Вера Евгеньевна Карасева
Кирюшка
Днём и ночью бомбили и обстреливали враги осажденный город. Но ленинградцы не сдавались. И дети тоже были на боевом посту вместе со взрослыми. Старшие ребята заботились о младших, отводили их в убежище, тушили зажигательные бомбы.
Я буду очень рада, если вы, прочитав эту книжку, полюбите маленьких ленинградцев.
Для этого я ее написала.
Про Любочку и про её маму
Любочке было четыре года, и жила она со своей мамой в осаждённом фашистами городе Ленинграде.
В то время была война, и враги окружили Ленинград кольцом, взяли его в блокаду.
Любочкин папа сражался на Ленинградском фронте.
Большой дом, в котором жила Любочка, походил раньше на спелый стручок гороха, так плотно он был населён жильцами. Но сейчас дом опустел. Мужчины ушли воевать, ребят увезли подальше от фронта, а женщины работали на заводе и часто там же и жили, как солдаты, на казарменном положении.
Работать голодным и измученным бомбёжкой людям было очень тяжело. Но завод то был военный, он делал танки, нужные фронту, и люди трудились насколько хватало сил.
Мама и Любочка жили в одной комнате, а вторую занимал Иван Кириллыч, пожилой токарь. Сыновья его воевали, а дочери с детьми уехали. Мама тоже могла уехать со своей Любочкой, но она знала, что папа воюет в нескольких километрах от их дома, и не хотела уезжать. Она думала: а вдруг папу ранят? Кто же тогда будет за ним ухаживать?
Но время шло, и мама с Любочкой чувствовали себя всё хуже и хуже. В начале войны они получали по карточкам достаточно хлеба и кое-какие продукты. Но после того, как немцы разбили склады, продуктов в городе почти не осталось, и хлеба стали выдавать на целый день крошечный кусочек, размером не больше двух спичечных коробков. Это был уже настоящий голод.
Пришла зима, и Любочка так ослабела, что не могла ходить по комнате и перестала спускаться в бомбоубежище. С утра до вечера она сидела в уголке в своей серенькой меховой шубке и даже с любимой куклой Алей не хотела играть.
Ударили морозы, и в комнате стало так холодно, что меховая шубка почти не согревала Любочку, а дров не было. Мама давно уже сожгла деревянный ящик, где раньше они держали картошку, сожгла и лестницу, по которой папа взбирался чинить электричество, потом доску для пирожков и котлет: ведь ни пирожков, ни котлет никто теперь в Ленинграде не делал. Затем в печку отправились один за другим все стулья, Любочкина деревянная кровать и, наконец, обеденный стол. Иван Кириллыч заглянул однажды к ним в комнату, увидел, как мама суёт в печку ножку от стола, и сказал, что такую обжору мебелью не насытишь. И на другой день принёс маленькую железную печурку. Эту печурку можно было топить щепками, и в комнате всё-таки становилось теплее. Но когда сожгли обеденный стол, табуретку и большой комод Ивана Кириллыча, не осталось щепок даже для маленькой печки.
Утром мама оставила Любочку лежать под одеялом, а сама встала и ушла в кухню поискать что-нибудь деревянное, что могло бы сгореть в печурке и хоть немного обогреть комнату.
Но в опустевшей и обледеневшей кухне ничего «горючего» уже не осталось, не нашлось даже лучинок, на которых можно было бы согреть Любочке стакан чаю.
А Любочка чувствовала себя в этот день совсем плохо. Худенькая и большеглазая, она лежала, свернувшись клубочком, под одеялом и была похожа на маленького захворавшего зайчонка.
И тут мама с мучительным страхом подумала о том, что её Любочка, её единственный, драгоценный зайчонок, может умереть от холода и голода.
Последние силы, последнее мужество оставили маму. Она опустилась на колени, положила голову на Любочкино одеяло и заплакала. Так горько мама ещё никогда не плакала: ни в тот день, когда началась война, ни тогда, когда провожала на фронт папу.
А Любочка, хоть и видела, что мама плачет, но оставалась совсем равнодушной. Она так озябла и так сильно ослабела, что ко всему была теперь безразлична.
Скрипнула дверь, и в комнату тихонько вошёл Иван Кириллыч. Он только что пришёл с работы и крепко озяб; брови у него были белые, усы тоже белые, а нос красный от мороза.
Иван Кириллыч сделал вид, что не замечает маминых слёз, и сказал:
— А температура у вас пониженная, градуса три, не больше, надо скорее затопить печку.
Мама встала и сказала, утирая слёзы:
— Я уже всё сожгла, что можно было. Остался только диван, но мы на нём спим, да ещё папины книги.
