Рассказы про тюрьму и зону бывших зэков

Антон Мухачёв «Флай» сидел на тюрьме 9 лет с 2009 по 2018 гг. По обвинению в мошенничестве и в создании террористической организации русских националистов «Северное братство». По выходе из тюрьмы Антон стал писать рассказы про тюремное житьё-бытьё.

Ранее я уже постил его рассказ «Лошадиная доза», как лошадь использовали, чтобы доставлять наркотики на территорию колонии.

Недавно вышла его книга «Запрещённые люди».

Этот новый цикл рассказов носит название «Партизанщина».
Часть 1. Лефортовские метки

https://www.facebook.com/tonyfly2018/posts/625176441807864
https://proza.ru/2021/10/18/634
https://www.ridus.ru/news/364532
Сопротивление Системе началось с первых минут штурма. Без огнестрельного оружия, но с изощрённым стёбом.

Язык в замочную скважину, неспешное форматирование всех носителей информации, нарды с любимой во время выпиливания двери, издевательство над операми, следователями и их начальством все последующие годы. И, конечно же, таинственные знаки в Лефортово.

Старый Лефортовский изолятор содержался в образцовой чистоте. Ковровые дорожки перед камерами чистились, стены красились, то один, то другой тюремный корпус закрывался на ремонт. Все попытки арестантов процарапать какое-нибудь послание на железных дверях прогулочных двориков пресекались, а надписи мгновенно затирались неизвестными уборщиками. Администрация боролась с любыми попытками наладить межкамерную связь, и стоило кому-то из сидельцев постучать в стену камеры, как тут же прибегали «товарищи начальники» и громко ругались. Порча стен надписями считалась в Лефортово серьёзным дисциплинарным нарушением.

Пират, с кем я соседствовал уже второй месяц, предложил рисовать на стенах метки, особые значки вместо подписей. Так мы будем передавать друг другу приветы, когда нас расселят, объяснил он. И лишний раз «укусим» соглядатаев, добавил я.

Мы запаслись маленькими огрызками карандашей и стали в неприметных местах оставлять каждый свои знаки. А на следующий день или через неделю мы выискивали их в «шубе» на стенах прогулочных двориков, в лифте, на котором нас возили на прогулку, на металлических косяках множества дверей и радовались, если видели свою метку по соседству с чужой. Сокамерник рисовал вопросительный знак, а я молнию. Когда нас расселили, то мы ещё долго продолжали передавать друг другу знакомые приветы и, конечно же, учили новых сокамерников занимательной игре.

Всего через полгода в прогулочных двориках, на стенах в коридорах и потолке лефортовской бани то появлялись, то исчезали десятки опознавательных значков. Арестанты с удовольствием метили территорию, охранники ругались, обыскивали идущих на прогулку, писали докладные, приходили на разборки, но символы в Лефортово не исчезали – они множились. Особым шиком было поставить метку во время конвоирования, где-нибудь на самом видном месте, чуть ли не у пульта дежурного по смене.

Дело дошло до лозунгов: во время прогулки мы высчитывали время обхода конвоира над двориками, и каждые десять секунд я взлетал на спину сокамерника, чтобы как можно выше, под самыми ногами вертухая, буква за буквой, оставить после себя: «Свободу политзаключённым!» прямо в самом центре знаменитой политической тюрьмы.
С таких мелочей я учился партизанить.

Следующим шагом было налаживание связи с волей. В первую очередь для публикации едких статей в Живом Журнале, и только затем с новостями о жизни в моём новом параллельном мире. После выхода особо издевательских заметок меня колотили в коридорах следственного управления, перерывали записи в камере и обыскивали при походах к адвокату. Но потоки информации не иссякали, я постоянно изыскивал способ передать записки, и в письмах мне сообщали, что на воле меня читают и требуют ещё. Так я учился писать, а чуть позже учился писать шифром и мелким почерком.

Когда через пару лет, уже осуждённый, я на пересылке познакомился с блатным миром, то тут-то тюремный университет и открыл мне свои двери к познанию сопротивления «красной Системе». Методы её обмана были отточены. Тайники для запрещённых предметов, маленькие запаянные в целлофан записки внутри себя, отладка канатных «дорог» к соседям, вбросы «запретов» через локальные зоны централа, нелегальные свидания и новые рассказы о параллельном мире, что «выгонялись» за забор толстыми тетрадями.

Бывалые «столыпинские» этапники учили «первоходов» прятать симкарты с опасными лезвиями, договариваться за сигареты с конвоем и стойко терпеть дорожные неудобства. Днём на регулярных обысках у меня тренировалась эмоциональная выдержка, а ночью память — дорожные приключения скрупулёзно записывались обломком грифеля на туалетной бумаге. Киров поделился опытом голодовок, а Тюмень — умением шифровать речь при общении с соседом по изолятору.

