нюхом) и целыми днями занимался двумя вещами — старательно срался в эту самую кровать или чуть приходил в себя и начинал издавать жалобные звуки, заискивающе поглядывая на проходящих мимо и

изредка начинал канючить сигарету. Сигарет ему обычно не давали, а все больше давали пинка и шли дальше. В целом — это было наверное самое жалкое и несчастное существо, которое я когда–либо видел. Но, думаю, что к его счастью он даже

особо и не отдуплял где он и кто он и поэтому сильно не переживал. Каждый день у него проходил примерно одинаково, за исключением уж совсем обильных засеров, а сигареты ему из жалости иногда таки давали и он долго недоуменно вертел их в

руках, вдруг обнаружив, что не знает что с ними делать.

Таких овощей в отделении было несколько, но остальные были более тихими и все больше с капельницами, лежали задумчиво глядя в потолок и общественный порядок не возмущали. Раз в день их ворочали медсестры и прикладывали им к пролежням

какие–то компрессы, а на исколотые жопы лепили специальный воск, чтоб синяки рассасывалис. Мне такой тоже прикладывали — надо сказать что когда он еще горячий — полное ощущение адской сковородки. Зато потом исколотая и превратившаяся в

один большой синяк жопа наконец перестает болеть.

Ну а ебанутые, к которым поначалу принадлежал и я, это — основной контингент Кащенки. Самые разнообразные люди, вполне себе вменяемые, у которых вдруг что–то ррраз! — щелкнуло в голове и они неожиданно начали творить хуйню.
Рядом со мной на соседней кровати лежал суровый небритый художник Рома. Он рисовал вполне годные картины, тусил на арбате, рисуя туристов и сравнительно неплохо держался на плаву. Потом его начали мучать депрессии, а врач прописала ему

какие–то таблетки. Если не ошибаюсь, там присутствовал и галаперидол. Художником он был концептуальным, решать проблемы любил на раз и поэтому таблетки Рома сожрал все сразу, пять пачек, после чего аккуратно разделся (у них чота у всех

мания какая–то — раздеваться) и, посмотрев телевизор, замотался в материн шерстяной платок и выбежав из подъезда начал нападать на старушек, традиционно у этого самого подъезда на лавочках сидящих. При этом он нес какую–то околесицу и

плевался в приехавший милицейский патруль. Неделю он провалялся на вязках в другом отделении, а потом неожиданно пришел в себя и оказался моим соседом по отделению. Как он сам обьяснял — по телевизору неожиданно сказали, что президент

Ельцин выпустил указ, что ему, художнику Роме, надо срочно отрезать хуй. А бабушки у подъезда всячески пытались указ этот выполнить, когда замаскировавшийся под Адама Рома пытался бежать из города…

Другой чувак — дядя Миша, кругленький усатый чувак с бездонными голубыми глазами проженного алкоголика (как он сам обьяснил — пить бросил, а глаза остались) работал в мастерской при каком–то заводе. Мастер — золотые руки. А потом вдруг

неожиданно начал везде ловить пауков. Здоровых таких мохнатых пауков. Они лезли на него из всех темных щелей, из под стола, из углов, из шкафа и хотели его сожрать. В дурку его отвезли после того, как он разгромив свою мастерскую,

отбиваясь от назойливых тварей, бежал с молотком в руке в сторону проходной с криками «убью нахуй!». В больнице его чем–то подкололи и через четыре дня вязок он осознал всю глубину своего падения и ходил и очень удивлялся с чего вдруг у

него такие глюки приключились, ибо пить он бросил по его словам шесть лет уже как. Во всем же остальном оказался крайне умный и вполне позитивный мужичок.

Таких историй — полное отделение. Шесть палат по 8–10 человек в каждой. Ну кроме разве что овощей.

В первые три дня я еще не привык и не вкурил местные порядки, поэтому получил заряд ненависти со стороны персонала. А именно я отказался колоть мне очередную какую–то бесполезную дрянь, за что меня сначала серьезно предупредили, а потом

тупо заломали и въебашили таки аменазин. Несколько раз подряд в течение дня.
Повтыкав в это унылое овощное состояние, я убедился, что спорить в таких делах лучше не стоит и в следущий раз мне въебашили три призовых укола витаминок. Уколы были болезненные, но куда лучше, чем аменазин. Так я усвоил, что в тюрьме,

армии и дурке с персоналом пререкаться не стоит — вариант заранее проигрышный.

Кстати про уколы. Я с детства чертовски боялся всего, что связано с металлическими инструментам и всякими там иглами. После кащенки вся эта боязнь кажется детской нелепостью. Смотрите сами — утром у меня брали кровь из пальца. Днем мне

делали два укола в жопу. Вечером мне делали укол в руку и брали кровь из вены. На третий день все эти процедуры уже вместо страха вызывают скорее сонливость. После больницы я еще три месяца ходил исключительно с длинным рукавом, потому

что руки на местах сгибов, представляли из себя синежелтые проколотые синяки. Сгибать нормально руки без боли я смог только через полгода.

Жизнь в отделении довольно скучна. В принципе, наверное, неплохо быть философом — там есть куча времени, но совершенно не на что его тратить. Любая книга прочитывается за три часа, телефоны тогда еще были атрибутом богатых людей, да и не

дают их туда с собой, насколько я знаю, плеер мне не дали туда с собой, лаконично прокомментировав «или спиздят или сломаешь», ноутов не было вообще (да и кто б его туда дал протащить) и чтобы мне разрешили держать ручку и бумагу —
пришлось долго скандалить.

В результате — прочитав все что можно по два раза (книги мне привозили раз в два дня), я отправлялся гулять по корридору. Нагуляв десять тысяч шагов я шел курить. После чего снова шел гулять по корридору. И так целый день. Время от

времени меня прорывало на порисовать или пописать адово безграмотные тексты для своей на тот момент говнорок–группы, что казалось мне дико романтичным, учитывая мое местонахождение. Тексты были пафосные и имели всякие забавные

традиционные названия типа «Желтый туман» (посвящалось амитриптилину) и прочие «Застенки сознания», где естественно порицалась дурка и славился сотона:) Но все это было как–то скучно…
Как во сне вот бывает если ешь что–то. Вроде ешь, вкус ощущаешь, а на самом деле как–то понимаешь что это сон и это все портит. Вот и тут — вроде жив–здоров, руки–ноги целы, но при этом все какое–то ненастоящее.
И еда еще конечно местная сильно не вдохновляла.
Вообще говоря кормили нас не так уж и плохо, по общебольничным меркам нашей страны. Мало только. Но меня еще подкармливала переодически маман, приезжающая через день. Она же привозила мне сигареты, которые у меня тут же отбирали

медсестры и выдавали по две пачки в день максимум. Учитывая то, что кроме как ходить по корридору и курить — делать в общем–то нечего — сигареты кончались моментально. Плюс еще ворошиловские стрелки в отделении не переводились, поэтому

наверное половина сигарет таки расстреливалась.

В отделении была душевая. Это была не просто комната, а практически Волшебная шкатулка, ибо все отделение обычно мылось раз в неделю, а порой и в две. Это была отдельная комната, вся отделанная холодным желтым кафелем, в центре которой

одиноко стояла ванная с душевым шлангом и несколько скамеек у стен. Чтобы попасть туда — надо было ждать субботы — банного дня или же долго упрашивать персонал тебя туда пустить. Чуть позже я нашел еще один чит — при желании все эти

двери на ручках открываются зубной щеткой, если уметь правильно прикладывать усилия. Поэтому через неделю я открыл для себя возможность ночью пробираться в эту самую ванную и там валяться в горячей ванной с сигареткой. Правда на

четвертый раз меня спалили и ванную стали запирать на ключ. Но мне кажется что если б не эта ванная горячая — я б может навсегда овощем остался. А так я как–то в ней полежал и стал в себя приходить.

Докторша с совершенно непроизносимым славянским отчеством наблюдала меня в течение полутора месяцев. Я заполнял ей анкеты, проходил какие–то тесты–комиксы, где в пустые баблы надо вписать фразу, подходящую по ситуации. А ситуация

например — разбитая ваза, ее хозяйка и разбивший ее мужик. Я охамел и на третьей картинке начала писать витиеватые матюки. За что был резко одернут и призван к порядку. После чего назаполнял все односложными предложениями в духе «Йоба!»

и от меня с тестами отстали. Докторша написала мне длиннющую телегу в личное дело и поставила на учет в диспансер. В результате чего в армию мне стало не надо. Что кстати, я считаю до сих пор единственным плюсом моего пребывания там.

Самый частый вопрос, слышимый мной в кащенке, был от докторов. «А зачем ты собственно травиться пытался?» — вопрошал меня седовласый профессор, румяный пухляк–доктор или же симпатичная молодая докторша с непроизносимым славянским именем.
Я сначала еще пытался формулировать общие тенденции бессмысленности жизни и все такое, подростковое. А потом плюнул и стал всем говорить что посрался с девкой, тем более, что они все заранее ждали этот вариант и очень радовались тому,

что вроде как угадали, а я не спешил разочаровывать.:)

Пару раз меня водили на хитрые процедуры с подключением к башке электродов — до сих пор не знаю что это было. Есть мнение, что энцифалограмма. Но я на тот момент как раз был уебашен аменазином и поэтому помню плохо. Хоят помню ощущение

отдаленного ужаса, ибо я опять таки вспомнил «Полет над гнездом кукушки» и уже был морально к тому, что сейчас меня начнут уебашивать электрошоком и даже было приготовился кусаться, но увидел самописцы и успокоился.

Попал я в больницу в сентябре, осенью. Вышел уже глубокой осенью — лежал первый снег. На улице за полтора месяца я был два раза — когда водили на процедуры и когда приезжал мой друган С., взявший меня под залог своего паспорта

прогуляться. На улице меня ждал суприз — приехала еще и моя подруга Рита, к которой я тогда крайне тяготел, ибо у нее был томный взгляд и пятый размер сисек. Рита охуевше озиралась и видно было, что ей в этом прекрасном месте как–то не

по себе. Она потом решилась даже в отделение зайти когда меня уже провожали, но пару раз вдохнув воздух убежала на улицу. На удивление, кстати, стремительно, по лестнице, минуя даже лифт.

Вечером, я, выменяв у дедов азелиптин, жрал его и шел смотреть телевизор с медсестрами и дембелями–косарями. Мы жрали разбавленный спирт (я ограничивался полустаканчиком), а минут через пятьнадцать я уже бочком двигался по корридору.