— Книги жечь — это последнее дело, — сказал Иван Кириллыч. Он постоял, тихонько постукал валенками, видно, у него замёрзли ноги, погладил себя по лбу и вдруг торопливо направился к дверям.
Через несколько минут в коридоре что-то зашуршало, зашумело, и в комнату снова вошёл Иван Кириллыч, таща за собой туго набитый большой матрасник.
— Вот, — сказал он, — это я нынче летом набил. Сосновыми стружками из-под яиц, в нашей молочной взял. Всё равно на нём теперь спать некому, и мы его сейчас распорем и истопим печку.
Смолистые стружки горели очень жарко, с каким-то особенным гулом, свистом и даже как будто с весёлым пением. В комнате потеплело, но Любочка всё ещё лежала под одеялом. Мама сидела подле неё и поила её горячим, чуть подслащённым чаем.
Иван Кириллыч примостился на полу у печки, подкладывал в неё стружки и смотрел на Любочку. Он думал: «До чего же истаяла малышка. Молока бы ей сейчас тёплого, хоть полстакана, или яичко!..»
Запустив руку в матрасник, Иван Кириллыч вытащил свежую охапку стружек, хотел было сунуть их в раскрытую дверцу и вдруг вскрикнул:
— Есть! Есть!
Мама обернулась и спросила испуганно:
— Иван Кириллыч, голубчик, что с вами?
Иван Кириллыч молча протянул руку. На его ладони, большой и чёрной от металлической пыли, лежало настоящее, крупное, чуть желтоватое яйцо.
— В стружках откопалось, вот чудеса! — сказал Иван Кириллыч.
Мама взяла яйцо, бережно, как очень хрупкую драгоценность, переложила его на одной ладони в другую, посмотрела на свет, потом прижала яйцо и щеке и засмеялась.
— Совсем хорошее: свежее, свежёхонькое, словно вчера только снесла его курица, — сказала мама.
— Потому что в сухих стружках лежало. И ещё бы пролежало, не испортилось, да лежать ему хватит, — усмехнулся Иван Кириллыч. — сейчас наша Любочка его скушает! — Он налил в кружку крутого кипятку, и мама опустила туда яйцо.
Любочка съела яйцо и немного повеселела. Она уже не лежала, а сидела на диване и смотрела, как огненные языки слизывают одну за другой сухие стружки. Красные огоньки отражались у Любочки в главах.
И мама тоже перестала украдкой вытирать слёзы. Ей опять стало казаться, что скоро всё будет хорошо. Ведь Любочкин папа со своими товарищами бьёт фашистов и скоро совсем прогонит их от Ленинграда. И Иван Кириллыч заботится о маме и Любочке и в трудную минуту всегда им помогает.
Кто-то постучал. В комнату вошли две незнакомые девушки в ватниках и меховых ушанках.
— Это вы — семья товарища Сергеева? — спросили они.
— Мы, — ответила мама и поднялась им навстречу.
— Мы привезли вам дрова. С завода, где работал ваш муж. Всем семьям военных отвозим понемногу. Покажите, пожалуйста, где сложить.
— Я покажу, — вызвался Иван Кириллыч.
И мама с Любочкой скоро услышали, как девушки, тяжело ступая по коридору, потащили в кухню вязанки дров. Потом они снова зашли в комнату, погрели руки у печки и спросили маму, есть ли письма от инженера Сергеева.
Карасева Вера » Кирюшка — читать книгу онлайн бесплатно
Конец
Книга закончилась. Надеемся, Вы провели время с удовольствием!
Поделитесь, пожалуйста, своими впечатлениями:
Оглавление:
-
Про Любочку и про её маму
1
-
Осколок
3
-
Кирюшка
4
-
Ночной хлеб
5
-
Хлебные крошки
6
-
Новогодний подарок
6
-
Письмо
7
-
Шарик
9
-
За крапивой
10
-
Горбушки
11
Настройки:
Ширина: 100%
Выравнивать текст
Вера Евгеньевна Карасева
Кирюшка
Днём и ночью бомбили и обстреливали враги осажденный город. Но ленинградцы не сдавались. И дети тоже были на боевом посту вместе со взрослыми. Старшие ребята заботились о младших, отводили их в убежище, тушили зажигательные бомбы.
Я буду очень рада, если вы, прочитав эту книжку, полюбите маленьких ленинградцев.
Для этого я ее написала.
Про Любочку и про её маму
Любочке было четыре года, и жила она со своей мамой в осаждённом фашистами городе Ленинграде.
В то время была война, и враги окружили Ленинград кольцом, взяли его в блокаду.