Два года в «чёрном» лагере не прошли зря. Благодаря необходимости постоянно договариваться с окружающими меня психопатами, как в робе, так и в погонах о нормальном с ними сосуществовании, у меня выработался навык невероятной дипломатии. Днём я играл роль послушного зека для администрации и порядочного арестанта для блатных, а ночью писал, фотографировал и отправлял на волю через мобильный интернет новые рассказы. После публикации одного из них в литературном журнале, я «выйграл» билет в сибирский «зомбилэнд», куда меня отправили первым же попутным этапом на перевоспитание.

Я и не подозревал, как неожиданно скоро все полученные мною знания пригодятся в полной мере. И, первым делом, не обращать внимание на побои и унижения сразу по прибытию в «краснознамённый» лагерь. Сохранив холодный ум и развеяв панику, я старательно всё запоминал и ежеминутно просчитывал варианты. Где надо — склонял голову и выполнял указание, а где — говорил чёткое «нет» и объяснял, что оно неизменно и навсегда.

Сохранять спокойствие среди коллективного страха я учился на ходу. Боялся вместе со всеми, но, в то же время, наблюдал и постоянно выискивал возможность обмануть Систему. Как долго не ходить в туалет, чтобы сохранить «запрет», проглоченный накануне. Как обмануть соглядатаев, чтобы помыть руки после туалета. Как не вестись на уговоры и не остаться работать в карантине. Как почти раздетым переносить сибирский мороз и полностью раздетым допрос администрации. Всё это отлично закалило меня и настроило на будущую «партизанщину», а вскоре представилась и возможность.
————
Часть 2. Активист
https://www.facebook.com/tonyfly2018/posts/626978121627696
https://proza.ru/2021/10/20/1388
https://www.ridus.ru/news/364819
То, что меня ждёт непростой лагерёк, я понял ещё на этапном централе, моей последней остановкой перед прибытием в ИК-40 г. Кемерово. Сосед по камере, бурят, сидел за столом и аккуратно запаивал в целлофан обломок опасного лезвия. Я, говорит, каждый раз как туда приезжаю – вскрываюсь.

Оказалось, он различными ухищрениями выезжает из лагеря, то в больницу, то на видеосвязь по судебным тяжбам лишь для одного – отдохнуть от «зомбилэнда». Нет там возможности долго оставаться и не сойти с ума, говорил мне сосед. Но чтобы по приезду избежать, как зеки говорят, «прожарки», он режет себе руки. Бурят показал запястья, они все были испещрены белыми параллельными шрамами.

Я пытался расспросить его, что меня там ожидает, но на все вопросы он отвечал одинаково: «Будешь там и увидишь. У всех по-разному». Долго не думая, я попросил у него ещё один обломок лезвия. Удивительно, но он отказал мне. Ты, говорит, не из тех, кто вскрывается. Ты сможешь с ними договориться.

Вечером его увезли, а через день на этап собрался и я. Проглотил в три слоя упакованную симкарту с тысячью рублями на счету, собрал баулы и приготовился к неизведанному.

В «отстойнике», где собирали зеков перед отправкой, какой-то осуждённый всех расспрашивал кто куда едет, и как только слышал, что зек готовится к отправке в местный лагерь, тут же охал и причитал о грядущих ему испытаниях. Пришлось упрекнуть его, что вместо того, чтобы «качнуть духом» и поддержать бедолаг, он «гонит жуть», что конечно не красит порядочного зека. Тишина вернулась, но на душе у меня было хмуро.

В автозаке нас было трое, один из соседей был «возвратчиком», но рассказывать что-то о лагере он отказался наотрез. Потом я узнал почему. На мой вопрос, возможно ли там «пропетлять мужиком» и не перекраситься в активиста, он усмехнулся и ответил: «ну я же пропетлял».

Я готовился к сопротивлению и повторял заученную фразу, чтобы сразу по прибытию сообщить сотрудникам, что «согласно конвенции европейского союза по правам человека, подписанной В.В. Путиным, физические и моральные издевательства приравниваются к пыткам и запрещены на всей территории Российской Федерации». Но сказать хоть пару слов я не успел — как только я выскочил под лай овчарок из автозака, то тут же схлопотал такую затрещину, что все мысли улетучились и я просто бежал сквозь строй, пытаясь увернуться от кулаков и палок.

Нас сфотографировали, досмотрели в небольшой бетонной комнате, раздели догола, все мои вещи приказали сжечь в котельной, я порадовался, что успел «выгнать на волю» записки путешественника и началось… Берцы, боксёрские перчатки, палки и периодическое шипение на ухо с требованием подписать заявление о добровольном сотрудничестве с администрацией.