После полстакана (пусть даже разбавленного) спирта и таблетки (пусть даже и слегка обсосанной) азелиптина — человек начинает спать неважно в каком положении. Поэтому когда ты подходишь к своей палате — ты уже наполовину упал, изображая

собой вопросительный знак. Дальше остается только упасть и уснуть. У азелиптина кстати есть и большой недостаток — спать после него надо часов 12, иначе ты проснешься жутко не в настроении и сильно не выспамшись. А будили нас зачем–то в

шесть утра (всегда кстати поражало — завтрак в восемь, а будят зачем–то на два часа раньше) и поэтому вставал я как полный зомби, способный делать две вещи — курить и вращать полуприкрытыми глазами. Только после завтрака более менее

приходил в себя.

Время от времени ходил в гости в палату дедов чифирить. Вообще говоря что мне нравится в нашей стране — так это то, что человек обладающий пачкой сигарет и пачкой чая — всегда найдет себе в любых закрытых заведениях друзей. Я лично

пользовался чаем. Деды радовались ему как дети и тут же шли мутить чифирь. Чифирь мутился так — в жестяной кружке над унитазом в туалете, чтоб если что сразу можно было все это скинуть, в случае палева, находилась вода плюс разбадяженная

в ней пачка чая. Днем деды старательно собирали у всех юзанные бинты (их было много — ибо попавшие при драматических обстоятельствах дуркоюзеры часто попадали в отделение еще и травмированными), сматывали в плотные цилиндрики и именно на

них кипятили эту бурду в кружке. Надо сказать скрученные бинты горят довольно жарко и долго. Чтобы вскипятить кружку такого чифиря — нужно всего лишь пара таких цилиндриков, ежели они в умелых руках.
А потом деды степенно пили этот напиток богов вприкуску с карамелькой, запас которых неустанно пополняла внучка одного из них. Меня с чифиря по первости (я как–то так лихо глотнул) разнесло и я полдня еще ходил блевать в сортире под

хохот бывалих чифиристов.

Через полтора месяца, когда мне уже казалось, что я тут останусь навсегда, меня неожиданно выписали. И я понял для чего нужна вообще подобная терапия. После этого отделения — даже обычная серая жизнь за окном — кажется вполне себе

интересной и полной ощущений. Я после этого, надо сказать, попал в дурку и еще раз. Ибо счеты с жизнь по–прежнему хотел свести. И снова была кома, клиническая смерть, снова кома, психосоматика в первой городской больнице — практически

клон кащенки, но поменьше и больше буйных пациентов.
Но в целом — когда я вышел оттудаЮ мне хватило запала еще на несколько лет. Ибо вокруг была все же какая–то, но жизнь. А не это странное существование, где один день не отличается от другого вообще ничем.

Но это еще далеко не конец истории. Ибо моя малолетняя энергия по–прежнему требовала выхода, а первая серия меня так и не впечатлила.

как оказалось в жж бывают слишком большие посты (для меня это сюрприз), так что продолжение во второй части поста

Недавно наткнулась на посты одного из пользователей, в которых он рассказывал про свои «приключения» в психиатрической больнице как пациент, и захотелось мне поделится своими воспоминаниями о двух неделях практики в подобном учреждение.

ВАРНИНГ: присутствует графомания и орфографические ошибки!!!

Так получилось, что практика в психиатрическом заведение оказалось моей первой, но в итоге единственной, которую помню почти до мелочей, хоть и прошло с тех пор 10 лет. Училась тогда на первом курсе меда, специализация медицинский лабораторный техник. Практика заключалась в основах здравоохранения, иными словами мы там были в роли медсестер (и медбратьев, так как с нами учились два парня и самое ироничное, что они и правда были братьями).

Так как я человек впечатлительный, охуевать я начала ещё не переступивши порог самой больницы. Первое, что бросилось в глаза: большие ворота и огромная территория, в которой из-за своего топографического кретинизма я потерялась в первый же день и долго блуждала в поисках выхода. Зато я более-менее ознакомилась с территорией больницы и могу сказать, что она была очень и очень ухожена, с красивыми беседками, кустарниками, газоном и большим количеством разновидных деревьев. За всей этой красотой ухаживали конечно же пациенты, так как там очень любили «трудовую терапию». Да и вообще можно сказать, что как снаружи так и внутри психбольница выглядела не дурно: все чисто, убрано, неплохой ремонт и от всего этого казалось, что в воздухе витает атмосфера комфорта, но все это развеялось как только я посетила палату номер 13 (но об этом чуть позже).

У входа нас распределили по отделениям, и, как всегда, моя удача показалась во всей красе — я попала в женское отделение для самых буйных. Благо я попала туда не одна, мою учесть разделила подруга (ака моя бывшая одноклассница, с которой после школы решили не расставаться и пойти учиться вместе). В отделение первым же делом нам объяснили правила поведения и технику безопасности ссылаясь на то, что мы будем иметь дело с непростыми пациентами, ибо каждый год происходят случаи, когда пациенты вредили практикантам. И сразу после этого мне и моей подруге дали квест сопроводить одну из пациенток на физиопроцедуры в соседней корпус перед этим предупредив, что она недавно сбегала. Радости моей, конечно, не было предела, но я согласилась, так как альтернатива этому была уборка сартира, а косплеить Эпифанцева из зелёного слоника мне не хотелось. В итоге оказалось, что у моей подруге траблы с ориентацией по местности еще похлеще моего и мы пошли совсем в другую сторону, но пациентка сразу поняла, что в жилах у нас вместо крови тормозная жидкость и в конечном итоге это не мы ее привели до места назначения, а она нас. По дороге обратно мы с ней разговорились и оказалось, что она бывшая учительница географии, знает туеву хучу языков, да и по знаниям ей бы не географию преподавать, а литературу.

Вторую половину дня мы помогали стационарной медсестре: ходили с ней по палатам и ставили уколы, поверхностно знакомясь с пациентками, но нам было запрещено идти в конец коридора, где находилась та самая палата номер 13. Мы все гадали с подругой, что там за комната такая потайная, и, сука, лучше бы она была потайной до самого окончания моей практики, но как говорится «бойся своих желаний».

На второй день не успев толком отдуплиться и зайти в отделение, из конца коридора донеся ужасный крик на которой сбежались все медсестры и санитары. Мы с подругой поняли — крик исходит из 13-ой палаты и вслед за всеми отправились в ту сторону. Когда мы дошли до середины коридора мы увидели, как из той несчастной палаты вылетает и падает на пол санитарка, а в след за ней выходит ОГРОМНАЯ.ГОЛАЯ.ТЁТЯ. Представьте себе внебрачную дочь Йети и Пуджа, и вы сможете понять, что предстало передо мной. На тот момент я ещё могла более-менее мыслить, но когда наши взгляды пересеклись и она ринулась в мою сторону для меня все замерло.

Но не успела она преодолеть и пол пути, сзади на нее набросились санитарки с медсестрами и с криками за руки и ноги отощали ее обратно в палату. Среди этой суматохи было тяжело разобрать, что они кричат, но когда мы с подругой услышали наши имена и что нам надо в эту палату, я более-менее начала приходить в себя. Мы взялись с подружкой за руки и проковыляли как зомби в эту чёртову палату нр 13. И вот тут мы охуели конкретно. Перед нашем взором, во всей своей красе, предстала огромная комната с убитым грязным кафелем на полу и чуть чище на стенах. В помещении на расстояние примерно в 2 метра друг от друга находились 6-8 железных кроватей почти все изъедены коррозией, по бокам у них были ручки, на которых находились ремни, и такие же ручки с ремнями были на уровне ног. Из мебели кроме этих самых кроватей было только два старых стула. Картина мне напоминала госпиталь Брукхэвен из Сайлент Хилла, с маленьким отличием, что в углу комнаты кричали и пытались сдержать буйного пациента.

Мне было поручено принести с соседней кровати простынь, что я без промедления и сделала. В итоге этой простыню ей привязали руку, так как ремень она каким-то образом порвала. После этого случая мы с подругой весь день шарахались по углам и вздрагивали от любого звука даже не заметив, что пришло время уходить домой. Последующие дни прошли тихо, мы немного начали осваиваться разговаривая с пациентами, спрашивая, как они сюда попали и чем занимались до этого. Наверное, не стоит говорить, что мы и близко не подходили к той чертовой палате. Так мы узнали историю матери одиночки помешанной на вере. Когда у нее начались проблемы с головой ее бросил муж и она осталась одна с двумя детьми. По ее словам, после этого случая в нее периодически стал вселяться демон и приказывал наказывать своих детей. Последнее такое наказание чуть не закончилось смертью ее младшего сына, она расхерачела пол его головы кирпичом. Познакомились так же с Анжелой, любовницей Люцифера и единственной связью человечества и инопланетян, что обитают на луне. Ей было чуть за сорок и почти 30 лет своей жизни она провела по психбольницам. Была ещё одна девушка с ними в палате, но о ней мы знали лишь то, что примерно пол года назад она украла с кухни нож и раскромсала себе всю брюшную полость до такой степени, что у нее тупо вывалились кишки.

Кстати про кухню, кормили там хорошо, даже очень, ну или по крайней мере нам голодным студентам психбольничная еда казалась шведским столом. Первое, второе, а по четвергам давали аж два вида компота на выбор. Компот из яблок был топ.

Отдельное внимание надо отдать комнате творчества, оно было моим любимым местом во всем отделении. Мы с подружкой сразу прохавали, что там можно спокойно провести весь день и никто тебе ничего не может сказать, ты же ведь за пациентами следишь. Но на самом деле не особо мы то и следили, мы просто рисовали со всеми и делали подделки из разноцветной бумаги. Наш план по чилу и раслабону раскусили через дня 3 и больше туда не пускали, но нам и не надо было, ведь мы познакомились с Юлей, он же Юра.