Любочкин папа сражался на Ленинградском фронте.
Большой дом, в котором жила Любочка, походил раньше на спелый стручок гороха, так плотно он был населён жильцами. Но сейчас дом опустел. Мужчины ушли воевать, ребят увезли подальше от фронта, а женщины работали на заводе и часто там же и жили, как солдаты, на казарменном положении.
Работать голодным и измученным бомбёжкой людям было очень тяжело. Но завод то был военный, он делал танки, нужные фронту, и люди трудились насколько хватало сил.
Мама и Любочка жили в одной комнате, а вторую занимал Иван Кириллыч, пожилой токарь. Сыновья его воевали, а дочери с детьми уехали. Мама тоже могла уехать со своей Любочкой, но она знала, что папа воюет в нескольких километрах от их дома, и не хотела уезжать. Она думала: а вдруг папу ранят? Кто же тогда будет за ним ухаживать?
Но время шло, и мама с Любочкой чувствовали себя всё хуже и хуже. В начале войны они получали по карточкам достаточно хлеба и кое-какие продукты. Но после того, как немцы разбили склады, продуктов в городе почти не осталось, и хлеба стали выдавать на целый день крошечный кусочек, размером не больше двух спичечных коробков. Это был уже настоящий голод.
Пришла зима, и Любочка так ослабела, что не могла ходить по комнате и перестала спускаться в бомбоубежище. С утра до вечера она сидела в уголке в своей серенькой меховой шубке и даже с любимой куклой Алей не хотела играть.
Ударили морозы, и в комнате стало так холодно, что меховая шубка почти не согревала Любочку, а дров не было. Мама давно уже сожгла деревянный ящик, где раньше они держали картошку, сожгла и лестницу, по которой папа взбирался чинить электричество, потом доску для пирожков и котлет: ведь ни пирожков, ни котлет никто теперь в Ленинграде не делал. Затем в печку отправились один за другим все стулья, Любочкина деревянная кровать и, наконец, обеденный стол. Иван Кириллыч заглянул однажды к ним в комнату, увидел, как мама суёт в печку ножку от стола, и сказал, что такую обжору мебелью не насытишь. И на другой день принёс маленькую железную печурку. Эту печурку можно было топить щепками, и в комнате всё-таки становилось теплее. Но когда сожгли обеденный стол, табуретку и большой комод Ивана Кириллыча, не осталось щепок даже для маленькой печки.
Утром мама оставила Любочку лежать под одеялом, а сама встала и ушла в кухню поискать что-нибудь деревянное, что могло бы сгореть в печурке и хоть немного обогреть комнату.
Но в опустевшей и обледеневшей кухне ничего «горючего» уже не осталось, не нашлось даже лучинок, на которых можно было бы согреть Любочке стакан чаю.
А Любочка чувствовала себя в этот день совсем плохо. Худенькая и большеглазая, она лежала, свернувшись клубочком, под одеялом и была похожа на маленького захворавшего зайчонка.
И тут мама с мучительным страхом подумала о том, что её Любочка, её единственный, драгоценный зайчонок, может умереть от холода и голода.
Последние силы, последнее мужество оставили маму. Она опустилась на колени, положила голову на Любочкино одеяло и заплакала. Так горько мама ещё никогда не плакала: ни в тот день, когда началась война, ни тогда, когда провожала на фронт папу.
А Любочка, хоть и видела, что мама плачет, но оставалась совсем равнодушной. Она так озябла и так сильно ослабела, что ко всему была теперь безразлична.
Скрипнула дверь, и в комнату тихонько вошёл Иван Кириллыч. Он только что пришёл с работы и крепко озяб; брови у него были белые, усы тоже белые, а нос красный от мороза.
Иван Кириллыч сделал вид, что не замечает маминых слёз, и сказал:
— А температура у вас пониженная, градуса три, не больше, надо скорее затопить печку.
Мама встала и сказала, утирая слёзы:
— Я уже всё сожгла, что можно было. Остался только диван, но мы на нём спим, да ещё папины книги.
— Книги жечь — это последнее дело, — сказал Иван Кириллыч. Он постоял, тихонько постукал валенками, видно, у него замёрзли ноги, погладил себя по лбу и вдруг торопливо направился к дверям.
Через несколько минут в коридоре что-то зашуршало, зашумело, и в комнату снова вошёл Иван Кириллыч, таща за собой туго набитый большой матрасник.
— Вот, — сказал он, — это я нынче летом набил. Сосновыми стружками из-под яиц, в нашей молочной взял. Всё равно на нём теперь спать некому, и мы его сейчас распорем и истопим печку.