Попутчик, с кем я ехал в автозаке, на всё согласился быстро, я же нашёл, как мне казалось, отличный довод ничего не подписывать. Статья у меня, говорю, политическая, подписывать ничего не имею права. Возможно, их это удивило, в те годы статья за экстремизм ещё была не так распространена, как нынче, а потому в карантинное отделение меня доставили так ничего и не подписавшим.

В карантине снова крики, берцы, валяние на полу и российский гимн в десятки голосов откуда-то из-за закрытых дверей. Передвижение строго бегом с руками за спиной, высоко поднимая колени и прижатым подбородком к груди. На вопросы отвечать криком, если орёшь сипло – удар, кричать ответ надо звонче. Из-за склонённой головы не сразу замечаешь, что вопросы задаёт не сотрудник, а зек. В туалете около тебя стоит «обиженный» и кричит «быстрее-быстрее», мыть руки запрещено. После приходит фотограф, тоже зек, снимать анфас для будущей бирки, и лицо для снимка долго гримируют, замазывая на лице гематомы.

И всё это время подсовывают бумагу и ручку – пиши заявления о сотрудничестве и о вступлении в Секцию дисциплины и порядка, тогда сможешь помыться и передохнуть. Я политический, отвечаю, таких бумаг на свете быть не может. Экзекуции продолжаются до ночи.

«Отбой» — все зеки карантина обязаны лежать на спине и полностью, по макушку, быть закрытыми простынями. Из-за грязных тел в помещении стоит смрад, активисты ходят между коек и кричат, что если хоть одна вонючка пошевелится, то палка тут же обрушится на его простыню. Чтобы попроситься в туалет, нужно высунуть наружу руку и держать ею поднятой до тех пор, пока к тебе не подойдут, не стукнут и только тогда, быть может, спросят, что надо. Возможно, не подойдут и до утра.

Ко мне карантинные активисты подошли без просьбы, вытащили меня из-под простыни и, голого, затолкнули в кабинет, полный сотрудников администрации. Пока я, вытянутый в струнку, делал доклад – фамилия, имя, статья, срок и так далее, лицо обрабатывали боксёрские перчатки одного из сотрудников, остальные внимательно меня рассматривали, как что-то диковинное. «Ну что, экстремист, почему не хочешь писать заявление?» — спросил один из них, позже оказавшийся замначальника оперотдела. Я снова повторил свой довод о возможной политической карьере и нежелании что-либо подписывать, чтоб не компрометировать ни себя, ни свою будущую партию. Так себе довод, но для них он был нов и удивителен.

У тебя срок ещё почти шесть лет, сказал главный, посмотрев в бумаги. Здесь в зону не выходят те, кто не подписал заявление, а в изоляторе за эти годы ты если и не сдохнешь, то выйдешь точно инвалидом. Какая там может быть политика, ты ходить нормально не сможешь, если только под себя.

Все, кроме меня рассмеялись, сотрудник в боксёрских перчатках расслабиться или отвлечься не давал. Через полчаса дискуссий главный предложил – давай ты подпишешь заявление о сотрудничестве, нам нужен сам факт, а не бумага, а ты потом сможешь заявление порвать. Я подумал, что меня запросто могут обмануть, но согласился. Мне протянули бумагу, продиктовали заявление, которое я подписал, тут же порвал, а кусок бумаги, где была моя подпись, засунул в рот и проглотил. Я подписал, сказал я, как вы и просили, разрешите идти? Они все молча смотрели на меня, даже боксёр больше не бил. Иди, сказал главный, пока свободен.

Свободен я был не долго. Активисты затащили меня в комнату, поставили на колени и наступили сзади на ноги, чтоб я не мог подняться. На маленькой скамейке передо мной лежали кем-то уже написанное заявление и ручка. Главный кого-то позвал, и я боковым зрением увидел перепуганного зека. Ему приказали снять с себя штаны и трусы, после чего дотронуться членом до моего лица. Я не стал ждать, взял ручку и всё подписал. Молодец, прошипели мне в ухо, вали спать.

Так я официально стал активистом, а чуть позже мне предложили и саму работу, от которой я, неожиданно для себя, не захотел отказываться.
——————
Часть 3. Олег Храпов
https://www.facebook.com/tonyfly2018/posts/629388491386659
https://www.ridus.ru/news/365096
https://proza.ru/2021/10/25/672
Уже третьи сутки я мучился диким желанием облегчиться в туалете, но терпел. Одно из многого, что меня здесь поразило – идти в туалет по-большому надо было не просто прилюдно, а ещё и «на сетку». Пусть только один раз, самый первый, но иначе нельзя. И хуже всего было то, что как-то избежать этой унизительной и опасной процедуры не представлялось возможным.