Этот персонаж требует отдельного поста, но я попытаюсь рассказать о нем как можно короче. Бритая голова, манерная походка, вылитый гопник с района. Боялись этого Юры все, даже та леди Димитреску курильщика из 13-ой палаты. Судьба была не то, что неблагосклонна к этому человеку, а прям таки грёбаный сукой. Родилась Юля в семье алкоголиков, родители изначально забили на девочку большой длинный и необрезанный. В 15 лет она сбежала с собутыльником ее бати, а через полгода совместной жизни она взяла топор и сделала ему секир башка, так как он ее насиловал. В итоге оказалась, что он не первый и до этого над ней так же издевался ее собственный отец. После всех этих происшествий Юля превратилась в Юру. С Юрой мы очень сдружились. Мы с подружкой прикалывались, что он талисман этого отделения и ему это нравилось. Подружка начала в нычку таскать ему каждый день сигареты (они были местной валютой) за это Юра стал нашим «щитом». Дело в том, что через 4 дня после происшествия с палатой номер 13 большую тетю выпустили с «карцера» и мы ссались ходить одни по отделению, нам нужна была защита, но как оказалась зря. В конце практики мы все-таки нашли смелость и подошли к ней. Завязался разговор, и мы узнали, что она беженка с Белоруссии, над ней также, как и над Юрой издевались в семье, но только не отец, а ее старший брат. Особо информации от нее трудно было узнать, хоть она и выглядела лет на 35-40, в развитии она осталась на уровне восьмилетки. К ней в палату часто заходила медсестра, которая отвечала за комнату творчества, и они долго беседовали наедине. И вот тут мне бы хотелось немного поговорить о персонале. Есть такая шутка: «В психиатрии ведь как — кто первым халат надел, тот и доктор», только это вот нихуя не шутка. Буквально через неделю практики решили мы с группой встретиться и во время обсуждений нашей практике, все мы пришли к выводу, что единственное отличие пациентов и врачей — это белый халат. Было что-то в этом медперсонале странное, не знаю, как объяснить. Что-то в них реально напрягало. Узнала я, что именно напрягало только через 7 лет, когда я на улице случайно встретила своего старого знакомого, но это уже совсем другая история.

Спасибо, что дочитали. Продолжение будет в следующем посту, так как этот получился больше, чем я ожидала, а рассказать есть ещё что. В добавок хотелось бы добавить — берегите не только физическое, но и ментальное здоровье, он не менее важно!

С чем сталкивается человек, которого ненадолго упекли в дурку?

Чтобы попасть в психиатрическую больницу, достаточно пару раз попробовать выпилиться. Причем неудачно. 

Психушка – прекрасное место для падений в обморок. За первую ночь я сделал это раз пять. Надо было сдать анализы, помочиться в утку. У меня было две неудачных попытки дойти до туалета и три неудачных попытки ребят дотащить меня дотуда.

Эти ребята – такие же пациенты, как и я. В дурках бедняги делятся на относительно адекватных и на неадекватных. В некоторых заведениях санитары просят адекватных помогать им в обмен на привилегии: например, сигареты и доступ к курилке. В итоге подростки утихомиривают буйных, таскают кровати и следят за порядком.

Осознав, что даже если они меня донесут до туалета в горизонтальном положении, я вряд ли смогу отлить в утку, ребята бережно довели меня до кровати и положили спать. Если это, конечно, могли назвать сном: так как я прибыл ночью после отбоя, было непонятно, к буйным меня класть спать или к адекватным.

Положили к неадекватам. В палате – девять человек: один ведет себя и даже выглядит, как Ходор из «Игры престолов» (двухметровый амбал, который не может связать двух слов – в прямом смысле двух слов); два других – звери: один шипит и царапается, как агрессивная ящерица, другой орет, будто какое-то мифическое существо из ада. Оба спят, привязанные тряпками к железной кровати. Отличная компания.

Проснулся я от песни. Если это, конечно, можно назвать песней: представьте парня 12 лет без слуха и голоса, который поет «Ой, мороз-мороз, не морозь меня», причем сначала тихо-тихо, через пару секунд погромче, а еще через несколько мгновений переходит на ор, который будит все крыло. Разумеется, его просили петь тише. Разумеется, он пел тише, но вплоть до того момента, как снова переходил на ор. Разумеется, его пи**или. Разумеется, он замолкал, но лишь чтобы затем снова воспевать мороз.

Завтрак. Буйные неадекваты просили их отвязать, санитары ломались. Один из этих звереподобных людей молил: «Я не бу! Я не бу!», – сотрудники психиатрички не верили в его «не буду» и очень неохотно отвязали его. Он позавтракал, ни на кого не набросившись.

***

Находясь в компании таких людей, абсолютно перестаешь бояться смерти, потому что понимаешь, что этот бедняга, не контролирующий свое сознание, может на тебя наброситься и укусить. Или не укусить, а перегрызть горло. Черт его знает, что от него ждать. Тут не говорят о том, что кто-то кого-то загрыз или прибил, хотя есть пациенты довольно общительные.

Мальчик, который всех за**ал песней про мороз, сначала очень долго просил санитарок рассказать ему про сиськи. Улыбчивые полнушки, похожие на стандартных русских женщин лет 45 в некрасивой одежде из московского метрополитена, смеялись и обламывали парня в рассказах. Позже я к нему подошел, рассказал о том, что видел женскую грудь и что она была прекрасна – он мне очень завидовал, а потом в благодарность рассказал о пациентах, которые жили в буйной палате до меня.

Сначала он мне рассказал про парня, который лазал по стенам, как человек-паук. Я этому не очень поверил, а он утверждал, что он долезал до потолка. Потом – про чувака, который воображал себя животным и вел себя как зверек. Я не стал уточнять, хищный или нет. Про себя я подумал, что попал в подходящее место.

***

Сразу после завтрака всем раздавали таблетки. Я по наивности подошел и спросил, есть ли для меня – мне сказали, что врач еще не поставил диагноз и таблетки я не получу. Почему-то расстроился, хотя, конечно же, зря: эта дурь не лечит.

После меня перевели во взрослую дурку. Она, с одной стороны, скучнее, потому что меня почти сразу положили в палату к адекватным, с другой – некоторые кадры из того места просто прекрасны.

Во взрослых психиатричках пациенты делятся на два типа: неадекватные и люди, которые попали туда по белке и проходят недельный курс восстановления под капельницей. Меня положили к дядям, которые перепили. Обычные мужики. Кто-то – строитель, кто-то – водитель. На улице встретишь – и не подумаешь, что человек мог лежать в подобном заведении.

Так как в больнице нечего делать, главный досуг всех без исключения пациентов – сигареты. Кто-то скуривает пачку за день, кто-то – две, а кого-то уже очень давно не посещают близкие, и они скуривают столько, сколько настреляют.

Электронные предметы в психиатричке запрещены, телефоны тоже – интересно, зачем тогда нужны розетки в коридорах и туалете? В палатах ничего такого нет, поэтому надо ухитриться зарядить телефон так, чтобы не запалили санитары. Умельцы каким-то образом протащили в больницу кипятильник и заваривали чай прямо в коридоре.

***

Туалет – курилка. Если не хочешь поссать или подымить, туда почти незачем соваться, ну, еще розетка – я ходил туда заряжать принесенный мамой телефон. Воткнул шнур, стою, никого не трогаю. Попал в какое-то магическое время, когда никого в туалете нет. Вдруг ко мне подходит пациент в зеленой форме, похожей на халат хирургов из сериала «Клиника» – все остальные больные ходят либо в светло-голубых, либо в пижамных нарядах, ни разу не подходящих никому по размеру.

Диалог с этим пациентом-санитаром потрясающий:

– Привет. А ты в интернете шаришь?

– Шарю.

– Окей, записывай. Почта. Могила ноль ноль семь собака, – дальше домен какой-то. Кажется, мэйл.ру.

Потом диктует мне пароль.

– Записал? Дальше. Скайп: могила два, пароль, – и диктует мне пароль от скайпа.

– У меня нет интернета на телефоне, – разочаровал его я. Бедняга надеялся, что я не просто телефон заряжаю, а телефон с выходом в интернет. Он очень расстроился, блякнул и быстро забыл сей казус.

– Знаешь, я немножко экстрасенс. Умею изгонять злых духов. Хочешь, очищу тебя?

Очень сложно слушать это с каменным лицом и не ржать от всей нелепости и неловкости ситуации, но я прекрасно держался, всем видом проявил заинтересованность, сказал, что я готов, и встал по стойке смирно. Могила тоже встал ровно, протянул вперед руку и, почти касаясь ей моего лба, начал читать какую-то христианскую ахинею, похожую по стилистике на молитву. Не знаю, как я не засмеялся. Когда он закончил, я с серьезным видом спросил:

– Все?

– Да. Чувствуешь?

– Чувствую, спасибо.

После он сразу начал загонять мне про то, что такое катамараны. Я перебил его, потому что знал, что это такое. «О, а чего ж ты сразу не сказал!» – воскликнул он и начал втирать мне про то, как дельфины совокупляются с катамаранами. Такую изощренную порнуху я был не очень готов слушать, поэтому в спешке попрощался с Могилой и пошел с еле заряженным телефоном в палату.

– Ты заходи еще, я тебе свои стихотворения почитаю! – бросил он мне вслед. Ага, про е**ю дельфинов с катамаранами. Нет, спасибо.

***

Неадекваты были, конечно, забавными. В одной из палат жил дед, он иногда заходил к нам в гости. У него были проблемы с речью – она ему очень тяжело давалась. А еще он был косоглазым, за что и получил прозвище от остальных пациентов – Косой.

Некоторым неадекватам санитары надевают подгузники, потому что поход в туалет для них – то еще испытание. Узнал я это, когда этот дедушка зашел в нашу палату без штанов и в подгузнике, болтающемся на уровне голеностопа. Так я узнал, как выглядит член в старости.

Белочники тоже иногда попадались интересные. Со мной в палате лежал Саша, худой черноволосый мужчина лет 35 с густой щетиной, похожий на Итана Марса из Heavy Rain. Он проходил курс капельницы, но его опьянение было таким сильным, что угробило нахрен его память. В соседней палате жил озлобленный мудак, который попал сюда явно тоже по белке и досугом которого были издевки над другими пациентами. Он попросил Сашу рассказать о том, как того шандарахнуло током.

– Слушай, Саш, а тебя, кажется, как-то ударило током. Расскажи эту историю!

– Да, конечно, было дело! У нас дома вырубило свет, и я пошел на лестничную клетку разобраться, что произошло. Подошел к электрощиту. дернул рубильник, и – бац! – меня ударило током.

– Вау! – пауза секунд в десять. – Саш, слушай, а ты как-то рассказывал, как тебя ударило током.

– Да-да, было дело. У нас дома вырубило свет, – на этом моменте все уже ржали над бедным Сашей, который не помнил, что только что рассказывал эту историю, – и я выхожу на лестничную клетку разобраться, что произошло. Подхожу я к электрощиту, дергаю рубильник, и – бац! – меня ударило током.