Смолистые стружки горели очень жарко, с каким-то особенным гулом, свистом и даже как будто с весёлым пением. В комнате потеплело, но Любочка всё ещё лежала под одеялом. Мама сидела подле неё и поила её горячим, чуть подслащённым чаем.
Иван Кириллыч примостился на полу у печки, подкладывал в неё стружки и смотрел на Любочку. Он думал: «До чего же истаяла малышка. Молока бы ей сейчас тёплого, хоть полстакана, или яичко!..»
Запустив руку в матрасник, Иван Кириллыч вытащил свежую охапку стружек, хотел было сунуть их в раскрытую дверцу и вдруг вскрикнул:
— Есть! Есть!
Мама обернулась и спросила испуганно:
— Иван Кириллыч, голубчик, что с вами?
Иван Кириллыч молча протянул руку. На его ладони, большой и чёрной от металлической пыли, лежало настоящее, крупное, чуть желтоватое яйцо.
— В стружках откопалось, вот чудеса! — сказал Иван Кириллыч.
Мама взяла яйцо, бережно, как очень хрупкую драгоценность, переложила его на одной ладони в другую, посмотрела на свет, потом прижала яйцо и щеке и засмеялась.
— Совсем хорошее: свежее, свежёхонькое, словно вчера только снесла его курица, — сказала мама.
— Потому что в сухих стружках лежало. И ещё бы пролежало, не испортилось, да лежать ему хватит, — усмехнулся Иван Кириллыч. — сейчас наша Любочка его скушает! — Он налил в кружку крутого кипятку, и мама опустила туда яйцо.
Любочка съела яйцо и немного повеселела. Она уже не лежала, а сидела на диване и смотрела, как огненные языки слизывают одну за другой сухие стружки. Красные огоньки отражались у Любочки в главах.
Читать дальше
В одном со мной доме, в соседней квартире, жила девочка. Было ей одиннадцать лет, и звали её Кирой.
Все наши жильцы называли её Кирюшкой. Уж очень была она похожа на сорванца-мальчишку. Худенькая, быстроглазая, курчавая и подвижная, как волчок, она минуты не могла усидеть на месте и командовала не только девчонками, но и всеми ребятами нашего двора.
Никто никогда не видел Кирюшку с куклой в руках. Но зато она играла в футбол и в городки и ловко мастерила рогатки.
Помню, сидела я однажды у себя дома и вдруг услышала звон разбитого стекла. Морозный ветер прямо ворвался в комнату. Я побежала за стекольщиком.
В конторе топтались у двери двое самых озорных мальчишек и Кира.
— Это я… — виноватым голосом говорила Кира домоуправу. — Только я совсем не думала разбивать окно. Я просто поспорила с Андреем и Генкой, что собью сосульку у тёти Нади над форточкой. Мне так неприятно… Честное пионерское… Я сейчас побегу искать стекольщика.
Это было зимой, а весной — новый случай. В открытое кухонное окно к нам влетел футбольный мяч. Сначала он запрыгал по столу, сбросал на пол стакан и чашку, потом шлёпнулся в кастрюлю с горячим молоком, выбросил целый сноп молочных брызг и притих.
Я вытащила мяч на кастрюли, бросила его в раковину, а молоко решила отдать кошкам.
В окно я даже не выглянула: знала, что виновники сами найдутся. Явятся, как миленькие, — не пропадать же мячу!
В самом деле, через несколько минут в дверь постучали.
Первая появилась на пороге Кира. Сзади улыбались Андрей и Генка.
Кира вежливо поздоровалась и спросила:
— Можно нам забрать наш мячик? Мы постараемся, чтобы это было в последний раз.
Я отдала им мяч.
…И вдруг эта озорная девчонка, эта Кирюшка совершенно изменилась.
Началась война. Кирин отец ушёл на фронт, мать её стала работать в госпитале. Многих ребят увезли в тыл, а те, что остались, вместе со взрослыми стали оборонять свой дом. Собирали бутылки, ящики, вёдра, наполняли их песком и водой и сносили на чердак, чтобы гасить зажигательные бомбы. Главным командиром в ребячьем отряде была Кира.
В бомбоубежище Кира и её друзья тоже навели порядок. Они заботились о самых маленьких. Притащили детскую мебель, книжки, игрушки. В большом бидоне всегда была свежая вода, и под потолком горела электрическая лампочка. А когда не стало электричества, ребята приносили самодельные лампочки-коптилки.