Один из активистов карантинного отряда, оказавшийся в последствии главным «обиженным», вёл записи мелом на доске. Там он галочками напротив фамилий отмечал, кто из этапников уже сходил «на сетку», а кто ещё нет. Те, кто уже сходил в туалет, аккуратно шепнули, что в дерьме копается ещё один «обиженный» и ищет проглоченные «запреты».

Сразу по прибытию, как только мы отошли от «приёмки», активисты потребовали сдать все запрещённые предметы — лезвия от опасной бритвы, деньги, симкарты и подобное. Если в карантинном отряде у этапников найдут какой-то «запрет», объяснили нам, то палка в заднице гарантирована. Запугивать изнасилованием в различных формах здесь принялись с первых же минут прибытия, и в какой-то момент на это перестаёшь обращать внимание, как будто стиль общения такой – ко всем в женском роде и с постоянным матом.

Какой-то бедолага отдал иголку — отделался жёстким подзатыльником. Я сжал задницу покрепче и решил потерпеть, надеясь избавиться в туалете от намедни проглоченной симкарты. И тут на тебе, сетка! Сохранить «запрет», чтобы воспользоваться им по назначению я уже и не мечтал. С первой минуты было ясно – телефонная связь в этой колонии может быть только легальная.

Спать ночью было не просто, атмосфера страха карантинными активистами поддерживалась круглосуточно. Лежать разрешалось только на спине, простынь была натянута по макушку, ткань на лице лежала плотно и дышать под ней было нелегко. Под теми, кто пытался тихо повернуться, предательски скрипела койка, и часовой от активистов подлетал к неосторожному зеку с палкой. Некоторые, поизощрённее, ходили с поливалкой для цветов и прыскали спящим на лицо. Простынь мокла и дышать под ней было практически невозможно. Мой живот крутило всё сильнее и, если я чего и боялся больше всего, так это обгадиться под себя. Сходить ночью в туалет без сетки не получалось – «актив» сообщил, что ночью максимум поссать, и не больше.

Утром в 5:30, за полчаса до «подъёма», все просыпались от криков. Моя койка была с краю, и я наловчился смотреть за происходящим в щель. На стене висел большой клетчатый баул, как у торгашей с рынка, и по нему отрабатывал удары худой, но рельефный активист. Каждый раз, когда он бил кулаком или ногой по баулу, оттуда раздавался крик.

После сирены за окном и крика «подъём» у всех была ровно минута на то, чтоб выскочить, натянуть робу на себя, простынь на постель, сверху одеяло и снова простынь. Такая заправка называлась «по-белому» и на блатных зонах игнорировалась. Здесь же с особой тщательностью выбивали «блатную пыль» — как-никак показательный «краснознамённый» лагерь с вымпелом за первое место в области. Поэтому, когда медлительный зек не успевал застелить свою койку, то два десятка этапников начинали всё заново и снова старались успеть за минуту.

По команде «зарядись!», шеренга бритых людей, высоко задирая колени и склонив головы, мчалась в ПВР – большое помещение с рядами длинных скамеек, телевизором под потолком и тумбочкой у входа. На скамейках осуждённые обязаны были сидеть, низко склонив голову, молча и не шевелясь. Что-то спросить, сходить в туалет или почесать ухо – только по разрешению, чтобы получить его – поднять руку и ждать пока заметят.

Рядом всегда сидел один или два активиста и, с самого утра, дежурный сотрудник администрации. Этот факт многое расставлял по местам, я и не думал уже о том, чтобы писать какую-то официальную жалобу, как я это практиковал в Лефортово, донимая с сокамерниками местную администрацию.

Моё подозрение утвердилось — администрация колонии в курсе того, что происходит в карантине и максимально этому способствует. Поначалу ещё надеешься, что этот зековский беспредел исчезнет при сотрудниках, но лишь до тех пор, пока не видишь, что тебя пинают не только ботинки активистов, но и берцы «оперов» с «безопасниками».

Днём этапников по одному вызывали в кабинет. Я думал на экзекуции, но когда на входе я, склонив голову, оттарабанил доклад – ФИО, срок и прочее, — то меня принялись не бить, а задавать вопросы из моего уголовного дела. Я удивлённо поднял взгляд и увидел того зека, что утром отрабатывал удары. Он сидел за столом, в кабинете больше никого не было, а в руках он держал моё обвинительное заключение из личного дела. И это меня почему-то возмутило. «Ты в следователя поиграть решил, что ли?» — мой голос вдруг оказался настолько решительным, что я сам испугался, подумал, ну сейчас начнётся, однако он как-то смутился и даже начал оправдываться, что дескать дело интересное и статья необычная, вот и взял почитать. Иди, сказал, и позови следующего.

Легко отделался, подумал я. Живот крутило всё сильнее.