– Ахаха, Саш, а помнишь, ты рассказывал, как тебя ударило током?

И Саша снова рассказывал, как его ударило током. И так шесть раз подряд.

К Саше чаще всего приезжали его родственники: узнать, как дела, привезти сигарет и удостовериться в том, что он идет на поправку. Диалог с женой выглядел так.

– Саш, ты помнишь наш домашний адрес?

– Что за глупый вопрос? Разумеется! – и называет адрес дома, в котором родился и жил в детстве.

– Но это не наш адрес, это твой детский адрес! – утверждала жена.

– А, да? Тогда что-то не припоминаю, – искренне расстраивался он.

Мне было очень жалко Сашу. Раздражало, что люди пользуются его беспамятством. Больше всего наваривались на нем стервятники, которые налетали на него сразу же после того, как видели, что его посещали родственники. Для них приезд родных означал полные пачки сигарет, которые можно стрельнуть. Лишним плюсом для них было то, что Саша не помнил, кому давал сигареты и, более того, давал ли кому-то вообще.

Чтобы Саша не растерял весь свой боезапас (две пачки, которые вручила ему жена на два дня), я прибег к жестокой хитрости:

– Саш, слушай, а можешь долгануть мне пачку сигарет с возвратом?

– Да, конечно. Только верни обязательно.

– Не вопрос!

Проходит 5 минут, диалог повторяется.

– Саш, можно пачку сигарет в долг с возвратом?

– Конечно, только верни обязательно.

– Окей, – беру вторую пачку, – Вот смотри. Ты не помнишь, но я у тебя пять минут назад точно так же взял первую пачку. У тебя пипец проблемы с памятью, и чуваки этим пользуются и бесконечно стреляют у тебя сиги. Чтобы ты не прое**л обе пачки в первый же день, они будут храниться у меня.

– Блин, чувак, ты просто гений! А я и не помню, чтобы ты у меня пачки брал.

– Я буду тебе выдавать по 2 сигареты утром, в районе завтрака, 2 сигареты днем, во время обеда, и 3-4 вечером, до отбоя. Так ты сэкономишь целую пачку за два дня.

Саша был в восторге от этой идеи.

***

Еще один адекват, которого сильно подкосила последняя белка – Вальтер. Я его так прозвал во время игры в карты. У него был очень специфический лексикон: вальтов он называл вальтерами, а кипятильник – паяльником. А еще он очень заикался. Есть подозрение, что проблемы с заиканием у него появились уже после того, как он попал в это место Когда он хотел сделать себе чаек, он приходил в нашу палату и спрашивал:

– М-м-можно мне п-п-п-паяльник? – хорошо, что этого не слышали санитары.

Разумеется, он заваривал не просто чай. Не помню, то ли нам раздавали пакетики в больнице, то ли кому-то привозили целую коробку этих пакетиков – каким-то образом он копил эти дозы, а потом закидывал 8-10 пакетиков в кружку и заваривал ч-ч-ччифирь. Он часто приходил обдолбанный этим чайком, и было непонятно, реально ли на него так действовал напиток или он терял границы адекватности в этом месте.

Психушки – занятный опыт на день-два.

Дольше задерживаться там обычным людям опасно: это место делает все, чтобы ты становился таким же, как и неадекватная часть крыла.

Подписывайся на канал «Палача» в Telegram

Подписывайся на лучшие скидки и экономь вместе с нами

Голоса

В современном мире довольно сложно встретить человека, который был бы не знаком с депрессией, не страдал фобией или неврозом, не пережил бы посттравматический синдром. В России около 8 миллионов человек ежегодно обращается за психиатрической помощью, но невозможно подсчитать, сколько людей ни к кому не идут, лечатся дома или живут без врачебной помощи, не признаваясь даже себе в том, что они больны.

Мы знаем, куда идти и что делать, если заболел живот или нога, однако плохо себе представляем, к кому обращаться, если заболела душа, и надо ли это делать или следует молча самому пережить это состояние. Посещение психиатра – явление постыдное, то, о чем не принято говорить вслух. Общество не любит об этом думать и говорить – люди с психическими отклонениями становятся в нем изгоями, их боятся и прячут.

Большинство относится к людям с психическими нарушениями с опаской – словосочетания «душевная болезнь», «психическое расстройство» и даже политкорректное «ментальное нарушение» вызывают в голове образы безумных маньяков с ножом.

Но разрушительная сила поврежденной психики направлена, как правило, вовнутрь, на самого человека. Многие из этих людей носят в собственной душе такой кошмар и такую внутреннюю боль, что если туда заглянуть, невозможно не проникнуться сочувствием.

Им есть что рассказать о себе и о своей жизни. Такую возможность, в частности, дает фестиваль творчества людей с особенностями психического развития «Нить Ариадны». В четвертый раз такие люди и общество пытаются услышать друг друга с помощью искусства. На фестивале показывают спектакли «особых» театров, фильмы, фотоработы, картины. Московская радиостанция «Зазеркалье», чьи ведущие имеют собственный психиатрический опыт, в этом году представила проект «Голоса». За 17 минут зритель видит сотни анимированных рисунков душевнобольных со всего мира и приближается к пониманию того, что переживают эти люди.

Три героя этого мультимедийного проекта рассказали «Правмиру» о своей тяжелой, иногда страшной внутренней жизни, о том, что спровоцировало болезнь, о непростых отношениях с реальностью. Многого из того, о чем говорят герои, могло бы не быть, если бы друзья и родные вовремя заметили признаки болезни, если бы присутствовали доверие, взаимопомощь и по-настоящему близкие отношения с семьей.

ДИНА: Мне казалось, что бабушка меня сжигает глазами

Я родилась уже с болезнью, но до определенного возраста она никак не проявлялась. Думаю, ее спровоцировал нездоровый и неправильный образ жизни: я ходила по клубам, по ночам тусовалась, днем спала, употребляла алкоголь и даже легкие наркотики. Постепенно накапливались какие-то странные вещи – например, я начала говорить и думать всякую ерунду, и родители повели меня к психиатру. Меня смотрели два врача, но ничего не нашли. Я хитрила, старалась не выдавать себя – например, они спрашивают: «Сколько тебе лет?» Я-то знаю, что мне сто, но отвечаю им: «Тридцать».

После этого прошел буквально месяц, и однажды у меня наступила бессонная ночь.

У меня в голове был полный бардак, это было очень страшно, я ходила включала и выключала свет, и к утру я подумала, что папа хочет бензопилой разрезать мне голову. Я хорошо помню: мне казалось, что все, что я думаю, так и есть.

Я думала: ничего же не доказано, не доказана никак, например, божественная теория создания мира, так почему бы не быть правдой тому, что думаю я? И я не находила ничего, что бы опровергало мои мысли. Поэтому было очень страшно. Мне казалось, что бабушка меня сжигает глазами… Представляете, как я вела себя дома? Бегала от родных, пряталась от них… А они не знали, что со мной делать.

Я кричала: «Вызывайте скорую!», думала, приедут врачи и спасут меня от всего. Родители вызвали скорую, меня забрали в стационар. Врач мне назначил таблетки, и я начала постепенно приходить в себя. В остром состоянии меняется восприятие себя и окружающих. Мне казалось, что я некрасивая, а люди вокруг мрачные, все виделось в другом свете. И еще я в этом состоянии боюсь смерти, хотя обычно о ней не вспоминаю. Но потом я начала приходить в себя, помогала убираться, стала спокойней. В этом отделении я провела 45 дней.

Потом меня выписали в первый раз, и я дома просто целыми днями лежала на кровати. Это была депрессия. Я лежала и ела, ела и лежала. В общем, не могу сказать, что тогда мне сильно помогли. Когда у меня повторилось это состояние, я попала в санаторное отделение, и вот там мне очень помогли, я в нем лежала два года, со мной очень хорошо общалась заведующая, мы с ней, можно сказать, сдружились.

Сейчас я изменила свой образ жизни, со своими друзьями сознательно прекратила общение еще до больницы – в том своем состоянии я видела в людях только минусы, думала о том, что они сделали для меня плохого. А вот своих родных я просто обожаю – они меня так поддерживают! Я живу с родителями, и у нас с папой договор: я убираю квартиру, готовлю супы, а он мне выплачивает зарплату, 8 или 5 тысяч, мне этого достаточно.

НИКОЛАЙ: Мне казалось, что я инопланетянин в этом мире

Я не знаю точно, когда началась болезнь, – думаю, что лет в 16, хотя внешне она никак не проявлялась. Сначала это были аффективные расстройства типа депрессивных состояний, но незначительных – они не выключали меня из жизни, не приводили к бездействию, к необходимости лечения. Я или бродил по городу под дождем в тоске, или ощущал какое-то отчуждение от людей и не мог понять – связывает ли меня что-то или не связывает с этим человеком, чувствовал неловкость в общении, не понимал, какая между нами дистанция и как себя вести.

Это состояние нарастало и нарастало, и я могу сказать точную дату, когда оно достигло пика: это был выпускной вечер в школе 24 июня 1990 года. Тогда у меня возникло ощущение распада своего и внешнего мира, и я почувствовал, что все люди живут в одной реальности какой-то общей жизнью, их что-то связывает, а я как будто из другого пространства. Это был как будто разрыв, который сопровождался мыслями о том, какой я плохой человек, чувством вины, ощущением своей малоценности, восприятием себя как чего-то негативного, дурного.

Все лето у меня была отчаянная депрессия, но никто этого не видел, более того – я в этом состоянии с отличными баллами поступил в институт. Но оно было очень болезненным – это ощущение своего физического и нравственного уродства, чувство вины перед всем и всеми. Это очень страшная душевная боль, но я не понимал, что это болезнь – я думал, что все так и есть, что это я плохо отношусь к людям, что не могу уважать ни себя, ни других.

Меня преследовали постоянные мысли о самоубийстве, потому что казалось: такому, как я, жить нечего. При этом я не пытался покончить с собой, хотя в какой-то момент мне и казалось, что это уже принятое решение, и то, что решение принято, даже успокаивало, потому что был способ в любой момент все прекратить.

Потом я поехал в колхоз, и меня стало чуть-чуть отпускать. Приступы эндогенных заболеваний, не связанных с психотравмой, сами проявляются и сами уходят, в психиатрии это называется «спонтанная ремиссия». Но в колхозе я перешел в противоположное состояние, когда из этого ада с ощущением, что жизнь кончена, я вдруг перенесся в какой-то внутренний рай.