Как только на Ладожском озере окреп лёд, снова начали вывозить из города людей. Но Кира уехать не согласилась. Она сказала:
— На кого я оставлю маму? Кто ей печку истопит, кто волы принесёт?.. А за Леночкой кто ухаживать будет? Её папа тоже на фронте, а мама больна…
И Кира осталась. Она хозяйничала у себя дома и помогала Леночкиной маме, которая жила со своей годовалой дочкой двумя этажами выше нас.
А тяжёлые блокадные дни складывались в недели, недели в месяцы. Однажды, это было уже в феврале, я, уходя на работу, увидела Киру. Она медленно спускалась по лестнице с ребёнком на руках. По розовому стёганому одеяльцу я догадалась, что Кирюшка несла Леночку. И я поняла: ещё один маленький ленинградец осиротел в осаждённом городе.
Я помогла Кире внести девочку в комнату и развернула одеяло. Леночка была такая маленькая и худенькая, что казалась не годовалым, а пятимесячным, да к тому же ещё очень слабеньким ребёнком. Мы хотели посадить её на диван, но ничего не вышло. Леночка даже не могла держать головку.
Вечером я снова зашла к Кире. В комнате было тепло. Топилась печка-времянка, и на ней грелось ведро с водой. Кира разрезала на куски большую простыню.
— Делаю пелёнки, чтобы завернуть Леночку после купанья, — сказала она.
— Где же ты воду брала? — спросила я. — Неужели ходила на Неву?
Кирюшка усмехнулась:
— Что вы! До Невы далеко, а Леночку одну оставлять нельзя. Я снегу набрала и растопила. У нас во дворе снежок белый-белый! Даже голубой.
Мы вместе купали Леночку. Она с удовольствием вытягивала в воде свои худенькие ручки и ножки и даже старалась улыбнуться.
А потом Кира кормила её с ложечки манной кашей и поила тёплым чаем.
— Хорошо, что крупы у нас чуточку сбереглось, — радовалась Кира.
Когда Леночка уснула, я сказала:
— Надо отдать её в ясли: ты ведь одна всё равно с ней не справишься. В яслях ребятам дают вкусное соевое молоко и рис.
— Нет, — ответила Кира. — В яслях ребят много, а няня одна. А я буду с Леночкой всё время. И мама теперь будет посвободней: в госпитале прибавилось врачей. А молока соевого и рису я достану. Пойду в ясли и попрошу. И никто не откажет.
…Врачей в госпитале, может, и прибавилось, но раненых тоже стало больше, и Кирина мама была занята по-прежнему. Кира одна нянчила Леночку.
А в Ленинград тем временем шла весна, и жить становилось легче. В город привезли продукты и семена — садить огороды; оттаял водопровод; загорелось электричество, и, «звенящий, гремящий, совсем настоящий», пошёл ленинградский трамвай.
В общем, назло озверевшим фашистам, город-герой не только не покорился врагам, но даже постепенно налаживал свою жизнь.
Как-то раз, возвращаясь домой, я ещё издали увидела Кирюшку. Она сидела возле нашего парадного и держала на руках Леночку.
— А мы гуляем, — весело сообщила мне Кира и добавила гордо: — Смотрите, Леночка уже сидит.
В самом деле, одетая в тёплую кофточку, Леночка сидела у Киры на коленях.
— Вот видите! Совсем поправилась Леночка, — радовалась Кира. — А вы говорили: «Не справишься, в ясли её отдай». Ведь говорили, верно?
Конечно, говорила. Потому, что я совсем не знала Киру, нашу ленинградскую девочку.
✯✯✯✯✯
ВЕРА КАРАСЁВА— РАССКАЗЫ
Сайт Мировой Поэзии и Прозы
Декламации Павла Беседина
39 Всего посещений
Hits: 19
Вера Евгеньевна Карасева
Кирюшка
Днём и ночью бомбили и обстреливали враги осажденный город. Но ленинградцы не сдавались. И дети тоже были на боевом посту вместе со взрослыми. Старшие ребята заботились о младших, отводили их в убежище, тушили зажигательные бомбы.
Я буду очень рада, если вы, прочитав эту книжку, полюбите маленьких ленинградцев.
Для этого я ее написала.
Про Любочку и про её маму
Любочке было четыре года, и жила она со своей мамой в осаждённом фашистами городе Ленинграде.
В то время была война, и враги окружили Ленинград кольцом, взяли его в блокаду.
Любочкин папа сражался на Ленинградском фронте.
Большой дом, в котором жила Любочка, походил раньше на спелый стручок гороха, так плотно он был населён жильцами. Но сейчас дом опустел. Мужчины ушли воевать, ребят увезли подальше от фронта, а женщины работали на заводе и часто там же и жили, как солдаты, на казарменном положении.