Уже намного позже я узнал, что еда была такой жирной специально, и вовсе не из-за заботы об этапниках. Каша с молоком и плавающим там жиром, куски сала на обед и подобное на ужин запихивалось в желудки зеков без остатка для того, чтобы они поскорее сходили на «сетку». Из нашей ПВРки таких оставалось несколько человек, и пора уже было что-то предпринимать. Я уже думал рискнуть в надежде на то, что симка выйдет из меня в следующий раз, как днём, 28 декабря 2013 года всё и случилось.

Построившиеся в секции этапники получали верхнюю одежду и ботинки на прогулку. Прогулка здесь была своеобразная — разновидность издевательства. В тонких синтетических робах и старых ботинках – кому великих, кому на два размера меньших – вереница зеков медленно шла по кругу в декабрьский мороз. Максимально плотно и очень медленно. Можно было идти только шаг в шаг, иначе посыпаться мог весь строй. Пока гусеница замерзающих этапников ползла по кругу, в центре курили активисты «карантина» и перешучивались с сотрудником администрации.

В этот раз мы готовились к дневному выгулу, когда привели зеков из медсанчасти. Из-за переохлаждения, стресса и издевательств то у одного, то у другого зека появлялась нужда в медицинской помощи. К нам врачи не приходили. Когда зеку становилось совсем невмоготу, только тогда его вели или несли в медсанчасть. Перекрывали весь лагерь – «убивали ходА» — пустел плац и зеки лагеря, если встречали конвой из карантина, были обязаны отвернуться. Кто-то на день-два оставался «на крестах», кого-то этапировали на «вольную больничку», но рано или поздно почти все возвращались в карантин.

Активисты привели полного зека и завозмущались. Оказалось, он в медсанчасти посмел у врача что-то требовать, а когда активист прошипел ему заткнуться и схватил зека за руку, то тот не только огрызнулся, но и отмахнулся. Где-то на этапе зеку поставили диагноз – сифилис, и тот требовал увезти его на лечение в больницу или хотя бы назначить лечение. Врачи отмахивались и не верили, опера приказали вернуть зека на «прожарку», активисты готовились излить на зека свой гнев.

И когда уже в строю один из «гадов» схватил непослушного за горло, тот в ответ схватил за горло активиста. В миг наскочила стая и свалила бедолагу с ног. Мы стояли рядом в строю и несколько человек, что были ближе к свалке, дёрнулись было к ним, но в секцию влетел сотрудник администрации и принялся не разнимать зеков, а вместе со всеми долбить бунтаря. На нас активисты орали и приказывали сесть на корточки, руки сложить над головой и головы опустить к полу. Через минуту мимо нас за ноги протащили тело, что оставляло за собой тёмный мокрый след, а вслед прошагали, цокая по полу, берцы сотрудника. Прогулку отменили.

Мы сидели в ПВР и пели гимн. Я вспомнил, как по прибытию слышал знакомые строки из-за закрытых дверей. Теперь я пел и сам. Точнее открывал рот, слов я не знал. Я сидел на скамейке сбоку, ближе всех к активисту, и притворяться было сложно. Любого нарушителя или несмышлённого зека тут же выводили в коридор и подвергали экзекуции. Каждые день по несколько часов в ПВР карантинного отряда этапники учили Правила внутреннего распорядка, в основном пункты об обязанностях и наказании, ФИО-звание-должность администрации и гимн. Один зек выходил с листком и читал громко текст, а за ним вся толпа молодых, прыщавых, взрослых, сутулых, пожилых и даже одноногих зеков старалась попасть в общий хор, повторяя слова гимна. Позже, по очереди, выходили к активисту и по памяти рассказывали выученное. За плохую память снова экзекуции.

Крики бедолаги были слышны сквозь закрытую дверь. «Помогите!» и «Мужики не надо!» звучало всё громче. Сотрудник сидел в ПВР и следил за тем, чтоб мы пели ещё сильнее. Казалось, что зеки соревнуются — кто кого переорёт: тот, кто зовёт на помощь или те, кто поют гимн. Я пару раз повернул голову к сотруднику, но тот спокойно сидел на скамье и смотрел на нас. Всё под контролем, как бы выражало его невозмутимое лицо. Крики стали глуше, потом и вовсе затихли.

Чуть позже оказалось, что ситуация всё же вышла из-под контроля. Вызванные с воли врачи скорой помощи зафиксировали смерть. Мы об этом узнали не сразу, но чёрный мешок возле двери, испуганные активисты, засуетившиеся сотрудники администрации – всё это указывало на что-то неординарное. Но самым необычным было то, что нас на время перестали замечать. Мы могли аккуратно размять шеи, повертеть головами и даже аккуратно переговорить друг с другом. Рядом со мной скрючился молодой парнишка, мы с ним познакомились ещё на этапном централе, и он шепнул мне: «Его звали Олег. Олег Храпов».