Сначала это носило характер каких-то космических ощущений, типа единения со всем миром, а потом стало чувством религиозным. Это было состояние внутренней тишины, покоя и счастья, период переживания глубинных символических смыслов, оно было крайне наполненным и насыщенным, особенно на контрасте с только что пережитым страшным обвалом и пустотой, это был одновременно и восторг, и состояние очищающего покаяния.

Потом маятник качнулся в обратную сторону, и я опять начал чувствовать, как распадаются обретенные глубинные смыслы, и появилось нарастающее чувство богооставленности, как будто Бог удаляется от тебя. Впервые появились мысли – вдруг я схожу с ума? При этом у меня не было ни галлюцинаций, ни голосов, ничего.

Я попытался вернуть это постижение Бога, стал искать Его через философию, думал найти логически, но это, конечно, была безумная идея. Тогда я не подозревал о ее тупиковости, мне казалось, что философскими усилиями можно постичь это понятие. В результате мое состояние все ухудшалось.

Это длилось где-то год и сопровождалось деперсонализацией и дереализацией, когда мир становится как бы нереальным, все окружающее будто в сновидном тумане, и восприятие собственного «я», своих эмоций отчуждается, ты чувствуешь в себе присутствие чего-то не своего, как будто в тебя вторгается не твоя психика. Все это привело к умственному срыву, тем более что я набросился на очень сложные философские книги, к которым не был подготовлен, когда мне было 17-18 лет, – не надо было сразу читать Лосева и подобных ему.

В одну ночь в уме будто что-то сломалось: мысли потеряли порядок, в голове появлялись  нелепые сочетания, и я стал пассивным зрителем того, что происходит внутри. На второй день этого состояния я пришел в институт.

Умом я понимал, что это мой институт, но я будто впервые его видел, и люди были кругом как незнакомые, меня с ними будто ничего не связывало. Мне казалось, что мир, который раньше принадлежал мне, больше не мой, и я в нем инопланетянин. И с этого момента я понял, что это психическая болезнь.

Дальше я стал лечиться, лечение помогало, но с 1993 года у меня начался новый сдвиг в мироощущении – я стал быстро сползать в область оккультизма, где и провел около пяти лет. Основным авторитетом тогда для меня был Карл Юнг. В Юнге опасная смесь психиатрии, философии и религиозной идеи, на которую я попался. Все это завело далеко, к некоему самообожествлению. Но буквально в один день вдруг вся эта система дала трещины, и за пару дней я понял, что наступил очередной момент дезориентации. Это сопровождалось состоянием на грани сумасшествия и острейшей душевной болью – сегодня я даже не понимаю, как это можно было вынести.

В результате я окружным путем опять вышел к тому, с чего начиналось, то есть опять к православной вере. Мне было уже 27 лет, когда я принял крещение. Вера и сейчас все время со мной, и я просто не понимаю: как это – жить без веры? Но если ты пытаешься логически осмыслить то, во что веруешь, мир превращается в хаос, в тьму, в клочья неизвестно чего…

Общество боится людей с психическими нарушениями, не понимая, что чем больше они выражены, тем более человек, скорее всего, безопасен, потому что болезнь его деэнергизирует, он живет замкнуто, у него нет заинтересованности во внешнем мире. Мне не кажется, что к таким людям нужно как-то по-особому относиться. Надо соблюдать баланс: с одной стороны, не слишком опекать, а с другой – не спускать все с рук.

Недоверие вместе с гиперопекой может действовать иногда хуже, чем отторжение. Такое отношение травмирует и самого человека, если он понимает, что к нему относятся снисходительно, не как к дееспособному человеку.

По данным новых исследований, у больных шизофренией, живущих с родственниками, чаще бывают рецидивы, чем у тех, кто не живет с родными.

С другой стороны, нельзя проявлять холодность и непонимание. Бывают ситуации, когда душевнобольной может вести себя неадекватно, вызывать претензии, но он ведет себя так, потому что в данный момент находится под страшным давлением или бреда, или душевной боли, или у него, наоборот, мания с веселым состоянием. Если больной чувствует, что его самые близкие люди не понимают и он сам себя не понимает в этом состоянии, то он теряет ощущение безопасности. Я думаю, с душевнобольным надо быть честными, потому что больные очень тонко чувствуют ложь.

ДИНА: С виду я была совершенно нормальной

Моя эпопея с больницами началась в 16 лет, после моей попытки покончить с собой.

Какие-то признаки неблагополучия были еще в детстве – замкнутость, неуверенность в себе. Я росла одиноким ребенком, в семье у мамы и папы были проблемы. Мы жили достаточно бедно, без ремонта, и я со второго по одиннадцатый класс никого к себе не приглашала, боялась, что меня засмеют. Страх всеобщего мнения – вот что самое определяющее в моей жизни: что подумают люди? как это выглядит? К тому же у меня не было телефона, то есть не было возможности поддерживать общение вне школы.

Мама и папа мной не интересовались: папа гулял на стороне, мама пребывала в депрессии, им было не до меня. И это одиночество привело к тому, что я нашла в себе массу дефектов – полнота, маленький рост, еще что-то – и решила, что жить такому человеку, как я, незачем. Я не видела никаких путей развития своей жизни. Даже врачи не понимают, как я могла из-за этого… но они просто не представляют, какой была моя жизнь.

Я приходила из школы домой, ела и садилась перед телевизором – и, я думаю, окончательно не сошла с ума благодаря телевизору, он меня поддерживал, это, конечно, смешно, но он меня хоть как-то развивал. Потом делала уроки и ложилась спать. Никакого общения не было в принципе. И так каждый день. И все каникулы дома. Но с виду я была совершенно нормальной, никто не подозревал, что у меня проблемы, хорошо училась.

Летом мы с сестрой поехали в санаторий, и я думала, что там и совершу эту попытку, чтобы не возвращаться в школу и не продлевать эту жизнь. Но позвонила мама и сказала: «У вас в школе ремонт, учебу откладывают на две недели, приезжайте». Я облегченно подумала, что у меня в запасе еще две недели жизни. Но когда я приехала,  оказалось, что школа начнется в срок.

Я переживала из-за своего маленького роста, ходила всегда на каблуках, а на физкультуре нельзя было надевать каблуки, и я решила туда не ходить. Но из-за этого пришлось перестать ходить на занятия вообще, потому что тогда бы возникли вопросы – почему я туда хожу, а сюда нет? Родители ничего не знали, потому что я утром туда уходила, потом возвращалась домой, а они были на работе. Потом первая четверть закончилась, надо было возвращаться в школу и объясняться, почему меня там не было. Поэтому в ноябре я решила покончить с собой, чтобы туда не идти.

Еще раньше я пыталась вскрыть себе вены, но у меня не получилось, и я решила выброситься с балкона седьмого этажа. Ночью накануне у меня было озарение – может, и не надо, я хочу пожить, но все обстоятельства, из-за которых я это делала, говорили, что нет.

Я молилась: «Боженька, это грех, конечно, но Ты меня прости, забери меня туда к Себе, потому что здесь меня ничего не держит». Потом вышла на балкон…

Пролежала на земле недолго, буквально в считанные минуты пришла в себя и услышала голоса соседей: «Кто там? Что там такое? Что за звуки?» И я подумала: «На меня же сейчас люди посмотрят, будут обсуждать, осуждать, Боже мой, что за позор, я жива, сейчас все сбегутся…» В шоковом состоянии я еще умудрилась встать и куда-то пробежать, я думала, я сейчас добегу до дома, но, естественно, не добежала, упала, потом приехала скорая…

После этого случая мы переехали, я закончила экстерном 11-й класс, сестра привозила мне на дом задания из старой школы. Мне не хватило смелости вернуться в ту прежнюю жизнь, гордость не позволила… Но в Москве жизнь так и не устроилась. Я кочевала по госпиталям, потому что отец – военный, лежала в психофизиологическом отделении, потому что у меня повредился позвоночник. Потом начались диеты, анорексия, булимия, и опять не было никакого общения, то же одиночество.

Мама вроде бы сначала прониклась тем, что произошло, но надолго ее не хватило. А папа не принимал никакого участия, ограничился тем, что устраивал меня в какой-то госпиталь, и все, и в Москве он уже вообще с нами не жил. Я надеялась, что у меня начнется новая жизнь, но стало еще хуже, чем было. Из госпиталя я приехала в пустую незнакомую квартиру. Сестра училась, мама работала в другом городе. Я пыталась работать, но не смогла, сбежала – мне было некомфортно в коллективе. Поступила в институт, но меня что-то спугнуло, и я опять сбежала.

Я не могла нигде закрепиться и закрепилась только в дневном стационаре Алексеевской больницы, здесь и развилась в некотором роде и, хоть это и смешно, здесь же начала общаться с молодыми людьми, почувствовала, что я могу быть человеком. Я встретила здесь своего мужа. Надеялась, что у меня все с ним сложится хорошо, но получилось еще хуже, чем было, потому что мне пришлось тянуть нас двоих. Сейчас мы с ним на стадии развода.

Это не то чтобы поколебало мою веру, но у меня появилась какая-то обида на Бога. Понимаете, я ждала человека, и он, мой первый и единственный, оказался не таким, как я надеялась… Но вера у меня сохранилась, и она мне очень помогает – после того, что со мной произошло, я больше пришла к Богу именно в плане таинств, причастия и прочего. Но на данный момент я сердцем понимаю, что человек сам должен что-то делать и менять. Бог не помогает так просто. Если просто так приходить в храм, ставить свечку и уходить, не будет никакой пользы. Нужно нормально стоять на службах, причащаться, исповедоваться.

Дневной стационар – это мое спасение, здесь у меня есть творческая реализация, я выступаю, участвую в концертах. Я понимаю, что это не может быть смыслом жизни, и каждый день себя корю, потому что это как детский сад для взрослых, но мне здесь хорошо. Я не могу сейчас  пойти и устроиться на работу в нормальный коллектив – меня может испугать любой недобрый взгляд, а к этим людям я уже как-то притерлась, и я здесь такая, какой могу быть, какой я себе нравлюсь.

Меня гложет, конечно, что все не так, как должно, не так, как хочется, что я достойна лучшего, что я не настолько больной человек, а мои внутренние проблемы, которые тянутся с детства, не дают мне жить как полноценному человеку.

Я до сих пор считаю, что я где-то в каком-то ином измерении: не совсем больной человек и не совсем здоровый.