Работать голодным и измученным бомбёжкой людям было очень тяжело. Но завод то был военный, он делал танки, нужные фронту, и люди трудились насколько хватало сил.
Мама и Любочка жили в одной комнате, а вторую занимал Иван Кириллыч, пожилой токарь. Сыновья его воевали, а дочери с детьми уехали. Мама тоже могла уехать со своей Любочкой, но она знала, что папа воюет в нескольких километрах от их дома, и не хотела уезжать. Она думала: а вдруг папу ранят? Кто же тогда будет за ним ухаживать?
Но время шло, и мама с Любочкой чувствовали себя всё хуже и хуже. В начале войны они получали по карточкам достаточно хлеба и кое-какие продукты. Но после того, как немцы разбили склады, продуктов в городе почти не осталось, и хлеба стали выдавать на целый день крошечный кусочек, размером не больше двух спичечных коробков. Это был уже настоящий голод.
Пришла зима, и Любочка так ослабела, что не могла ходить по комнате и перестала спускаться в бомбоубежище. С утра до вечера она сидела в уголке в своей серенькой меховой шубке и даже с любимой куклой Алей не хотела играть.
Ударили морозы, и в комнате стало так холодно, что меховая шубка почти не согревала Любочку, а дров не было. Мама давно уже сожгла деревянный ящик, где раньше они держали картошку, сожгла и лестницу, по которой папа взбирался чинить электричество, потом доску для пирожков и котлет: ведь ни пирожков, ни котлет никто теперь в Ленинграде не делал. Затем в печку отправились один за другим все стулья, Любочкина деревянная кровать и, наконец, обеденный стол. Иван Кириллыч заглянул однажды к ним в комнату, увидел, как мама суёт в печку ножку от стола, и сказал, что такую обжору мебелью не насытишь. И на другой день принёс маленькую железную печурку. Эту печурку можно было топить щепками, и в комнате всё-таки становилось теплее. Но когда сожгли обеденный стол, табуретку и большой комод Ивана Кириллыча, не осталось щепок даже для маленькой печки.
Утром мама оставила Любочку лежать под одеялом, а сама встала и ушла в кухню поискать что- нибудь деревянное, что могло бы сгореть в печурке и хоть немного обогреть комнату.
Но в опустевшей и обледеневшей кухне ничего «горючего» уже не осталось, не нашлось даже лучинок, на которых можно было бы согреть Любочке стакан чаю.
А Любочка чувствовала себя в этот день совсем плохо. Худенькая и большеглазая, она лежала, свернувшись клубочком, под одеялом и была похожа на маленького захворавшего зайчонка.
И тут мама с мучительным страхом подумала о том, что её Любочка, её единственный, драгоценный зайчонок, может умереть от холода и голода.
Последние силы, последнее мужество оставили маму. Она опустилась на колени, положила голову на Любочкино одеяло и заплакала. Так горько мама ещё никогда не плакала: ни в тот день, когда началась война, ни тогда, когда провожала на фронт папу.
А Любочка, хоть и видела, что мама плачет, но оставалась совсем равнодушной. Она так озябла и так сильно ослабела, что ко всему была теперь безразлична.
Скрипнула дверь, и в комнату тихонько вошёл Иван Кириллыч. Он только что пришёл с работы и крепко озяб; брови у него были белые, усы тоже белые, а нос красный от мороза.
Иван Кириллыч сделал вид, что не замечает маминых слёз, и сказал:
— А температура у вас пониженная, градуса три, не больше, надо скорее затопить печку.
Мама встала и сказала, утирая слёзы:
— Я уже всё сожгла, что можно было. Остался только диван, но мы на нём спим, да ещё папины книги.
— Книги жечь — это последнее дело, — сказал Иван Кириллыч. Он постоял, тихонько постукал валенками, видно, у него замёрзли ноги, погладил себя по лбу и вдруг торопливо направился к дверям.
Через несколько минут в коридоре что-то зашуршало, зашумело, и в комнату снова вошёл Иван Кириллыч, таща за собой туго набитый большой матрасник.
— Вот, — сказал он, — это я нынче летом набил. Сосновыми стружками из-под яиц, в нашей молочной взял. Всё равно на нём теперь спать некому, и мы его сейчас распорем и истопим печку.
Смолистые стружки горели очень жарко, с каким-то особенным гулом, свистом и даже как будто с весёлым пением. В комнате потеплело, но Любочка всё ещё лежала под одеялом. Мама сидела подле неё и поила её горячим, чуть подслащённым чаем.
Иван Кириллыч примостился на полу у печки, подкладывал в неё стружки и смотрел на Любочку. Он думал: «До чего же истаяла малышка. Молока бы ей сейчас тёплого, хоть полстакана, или яичко!..»