В ПВР зашёл подполковник, оказавшийся позже начальником колонии. Худой, с чёрными глубокими глазами он обвёл всех нас взглядом и сжал губы. Увидев меня, он оттопырил два пальца и показал мне блатную «козу». Я не знал, кто это и что это, но подумал, что сотрудник интересуется, не блатной ли я. Я помотал головой, никогда не считал себя блатным, и это было честно. Подполковник вышел за дверь и стал орать на активистов, что сегодня же их «опустят», громко и матом.

На следующий день мне исполнилось тридцать семь лет. Лучшим подарком на мой день рождения было то, что нас не били, не издевались и даже те унизительные мероприятия, к которым мы уже начали привыкать, в этот день тоже исчезли. Из активистов был главный «обиженный», а сотрудники позволили нам впервые умыться. Мы неспеша поели, и на прогулке шли спокойным шагом, пусть и в шеренге. Я понял, что это мой шанс.

Днём я поднял руку и попросился в туалет. Сотрудник спросил, был ли я «на сетке», и я подтвердил, что да, ещё два дня назад. Он позвал «обиженного», но оказалось, что все записи при были стёрты, ведь ожидали комиссию из Управы. Он переспросил у меня, и я снова с радостью и последующим облегчением обманул Систему. На тот момент для меня это казалось большой победой.

Все последующие дни, когда местные опера рассказывали всем нам, как было на самом деле и проводили письменные опросы, а приезжие следователи собирали показания на заранее распечатанных бланках, я повторял и повторял про себя ту самую фамилию. Храпов. Олег Храпов.

Когда за день до выписки из карантина меня вызвал к себе начальник оперативного отдела майор внутренней службы Жуков Александр Владимирович и предложил должность статиста в штабе, я согласился без сомнений. Об Олеге Храпове я хотел узнать как можно больше.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

«В МЕНЯ МЕТНУЛИ ПРАЩУ — КРУЖКУ С СОЛЬЮ В ТРЯПКЕ»

А у меня началась странная жизнь… на колесах. Представьте, 1 год и 4 месяца меня возили в «столыпине» (вагон для перевозки зеков). Поначалу послали в зону ИС-22 (строгий режим) в Якутии. Но я туда даже не зашел, прямо на вахте посмотрели мои бумаги и заявили, мол, парень, ты нам тут не нужен, отправляйся, наверное, на «крытую» с таким послужным списком… И опять в Решеты на пересылку, в «столыпине». А ехать туда месяц-два. Это же не обычный поезд, тут могут «вагонзак» отцепить и будет стоять в отстое неделю или две. Дают сухпай, в туалет водят почасово… Это, в принципе, обычный купейный вагон, только вместо дверей — решетки. Конвой каждые два часа ходит по коридору и видит все, что творится в камерах-купе. Там должны ехать семь человек, но загоняют поначалу и семнадцать… Тут уж как примостишься, так и едешь. Потом, правда, конвой старается перераспределить, чтобы было хотя бы по 12 человек.

Прибыл я в Решеты, оттуда направили в зону под Кемерово. Однако и там не приняли, не захотели бунтаря… И так несколько раз, почти полтора года. В итоге все же приняли меня в ИТК-20 Красноярского края. Хозяин сказал: гонять тебя туда-обратно не буду, но сразу ты пойдешь в «яму». Посидишь там до ближайшего этапа и поедешь на «крытую». Давай, мол, без выступлений, других вариантов нет. Я согласился и суток 20 просидел в подвале. А оттуда уехал с вещами на знаменитую Владимирскую крытую — так называемый Владимирский централ!

Там кумовья встретили, говорят, ну что, блатной, имей в виду, мы тут и не таких ломали! И посадили меня на год в одиночку. Сидеть в одиночке очень трудно — морально. Честно говоря, первые полгода думал, что сойду с ума. Но потом помаленьку привык… Распорядок там такой: подъем в 5 утра, через полчаса завтрак в камере, подают через кормушку. Харч, кстати, был более-менее. Хватало калорий, например, чтобы по 100 раз отжиматься от пола. Днем — час прогулки во дворике или в подвале. Сидишь сам и гуляешь сам. Общение с зеками — только если перекрикиваться.

Днем можно было лежать, нара к стене не пристегивалась. Еще в камере был туалет и над ним кран с водой. Кружка, ложка, миска — и все. Читать можно. Литература на Владимирской была сильная. Библиотекарь приходила раз в неделю, давала список, ты выбираешь книги — две в руки. Но потом, когда она увидела, как я пристрастился к чтению, давала и до 5 книг за раз. В шахматы играл сам с собой. И прессу приносили каждый день, до трех газет. А если есть деньги на счету, можешь выписать любые газеты, журналы и книги. И принесут обязательно, нигде не потеряется, за этим следил замполит.