К тому же здесь, в стационаре, я вижу, что люди заболели, уже имея какой-то жизненный опыт: они или получили высшее образование, или поработали, или завершили какие-то другие дела и потом заболели, а я, получается, заболела на той стадии, когда должна была что-то делать в своей жизни, что-то менять…

Мучает нереализованность, но это все равно лучше того, что было. Хотя у меня опять были мысли покончить с собой, но я понимала, что это может быть либо опять незавершенный процесс, либо я могу остаться уже калекой. Видимо, надо здесь на земле хоть что-то решить, сделать, довести до конца.

Ксения Кнорре Дмитриева

Подъем в семь тридцать, если повезло, если не повезло — в семь. Шестая палата может не выходить, это экспертиза, пятая, в принципе, тоже; четвертая — пятьдесят на пятьдесят, третья и вторая — обязательно; первая палата — кладовка с бандеролями, кладовка — потому что там стоит шкаф с конфискатом и вообще вещами, которые вам не нужны или запрещено иметь, с бандеролями — потому что в этой палате в основном умирающие плюс одна бабушка-анорексичка в светлом сознании. Бандеролью называется тело, которое ввозят в двери отделения после двух звонков (один звонок — посещение, два звонка — поступление, три звонка — свои пришли). Такое тело разговаривать не может, и ввозят его на каталке, которая функционалом больше напоминает каталку для трупов — доску на колесиках, чем для пациентов.

В первый день незнакомый и нездешний, потому что он врач экспертниц, спрашивает меня: «Вы у нас на экспертизе?» Я говорю: «Не знаю». Я показалась ему слишком нормальной, и он решил выяснить, не совершила ли я преступления уголовного или административного, видимо, так. Тут меня оценили по высшему разряду: экспертницы все абсолютно нормальные, кроме, пожалуй, Д.: она уверена, что в прошлой жизни я была сусликом. «Как же так, — спросила ее моя подруга по психушке Маша, — она ведь умная, талантливая». «Ну да, — ответила Д., — а была сусликом».

Вторая палата — для невменяемо-острых или тех, кто только что поступил. Первую ночь в Алексеева я провожу под непрекращаемые крики «Фаридаз! Фаридаз!» — это Фатима, бывшая учительница истории, зовет свою сестру. Сестра приходит (но не ночью и не в палату) и возит Фатиму в коляске гулять. Гулять с Фатимой в коляске дольше получаса сложно. Иногда Фатима будет смотреть мимо меня на медсестру или санитарку и говорить: «Сергей, ну помогите же мне!» — но я об этом еще не знаю. Фатима ненавидит Сталина и любит Ленина, но я об этом еще не знаю. Когда Фатима в остром состоянии, она кричит странные вещи, например «Эйч-эл-би» — нерасшифрованная аббревиатура, которая звучит как лозунг. Я ничего еще не понимаю, смотрю в потолок и всё, что я знаю, — что это довольно страшные вопли. Вот медбрат В. не считает их страшными, как выяснится потом, — когда нельзя больше ничего влить или вколоть в Фатиму, чтобы она успокоилась, В. будет тихонько надавливать ей на сонную артерию и отключать. На минуту-две.

Мои любимые бабушки — бабушка-анорексичка (когда ей плохо, обвиняет мою подругу Машу в жадности и плохом воспитании, а вообще ничего), Фатима, бабушка-зайчик (похожая на кролика, одна рука ходит ходуном, жует губы, беззащитно смотрит, когда на нее орут другие бабки: поставь чай, уйди от нашего стола, — но она же ничего со своей трясущейся рукой сделать не может. Не ссорится, не орет, уходит) и еще одна бабушка: с треугольным личиком, седыми косами, она радуется, когда мы танцуем и поем, говорит: ай да девочки, какие вы хорошие девочки-красавицы, какие умницы — и пританцовывает. И подпевает. И любит Макса Барских. Зайчик и Красавица из третьей палаты.

Еще из третьей Красный Гигант. Так зовут Свешникову — она в клинической депрессии, тяжелейшей, она высока и дородна, и волосы у нее цвета Марса на картинках. Она знает семь языков, и когда Маша в шутку говорит мне: «Ну, Гамлет?» — Красный Гигант начинает читать To be or not to be. Потом свои переводы Шекспира. Потом свои стихи. До Машиной реплики она тоже читала стихи, чтобы рассмешить одну из тех, кого Маша зовет ботами, — лучшую детскую коллекцию озвучила: «Ребята, смотрите, это утка, // Она большая проститутка». «Бот» А. в итоге засмеялась.

«Боты», или зомби, — это те, у кого стеклянные глаза. Обычно их хватает только на одну программу, например «Есть сигарета?».

Маша жестокая. Я нет. У нас одно требование к зомби, когда мы курим в туалете, где курить, вообще-то, нельзя (но все санитарки злобно сказали: «Вы что, думаете, со мной нельзя договориться?» или беззлобно: «Ну скажите: мы пойдем, пошалим!»), — стойте и молчите. Первая утренняя сигарета должна быть выкурена целиком или хотя бы с Машей на двоих, но главное — наедине. Может присутствовать еще кто-то, достаточно тихая, не зомби, кто-то из почти своих, чтобы держать дверь. Дверь надо держать, чтобы снаружи не воняло, потому что дверь не закрывается. Она стеклянная и всегда распахнута. Я сделала фотографию: что видит псих, сидя на толчке: кафель, открытая дверь, ряд раковин, дверь в душевую.

В девять утра завтрак. От подъема до завтрака полтора часа. Час, если вычесть чистку зубов и рисование стрелок водостойким маркером. В психбольницу Алексеева, говорят, можно пронести танк. Мне принесли зеркало, я положила его в карман халата, надетого поверх ночнушки (такая униформа). Мне принесли блокнот, и я просто взяла его. Я была девочкой с секретом в том смысле, что селфхармное лезвие было в этом же блокноте, в сложенном листке закреплено скрепкой. И это в больнице, где отбирают ручки, потому что ими можно проткнуть чей-то глаз. И где зеркала, разумеется, запрещены.

Между подъемом и завтраком — стенка на стенку (нормальные против зомби, выигрывают нормальные) битва за два канала: либо Муз-ТВ, либо ТНТ MUSIC. И. попала в Алексеева-Кащенко, потому что не спала пять суток, жила в комнате, полной зеркал, поговорила со всеми почившими родственниками во всех коленах и обоссала всю квартиру. Ее обкалывали «галиком» первые дня четыре, первая неделя полностью стерта у нее из памяти, теперь мы танцуем вместе под трек Звонкого «Голоса»: «Я верю в чудеса, слышу все голоса, они смеются, а ты пой, пой со мной». «Мне говорят: ты сошла с ума, а я говорю: разберусь сама…» В один из дней происходит погружение в very deep 1990-е: Маша, которая старше на пять лет, рассказывает про «Я ворона» Линды и «Оперу #2» Витаса. Смотрим на жабры, анализируем культуру как палимпсест. «У-те-кай. В подворотне нас ждет маньяк…»

Если не танцевать хотя бы полчаса, на системе пятиразового питания в группе СБКС (сухая белково-композитная смесь) за две недели увеличиваешься килограммов на пять-семь.

Есть еще ОВД (основной вариант диеты) и ЩД (щадящая диета), на них можно и не танцевать, но они достаются только редким бабушкам: в мою ходку на ЩД было всего пятеро. Лечебных диет на самом деле больше, у нас почему-то основными были эти, и не было высокобелковой ВБД, например. В любом случае СБКС воспринимается как раскармливание (что такое РПП / eating disorder, здесь не слышали, но не есть мне разрешали спокойно).

За завтраком следует полдник в 11 с открыванием холодильников. Следующее открывание холодильников состоится в 16 часов, уже после обеда в 13. Вне этого времени доступа к холодильникам, конечно, нет. Ужин — в 18, «принятие кефира» — в 21. Отбой — в 22: предполагается, что с 21 до 22 все должны медленно ходить и чистить зубы. Душ употребляется из расчета «одна палата — один вечер». Иногда, если никто не канючит, душ не предполагается. Иногда, наоборот, можно выпросить внеочередной. Тогда нужно за три минуты в кафельной выемке в паре с кем-то еще во второй кафельной выемке успеть помыться (иногда под вопли «Голову не мыть!», даже мне с длиной волос около сантиметра). Ничего страшного в этом нет, просто моешься, а на тебя смотрит, если не повезло, грозно развалившаяся на стуле женщина. И открыта дверь, потому что запираться, понятное дело, нельзя. Если повезло, никто не смотрит, но дверь всё равно открыта. Или наблюдательница есть, но дверь можно закрыть — тоже хорошо.

Есть два места в отделении, где можно спрятаться: за кафельной стенкой в туалете, в углу за бачком унитаза, и между двумя дальними по диагонали от входа кроватями в палате, на полу, если почти лечь, но одна кровать моя, а на второй спит соседка. В какой-то момент я по непонятным причинам расслабилась так, что перестала думать о том, насколько я «палюсь», имея единственный в отделении мобильник и светя им направо и налево, и перестала сворачиваться от соседки, потому что искренне верила: делать им больше нечего, как стучать. Маша, однако, до последнего убеждала меня быть крайне осторожной. Иногда занимательно то, насколько мимо важного смотрят люди: например, пахан Наташа про мой телефон так и не узнала. Наташа носит огромный живот и говорит, что беременна, но, кажется, даже врачи точно не знают, так ли это. Спрашивать не позволяет этика. Наташа говорит «Есть сигарета?» не как зомби (еще бы, она же пахан). Она говорит как человек, который набьет тебе морду в случае неправильного ответа. Как обычно, я первая, кто говорит Наташе что-то типа «Наташа, ты ох***** [обнаглела]». Однажды Наташа заходит в палату, тыкает в меня пальцем и говорит: «Она вас всех сдала». Наташа имеет в виду хранение сигарет. В отделении сигареты постоянно есть у двух человек: у меня (заначка из 3–4 пачек) и у девочки А. (1–2 пачки). А. Наташа говорит: храни сигареты у меня, безопаснее будет — и скуривает почти всю пачку. Мне Наташа даже не предлагает.

А. из палаты экспертниц. У нее заболела бабушка, и А. решила подработать кладгерл. На первой же закладке А. приняли.

Она рассказывает о том, как ее телефон «лежит перед ментами и на него приходят сообщения: „Ты где? Что-то случилось? Тебя что, приняли? МЕНТЫ АХ ВЫ Ж С*** П*******“ [нехорошие люди]». А. читает Макса Фрая и, когда мы гадаем по какой-то книге, загадывает страницу 228.