Запустив руку в матрасник, Иван Кириллыч вытащил свежую охапку стружек, хотел было сунуть их в раскрытую дверцу и вдруг вскрикнул:
— Есть! Есть!
Мама обернулась и спросила испуганно:
— Иван Кириллыч, голубчик, что с вами?
Иван Кириллыч молча протянул руку. На его ладони, большой и чёрной от металлической пыли, лежало настоящее, крупное, чуть желтоватое яйцо.
— В стружках откопалось, вот чудеса! — сказал Иван Кириллыч.
Мама взяла яйцо, бережно, как очень хрупкую драгоценность, переложила его на одной ладони в другую, посмотрела на свет, потом прижала яйцо и щеке и засмеялась.
— Совсем хорошее: свежее, свежёхонькое, словно вчера только снесла его курица, — сказала мама.
— Потому что в сухих стружках лежало. И ещё бы пролежало, не испортилось, да лежать ему хватит, — усмехнулся Иван Кириллыч. — сейчас наша Любочка его скушает! — Он налил в кружку крутого кипятку, и мама опустила туда яйцо.
Вера Евгеньевна Карасева
Кирюшка
Днём и ночью бомбили и обстреливали враги осажденный город. Но ленинградцы не сдавались. И дети тоже были на боевом посту вместе со взрослыми. Старшие ребята заботились о младших, отводили их в убежище, тушили зажигательные бомбы.
Я буду очень рада, если вы, прочитав эту книжку, полюбите маленьких ленинградцев.
Для этого я ее написала.
Про Любочку и про её маму
Любочке было четыре года, и жила она со своей мамой в осаждённом фашистами городе Ленинграде.
В то время была война, и враги окружили Ленинград кольцом, взяли его в блокаду.
Любочкин папа сражался на Ленинградском фронте.
Большой дом, в котором жила Любочка, походил раньше на спелый стручок гороха, так плотно он был населён жильцами. Но сейчас дом опустел. Мужчины ушли воевать, ребят увезли подальше от фронта, а женщины работали на заводе и часто там же и жили, как солдаты, на казарменном положении.
Работать голодным и измученным бомбёжкой людям было очень тяжело. Но завод то был военный, он делал танки, нужные фронту, и люди трудились насколько хватало сил.
Мама и Любочка жили в одной комнате, а вторую занимал Иван Кириллыч, пожилой токарь. Сыновья его воевали, а дочери с детьми уехали. Мама тоже могла уехать со своей Любочкой, но она знала, что папа воюет в нескольких километрах от их дома, и не хотела уезжать. Она думала: а вдруг папу ранят? Кто же тогда будет за ним ухаживать?
Но время шло, и мама с Любочкой чувствовали себя всё хуже и хуже. В начале войны они получали по карточкам достаточно хлеба и кое-какие продукты. Но после того, как немцы разбили склады, продуктов в городе почти не осталось, и хлеба стали выдавать на целый день крошечный кусочек, размером не больше двух спичечных коробков. Это был уже настоящий голод.
Пришла зима, и Любочка так ослабела, что не могла ходить по комнате и перестала спускаться в бомбоубежище. С утра до вечера она сидела в уголке в своей серенькой меховой шубке и даже с любимой куклой Алей не хотела играть.
Ударили морозы, и в комнате стало так холодно, что меховая шубка почти не согревала Любочку, а дров не было. Мама давно уже сожгла деревянный ящик, где раньше они держали картошку, сожгла и лестницу, по которой папа взбирался чинить электричество, потом доску для пирожков и котлет: ведь ни пирожков, ни котлет никто теперь в Ленинграде не делал. Затем в печку отправились один за другим все стулья, Любочкина деревянная кровать и, наконец, обеденный стол. Иван Кириллыч заглянул однажды к ним в комнату, увидел, как мама суёт в печку ножку от стола, и сказал, что такую обжору мебелью не насытишь. И на другой день принёс маленькую железную печурку. Эту печурку можно было топить щепками, и в комнате всё-таки становилось теплее. Но когда сожгли обеденный стол, табуретку и большой комод Ивана Кириллыча, не осталось щепок даже для маленькой печки.
Утром мама оставила Любочку лежать под одеялом, а сама встала и ушла в кухню поискать что-нибудь деревянное, что могло бы сгореть в печурке и хоть немного обогреть комнату.
Но в опустевшей и обледеневшей кухне ничего «горючего» уже не осталось, не нашлось даже лучинок, на которых можно было бы согреть Любочке стакан чаю.