Я там от безделья делал вырезки из журналов, потом их переплетал в красивые сборники. Клей в камере готовится так: берешь хлебушек, жуешь и тщательно его перетираешь через простыню — получается клейстер. На нем карты клеят, он крепче, чем любой наш клей типа ПВА. А если добавить чуть сахара, то еще крепче. Если делаешь карты, то для красной масти добавляешь в клейстер кровь, а для черной — жженую резину (например, каблук можно подпалить). Тюрьма многому учит. Я могу, скажем, прикурить от того, что буду вату катать тапочком, пока не затлеет. Могу прикурить от лампочки, сварю любой обед с помощью маленького кипятильника…

После одиночки меня подняли в камеру к блатным. Народу там было немного, 12 человек. А были хаты мужичьи, где по 60 человек… Приняли хорошо, обо мне слышали, даже Петрович хорошо отзывался. Так и прошла моя «крытая» — год одиночки и два в общей. Вернулся я опять в ИТК-20. Хозяин говорит: понял жизнь? Да. Работать будешь? Нет. Ладно, говорит хозяин, по закону я не могу тебя после «крытой» сразу в «яму», должен выпустить в зону хоть на сутки. Выпущу и посмотрю, как ты будешь себя вести.

Вскоре возник новый конфликт с «хозяином» и через месяц он опять отправил меня на крытую — уже до конца срока. Опять Владимирский централ, опять сначала год одиночки, потом общая камера. А оттуда, как злостного нарушителя режима (изготовление и игра в карты на интерес, нетактичное поведение с администрацией и пр.), отправили на знаменитый БУР «Белый лебедь», где ломали воров в законе и самых стойких арестантов. Там, в «Белом лебеде», погиб знаменитый вор Вася Бриллиант — его облили водой и заморозили во дворике, как немцы генерала Карбышева. На вид это обычная крытая тюрьма в 4 этажа, но с очень жестким режимом. Там, например, днем уже не полежишь, если ляжешь после подъема — карцер. А в карцере нару в 5 утра поднимали и пристегивали к стенке — до 9 вечера. Табуретка железная, привинчена к полу, долго на ней не посидишь. Стол тоже железный, на стене полка с хлебом, кружкой-ложкой, мыльно-рыльное хозяйство и все. Температура — на окно кружку поставишь, вода замерзает. Спишь на одеяле, матрацем укрываешься. За 15 суток раз десять ворвутся бухие контролеры, отмудохают за просто так.

Но, главное, там были пресс-хаты, где и ломали людей. Кинули в пресс-хату и меня. Делается это так: тебе объявляют, что переводят, например, из карцера в такую-то камеру. Но ты знаешь, что это пресс-хата и готовишься к худшему. Там сидят 4-7 амбалов. Когда я переступил порог, у стола сидели трое, один лежал, вроде спал на нарах. Начали разговор, я сразу сказал, что знаю, куда попал. Однако, говорю, вы ведь тоже порой сначала думаете, потом делаете, или нет? Один отвечает: мол, не все… И одновременно с этим со второго яруса меня ударили по голове кружкой с солью (насыпается соль в 400-граммовую кружку, обматывается она тряпкой в виде пращи — и по балде!) Очнулся я в санчасти, кроме головы, были сломаны ребра, но как их ломали, не помню, били, когда я уже отключился.

Когда пришел в себя, я попросил, чтобы меня посетил старший кум. Назавтра он пришел. Я заявил, что хочу… еще раз попасть в ту пресс-хату, чтобы, пусть буду драться в последний раз, но забрать с собой на тот свет хоть одного из тех псов. Опер понял, что я настроен серьезно и отправил меня уже в нормальную камеру. Там были камеры от 10 до 35 «пассажиров». (Были еще одиночки на спецпосту, но только для воров в законе. Даже на кормушке там висит замок, открывает его только ДПНСИ или замещающий его офицер).

Так вот, на «Белом лебеде» я досидел 6 месяцев и вернулся на Владимирскую. А там вскоре получил еще полгода БУРа («Белого лебедя»). Причем меня на «крытой» менты предупредили, мол, ну, теперь ты приедешь с «Лебедя» «петухом». И созвонились с БУРом, мол, прессаните его там, как следует. Потому, как только я заехал — меня в пресс-хату (не ту, где раньше был), сразу же, с порога. Но перед этим была баня и там мне удалось разжиться двумя половинками мойки (бритвы). Я их сунул за щеки и пошел в пресс-хату. Я знал, что просто так не дамся никому… Зашел в камеру и тут же выплюнул мойки в обе руки. Зеки из пресс-хаты говорят: все, парень, мы знаем, кто ты, тебя не трогаем, делай все сам. И я порезался очень серьезно, множество разрезов на обе руки, полоснул по животу и по горлу… Забрали в санчасть, там зашили порезы, но левая рука стала сохнуть, потому что я там и нервы перерезал. Но потом мне делали повторные операции и в итоге руку спасли. Хотя она и сейчас меньше, чем правая.