Я ношу три пары трусов, легинсы и треники. Первые трусы выполняют гигиеническую функцию. Вторые выполняют функцию сумки. Третьи — сглаживающую функцию. Легинсы предполагают, что из трусов ничего не выпадет по ноге на пол. Треники работают на ощущение мешковатости и в целом довольно-таки свободного телодвижения, хотя я, конечно, всегда помню, что у меня в трусах лопата айфона. Я же достаю телефон для Маши. Больше ни у кого в отделении телефонов нет, почему — не совсем понятно. Вообще-то, не всех посещают каждый приемный день, и вряд ли многие сумели бы провернуть наш фокус с портативными банками-аккумуляторами, которых у нас было задействовано около пяти штук, потому что строго запрещенный телефон зарядить от розетки невозможно даже глубокой ночью.

Ночь, правда, глубокой и не бывает. За две недели целую одну ночь мы провели почему-то без ночников. Ночник — доппельгангер Луны, мерзко-желтый блин над входом в палату без двери, за которым освещенный ночниками же коридор. Темноты не существует, фактически необходимо спать при свете — это не очень трудно, если есть таблетки, и очень трудно, если утилизировать в раковине амитриптилин или окскарбазепин. Мы с Машей таблетки не едим, на фоне чего мое состояние несколько остреет. От таблеток плохо весь день, следующий тоже, и следующий; днем хочется спать, ночью невозможно уснуть.

Меня лечат от псевдопсихопатического шизотипического расстройства. Этот диагноз мне поставили еще в соматопсихиатрическом отделении Склифа — психиатр, которая поговорила со мной около четырех минут. Психиатр в Алексеева поговорила со мной около пяти минут. Это еще ничего — участковый психиатр в ПНД на Зюзинской потом мне скажет, что психиатру достаточно двадцати минут, чтобы поставить диагноз, а психотерапевты и психологи просто час говорят что-то пациенту в режиме монолога с предполагаемыми вопросами в конце. Я в ответ промолчу.

У врача НЦПЗ Сербского мама спрашивает: «Ну что, ей поставили правильный диагноз?» Врач отвечает, что для постановки такого диагноза нужно наблюдать за пациенткой как минимум несколько месяцев.

Участковый психиатр ухмыляется мне в лицо. Я говорю: «Ясно».

У меня чешется всё тело. Ничего и никогда не хотелось так сильно смыть с себя, как остатки психбольницы. Вопли «На покрывалах не лежать!!!» — Маша говорит, это они желают нам добра, на покрывалах действительно не стоит лежать: кто на них только не лежал, а стирают их никогда; в какой-то момент я начинаю застилать постель перед завтраком и расстилать на весь день сразу после. Иногда я мою рот с дегтярным мылом, чтобы спрятать запах сигарет. Маша учит меня пить чифирь: первую неделю я и пью не морщась пять чайных пакетиков в бутылке из-под сока, залитые кипятком из-под крана. Потом думаю о том, что пью воду из-под крана в московской психбольнице, и перестаю. Однажды я заболеваю чем-то вроде жесткого ОРВИ. И. лечит меня наложением рук и вылечивает. Маша — ведьма и богиня Кали; это несомненно, я прошу принести ей пелевинскую «А Хули», Маша приходит в восторг.

Мы «забычковываем» окурки — оставляем несколько затяжек и гасим пальцами, чтобы отдать, когда придут выпрашивать. Однажды в дежурство медсестры Цербера нас шмонают: нас человек семь в туалете и ото всех требуют раздеться полностью, чтобы выяснить, кто из нас носительница. Не выясняется, потому что все пачки спрятаны под матрасами, а с собой мы берем только пару сигарет; зажигалку у нас отбирают. Тут мы и слышим сакраментальное «Совести нет», «Как будто со мной нельзя договориться». Еще меня шмонали из-за того, что я обнималась с девушкой. Это показалось дежурной страшно подозрительным, и она нашла у меня под халатом два шнура для зарядки и один банк. Всё это попало ко мне не во время объятий, а гораздо более хитрым и ловким образом, о чем я, к сожалению, сказать не могу.

Раз в день, а если повезет, то и два, нас водят гулять в огороженный садик. В соседнем огороженном садике гуляют анорексички. Они ходят по кругу друг за другом, красивые и стройные девушки модельной внешности все как одна, с мрачными лицами, никогда не улыбаясь. Мы много смеемся и в основном курим в углу садика, где три пенька, на прогулке никто не обращает внимания на курение. При всем зверстве правил ни разу мне не отказали в том, чтобы «моя сестра погуляла с нами», и когда у «сестры» были с собой три бутылки йогурта «Слобода» с залитым в них сидром, этого тоже никто не заметил; так мы напились в психбольнице, я спросила у Маши: «Тут вообще так делают?» — Маша ответила, что на ее памяти — нет.

Стервозная Т. — клинический психолог, которая заработалась без супервизии, а потом крышу сорвало у ее дочери, и ей пришлось оказывать срочную помощь еще и собственному ребенку; и вот она здесь. У С. сдвиг произошел на религиозной почве; однажды С. просит сигарету, потому что у нее умер муж. Маша пытается понять: то есть как, ты его любила и вот сейчас узнала? Нет, они не жили вместе уже несколько лет, он ее бил, но это был тем не менее ее муж. Фатиму выписывают в другое отделение, санаторное, кажется, платное — там лепнина и много опасных предметов: зеркала, вазы с цветами, канделябры и безопасная позолота. Женщина Лена, похожая на породистую лошадь, с огромными карими глазами-омутами и растерянным взглядом на уроке психообразования для нормальных (есть еще «для клинических») говорит: «Я не понимаю, как я здесь оказалась. Мне не нравятся мои таблетки. Я не могу спать. Я очень хочу спать. И я думаю только о суициде».

И мне говорил, и ей бы мог сказать психолог, за эти уроки отвечающий, только одно: не дай бог сказать подобное врачам в отделении.

И я навзрыд плакала у психолога оттого, что кругом умирающие бабушки с деменцией и шизофренией, а я верю в магию, астрологию и наложение рук, потому что любой самый здоровый человек рехнулся бы на моем месте.

Психолог помогал — на уроках он нес чушь о том, что необходимо постоянно сравнивать себя со «стандартными людьми» и стремиться к типичности, но, когда узнал, что я закончила театроведческий и делаю из материалов психушки пьесу, обсуждал со мной «Одну абсолютно счастливую деревню» Фоменко и был, казалось, несколько воодушевлен возможностью подобного разговора.

Меня не могли отпустить под расписку, и под поручительство не могли, потому что селфхарм значит суицид, и это не обсуждается, а может быть, не только поэтому; меня отпустили только с условием перевода в НЦПЗ и посещения ПНД по месту жительства в промежутке между Кащенко и НЦПЗ. Маша постоянно говорила, что один человек на койке в сутки — это рубль (в смысле, конкретно тысяча) и выписывать кого-то раньше времени — сомнительная затея. Меня выдержали две недели; общим минимумом считается три.

Меня отпустили. Машина, доставляющая в ПНД, за мной не пришла; завотделением позвонила маме и попросила транспортировать меня своими силами. Это против правил, но выписку из больницы в ПНД дали маме на руки. Это против правил, но мы с интересом прочли ее по дороге. «Манерна, монотонна, склонна к рассуждательству, всё время поясняет, что не хотела себя убивать. Зубы отсутствуют», — свидетельствуют обо мне.

Присоединиться к клубу

Самые страшные из всех историй происходят от невообразимых ужасов, которые живут в нашем собственном сознании.

Смерть, болезни и трагедии являются неотъемлемой частью психбольниц еще с тех пор, как они только появились. По этим историям — от больниц с привидениями до врачей-садистов — пишут книги, снимают фильмы, создают видеоигры. Но НАСТОЯЩИЕ ИСТОРИИ, рассказанные работниками этих учреждений, намного превосходят любые ужасы, которые мы могли бы увидеть в кино или прочитать в книге.

Вот 13 самых жутких историй из психушек, которыми поделились медицинские работники.

1. Держась за собственные глаза

Моя мама рассказала мне эту историю. Она работала психоневрологическом отделении, когда училась в аспирантуре. Она проводила обычную проверку палат и случайно наткнулась на самую ужасную сцену, о которой я когда-либо слышал.

Это было во время ночной смены, когда все двери в спальни пациентов должны быть закрыты. Мама свернула за угол и заметила открытую дверь. Она увидела ноги сотрудника на полу, торчащие из прохода.

Заглянув в палату, она увидела пациентку — женщину с тяжелым послеродовым психическим расстройством. Она только что выколола себе оба глаза голыми руками и сидела на полу, скрестив ноги и зажав глаза руками.

У первого кто это увидел — сотрудника, который теперь лежал лицом вниз на полу — случился сердечный приступ.

Мама кричала, звала на помощь и отчаянно пыталась сделать искусственное дыхание сотруднику. Все это время та женщина сидела довольно спокойно, зажмурив глаза. Источник

2. Пила

Я работаю психотерапевтом в больничной системе. Мое понимание «жуткого» уж точно отличается от других медицинских работников.

Больше всего меня поразил пациент, который пришел к нам после попытки самоубийства, отпилив себе обе руки по предплечью настольной пилой. Его руки были снова пришиты, причем довольно успешно — нарушения подвижности были минимальными. Все, о чем я могла думать, это о том, как плохо ему жить в своей голове, что отпиливание рук казалось лучше, чем это.

Кстати, позже он все-таки покончил с собой. Источник

3. Джейн?

У нас под опекой была молодая дама с несколькими проблемами. Мы назовем ее Джейн. В первую же ночь, что Джейн провела в нашем заведении, персонал, проверявший кровать, обнаружил ее в луже крови. Оказывается, Джейн разрезала ногтями кожу вокруг голени и подтягивала ее вверх по ноге, по сути, снимая её с икры.

У Джейн также был ритуал, который она выполняла каждый вечер перед сном. Находясь в своей комнате, она бегала между стенами, прикасаясь к ним в виде распятия. Сделав это в течение нескольких часов, она садилась на кровать и засыпала. В эту ночь Джейн была безумна в своем темпе, практически бежала между стен. Наш ночной персонал наблюдал за всем этим взаимодействием и сообщил, что Джейн кричала до поздней ночи.