А Любочка чувствовала себя в этот день совсем плохо. Худенькая и большеглазая, она лежала, свернувшись клубочком, под одеялом и была похожа на маленького захворавшего зайчонка.
И тут мама с мучительным страхом подумала о том, что её Любочка, её единственный, драгоценный зайчонок, может умереть от холода и голода.
Последние силы, последнее мужество оставили маму. Она опустилась на колени, положила голову на Любочкино одеяло и заплакала. Так горько мама ещё никогда не плакала: ни в тот день, когда началась война, ни тогда, когда провожала на фронт папу.
А Любочка, хоть и видела, что мама плачет, но оставалась совсем равнодушной. Она так озябла и так сильно ослабела, что ко всему была теперь безразлична.
Скрипнула дверь, и в комнату тихонько вошёл Иван Кириллыч. Он только что пришёл с работы и крепко озяб; брови у него были белые, усы тоже белые, а нос красный от мороза.
Иван Кириллыч сделал вид, что не замечает маминых слёз, и сказал:
— А температура у вас пониженная, градуса три, не больше, надо скорее затопить печку.
Мама встала и сказала, утирая слёзы:
— Я уже всё сожгла, что можно было. Остался только диван, но мы на нём спим, да ещё папины книги.
— Книги жечь — это последнее дело, — сказал Иван Кириллыч. Он постоял, тихонько постукал валенками, видно, у него замёрзли ноги, погладил себя по лбу и вдруг торопливо направился к дверям.
Вера Евгеньевна Карасева
Кирюшка
Днём и ночью бомбили и обстреливали враги осажденный город. Но ленинградцы не сдавались. И дети тоже были на боевом посту вместе со взрослыми. Старшие ребята заботились о младших, отводили их в убежище, тушили зажигательные бомбы.
Я буду очень рада, если вы, прочитав эту книжку, полюбите маленьких ленинградцев.
Для этого я ее написала.
Про Любочку и про её маму
Любочке было четыре года, и жила она со своей мамой в осаждённом фашистами городе Ленинграде.
В то время была война, и враги окружили Ленинград кольцом, взяли его в блокаду.
Любочкин папа сражался на Ленинградском фронте.
Большой дом, в котором жила Любочка, походил раньше на спелый стручок гороха, так плотно он был населён жильцами. Но сейчас дом опустел. Мужчины ушли воевать, ребят увезли подальше от фронта, а женщины работали на заводе и часто там же и жили, как солдаты, на казарменном положении.
Работать голодным и измученным бомбёжкой людям было очень тяжело. Но завод то был военный, он делал танки, нужные фронту, и люди трудились насколько хватало сил.
Мама и Любочка жили в одной комнате, а вторую занимал Иван Кириллыч, пожилой токарь. Сыновья его воевали, а дочери с детьми уехали.
Мама тоже могла уехать со своей Любочкой, но она знала, что папа воюет в нескольких километрах от их дома, и не хотела уезжать. Она думала: а вдруг папу ранят? Кто же тогда будет за ним ухаживать?
Но время шло, и мама с Любочкой чувствовали себя всё хуже и хуже. В начале войны они получали по карточкам достаточно хлеба и кое-какие продукты. Но после того, как немцы разбили склады, продуктов в городе почти не осталось, и хлеба стали выдавать на целый день крошечный кусочек, размером не больше двух спичечных коробков. Это был уже настоящий голод.
Пришла зима, и Любочка так ослабела, что не могла ходить по комнате и перестала спускаться в бомбоубежище. С утра до вечера она сидела в уголке в своей серенькой меховой шубке и даже с любимой куклой Алей не хотела играть.
Ударили морозы, и в комнате стало так холодно, что меховая шубка почти не согревала Любочку, а дров не было. Мама давно уже сожгла деревянный ящик, где раньше они держали картошку, сожгла и лестницу, по которой папа взбирался чинить электричество, потом доску для пирожков и котлет: ведь ни пирожков, ни котлет никто теперь в Ленинграде не делал. Затем в печку отправились один за другим все стулья, Любочкина деревянная кровать и, наконец, обеденный стол. Иван Кириллыч заглянул однажды к ним в комнату, увидел, как мама суёт в печку ножку от стола, и сказал, что такую обжору мебелью не насытишь. И на другой день принёс маленькую железную печурку. Эту печурку можно было топить щепками, и в комнате всё-таки становилось теплее. Но когда сожгли обеденный стол, табуретку и большой комод Ивана Кириллыча, не осталось щепок даже для маленькой печки.
Утром мама оставила Любочку лежать под одеялом, а сама встала и ушла в кухню поискать что-нибудь деревянное, что могло бы сгореть в печурке и хоть немного обогреть комнату.