Больше меня мусора в «Лебеде» не трогали, я досидел 6 месяцев и опять вернулся во Владимирский централ. А когда и там отбыл срок «крытой», оказалось, что мне до освобождения осталось 2 месяца и 16 дней. Потому меня просто прокатив в «столыпине» до Решет, а там и момент освобождения наступил. Так что выходил я на волю, отсидев почти 17 лет вместо 2-х изначальных, прямо с Центральной пересылке в Решетах.

Вышел я на свободу, а за воротами меня уже ждала братва из Москвы. Среди блатных я был на очень хорошем счету, как известный лагерный «отрицала», потому ребята прикатили из Белокаменной в Красноярский край, чтобы встретить меня. Многие когда-то со мной сидели, помнили… А на дворе был уже 1994 год, и той страны, которая отправила меня за решетку, уже не было.

Приехали мы в Москву, братва спрашивает: где будешь жить, чем заниматься? Я говорю, мол, поеду к своим отцу-матери, они к тому времени переехали на Украину, в Харьков. Ладно, говорят, но пока с недельку отдохни в Москве. Вот тогда я поездил по ворам, многих видел, в ресторанах сидел, рюмку пил… Видел, например, Расписного Витю, Куклу, Рисованного, Клешню, многих тамбовских, татаринских… Меня одели-обули, хотели подарить машину, но оказалось, что я управлять-то не умею. Купили мне кашемировый малиновый пиджак — писк моды — от которого я шарахнулся. Вы что, говорю. В мента меня рядите? И тут же выбросил 500-долларовый пиджак в урну, только потом успокоился… А когда были на стриптизе, там танцовщица кинула на наш стол лифчик. Если бы меня за штаны не удержали, я бы ее порвал, ведь она наш стол опоганила. Еще бы трусы кинула… Парни еле меня успокоили, они давно освободились и эти вещи уже воспринимали нормально. А я, только с зоны, считал, что так поступать западло…

В итоге со мной на поезд сели пятеро москвичей и мы двинули в Харьков. А там уже все-таки купили мне права и ВАЗ-21093, только входившие тогда в моду. Дали и денег, 20 тысяч долларов на обзаведение и поправку здоровья. Началась новая жизнь. Первый, кто меня к себе подтянул, был ныне покойный Батон — Сережа Батонский, которого я знал с детства. Встретились мы в гостинице Харьков, очень тепло. Он предложил стать одним из его бригадиров, но я отказался: «Во-первых, я не халдей и никогда ни под кем не ходил, а, во-вторых, у меня и у самого хватит духу отнять что надо у кого-то». На том и расстались, оговорив, кто где работает, чтобы не лезть на чужие территории. Мне достался район ХТЗ. Первым делом я сколотил свою бригаду из молодых, но духовитых, дерзких хлопцев, в основном набрал их по спортшколам — 20 человек борцов и боксеров. И начали мы свой рэкет… Потом я съездил в Грузию и привез 24 единицы хорошего стрелкового оружия. Там, в Зугдиди, жил вор, с которым я сидел на Владимирском централе. Очень порядочный человек, по национальности сван, горец. Я объяснил ситуацию, он свозил меня в горы, в тайник. Оружия там было — завались! Открыл мне ящик гранатометов «Муха» — бери! Но я попросил что-то покомпактнее, взял пистолеты Беретта, Глок, пистолет-пулемет Аграм-2000 (тогда новинка)… (Кстати, именно из Аграма-2000 в 1996 году был расстрелян нардеп Евгений Щербань в женой. — Авт.). Затарили мы мое оружие в вагон, который специально загнали в отстойник (открыли люки в потолке, устроили там тайники и закрыли). В Харькове — обратная операция. Кроме пистолетов, была еще снайперская винтовка СВД с хорошей английской оптикой. Ранее винтовка побывала в боевых действиях, Бог знает, сколько людей из нее положили…

Грабили мы всех подряд. Даже если ты когда-то сидел, но теперь на тебя работают люди, для меня ты — коммерсант и я с тебя получу! Правда, брали на испуг, никого мы не стреляли. Но пугали серьезно.

Подтянул чуть позже я в свою бригаду трех бывших офицеров-афганцев. И не знал, что на них уже были «бараны» (трупы). Из-за них позже я и получил 8 лет по ст. 69 (бандитизм), а двоих офицеров приговорили к вышке (но не расстреляли из-за моратория на казнь, в итоге они получили пожизненное заключение).

С «девятки» я вскоре пересел на БМВ, так называемый «слепой» (с закрывающимися фарами, которых в Украине было всего несколько. Ох, когда его увидел Боря Савлохов, как он завидовал…