Когда персонал пошел проверить Джейн, то сообщил, что она стоит в дверях и улыбается. Сотрудники спросили, что случилось, и Джейн ответила: «Почему вы думаете, что говорите с Джейн?» Источник

4. Вампир

Моя мама работала в нескольких психиатрических лечебницах в молодые годы, одной из которых стал большо, хорошо известный приют до того, как его закрыли.

Там была одна женщина, которая считала себя чем-то вроде вампира. Ей разрешалось выходить только один час в день, и они должны были соблюдать меры предосторожности. Потому что она уже успела напасть и убить одного сотрудника.

Когда мама спросила о ней, выяснилось, что она убила двух своих детей и ранила еще одного, а также своего мужа. У нее было какое-то физическое состояние, называемое Порфирией, которое, по-видимому, заставляло ее жаждать крови.

К тому времени, когда они обнаружили, что с ней что-то не так, она уже потеряла рассудок от чувства вины и горя. Источник

5. Плевок

Я не психолог, но мой друг — да. Она рассказала мне о своем пациенте, который был ВИЧ-положительным и параноидальным шизофреником.

Он думал, что медсестры, которые работали в больнице, где он находился, пытались убить его, поэтому он часто прикусывал язык и плевал ВИЧ-положительной кровью им в лицо/рот. Когда им приходилось вступать с ним в контакт, они должны были носить защитные экраны и перчатки. Источник

6. Единственный

Я знал женщину, которая проработала часть жизни в психиатрической больнице для людей с тяжелыми психическими заболеваниями. Судя по всему, на территории имелась прекрасная закрытая оранжерея. Однажды один из их пациентов-шизофреников сидел на скамейке и курил сигарету, а вокруг него летала цапля. Она случайно залетела внутрь и в попытках сбежать оттуда врезалась в большие стекла. Мужчина просто сидел и смотрел.

Наконец, психиатр спросил его, беспокоит ли его птица, а тот вздохнул и сказал: «Слава богу, я думал, что я единственный, кто это видит». Источник

7. Семейные фотографии

Моя сестра — директор психиатрической больницы. Недавно там была женщина, которая вскрывала себе руки, ноги и туловище и помещала под кожу фотографии своей семьи. Источник

8. Под кроватью

Однажды одна пациентка рассказала мне, что нашла у себя под кроватью какие-то надписи. Это были просто старые, маленькие деревянные кровати с жесткими матрасами, которые издают всевозможные звуки, когда переворачиваешься на них. Но я все еще задавался вопросом — что именно она делала, лежа под своей кроватью, чтобы найти эти надписи?

Когда она впервые сказала мне об этом, я подумал, что это шутка. Но однажды она показала мне их. Действительно, под кроватью у нее были написаны истории. После этого мы попросили всех проверить под своими кроватями, и под каждой односпальной кроватью было много записей.

Это были истории о пациентах, которые останавливались здесь раньше. О том, как они планировали покончить с собой, о том, какие медсестры были хорошими и плохими. Меня это пугало. Источник

9. Время смерти

Моя мать была медсестрой, которая специализировалась на гериатрии, и работала в нескольких хосписах в течение многих лет. Она часто описывала ситуации на работе с несколькими пациентами. Она говорила, что у каждого человека, как правило, есть очень похожий «список дел», которому они следуют прямо перед смертью. Этот список дел заканчивался одинаково.

Их ловили за разговором с кем-то, кого там нет. Когда их — людей с ясным сознанием — спрашивали, с кем они разговаривают, они описывали человека, который уже умер. Когда их спрашивали, о чем они говорили, они отвечали, что это их родственник и он хочет знать, готовы ли они двигаться дальше. Довольно популярным ответом было: «Да, он/она сказал, что заберет меня завтра в 3:00». Часто случалось, что они умирали именно в то время, которое указывали их «родственники». Источник

10. Испытуемый

У меня была часовая сессия с парнем, который был заключен в психиатрическую лечебницу. Я бы сказала, что он был умнее меня, это важно.

Многие из таких пациентов считают, что кто-то — часто ЦРУ — либо излучает мысли в их головы, либо имплантировал микрочип в их мозг для этой цели. Этот парень предлагал очень продуманный аргумент о том, почему эта идея не такая уж и плохая.

«Именно потому, что такие бредовые идеи так распространены, психические пациенты становятся лучшими испытуемыми», — сказал он. В больнице он был заключен, защищен и под постоянным наблюдением. Его здоровье и поведение задокументированы и нет никаких шансов, что кто-нибудь когда-нибудь воспримет его слова всерьез.

«Как еще вы могли бы протестировать и усовершенствовать такую технологию? Разве у правительства нет огромной мотивации и бесконечных возможностей для создания такого устройства?», — говорил он. — «Вы видите, что я не иррационален. Я просто прямо говорю вам, что они делают это со мной. Я знаю, как невероятно это звучит, и все же я здесь.» Источник

11. Мальчик, который любил ножи

Много лет назад, еще начиная свой путь в психологии я столкнулась с таким случаем.

7-летнего ребенка закрывали в комнате, потому что мать не знала, что с ним делать. К сожалению, это обычное дело, даже если у детей нет проблем с психикой. Но этот случай другой. Каждый раз мать дрожала и плакала, перед тем как запереть ребенка. Она искренне боялась собственного сына.

Она подозревала, что что-то не так, когда постоянно находила на заднем дворе изуродованных животных, но никогда не слышала и не видела койотов или кого-то другого вокруг. У соседей стали пропадать домашние животные. Мальчик был одержим ножами, прятал их по всему дому и отрицал что-либо, когда мама находила их.

Когда они начинали ссориться, он становился очень жестоким и бил ее, толкал ее с лестницы, пинал и угрожал убить. Несколько раз она просыпалась среди ночи, а он стоял рядом с ее кроватью и смотрел ей в лицо. Она даже поставила замки на дверь своей спальни, чтобы чувствовать себя в безопасности, пока спит. Последней каплей стало то, что она подняла его матрас и обнаружила под ним больше 50 ножей всех форм и размеров. После этого она привела его к нам.

Я помню, что разговаривала с ним,как с любым другим ребенком, который прошел через это. Он казался на удивление нормальным, пока я не спросила напрямую о его пристрастиях. У него была такая манера смотреть сквозь меня, или, может быть, он вообще меня не видел, пока я говорила.

Он отвечал, как робот, как будто он просто говорил слова, потому что мы хотели их услышать. И он постоянно изображал эту жуткую, мертвую улыбку. Растягивался только рот, никаких эмоций в глазах и на лице. Особенно когда ему что-то сходило с рук. Например, когда он отбирал маркеры у других детей, а они не могли этого понять. Меня до сих пор бросает в дрожь, когда я вспоминаю о нем.

Кажется, тогда я встретила семилетнего психопата. Источник

12. Новая Мама

Какое-то время я работала аптекарем в больнице с психиатрическим отделением. Мы должны были бы ходить с тележкой и раздавать лекарства пациентам. Так как девушка я маленькая, ростом 160 см, меня всегда сопровождали либо охранник, либо медсестра. Элементарные меры предосторожности.

У меня никогда не было никаких реальных проблем с пациентами. Один раз меня случайно схватили за руку, намертво вцепившись, и пара маниакальных вспышек в палатах. Но был один мальчик, он был совершенно другим.

В медицинской карте было написано, что ему девять лет. У него была бледная кожа, темные волосы и огромные яркие зеленые глаза. Он всегда приветствовал меня самым вежливым образом, спрашивал, как у меня дела, и каждый раз находил что-то необычное, чтобы сделать мне комплимент.

Он был чрезвычайно хорошо разговаривающим и зрелым для своего возраста, поэтому со временем я начала с нетерпением ждать встречи с ним, так как светская беседа определенно ценится в этой обстановке. Если он видел меня за пределами своей комнаты в коридорах, он обязательно здоровался и всегда называл меня «мисс Джонс» или «мэм».

Однажды две наши медсестры увидели, как я остановилась поболтать с ним в коридоре, и помахали мне, чтобы спросить, не сошла ли я с ума. По-видимому, еще в детском саду он сильно привязался к своей молодой учительнице.

Это обострилось до такой степени, что он называл ее «мамой» и подкидывал ей записки о том, как он хотел бы быть ее сыном. У него была нормальная семья и оба родителя, и учительница попыталась объяснить ему, что она не может быть его мамой, потому что это заденет чувства его настоящей матери.

Он внимательно выслушал все, пошел домой и убил свою собственную мать во сне, перерезав ей горло, чтобы учительница смогла быть его мамой. У женского персонала было общее правило: не взаимодействовать больше, чем положено, чтобы предотвратить формирование каких-либо привязанностей. Источник

13. Ошибки

Ничто из того, что я могу сказать, не может описать тот год, когда я работал в психиатрической реанимации. Жутко — это не то, что приходит на ум, когда я вспоминаю об этом… Это что-то более душераздирающее и ужасающее. Особенно в вечерние и ночные смены.

Всегда есть что-то тревожное в наблюдении за кем-то, у кого обостряются галлюцинации. Понятно, что это на 100% реально лишь для пациентов, но что-то в их рассказах заставляло и меня поверить в то что они видят. Многие истории заканчиваются словами: «И конечно, мне пришлось оглянуться через плечо, чтобы убедиться в этом». Вы чувствуете, какие эмоции вызывает эта фраза?

На сеанс ко мне вошла женщина и села за стол напротив меня. Руки у нее были забинтованы, а рот и уши заклеены скотчем. Она выглядела очень неуютно и не хотела сидеть спокойно. Когда медсестра задавала ей вопрос, она отклеивала уголок ленты, отвечала, а затем очень быстро приклеивала ленту обратно.

Спустя время мы выяснили, что она видела и чувствовала, как по ней ползают насекомые. По её словам они пытались проникнуть внутрь ее тела. Лента предназначалась для защиты от них. Бинты были из-за того, что под кожу забрались какие-то жуки, и ей пришлось их выковыривать. Она не могла усидеть на месте, потому что чувствовала насекомых повсюду, даже когда мы сидели и разговаривали.

Хуже всего было то, что она догадывалась, что это ее разум играет с ней злую шутку. Сможете ли вы представить себе, как вы живете такой жизнью, чувствуя, что кто-то постоянно вываливает ведра тараканов на вашу голову, чувствуя, что они повсюду вокруг и проникают внутрь вас до такой степени, что вы в панике разрываете свою кожу, при этом осознавая, что всего этого нет? Источник